Страница:
- Так, - сказал секретарь, пока в основном наблюдавший за говорившими и
что-то временами черкавший на бумаге: делал заметки для памяти или, может
быть, рисовал на нас шаржи - бывает и такое. - Есть предложение - принять к
сведению. Это первое. Второе: вся ситуация разглашению не подлежит. - При
этих словах он смотрел на строителей. - Третье: поскольку всем нам придется
об этом докладывать, нужно установить определенный срок, которого в
дальнейшем придерживаться.
Генерал откашлялся, прежде чем ответить. Но с таким же успехом срок мог
назначить и сам секретарь горкома: объема работ ни тот, ни другой как
следует не представляли. Тут счет шел не на кубометры, а на идеи, а идеи
трудно планировать. Сейчас они назовут что-то, совершенно неприемлемое... И
я, нарушая всякую субординацию, проговорил торопливо, но категорически:
- Никак не менее двух недель.
Секретарь глянул на меня и тут же перевел глаза на генерала, Начальник
гарнизона кивнул с таким видом, словно именно это и хотел сказать.
- Две недели, - подтвердил он внушительно; ничего другого ему и не
оставалось...
Штатские немного помолчали. Потом строитель снова развел руками и
сказал: "Ну, Иван Прокофьевич, если так, ну, тогда я просто не знаю, когда
мы это сможем закончить, мы ведь не одни строим, у нас же было
согласовано... Предполагалось ведь к майскому празднику поставить
корпуса..." Это мне снова не понравилось: как будто они у себя на
строительствах не теряют куда больше времени из-за собственного
разгильдяйства. Но на этот раз вмешиваться мне не хотелось, да и не нужно
было.
- Это вина не ваша, - сказал секретарь. - И нагнать две недели мы вам
поможем. Дадим людей. Но вот когда сдавали "Детский мир", помнится, никаких
мин не было, так что же там произошло со сроками?
Это, видимо, была история, известная всем местным жителям, и по лицам
промелькнули улыбки, а строитель осекся. Потом секретарь сказал: "Закончили,
товарищи, совещание закрыто", и все потянулись к дверям, курильщики - рысью,
некурящие - без спешки. Нас секретарь попросил на минуту задержаться. Он
сказал:
- Сегодня я доложу Маврикию Федоровичу. Он просил информировать срочно.
Две недели - это очень много, товарищи, хотя я понимаю, насколько дело
серьезно. Согласимся на десяти днях - думаю, против этого он возражать не
станет. Успеете раньше - устроим банкет и зацелуем. Но за каждый день сверх
срока придется отчитываться не только вам и не только мне. - Теперь он
обращался не ко мне, и даже не столько к генералу, сколько к Лидумсу,
правильно угадав, кто здесь является главной пружиной, и понимая, что
генерал-то приказать сможет, но выполнение будет зависеть от того же
Лидумса. И от меня, конечно - но я был чужаком, а полковник - почти своим, и
интересы города должны быть ему ближе, чем мне. - Стройка союзного значения,
и она на контроле там, - он поднял палец к потолку. - Да вы и сами знаете.
Так что надеюсь, вы отнесетесь к вопросу с полной серьезностью. Не могу
вмешиваться в ваши дела, но прошу, просто прошу: поскорее, товарищи,
приложите все силы. Если у вас существуют некоторые несовпадения точек
зрения (мы об этом не говорили; то ли генерал его предварительно
проинформировал, а может быть, секретарь почуял это точным чутьем опытного
руководителя), если это действительно так - не спорьте зря, разрабатывайте
каждый свои предположения, лавры все равно будут пополам, обещаю. - Он бегло
улыбнулся и завершил снова на серьезной ноте: - Какие у вас еще вопросы,
пожелания?
- Все ясно, Иван Прокофьевич, - сказал генерал. - Армия не подведет. -
Он взглянул на часы. - Пора докладывать командующему.
- Тогда до свидания и желаю удачи. Постоянно держите меня в курсе, -
сказал секретарь, провожая нас до двери кабинета.
Генерал пригласил нас в машину, мы поблагодарили и попросили разрешения
идти пешком: нужно было поговорить по дороге.
- Они правы, - сказал Лидумс. - Надо торопиться. Дело надо делать.
- Надо думать, - сказал я.
- Делать; а мысли придут в работе.
- Сначала обдумать. Потом начинать.
Лидумс вздохнул.
- Знаешь, - сказал он, - лучше нам сейчас не мешать друг другу.
Я кивнул. У людей, работающих в паре, бывают минуты, когда необходимо
быть вдвоем, опровергать или дополнять друг друга - и наоборот, случаются
дни, когда надо посидеть порознь, чтобы возникли те самые мысли, которые
потом будут дополняться или опровергаться... Квартала два мы прошли молча.
Потом Лидумс сказал:
- Тогда не стану задерживать.
- Распорядись, чтобы меня подбросили к самолету.
- Знаешь, - сказал он, - так нам с тобой и поругаться недолго. Сделаем
вот как... - Он вытащил из кармана связку ключей, снял один с кольца и
протянул мне. - Держи.
- Это что?
- От моей дачи. Адрес не забыл? Когда сделаешь все дела, поезжай туда и
жди меня.
- Зачем же мне ждать тебя там?
- Потому что у меня удобнее, чем в твоем гранд-отеле. Я приеду, скорее
всего, завтра, а может статься, и нынче вечером, если не возникнет ничего
срочного. Так или иначе, что-нибудь уже придумается - обсудим, просто
посидим, наконец, поболтаем, а то все не получается, смешно даже.
- Ладно, - сказал я после краткого раздумья и сунул ключ в карман. -
Только прошу тебя: не спеши. Тут не надо вперед с криком "Ура!". Тут надо
именно думать... Что-то понять.
- Может, ты знаешь, что именно?
- Пока не знаю.
- За десять дней этого можно и не узнать. Ладно, теперь мой черед
просить: не поддавайся ты гипнозу этого Шпигеля. Вряд ли был он таким уж
гением. Я почти уверен: сделано там все добротно, надежно, умело, но без
особой фантазии. И не забудь сразу же выяснить, что следует, у химиков и
этих...
- Будет сделано, - сказал я. - Приезжай.
- Непременно.
В Риге меня подбросила до центра попутная военная машина. Я немного
постоял на тротуаре. Недавно прошел дождь, и почему-то пахло арбузами. На
душе было непонятно. Вроде бы все в порядке: два небольших дела, времени еще
навалом, впереди - свободный вечер на лоне природы, сиди себе под деревом и
думай во все лопатки. Никаких обязательств, никаких обязанностей по
отношению к кому бы то ни было. Полная свобода. Покой и воля - что может
быть лучше? И все же...
Я медленно, четко зашагал. Расправив плечи. Подняв голову. Раз, два.
