Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

Она некоторое время смотрела на меня, как будто решая вопрос - отвечать
серьезно или отделаться шуткой. И, видимо, избрав последнее, усмехнулась:
- Мне форма не нравится.
- Почему же? - искренне удивился я. - Разве плохая форма?
- Не знаю. Наверное, потому, что в одежде человека проявляется его
индивидуальность, А у вас все одеты одинаково. Отрицание индивидуальности.
- Вовсе нет. Нам просто облегчают жизнь. Не надо думать, как ты сегодня
оденешься, какую выберешь рубашку и какой галстук. Нужно быть одетым по
форме и все, просто и ясно. А форма не только красива, но и целесообразна,
ее не вдруг придумали - она в нашей армии вырабатывалась столетиями! Что
касается индивидуальности, то она вряд ли нуждается в такой рекламе. А если
и проявляется в одежде, то скорее всего в ее скромности. А что может быть
скромнее повседневной формы, удобнее, чем она? Но форма - это не только
форма одежды, это и форма отношений, где заранее и точно определено, когда,
к кому и как должен обратиться я, и когда и как должны обращаться ко мне. Вы
и представить не можете, насколько это облегчает жизнь...
- Может быть, - сказала она нехотя, - может быть. Не знаю. В конце
концов, это не самое важное...
- У вас связано с армией что-нибудь... личное?
- У меня было много знакомых военных, - без интонации, словно во сне,
ответила она.
- Хорошо, допустим. Пусть кто-то из них, ну... не оправдал ваших
надежд, скажем прямо - обманул вас. Это же не причина, чтобы не любить всех
военных вообще!
Она взглянула на меня с уже знакомым высокомерным видом.
- Обмануть меня? Такого мне переживать не приходилось и, думаю, не
придется. Вы вот меня не обманывали, просто проявили недостаточное внимание,
и то мне трудно было заставить себя еще раз встретиться с вами.
- Простите, но не вы, это я встретился с вами сегодня!
Она пропустила мои слова мимо ушей.
- Нет, просто мой муж был военным. Лейтенантом.
Господи, подумал я, она уже успела побывать замужем. Сходить замуж -
кажется, так теперь принято говорить? Я слишком долго находился в изоляции
от того, что называется обществом: сначала - батальон и дом, потом -
лаборатория и дом, обиталище холостяка. Десять лет - срок немалый ... Да и
раньше - много ли я думал о таких проблемах?
Она угадала мои мысли.
- Я вышла замуж, едва кончив школу, - чуть улыбнувшись, сказала она. -
За мальчика... он тоже только успел окончить училище. Так хотелось поскорее
стать самостоятельной! Я думала, что люблю его, а может быть, что-то такое и
было, сейчас уже трудно сказать. Да и что в восемнадцать лет понимаешь в
любви? Хотя думаешь, что - все... Наверное, то, что он стал военным, как раз
помогло мне решиться: в восемнадцатом веке любили военных. Ну и вот...
- Рай в шалаше не состоялся? - попробовал угадать я.
Она покачала головой:
- Дело не в этом... Меня и родители не баловали чрезмерно. Однако дома
было интересно. Я привыкла к интересной жизни, пусть и не роскошной. Много
читала... А потом мы попали на Дальний Восток. Военный городок, гарнизон. До
настоящего города не добраться - далеко, жены старших офицеров держатся
особняком, мы - сами по себе, у женщин все время разговоры о том, кто
получил звание (и кто-нибудь обязательно скажет, что рановато получил, что
офицер он слабый - позавидует, одним словом), кто повышен в должности и кто
- нет, какую на кого написали характеристику, как отдыхали прошлым летом на
юге, что привезли в магазин, тот потихоньку стал пить, у жены другого -
роман со старшиной-писарем из ОВС, надо бы выписать новую обстановку, но
может быть, и не стоит - скоро должны перевести куда-нибудь западнее, а
может, и за границу... Послушаешь один раз - и можешь больше не ходить и не
слушать. Но ведь и одной вечно невозможно быть... Муж почти всегда от
подъема до отбоя в части, занятия, занятия, к концу недели еле таскает ноги,
разговаривать ему не хочется, просит: "Оля, помолчим, я за день и
наслушался, и накомандовался..." Куда денешься? Самодеятельность... Солдаты
и мы, офицерские жены. Бедные ребята, месяцами, годами не прикасавшиеся к
женщине, изголодавшиеся до помрачения ума. В каждом прикосновении - просьба
или даже требование, в каждом взгляде - желание, ходишь, словно голая. И ты
ведь тоже человек... Одним словом, терпела-терпела, но не выдержала. Пусть и
не в шалаше, а в доме офицерского состава - все равно, рая не получилось.