Раз, два. Как на параде.
Парады. В свое время я на них помаршировал немало.
Рраз-два-три ... Рраз-два-три ... Дивизия, в которой я начинал службу,
стояла близ большого города. Сейчас военные парады проводят раз в год, в
Октябрьскую годовщину. Раньше прохождение войск устраивалось и в день
Первого мая. Наверное, и политически, и с точки зрения боевой подготовки
одного парада в год вполне достаточно. Но мне, откровенно говоря, майские
парады были более по сердцу: май, праздник весны, и парад означал, что
настала лучшая - теплая, лагерная половина года. Хотя летом солдатского пота
проливается куда больше, чем зимой, оно все ясе приятнее хотя бы потому, что
можно обойтись без теплого белья, и на исходном рубеже перед учебной атакой
лежишь на теплой, пахнущей жизнью траве, а не на дышащем холодом снегу.
Приятней было еще к потому, что на этот парад мы выходили в летней форме
одежды, оставив шинели в каптерке у старшины.
Но начинали мы готовиться к майскому параду еще в шинелях, когда в
оврагах и прошлогодних окопах лежал снег. Строевая подготовка медленно, но
уверенно вытесняла из расписания занятий все остальное - кроме политзанятий,
конечно. Два раза в год все становились младенцами и начинали учиться ходить
с самых азов. Отрабатывали строевой шаг, как если бы еще вчера ничего о нем
не знали. Сначала поодиночке, медленно, по разделениям, каждый шаг на четыре
счета. Раз - считает сержант; прямая нога возносится в воздух, носок оттянут
так, что вся нога - одна прямая линия, ступня не ниже, чем в тридцати
сантиметрах от земли. Два - корпус наклоняется вперед, одна рука на уровне
груди - правая, потому что движение всегда начинается с левой ноги, - вторая
отброшена назад. Три - движение вперед ускоряется, и, наконец, четыре -
поднятая нога с маху, всей стопой ударяет в землю так, что дрожь сотрясает
тело...
Потом солдаты объединяются в шеренги по десять человек. По двадцать в
шеренге проходят, насколько мне известно, только по Красной площади в
Москве. Шеренги пересекают плац вдоль и поперек, земля утрамбована
поколениями шагавших настолько, что пыли нет, хотя от такого шага ей бы
стоять облаком. Равнение! - напоминают лейтенанты. Равнение! Грудь
четвертого человека!.. Но ты знаешь, что грудь грудью, однако ты ее увидишь
только после команды "Равнение на-право!", которая подается на параде
непосредственно перед трибунами. А для того, чтобы держать равнение и не
изломать шеренгу, когда ты смотришь прямо перед собой, нужно какое-то, не
имеющее научного наименования, солдатское чувство, которое приходит со
временем и точно подсказывает тебе: вот именно так, ни сантиметра вперед, ни
сантиметра назад...
Идут дни, шеренги обретают способность двигаться, как единое целое.
Тогда десять шеренг сводятся в "коробку", на правом фланге идут сержанты -
на них будут равняться, а им предстоит соблюдать дистанцию между шеренгами,
чтобы коробка действительно походила на кристалл, а не на полурастянутую
гармонь. Коробкам на плацу тесно, и парад выходит на магистраль, пролегающую
по соседству с военным городком; несколько километров магистрали в нашем
распоряжении, транспорт пускают в обход, шофера произносят разные слова, но
и они не упустят случая поглядеть на парад - если и не с трибун, то в
передаче республиканского телевидения, и будут удовлетворенно крякать,
когда, шеренга за шеренгой, коробка за коробкой пройдут по площади перед
правительством республики и командованием округа, держа равнение, как по
ниточке, и объектив телекамеры, показывающей не сверху, а с земли, в каждой
шеренге будет видеть одного только правофлангового. Вот это дали жизни! -
скажут шофера, матюгавшие вынужденный объезд.
Когда начинают тренироваться коробки, в дело вступают и офицеры - те,
кто на параде пойдет впереди подразделений. У них строевой шаг в крови с
самого училища; но это вовсе не значит, что все они ходят одинаково хорошо.
Для строевого шага нужен талант, так же, как нужен он для балета или
фигурного катания. И когда смотришь, как идут строевым профессионалы,
кадровые военные, то четко различаешь: вот этого научили, он натренирован,
он заставляет себя правильно идти строевым, он знает, что не имеет права
пройти иначе. А другой... его, кажется, и учить не надо было, - впечатление
такое, что он никогда в жизни не перемещался в пространстве иным способом,
настолько все у него естественно, органично, прекрасно. В нашей дивизии
лучше всех ходил строевым майор из соседнего полка. Фигура у него была вроде
бы не очень подходящей для такого дела, он был невысок и полноват, явно
намечалась "морская" или, как еще говорят, "низко опущенная грудь"; но все
это мгновенно забывалось, как только звучала команда и он начинал движение
впереди своей коробки. Это был не шаг, это был полет, парение, - корпус
майора не отклонялся от вертикали ни на полградуса, если бы ему поставить на
голову кувшин, полный воды, он не расплескал бы ни капли, как не
расплескивают девушки где-нибудь в Индии, с детства привыкшие носить его на
голове. Майор летел стремглав, в то же время как бы сохраняя состояние
покоя, а ноги легко и непринужденно взвивались и становились, как
полагается, на всю подошву - и все же казалось, что они опираются о воздух,
а не о твердый асфальт, и на лице майора было написано вдохновение. Это был
талант, майор был строевиком божьей милостью, и не находилось ни одного, кто
усомнился бы в этом. Если бы собрать коробку из таких строевиков, они могли
бы выступать у нас и за рубежом, и им аплодировали бы не меньше, чем
ансамблю Моисеева.
Коробки проходили по одной, потом шагали все сразу, возвращались на
исходные, шагали еще и еще, от завтрака до обеда, и еще два часа после
обеда, и чем ближе подходил день парада, тем больше было волнения и тем
ладнее проходили шеренги перед командиром дивизии, тем громче и согласнее
звучали ответ на приветствие и "ура" с перекатами.
И наконец наступал большой день.
В те времена еще только начинали вводить парадную форму; мы уже успели
получить ее, подогнать и обносить, пуговицы на плотных, жестковатых мундирах
с вечера были начищены асидолом до полного ослепления, уступая в блеске
разве что бляхе поясного ремня. Сапоги излучали черный африканский свет, но
в кармане у каждого солдата была суконка, чтобы обмахнуть их уже там, на
месте, потому что в дороге они неизбежно запылятся. Утренний смотр: старшина
ходит вдоль строя, на лице его выражение ученого, который вот-вот откроет
новый фундаментальный закон науки, но даже при глубочайшем анализе
придраться старшине не к чему. Завтракаем мы серьезно и сосредоточенно. На
плацу уже выстроились машины; они доставят нас в город. Еще очень рано, но
солнце работает ужа с полной отдачей, и мы рады; на небе ни облачка, значит,
непогода не испортит парад. После завтрака мы разбираем оружие, с которым
ходили все последние дни. Не то, с которым мы несем службу, - в те времена
оружие, которое тогда еще считалось (и было) новым, не полагалось выставлять
на всеобщее обозрение, и за каждую гильзу, потерянную на стрельбище, грозило
строгое взыскание. Для подготовки к парадам нам выдавали специально
хранившееся на складах артснаб-жения старое, прошедшее войну оружие:
трехлинейки, СВТ, автоматы ППШ и пулеметы Дегтярева с магазином-тарелкой.
Легче всего ходить было, понятно, с автоматом: ППШ висит на груди, обе
руки придерживают его, локтем чувствуешь неподвижный локоть соседа. Свое
неудобство заключалось в том, что с автоматом невозможны были никакие
эффекты и никакие хитрости. Ручной "Дегтярев" основательно оттягивал руки, и
с ним было тяжело идти в первой шеренге, так что в нее подбирали молодцов
поплечистее. Зато в остальных шеренгах пламегаситель клали на плечо впереди
идущего; это помогало сохранять дистанцию, а с нею и равнение. Но самый
большой эффект был, когда проходили с трехлинейкой образца восемьсот
девяносто первого дробь тридцатого года. Мы слегка вывинчивали шомпол,
который у этого бессмертного оружия крепился в цевье ложи; из положения "на
плечо" коробка разом бросала винтовки "на руку", шомполы издавали
металлический звук, и когда эти маленькие звуки сливались в один большой,
свидетельствуя о том, что вся коробка выполнила команду в одну и ту же долю
секунды, эффект получался внушительным. Иногда ослабляли и винты, которыми
крепились металлические затыльники прикладов; в этом случае такой же звук
получался, когда, держа винтовки "к ноге" и делая поворот направо перед
началом марша, мы, как полагается, чуть приподняв винтовки, потом столь же
одновременно опускали приклады на асфальт. Кроме того, винтовки тоже
помогали сохранить заданный интервал между шеренгами.
В параде есть, конечно, многое от театра, от зрелища. Но есть и многое
сверх того.
...Машины выгружают нас в назначенном месте на окраине. Дальше, до
центра, мы добираемся самым естественным для пехоты способом. Припекает, и
разрешено расстегнуть крючки жестких стоячих воротничков парадного мундира.
Фуражки полагается носить прямо, но какой солдат удержится, не сдвинет ее
чуть набекрень? Из окон женских общежитии, неизбежных там, где есть
текстильная промышленность, смотрят на нас молодые, пригожие, улыбающиеся
лица, заставляя кровь бежать быстрее, чем требует того темп движения. Под
ногами булыжник, команды на строевой шаг, понятно, не подавалось, но мы все
же стараемся поднимать ногу повыше и ставить четче.
Близ центра мы проходим мимо сосредоточившейся для парада техники.
"Пехота, не пыли!" - окликают нас пахнущие горячим железом танкисты, мы
беззлобно огрызаемся. Расступилось, пропуская нас, оцепление. И наконец мы
занимаем свои места на площади - отсюда, когда прозвучит команда, мы
двинемся, открывая парад: стрелки, чернорабочие войны и ее решающая сила.
Но пока есть время, мы обмахиваем сапоги, оглядываем друг друга,
протираем оружие от пыли - не покидая строя, конечно, но стоя вольно. Перед
коробками переговариваются офицеры, более опытные задают коллегам помоложе,
недавним выпускникам нормальных училищ, каверзные вопросы, таящие мудрость
строевой науки, вроде такого: кто и когда в армии начинает движение с правой
ноги? Лейтенанты задумываются, ибо в Строевом уставе сказано ясно, что
движение всегда и везде начинается с левой. Им демонстрируют: командир стоит
перед колонной, лицом к ней, и подает команду "Шагом марш!". Колонна делает
первый шаг - левой, естественно, а командир в это время выполняет первую
часть поворота "кругом"; колонна делает свой второй шаг - правой ногой, и
одновременно делает свой первый шаг командир - тоже правой, конечно, чтобы
попасть в ногу. Вот так-то, товарищи лейтенанты!
Время бежит, как на стометровке. Заполняются трибуны, с них доносится
легкий многоголосый гул. Сердце понемногу начинает частить. Все меньше
минут. Еще не было команды, но мы уже и сами бессознательно подравнялись в
шеренгах. Все на месте, оружие "к ноге" (кроме автоматчиков, само собой),
рука в последний раз скользит, проверяя заправку, по ремню, пуговицам,
поднимается к воротничку: не остались ли расстегнутыми крючки, потом к
козырьку: теперь-то фуражка должна сидеть на голове строго по уставу. Все в
порядке, и еще не начавшийся парад уже навис над нами, неотвратимый, как
судьба, главный и единственный в мире и в жизни. Наверное (мелькает в
голове), жизнь не завершится этим прохождением, что-то будет и после него,
ко сейчас мы не можем поверить в это. Да если что-нибудь еще и будет - это
неважно, во Вселенной есть в эти мгновения только одно серьезное дело - то,
что начнется сейчас, через три минуты (правительство, все руководители
республики уже на трибуне и тоже ждут), - через две - одну - ноль. - Парад,
смиррнаа! .
Все. Жребий брошен. Мир окончательно съежился до размеров одной лишь
этой площади, где генерал, командующий парадом, и принимающий его
командующий войсками объезжают наши коробки.
- Здравствуйте, товарищи!
Точно отмеренные, на тренировках отработанные до сотой доли секунды;
они нужны, чтобы набрать в легкие побольше воздуха.
- Здра - жла - това - мар - совете - союу-у-за!
- Поздравляю вас...
- Урра - рраа - рраа - аааа!
Объезд продолжается. Можно перевести дыхание. Перекаты "ура" уходят все
дальше, влево.
Потом командующий произносит речь. Динамики разносят гулкие слова по
площади. Мы не очень вслушиваемся. Для нас сейчас главное не слова - их мы
потом прочтем в газетах. Главное сейчас - заранее пережить, проиграть в
сознании все команды, которые вот-вот последуют.
Речи на парадах не бывают длинными. Вот мы уже снова кричим "ура".
Умолкаем. Наступает тишина. Безмолвие перед ураганом. Так тихо бывает,
наверное, в центре тайфуна. И вот снова оживают динамики и звучат голоса
командиров, дублирующих команды - каждый для своей коробки:
- К торжественному маршу! ..
(И дублирующие, словно эхо по всей площади: "К торжественному маршу!
..")