Уехала и написала: больше не вернусь...
- Послушайте, Оля...
- Вы, конечно, осуждаете. Не выдержала, испугалась... Не знаю, может
быть, сейчас бы я...
- Погодите. Ну, уехали, - наверное, было это не так просто, может быть,
для вас по какой-то причине стало невозможно там остаться, - можно понять...
(Она вспыхнула, хотела перебить меня, я протестующе поднял руку, и она
отвернулась; стала смотреть сквозь широкие ворота в темноту - там все так же
лило...) Возможно, вы уехали не в одиночку...
- Какое ваше дело...
- Есть дело. Потому что, Оля, все это решается наверняка куда проще,
чем вы представляете и, наверное, чем сами верите. Ведь в шалаше-то рай с
милым! А если не мил, то ни шалаш, ни гарнизон, ни кооператив в столице -
ничего не спасает. Вы просто не любили, и значит, главной точки в жизни не
было, чтобы на ней сосредоточиться, не было человека, ради которого можно и
нужно не только переносить, но и так делать, чтобы ему легче было жить. Ведь
все, о чем вы тут сказали - не вся жизнь, и не главное в ней. Пусть даже вы
оказались в такой обстановке - вы, насколько я успел вас понять, человек
достаточно интересный, чтобы попытаться там, на месте, что-то изменить,
чтобы пошли другие разговоры, а не те, что были, чтоб возникли иные темы,
иные интересы... Но на деле вы очень быстро все поняли и стали жалеть, и
все, что было, принимали с заранее для себя установленным отрицанием,
несогласием. И причина была не в том, в какой мир вы попали, а в том -
почему вы в него попали, вот что... Иными словами, настоящая причина и вина
была в вас - а вы обвиняете сразу множество людей, которые, если
разобраться, может быть, виноваты только в том, что в какой-то момент
отнеслись к вам без должного внимания, не помогли - да могли ли они помочь?
Но ведь им тоже нелегко, Оля. Вы думаете, им такая жизнь нравится? Или вы
одна - такая тонкая натура, а все остальные - бабы, у кого в жизни вовсе и
нет других интересов? Молоды вы были, конечно, слишком молоды...
- Я и сейчас молода, - резко перебила она меня, - и не могу так
спокойно рассуждать с высот своего возраста, как вы (это был ответный удар -
относительно возраста, но я перенес его спокойно: мне вовсе и не хотелось
казаться моложе, чем на самом деле). Я легкомысленна, и так далее, и тому
подобное, недостойна чего-то там, и вообще не понимаю, как это вы еще
снисходите до разговора со мной... Но я могу уйти, я уйду, сейчас же,
немедленно!
Она вскочила. Я удержал ее, хотя она вырывала руку не для приличия, а
по-настоящему - изо всех сил. Я старался говорить спокойно, именно так, как,
по моим соображениям, человек вполне взрослый должен разговаривать с
молодым: без эмоций.
- Перестаньте, Оля, дело совсем не в этом. Просто вы вместо того, чтобы
признаться в собственной ошибке, ополчились на великое множество людей, ни
в, чем не виноватых. Вы все это увидели не с того конца. В армии место
службы не выбирают. Войска стоят не в столицах. И в дальнем гарнизоне не
найти, конечно, ни Большого, ни Третьяковки. Но ведь военная служба всегда
была одной из самых трудных профессий, и то, о чем вы говорили - одна из
трудностей. Человек, становясь профессиональным военным, от многого
отказывается. От права выбора, от права оспаривать распоряжения начальника,
от права свободно располагать даже личным временем: тревога может начаться в
любой миг... Конечно, в какой-то мере вы приносили бы в жертву себя; но зато
как же вам были бы благодарны! В наше время поспешных браков и быстрых
разводов мало какие семьи так устойчивы, как семьи людей военных. И не
только потому, что развод мог бы отрицательно повлиять на прохождение
службы. Как бы ни банально это звучало, но трудности, пережитые вместе,
сближают, как ничто другое, как не сблизят никакие райские условия...