- Поротно!..
(Коробка считается ротой: в ней сто человек. В Москве скомандовали бы:
"Побатальонно!" - там в коробке четыреста.)
- На одного линейного дистанции! ..
Линейные - солдаты с флажками на штыках - до сих пор стояли отдельно,
сосредоточенные в одном месте; сейчас они быстро, почти бегом, маршируют,
рассредоточиваясь вдоль всей площади, и останавливаются на строго отмеренном
расстоянии друг от -друга. Такое расстояние и должны будут выдерживать между
собою наши коробки во время прохождения. Линейных мы сейчас видим хорошо,
потому что они вышагивают по противоположной стороне площади, напротив нас.
Достигнув своей точки, заранее отмеченной, каждый из них самостоятельно
останавливается, поворачивается лицом к нам, выполняет тщательно
отрепетированный артикул винтовкой и замирает, взяв ее "к ноге". А команды
тем временем не умолкают, и во Вселенной не существует более никаких звуков,
кроме этих команд. Загреми сейчас громы небесные - мы их не услышим.
- Первая рота прямо, остальные напрааа ...
Мы не первые в колонне, и командир нашей коробки поет: "Напрааа..."
Приклады отрываются от асфальта.
- Во!
Единый шорох - сотни каблуков ввинчиваются в асфальт на четверть
оборота, - и мгновенный звон: приклады впечатаны в площадь. Не зря мы
ослабили винты. Звон получился единым и выразительным. Армия должна бряцать
металлом - во всяком случае, на парадах.
- На пле... чо!
Штыки, четырехгранные у трехлинеек и плоские у самозарядок, взлетают
над головами.
- Шаго-ом...
Ну, все. Ну, все. Ну, все...
- Марш!
Эта команда выстреливает нас вперед. И одновременно - хлестко, как
залп, и одуряюще, как стакан самогона - грохают барабаны.
До сих пор еще не вполне выяснена роль ритма в нашей жизни, его влияние
на людские мысли и действия. Ясно только, что влияние это огромно. Не
мелодия ведет нас, а ритм. Мелодия дает настроение, ритм диктует действие.
Ритм - периодическое повторение одного и того же. Трам-пам-пам - это вальс,
бездумное веселье, .влечение, любовь. Но вальс - не для парадов и не для
войны. Недаром раньше в атаки ходили под барабан и флейту, у которой важна
не мелодия, а тембр - высокий, пронзительный, напряженный, И сейчас гремят
военные барабаны. Парад - не война, это модель войны, какой она была
когда-то, до пулеметов и "катюш", до танков и штурмовиков, и барабаны мы
унаследовали оттуда. В них и четкость шага, и дробь выстрелов, и отчуждение
от всего, что не в строю, и стук клепальных молотков, сбивающих всех нас
вместе, в единое тело, единый организм, и настойчивость и обязательность
команды, и эхо воинской присяги. Трррам-тарара-тарара-там-там!
Трррам-тарара-тара-ра-там-там!
Мы шагаем. Пока еще - удаляясь от трибун, по своей половине площади.
Первая рота уже огибает ее по короткой, торцевой стороне. Сейчас она сделает
захождение правым плечом и выйдет на прямую. Мы выходим на эту прямую, как
выруливают самолеты на взлетную полосу; нам тоже нужен разбег перед полетом.
Смолкают барабаны, и тут же вступает сводный оркестр. Обрушивается
марш. Здесь нет скрипок и виолончелей. С ними не помаршируешь, а военный
оркестр обязан играть и на ходу. Нет и солдатской гармони: она - для отдыха,
привала, для личного времени в казарме. А сейчас - трубы и барабаны.
Солнечное сияние меди и дреисподний гул натянутой кожи, разрубающий время на
куски, равные, как солдатские пайки хлеба, одинаковые, как патроны в
магазине. Кванты церемониального марша. Сейчас это - единственное, что мы
должны слышать: барабан звучит под левую ногу, и не дай тебе бог, солдат,
сбиться с ноги! Все несчастья мира, все буйство стихий - ничто по сравнению
с этим. Так ты воспринимаешь жизнь сейчас, если вообще воспринимаешь ее. Ты,
выполняющий древний и полный значения военный ритуал торжественного
прохождения, перечеркивающий изначальный дуализм человека и делающий его
созданием только общественным.
Мелодия отдаляется, мы все еще уходим от трибун, но барабан слышен
хорошо. Как всегда, происходит маленькая заминка. Она всегда происходит
именно здесь, в конце площади, где надо изменить направление, чтобы пройти
торцевую сторону. Одна коробка спешит, шагает шире, чем надо, другая
отстает. "Бегом - марш!" Пробегаем несколько метров, стараясь не очень
ломать строй. Это ничего, трибуны далеко впереди, и оттуда смотрят не на
нас, а на тех, кто в этот миг уже поравнялся с ними. Главное - не подкачать
там. Мы пробежали. Догнали. Разобрались. Подравнялись на ходу. Порядок.
Слушай барабан, возьми ногу. Левой! - командуй сам себе. - Левой! Раз, два,
три!
Теперь мелодия нарастает. Мы приближаемся к трибунам. Страх уходит.
Волнения нет. Нет ничего. Нет меня. Где я? Не знаю. Был ли я вообще? Нет,
наверное, меня не было. И нет. Нет мыслей. Нет воли. Есть строй. Интервал и
дистанция. Равнение. Оружие, винтовка на плече. Шаг и отмах свободной рукой,
лихой отмах: "Раззудись, плечо!.." Есть барабан. Есть ожидание команды. И
больше ничего. Я - это все мы. Все - это я. Рраз, два, три! Левой! Левой!
-звучит в подсознании.
Трибуны надвигаются медленной лавиной.
Мы подходим к своему рубежу.
- Ротааа...
Вот когда начинается настоящий строевой шаг. Ногу выше! Удар сильнее!
От такого шага рушатся мосты. Когда-нибудь какая-то великая рота пройдет
так, что рухнут окружающие площадь здания. Рота этого даже не заметит.
- На ру... ку!
Раз - левая рука, поддерживавшая винтовку на плече, рывком
распрямляется, опускаясь вместе с оружием вниз, правая перехватывает шейку
приклада. Два - правая рука бросает потерявшую вес винтовку вперед и вправо,
но левая подоспела раньше, и цевье с маху ударяется о подставленную ладонь.
Брякают ослабленные шомпола, железный звук на мгновение перекрывает голос
оркестра, теперь уже отчетливый до последней ноты, до последней, самой тихой
трубы. И вот коробка ощетинилась штыками. Как фаланга Александра
Македонского. Так шли в свое время в психические атаки. Не только для
устрашения обороняющихся, не только чтобы подавить, парализовать их волю. Но
и затем, чтобы снять всякий страх, неуверенность, сомнение у самих
что-то временами черкавший на бумаге: делал заметки для памяти или, может
быть, рисовал на нас шаржи - бывает и такое. - Есть предложение - принять к
сведению. Это первое. Второе: вся ситуация разглашению не подлежит. - При
этих словах он смотрел на строителей. - Третье: поскольку всем нам придется
об этом докладывать, нужно установить определенный срок, которого в
дальнейшем придерживаться.
Генерал откашлялся, прежде чем ответить. Но с таким же успехом срок мог
назначить и сам секретарь горкома: объема работ ни тот, ни другой как
следует не представляли. Тут счет шел не на кубометры, а на идеи, а идеи
трудно планировать. Сейчас они назовут что-то, совершенно неприемлемое... И
я, нарушая всякую субординацию, проговорил торопливо, но категорически:
- Никак не менее двух недель.
Секретарь глянул на меня и тут же перевел глаза на генерала, Начальник
гарнизона кивнул с таким видом, словно именно это и хотел сказать.
- Две недели, - подтвердил он внушительно; ничего другого ему и не
оставалось...
Штатские немного помолчали. Потом строитель снова развел руками и
сказал: "Ну, Иван Прокофьевич, если так, ну, тогда я просто не знаю, когда
мы это сможем закончить, мы ведь не одни строим, у нас же было
согласовано... Предполагалось ведь к майскому празднику поставить
корпуса..." Это мне снова не понравилось: как будто они у себя на
строительствах не теряют куда больше времени из-за собственного
разгильдяйства. Но на этот раз вмешиваться мне не хотелось, да и не нужно
было.
- Это вина не ваша, - сказал секретарь. - И нагнать две недели мы вам
поможем. Дадим людей. Но вот когда сдавали "Детский мир", помнится, никаких
мин не было, так что же там произошло со сроками?
Это, видимо, была история, известная всем местным жителям, и по лицам
промелькнули улыбки, а строитель осекся. Потом секретарь сказал: "Закончили,
товарищи, совещание закрыто", и все потянулись к дверям, курильщики - рысью,
некурящие - без спешки. Нас секретарь попросил на минуту задержаться. Он
сказал:
- Сегодня я доложу Маврикию Федоровичу. Он просил информировать срочно.
Две недели - это очень много, товарищи, хотя я понимаю, насколько дело
серьезно. Согласимся на десяти днях - думаю, против этого он возражать не
станет. Успеете раньше - устроим банкет и зацелуем. Но за каждый день сверх
срока придется отчитываться не только вам и не только мне. - Теперь он
обращался не ко мне, и даже не столько к генералу, сколько к Лидумсу,
правильно угадав, кто здесь является главной пружиной, и понимая, что
генерал-то приказать сможет, но выполнение будет зависеть от того же
Лидумса. И от меня, конечно - но я был чужаком, а полковник - почти своим, и
интересы города должны быть ему ближе, чем мне. - Стройка союзного значения,
и она на контроле там, - он поднял палец к потолку. - Да вы и сами знаете.
Так что надеюсь, вы отнесетесь к вопросу с полной серьезностью. Не могу
вмешиваться в ваши дела, но прошу, просто прошу: поскорее, товарищи,
приложите все силы. Если у вас существуют некоторые несовпадения точек
зрения (мы об этом не говорили; то ли генерал его предварительно
проинформировал, а может быть, секретарь почуял это точным чутьем опытного
руководителя), если это действительно так - не спорьте зря, разрабатывайте
каждый свои предположения, лавры все равно будут пополам, обещаю. - Он бегло
улыбнулся и завершил снова на серьезной ноте: - Какие у вас еще вопросы,
пожелания?
- Все ясно, Иван Прокофьевич, - сказал генерал. - Армия не подведет. -
Он взглянул на часы. - Пора докладывать командующему.
- Тогда до свидания и желаю удачи. Постоянно держите меня в курсе, -
сказал секретарь, провожая нас до двери кабинета.
Генерал пригласил нас в машину, мы поблагодарили и попросили разрешения
идти пешком: нужно было поговорить по дороге.
- Они правы, - сказал Лидумс. - Надо торопиться. Дело надо делать.
- Надо думать, - сказал я.
- Делать; а мысли придут в работе.
- Сначала обдумать. Потом начинать.
Лидумс вздохнул.
- Знаешь, - сказал он, - лучше нам сейчас не мешать друг другу.
Я кивнул. У людей, работающих в паре, бывают минуты, когда необходимо
быть вдвоем, опровергать или дополнять друг друга - и наоборот, случаются
дни, когда надо посидеть порознь, чтобы возникли те самые мысли, которые
потом будут дополняться или опровергаться... Квартала два мы прошли молча.
Потом Лидумс сказал:
- Тогда не стану задерживать.
- Распорядись, чтобы меня подбросили к самолету.
- Знаешь, - сказал он, - так нам с тобой и поругаться недолго. Сделаем
вот как... - Он вытащил из кармана связку ключей, снял один с кольца и
протянул мне. - Держи.
- Это что?
- От моей дачи. Адрес не забыл? Когда сделаешь все дела, поезжай туда и
жди меня.
- Зачем же мне ждать тебя там?
- Потому что у меня удобнее, чем в твоем гранд-отеле. Я приеду, скорее
всего, завтра, а может статься, и нынче вечером, если не возникнет ничего
срочного. Так или иначе, что-нибудь уже придумается - обсудим, просто
посидим, наконец, поболтаем, а то все не получается, смешно даже.
- Ладно, - сказал я после краткого раздумья и сунул ключ в карман. -
Только прошу тебя: не спеши. Тут не надо вперед с криком "Ура!". Тут надо
именно думать... Что-то понять.
- Может, ты знаешь, что именно?
- Пока не знаю.
- За десять дней этого можно и не узнать. Ладно, теперь мой черед
просить: не поддавайся ты гипнозу этого Шпигеля. Вряд ли был он таким уж
гением. Я почти уверен: сделано там все добротно, надежно, умело, но без
особой фантазии. И не забудь сразу же выяснить, что следует, у химиков и
этих...
- Будет сделано, - сказал я. - Приезжай.
- Непременно.
В Риге меня подбросила до центра попутная военная машина. Я немного
постоял на тротуаре. Недавно прошел дождь, и почему-то пахло арбузами. На
душе было непонятно. Вроде бы все в порядке: два небольших дела, времени еще
навалом, впереди - свободный вечер на лоне природы, сиди себе под деревом и
думай во все лопатки. Никаких обязательств, никаких обязанностей по
отношению к кому бы то ни было. Полная свобода. Покой и воля - что может
быть лучше? И все же...
Я медленно, четко зашагал. Расправив плечи. Подняв голову. Раз, два.