Тут моя горячая речь оборвалась потому, что я сам сообразил: именно мы
с Ольгой никак не могли служить подтверждением моего тезиса. Кажется, и ей в
голову пришла та же мысль - она улыбнулась:
- Вам надо было идти в политработники...
- Нет, - сказал я. - Для этого я морально недостаточно устойчив. Ну
что, Оля, кажется, стихает - рискнем, совершим бросок?
- Погодите... Вы наговорили много - дайте сказать и мне. Вы обвиняете
меня... Но в восемнадцать лет, да и не только в восемнадцать, хочется, есть
сильнейшая потребность жить, не сдерживая себя потому только, что так нужно
для политики, или обороны, или еще каких-то высоких материй. Когда тебе
между двадцатью пятью и тридцатью, замуж уже не так торопишься. Что это
такое, уже знаешь. Не хочется повторять ошибок. Жить можно и одной. И я
могу, хотя, конечно, много значит, когда можно к кому-то прислониться.
Иногда это просто необходимо. Но за Алешку я сейчас, конечно, не вышла бы.
Не любила, да... Но ведь в том возрасте не понимаешь, что можно и подождать.
Вот сейчас многие мои подруги тоже выжидают. Это не значит, что они пошли в
монахини... В наше время заработать на жизнь можем и мы сами, экономика не
гонит нас под венец. Да и вырастить ребенка можем сами, если захочется... И
не делайте большие глаза. Я - нормальная женщина последней четверти
двадцатого века. А вы, наверное, долго избегали женщин, или среди ваших
знакомых были только люди вашего поколения - иначе вы знали бы все не хуже
меня... Нет, не рисуйте меня черной краской. - Она высвободила, наконец,
руку, которую я все еще держал в своей ладони, отошла на несколько шагов,
повернулась, снова подошла вплотную и, глядя мне прямо в глаза, сказала
негромко и раздельно: - И не убеждайте себя в том, что ваше новое мнение обо
мне может изменить то, что уже возникло. Да, возникло. Вы можете обмануть
меня в чем-нибудь другом, но в этом вы меня не обманете, и ни одну женщину
не обманете. Это есть.
- Что? - спросил я. Она вздохнула.
- Взрослый человек, - сказала она. - Вам не стыдно?
- Да, - пробормотал я.
- Тогда поцелуйте меня, - велела она. Щека ее коснулась моей, и губы
приблизились.
Я поцеловал ее. По-настоящему. И испугался, что она еще каким-нибудь
лихим признанием испортит все к чертовой матери.
Но в глазах ее, когда она подняла их на меня, была неожиданная робость.
Я хотел что-то сказать - любое междометие пригодилось бы. Но она отчаянно
замотала головой и спрятала лицо у меня на груди.
Так мы простояли, точно не знаю сколько. Потом она подняла голову.
- Пойдемте, - сказала она.
- Снова полило...
- Ну и пусть.
Я понял ее. Останься мы сейчас под этой крышей, больше нельзя было бы
ничего не делать, но делать нельзя было ничего, потому что мы не были готовы
к этому.
- Идемте, - сказал я, застегнул на ней мой пиджак и мы вышли под
хлещущие струи.

Глава седьмая

I

Лило не очень сильно, и я надеялся, что Ольга не успеет промокнуть, а
мне самому было нипочем, я не простуживаюсь.
Мы шли быстро, но не бежали. Я даже что-то запел, но вовремя умолк,
вспомнив, что приятный голос у меня был в детстве, там он и остался, и
сейчас для сольных номеров я уже не годился. Ольга не сделала никаких
критических замечаний, наоборот, сказала:
- Как здорово!
- Да, - приободрившись, согласился я, - слух у меня и сейчас хороший:
- Я о погоде.
- Ах, вот как. Прелестная погода.
- А какая будет завтра? Я подумал.
- Такая же. С утра солнце, к вечеру дождь. Для Прибалтики характерно
постоянство - постоянство изменений.
- Что мы будем делать завтра? - спросила она.
"А что - сегодня?" - чуть было не спросил я, но вовремя сдержался.
Наверное, она уже знала, что мы будем делать сегодня, но мне это было
неведомо; на даче мог поджидать Лидумс, и многое из дальнейшего будет
зависеть от него. Какие планы будут у него на завтра? Пока я все задания
выполнил, но он мог надавать еще полный мешок поручений. Хорошо бы, конечно,
выкроить завтра побольше свободного времени...
- Не знаю, Оля. Честно говоря, не люблю составлять подробные планы. Они
и в Госплане не всегда получаются, что же говорить о нас.
- А вы не в государственном масштабе, а в самом скромном.
- Ну, если удастся выкроить время, то...
- Как - время? Разве вы не в отпуске?
- В отпуске? Кто вам сказал?
- Ваши друзья. Варвара.
- А, вот что... Балаболка эта Варвара, больше никто. Да, конечно, в
отпуске, иначе с чего бы меня занесло в эти края? Значит так. Если вода не
замерзнет, будем купаться в море...
- Обязательно.
- Пообедаем шашлыками...
- Я - за..
- Побродим по лесу. Здесь чудесные леса: сухие, сосновые, светлые...
Будем собирать грибы.
- Да, а потом где-нибудь их зажарим. Я умею делать грибы в сметане, вам
очень понравится...
- Оля, - сказал я. - Может быть, не "вам", а "тебе"?
Она помолчала.
- Нет, - ответила она потом, искоса глянув на меня. - Не будем спешить,
ладно? Пусть все идет своим чередом.
- Мы взрослые люди... - начал я.
- Именно потому, что мы взрослые люди. Поверьте, у нас еще много
времени впереди.
- Меньше суток.
- Это почему?
- Потому что вы собираетесь завтра уехать.
- А я могу передумать. Я хотела - когда мне показалось, что вы... Но
пока я вас простила. Вот если вы ухитритесь еще раз меня обидеть - уеду
сразу же. Обязательно. Но до тех пор лучше думать, что у нас много-много
времени впереди.
- Приказано думать, - усмехнулся я. - Только и вы тоже так думайте.
- А я в этом просто уверена. И не боюсь составлять планы. И знаю: все
будет чудесно.
- Вы так уверены?
- Я знаю. Уж такой я уродилась: знаю все наперед.
- И за меня тоже?
- Женщины всегда знают за обоих, И не возражайте. Вы никогда не были
женщиной. И не будете.
- Надеюсь, - сказал я искренне.
- Ох, этот мужской шовинизм! Хотя - ...надо сказать, я против него не
возражаю. Ой!
- Что случилось?
- Капнуло за воротник. Ничего, все равно - хорошо. Знаете, а я
проголодалась. Там, куда вы меня ведете, нас покормят так же хорошо, как у
Варвары? Все ваши друзья имеют привычку кормить гостей?
- Если нет - покормимся сами.
- Нападем и ограбим их, да?
- Да. Потому что там просто может никого не оказаться дома.
- Знаете, а я была в этом уверена.
- Снова ясновидение?
- Немножко. И еще логика. Если бы мы направлялись в семейный дом, вы
давно прочитали бы мне лекцию - и о том, что это за люди, и как надо себя
там держать, что можно и чего нельзя ... Вы ведь большой педант и бываете
занудливым.
- Ну да ... - недоверчиво сказал я.
- Страшно! Но я вам прощаю и это. И не буду сердиться.
- Весь вечер?
- Весь этот вечер, и все остальные вечера, начиная с завтрашнего. А
знаете, чем мы будем заниматься завтра вечером?
- Не имею понятия.
- Как раз тем, что вам так не нравится. Будем думать, говорить и
строить планы, понятно?
- Какие еще? - не очень умно спросил я.
- Послушайте! - серьезно сказала она. - Старый, сухой, бестолковый
человек! Разве вы еще не поняли, что я вас выбрала? И не делайте вид, что
при этих словах вы не ощутили прилива счастья. Ощутили! Я вас выбрала
всерьез. И единственное, чем вы еще можете спастись - это бежать без
оглядки. Чем скорее, тем лучше. Потому что пройдет очень мало времени - и вы
больше не сможете убежать от меня никогда, поняли?
- Значит, - спросил я не без некоторой обиды, - вы решили ко мне
прислониться?
- Если вы окажетесь того достойны, я решусь даже на большее. Но
предупреждаю: вы будете просить меня долго и всерьез. И будете благодарны
мне за согласие - если я соглашусь, конечно, - целую жизнь. И вот планы
насчет всего этого мы и будем строить. Те планы, в которых мы будем на "ты".