Раз, два. Как на параде.
Парады. В свое время я на них помаршировал немало.
Рраз-два-три ... Рраз-два-три ... Дивизия, в которой я начинал службу,
стояла близ большого города. Сейчас военные парады проводят раз в год, в
Октябрьскую годовщину. Раньше прохождение войск устраивалось и в день
Первого мая. Наверное, и политически, и с точки зрения боевой подготовки
одного парада в год вполне достаточно. Но мне, откровенно говоря, майские
парады были более по сердцу: май, праздник весны, и парад означал, что
настала лучшая - теплая, лагерная половина года. Хотя летом солдатского пота
проливается куда больше, чем зимой, оно все ясе приятнее хотя бы потому, что
можно обойтись без теплого белья, и на исходном рубеже перед учебной атакой
лежишь на теплой, пахнущей жизнью траве, а не на дышащем холодом снегу.
Приятней было еще к потому, что на этот парад мы выходили в летней форме
одежды, оставив шинели в каптерке у старшины.
Но начинали мы готовиться к майскому параду еще в шинелях, когда в
оврагах и прошлогодних окопах лежал снег. Строевая подготовка медленно, но
уверенно вытесняла из расписания занятий все остальное - кроме политзанятий,
конечно. Два раза в год все становились младенцами и начинали учиться ходить
с самых азов. Отрабатывали строевой шаг, как если бы еще вчера ничего о нем
не знали. Сначала поодиночке, медленно, по разделениям, каждый шаг на четыре
счета. Раз - считает сержант; прямая нога возносится в воздух, носок оттянут
так, что вся нога - одна прямая линия, ступня не ниже, чем в тридцати
сантиметрах от земли. Два - корпус наклоняется вперед, одна рука на уровне
груди - правая, потому что движение всегда начинается с левой ноги, - вторая
отброшена назад. Три - движение вперед ускоряется, и, наконец, четыре -
поднятая нога с маху, всей стопой ударяет в землю так, что дрожь сотрясает
тело...
Потом солдаты объединяются в шеренги по десять человек. По двадцать в
шеренге проходят, насколько мне известно, только по Красной площади в
Москве. Шеренги пересекают плац вдоль и поперек, земля утрамбована
поколениями шагавших настолько, что пыли нет, хотя от такого шага ей бы
стоять облаком. Равнение! - напоминают лейтенанты. Равнение! Грудь
четвертого человека!.. Но ты знаешь, что грудь грудью, однако ты ее увидишь
только после команды "Равнение на-право!", которая подается на параде
непосредственно перед трибунами. А для того, чтобы держать равнение и не
изломать шеренгу, когда ты смотришь прямо перед собой, нужно какое-то, не
имеющее научного наименования, солдатское чувство, которое приходит со
временем и точно подсказывает тебе: вот именно так, ни сантиметра вперед, ни
сантиметра назад...
Идут дни, шеренги обретают способность двигаться, как единое целое.
Тогда десять шеренг сводятся в "коробку", на правом фланге идут сержанты -
на них будут равняться, а им предстоит соблюдать дистанцию между шеренгами,
чтобы коробка действительно походила на кристалл, а не на полурастянутую
гармонь. Коробкам на плацу тесно, и парад выходит на магистраль, пролегающую
по соседству с военным городком; несколько километров магистрали в нашем
распоряжении, транспорт пускают в обход, шофера произносят разные слова, но
и они не упустят случая поглядеть на парад - если и не с трибун, то в
передаче республиканского телевидения, и будут удовлетворенно крякать,
когда, шеренга за шеренгой, коробка за коробкой пройдут по площади перед
правительством республики и командованием округа, держа равнение, как по
ниточке, и объектив телекамеры, показывающей не сверху, а с земли, в каждой
шеренге будет видеть одного только правофлангового. Вот это дали жизни! -
скажут шофера, матюгавшие вынужденный объезд.
Когда начинают тренироваться коробки, в дело вступают и офицеры - те,
кто на параде пойдет впереди подразделений. У них строевой шаг в крови с
самого училища; но это вовсе не значит, что все они ходят одинаково хорошо.
Для строевого шага нужен талант, так же, как нужен он для балета или
фигурного катания. И когда смотришь, как идут строевым профессионалы,
кадровые военные, то четко различаешь: вот этого научили, он натренирован,
он заставляет себя правильно идти строевым, он знает, что не имеет права
пройти иначе. А другой... его, кажется, и учить не надо было, - впечатление
такое, что он никогда в жизни не перемещался в пространстве иным способом,
настолько все у него естественно, органично, прекрасно. В нашей дивизии
лучше всех ходил строевым майор из соседнего полка. Фигура у него была вроде
бы не очень подходящей для такого дела, он был невысок и полноват, явно
намечалась "морская" или, как еще говорят, "низко опущенная грудь"; но все
это мгновенно забывалось, как только звучала команда и он начинал движение
впереди своей коробки. Это был не шаг, это был полет, парение, - корпус
майора не отклонялся от вертикали ни на полградуса, если бы ему поставить на
голову кувшин, полный воды, он не расплескал бы ни капли, как не
расплескивают девушки где-нибудь в Индии, с детства привыкшие носить его на
голове. Майор летел стремглав, в то же время как бы сохраняя состояние
покоя, а ноги легко и непринужденно взвивались и становились, как
полагается, на всю подошву - и все же казалось, что они опираются о воздух,
а не о твердый асфальт, и на лице майора было написано вдохновение. Это был
талант, майор был строевиком божьей милостью, и не находилось ни одного, кто
усомнился бы в этом. Если бы собрать коробку из таких строевиков, они могли
бы выступать у нас и за рубежом, и им аплодировали бы не меньше, чем
ансамблю Моисеева.
Коробки проходили по одной, потом шагали все сразу, возвращались на
исходные, шагали еще и еще, от завтрака до обеда, и еще два часа после
обеда, и чем ближе подходил день парада, тем больше было волнения и тем
ладнее проходили шеренги перед командиром дивизии, тем громче и согласнее
звучали ответ на приветствие и "ура" с перекатами.
И наконец наступал большой день.