Только пожалуйста, - вдруг попросила она другим, очень серьезным голосом, -
не думайте, что вам теперь все позволено. Наоборот. Это не случайное
знакомство. И не будет никакой случайной связи. Лучше не надейтесь на это.
Потому что это... это может оказаться самой большой обидой. Вы поняли?
- Да, - сказал я, помолчав.
- Знаете - я вам верю. И что поняли, и что не станете... Поверьте, я
ведь уже говорила, я лучше знаю - когда.
- Не бойтесь, Оля, - сказал я. Несколько секунд мы прошли молча.
- Скажите, а вы уверены, что мы идем правильно? Здесь какие-то дикие
места ...
- Это в темноте так кажется. Мы идем в нужном направлении. Думаете, я
не умею ориентироваться на местности? - Тут я невольно усмехнулся, вспомнив
старый армейский анекдот. В деревне мама говорит маленькому мальчонке:
"Смотри, машины подъехали, дядя офицер вылез, карту развертывает, сейчас
будет дорогу спрашивать..." - Даже не уверен, а знаю, что правильно.
- Тогда я спокойна.
Темнота стояла уже глухая, и я на краткое время действительно испугался
было, что не сразу найду дачу Лидумса, и до сих пор стойко державшаяся Ольга
начнет сдавать. Однако уже через минуту-другую после моего уверенного ответа
я выделил из множества других небольшой домик с высокой шиферной крышей "на
тесном участке, где уложенные в ряд бетонные плиты вели во встроенный гараж.
Я не бывал здесь давно, и на всякий случай глянул на прибитую у калитки
жестянку с номером, прежде чем толкнуть калитку и пропустить Ольгу вперед.
Направляясь к дому, мельком оглядел участок - насколько вообще можно было
хоть что-нибудь увидеть. Видимо, огородничеством Лидумс рассчитывал заняться
в отставке, пока же - по эту сторону дома, во всяком случае - виднелось лишь
несколько ягодных кустов да три хилые яблоньки. Окна были темны - Лидумс,
следовательно, задерживался, не устояв перед искушением "попробовать
кое-какие соображения на практике" - эти его слова сейчас всплыли в памяти.
Я нашарил в кармане ключ, отпер туговатый замок и вступил в темноту. Ольга в
нерешительности переступила с ноги на ногу. Я постоял секунду, припоминай,
где здесь был выключатель, вспомнил и протянул руку влево. Вспыхнула неяркая
лампочка. Я подал Ольге руку, она оперлась о нее и переступила через порог
широким шагом, как переступают через яму. Наверное, какая-то граница была
пересечена в этот миг, и это почувствовали мы оба.

II

Мы промокли и были голодны. Именно в такой последовательности и надо
было действовать: согреться, потом насыщаться. Я вдруг почувствовал себя
сильным и независимым - гораздо более, чем был на самом деле; такая
метаморфоза происходит обычно с мужчиной, когда он вдруг чувствует себя, и
только себя одного ответственным за благо и мир женщины, что рядом, что
верит в него. В большой комнате у Лидумса был камин, если только его не
успели снести: у дачевладельцев порой жажда деятельности проявляется в
стремлении к постоянной перестройке того, что может служить еще долго и
верно. На этот раз камин оказался на месте. Дров, правда, не было, но я
знал, где они хранятся: Лидумс был мужиком хозяйственным. Я выскочил в
дверь, дождь встретил меня, как старого знакомого, но дрова - метрах в
десяти от дома - были надежно укрыты толстой полиэтиленовой пленкой. Я
набрал полное беремя, бегом вернулся, с грохотом ссыпал их у камина; грохот
падающих на пол дров в сырую погоду звучит обнадеживающе. Дрова были сухими.
Они загорелись быстро, камин, как и встарь, чуть подымил, но, согревшись,
перестал.
- Придвиньте диван поближе, - попросила Ольга. - Посидим.
- Сейчас. Сначала приготовлю что-нибудь поесть.
- Хозяин не обидится за налет?
- Он заранее дал добро.
- И на меня тоже?
Не ответив, я вышел на кухню, где маленький "Саратов" гудел тихо и
добросовестно. Не сказать, чтобы его распирало изнутри, но кое-что все же
там было. Хлебный ящик стоял на кухонном столике. Я открыл его и на ощупь
попробовал залежавшиеся в нем полбатона.