В те времена еще только начинали вводить парадную форму; мы уже успели
получить ее, подогнать и обносить, пуговицы на плотных, жестковатых мундирах
с вечера были начищены асидолом до полного ослепления, уступая в блеске
разве что бляхе поясного ремня. Сапоги излучали черный африканский свет, но
в кармане у каждого солдата была суконка, чтобы обмахнуть их уже там, на
месте, потому что в дороге они неизбежно запылятся. Утренний смотр: старшина
ходит вдоль строя, на лице его выражение ученого, который вот-вот откроет
новый фундаментальный закон науки, но даже при глубочайшем анализе
придраться старшине не к чему. Завтракаем мы серьезно и сосредоточенно. На
плацу уже выстроились машины; они доставят нас в город. Еще очень рано, но
солнце работает ужа с полной отдачей, и мы рады; на небе ни облачка, значит,
непогода не испортит парад. После завтрака мы разбираем оружие, с которым
ходили все последние дни. Не то, с которым мы несем службу, - в те времена
оружие, которое тогда еще считалось (и было) новым, не полагалось выставлять
на всеобщее обозрение, и за каждую гильзу, потерянную на стрельбище, грозило
строгое взыскание. Для подготовки к парадам нам выдавали специально
хранившееся на складах артснаб-жения старое, прошедшее войну оружие:
трехлинейки, СВТ, автоматы ППШ и пулеметы Дегтярева с магазином-тарелкой.
Легче всего ходить было, понятно, с автоматом: ППШ висит на груди, обе
руки придерживают его, локтем чувствуешь неподвижный локоть соседа. Свое
неудобство заключалось в том, что с автоматом невозможны были никакие
эффекты и никакие хитрости. Ручной "Дегтярев" основательно оттягивал руки, и
с ним было тяжело идти в первой шеренге, так что в нее подбирали молодцов
поплечистее. Зато в остальных шеренгах пламегаситель клали на плечо впереди
идущего; это помогало сохранять дистанцию, а с нею и равнение. Но самый
большой эффект был, когда проходили с трехлинейкой образца восемьсот
девяносто первого дробь тридцатого года. Мы слегка вывинчивали шомпол,
который у этого бессмертного оружия крепился в цевье ложи; из положения "на
плечо" коробка разом бросала винтовки "на руку", шомполы издавали
металлический звук, и когда эти маленькие звуки сливались в один большой,
свидетельствуя о том, что вся коробка выполнила команду в одну и ту же долю
секунды, эффект получался внушительным. Иногда ослабляли и винты, которыми
крепились металлические затыльники прикладов; в этом случае такой же звук
получался, когда, держа винтовки "к ноге" и делая поворот направо перед
началом марша, мы, как полагается, чуть приподняв винтовки, потом столь же
одновременно опускали приклады на асфальт. Кроме того, винтовки тоже
помогали сохранить заданный интервал между шеренгами.
В параде есть, конечно, многое от театра, от зрелища. Но есть и многое
сверх того.
...Машины выгружают нас в назначенном месте на окраине. Дальше, до
центра, мы добираемся самым естественным для пехоты способом. Припекает, и
разрешено расстегнуть крючки жестких стоячих воротничков парадного мундира.
Фуражки полагается носить прямо, но какой солдат удержится, не сдвинет ее
чуть набекрень? Из окон женских общежитии, неизбежных там, где есть
текстильная промышленность, смотрят на нас молодые, пригожие, улыбающиеся
лица, заставляя кровь бежать быстрее, чем требует того темп движения. Под
ногами булыжник, команды на строевой шаг, понятно, не подавалось, но мы все
же стараемся поднимать ногу повыше и ставить четче.
Близ центра мы проходим мимо сосредоточившейся для парада техники.
"Пехота, не пыли!" - окликают нас пахнущие горячим железом танкисты, мы
беззлобно огрызаемся. Расступилось, пропуская нас, оцепление. И наконец мы
занимаем свои места на площади - отсюда, когда прозвучит команда, мы
двинемся, открывая парад: стрелки, чернорабочие войны и ее решающая сила.
Но пока есть время, мы обмахиваем сапоги, оглядываем друг друга,
протираем оружие от пыли - не покидая строя, конечно, но стоя вольно. Перед
коробками переговариваются офицеры, более опытные задают коллегам помоложе,
недавним выпускникам нормальных училищ, каверзные вопросы, таящие мудрость
строевой науки, вроде такого: кто и когда в армии начинает движение с правой
ноги? Лейтенанты задумываются, ибо в Строевом уставе сказано ясно, что
движение всегда и везде начинается с левой. Им демонстрируют: командир стоит
перед колонной, лицом к ней, и подает команду "Шагом марш!". Колонна делает
первый шаг - левой, естественно, а командир в это время выполняет первую
часть поворота "кругом"; колонна делает свой второй шаг - правой ногой, и
одновременно делает свой первый шаг командир - тоже правой, конечно, чтобы
попасть в ногу. Вот так-то, товарищи лейтенанты!
Время бежит, как на стометровке. Заполняются трибуны, с них доносится
легкий многоголосый гул. Сердце понемногу начинает частить. Все меньше
минут. Еще не было команды, но мы уже и сами бессознательно подравнялись в
шеренгах. Все на месте, оружие "к ноге" (кроме автоматчиков, само собой),
рука в последний раз скользит, проверяя заправку, по ремню, пуговицам,
поднимается к воротничку: не остались ли расстегнутыми крючки, потом к
козырьку: теперь-то фуражка должна сидеть на голове строго по уставу. Все в
порядке, и еще не начавшийся парад уже навис над нами, неотвратимый, как
судьба, главный и единственный в мире и в жизни. Наверное (мелькает в
голове), жизнь не завершится этим прохождением, что-то будет и после него,
ко сейчас мы не можем поверить в это. Да если что-нибудь еще и будет - это
неважно, во Вселенной есть в эти мгновения только одно серьезное дело - то,
что начнется сейчас, через три минуты (правительство, все руководители
республики уже на трибуне и тоже ждут), - через две - одну - ноль. - Парад,
смиррнаа! .
Все. Жребий брошен. Мир окончательно съежился до размеров одной лишь
этой площади, где генерал, командующий парадом, и принимающий его
командующий войсками объезжают наши коробки.
- Здравствуйте, товарищи!
Точно отмеренные, на тренировках отработанные до сотой доли секунды;
они нужны, чтобы набрать в легкие побольше воздуха.
- Здра - жла - това - мар - совете - союу-у-за!
- Поздравляю вас...
- Урра - рраа - рраа - аааа!
Объезд продолжается. Можно перевести дыхание. Перекаты "ура" уходят все
дальше, влево.
Потом командующий произносит речь. Динамики разносят гулкие слова по
площади. Мы не очень вслушиваемся. Для нас сейчас главное не слова - их мы
потом прочтем в газетах. Главное сейчас - заранее пережить, проиграть в
сознании все команды, которые вот-вот последуют.
Речи на парадах не бывают длинными. Вот мы уже снова кричим "ура".
Умолкаем. Наступает тишина. Безмолвие перед ураганом. Так тихо бывает,
наверное, в центре тайфуна. И вот снова оживают динамики и звучат голоса
командиров, дублирующих команды - каждый для своей коробки:
- К торжественному маршу! ..
(И дублирующие, словно эхо по всей площади: "К торжественному маршу!
..")
- Поротно!..
(Коробка считается ротой: в ней сто человек. В Москве скомандовали бы:
"Побатальонно!" - там в коробке четыреста.)
- На одного линейного дистанции! ..
Линейные - солдаты с флажками на штыках - до сих пор стояли отдельно,
сосредоточенные в одном месте; сейчас они быстро, почти бегом, маршируют,
рассредоточиваясь вдоль всей площади, и останавливаются на строго отмеренном
расстоянии друг от -друга. Такое расстояние и должны будут выдерживать между
собою наши коробки во время прохождения. Линейных мы сейчас видим хорошо,
потому что они вышагивают по противоположной стороне площади, напротив нас.
Достигнув своей точки, заранее отмеченной, каждый из них самостоятельно
останавливается, поворачивается лицом к нам, выполняет тщательно
отрепетированный артикул винтовкой и замирает, взяв ее "к ноге". А команды
тем временем не умолкают, и во Вселенной не существует более никаких звуков,
кроме этих команд. Загреми сейчас громы небесные - мы их не услышим.
- Первая рота прямо, остальные напрааа ...
Мы не первые в колонне, и командир нашей коробки поет: "Напрааа..."
Приклады отрываются от асфальта.
- Во!
Единый шорох - сотни каблуков ввинчиваются в асфальт на четверть
оборота, - и мгновенный звон: приклады впечатаны в площадь. Не зря мы
ослабили винты. Звон получился единым и выразительным. Армия должна бряцать
металлом - во всяком случае, на парадах.
- На пле... чо!
Штыки, четырехгранные у трехлинеек и плоские у самозарядок, взлетают
над головами.
- Шаго-ом...
Ну, все. Ну, все. Ну, все...
- Марш!
Эта команда выстреливает нас вперед. И одновременно - хлестко, как
залп, и одуряюще, как стакан самогона - грохают барабаны.
До сих пор еще не вполне выяснена роль ритма в нашей жизни, его влияние
на людские мысли и действия. Ясно только, что влияние это огромно. Не
мелодия ведет нас, а ритм. Мелодия дает настроение, ритм диктует действие.
Ритм - периодическое повторение одного и того же. Трам-пам-пам - это вальс,
бездумное веселье, .влечение, любовь. Но вальс - не для парадов и не для
войны. Недаром раньше в атаки ходили под барабан и флейту, у которой важна
не мелодия, а тембр - высокий, пронзительный, напряженный, И сейчас гремят
военные барабаны. Парад - не война, это модель войны, какой она была
когда-то, до пулеметов и "катюш", до танков и штурмовиков, и барабаны мы
унаследовали оттуда. В них и четкость шага, и дробь выстрелов, и отчуждение
от всего, что не в строю, и стук клепальных молотков, сбивающих всех нас
вместе, в единое тело, единый организм, и настойчивость и обязательность
команды, и эхо воинской присяги. Трррам-тарара-тарара-там-там!
Трррам-тарара-тара-ра-там-там!
Мы шагаем. Пока еще - удаляясь от трибун, по своей половине площади.
Первая рота уже огибает ее по короткой, торцевой стороне. Сейчас она сделает
захождение правым плечом и выйдет на прямую. Мы выходим на эту прямую, как
выруливают самолеты на взлетную полосу; нам тоже нужен разбег перед полетом.
Смолкают барабаны, и тут же вступает сводный оркестр. Обрушивается
марш. Здесь нет скрипок и виолончелей. С ними не помаршируешь, а военный
оркестр обязан играть и на ходу. Нет и солдатской гармони: она - для отдыха,
привала, для личного времени в казарме. А сейчас - трубы и барабаны.
Солнечное сияние меди и дреисподний гул натянутой кожи, разрубающий время на
куски, равные, как солдатские пайки хлеба, одинаковые, как патроны в
магазине. Кванты церемониального марша. Сейчас это - единственное, что мы
должны слышать: барабан звучит под левую ногу, и не дай тебе бог, солдат,
сбиться с ноги! Все несчастья мира, все буйство стихий - ничто по сравнению
с этим. Так ты воспринимаешь жизнь сейчас, если вообще воспринимаешь ее. Ты,
выполняющий древний и полный значения военный ритуал торжественного
прохождения, перечеркивающий изначальный дуализм человека и делающий его
созданием только общественным.
Мелодия отдаляется, мы все еще уходим от трибун, но барабан слышен
хорошо. Как всегда, происходит маленькая заминка. Она всегда происходит
именно здесь, в конце площади, где надо изменить направление, чтобы пройти
торцевую сторону. Одна коробка спешит, шагает шире, чем надо, другая
отстает. "Бегом - марш!" Пробегаем несколько метров, стараясь не очень
ломать строй. Это ничего, трибуны далеко впереди, и оттуда смотрят не на
нас, а на тех, кто в этот миг уже поравнялся с ними. Главное - не подкачать
там. Мы пробежали. Догнали. Разобрались. Подравнялись на ходу. Порядок.
Слушай барабан, возьми ногу. Левой! - командуй сам себе. - Левой! Раз, два,
три!
Теперь мелодия нарастает. Мы приближаемся к трибунам. Страх уходит.
Волнения нет. Нет ничего. Нет меня. Где я? Не знаю. Был ли я вообще? Нет,
наверное, меня не было. И нет. Нет мыслей. Нет воли. Есть строй. Интервал и
дистанция. Равнение. Оружие, винтовка на плече. Шаг и отмах свободной рукой,
лихой отмах: "Раззудись, плечо!.." Есть барабан. Есть ожидание команды. И
больше ничего. Я - это все мы. Все - это я. Рраз, два, три! Левой! Левой!
-звучит в подсознании.
Трибуны надвигаются медленной лавиной.
Мы подходим к своему рубежу.
- Ротааа...
Вот когда начинается настоящий строевой шаг. Ногу выше! Удар сильнее!
От такого шага рушатся мосты. Когда-нибудь какая-то великая рота пройдет
так, что рухнут окружающие площадь здания. Рота этого даже не заметит.
- На ру... ку!
Раз - левая рука, поддерживавшая винтовку на плече, рывком
распрямляется, опускаясь вместе с оружием вниз, правая перехватывает шейку
приклада. Два - правая рука бросает потерявшую вес винтовку вперед и вправо,
но левая подоспела раньше, и цевье с маху ударяется о подставленную ладонь.
Брякают ослабленные шомпола, железный звук на мгновение перекрывает голос
оркестра, теперь уже отчетливый до последней ноты, до последней, самой тихой
трубы. И вот коробка ощетинилась штыками. Как фаланга Александра
Македонского. Так шли в свое время в психические атаки. Не только для
устрашения обороняющихся, не только чтобы подавить, парализовать их волю. Но
и затем, чтобы снять всякий страх, неуверенность, сомнение у самих