- Сосиски или яйца? Только предупреждаю: без хлеба.
- Тогда сосиски, - откликнулась Ольга из комнаты. - И я чего-нибудь
выпила бы. От простуды.
- Обеспечим.
- Вместе с вами.
- Нет, - сказал я. - Мне не положено. Но могу присутствовать, и
отвечу... - я заглянул в банку, - отвечу кофием.
- И мне, - сказала она.
Сосиски сварились быстро, кофе тоже; двух конфорок для дачи совершенно
достаточно, я думаю. Я придвинул к камину маленький столик, поставил
тарелки, положил вилки, ножи и наконец-то сам уселся рядом с Ольгой, и тепло
коснулось моей кожи мягкой кошачьей лапкой.
Мы быстро поели, Ольга все-таки выпила рюмку шершавого (по моим
воспоминаниям) кубинского рома - ничего другого в запасах Лидумса не
обнаружилось, - потом мы сидели рядом к смотрели в огонь, и нам было хорошо,
как только может быть хорошо людям, пришедшим с дождя и наслаждающимся
самыми простыми и главными в мире первобытными удовольствиями: ощущением
сытости, тепла, сухости и близости человека, с которым хочешь быть близок.
Камин - тот же костер, только заключенный в каменный ящик. А костер
сближает, как хлеб, у костра не сидят с врагами. Но цену костру знает не
каждый. Туристы, например, хотя и пользуются огнем, не имеют подлинного
представления о том, что же такое костер, он никогда не был для них тем, чем
бывает для охотников, геологов, солдат или терпящих бедствие: жизнью и
счастьем.
... На тактических учениях в нас не стреляют боевыми патронами; этим
учения отличаются от войны. Но мороз и снег по пояс или, в лучшем случае, по
колено - не условны: они настоящие, добротные, условкости присущи только
человеку и созданы им, а у природы все - настоящее. Снег подлинный, и это
чувствуешь, когда машины, свернув с дороги, начинают буксовать, и на
исходные позиции мы поспешаем уже в пешем строю; когда выдвигаешься
по-пластунски на рубеж атаки (снег в голенищах, в рукавах, под шинелью и
вообще везде, где можно и где нельзя), и когда, наконец, подана команда "В
атаку, вперед!", и стрелковая цепь поднимается... "Быстрее! Быстрее!"-
кричат командиры, и ты подгоняешь свой расчет и бежишь сам, кажется, уже из
последних сил... В голенищах и за пазухой талая вода, вокруг губ - иней, а
лицо горит, ты идешь в атаку, останавливаешься, стреляешь - из станкача
невозможно стрелять на ходу - и снова бежишь, догоняя цепь, и так до самой
команды "Отбой!", которая на этот раз означает не сигнал ко сну, а окончание
дня учений...
И вот мы прибываем на место ночлега, где снег кажется еще глубже, и
Соловьем-разбойником посвистывает ветер. Шинель, похоже, подменили - вместо
суконной кто-то подсунул деревянную, она не гнется, а на совесть
промороженная, стоит коробом, того и гляди сломается при неловком движении.
Кухни уже ждут, но на всю ночь едой не согреешься, и чаем тоже, сколько его
ни выпей. Корявыми пальцами ищешь на себе ложку, и на миг пронзает страх:
потерял!.. Но нет, вот она! личное кухонное оружие, универсальное и
незаменимое... Ужинаем уже в полной темноте, стараясь не пронести мимо рта,
а пока несешь от котелка ко рту, каша успевает остыть, так что ешь ее едва
тепленькую, а мороз, пощелкивая, набирает обороты и ты понимаешь, наконец,
что дотерпеть до утра будет куда сложнее, чем сходить в атаку хотя бы и по
такому снегу. Снега, кстати, наверняка прибавится: тучи лежат низко и
чувствуется, что им вот-вот надоест сдерживаться, и они пойдут обстреливать
нас белыми хлопьями. Не будь туч, мороз дал бы еще не такой жизни: зима в
этом году холодная. Но тучи спасают не только от арктических приветов:
погода явно нелетная, авиация условного противника выключена из игры, и
поступает разрешение разводить костры и греться.
И тут начинается счастье. Оно возникает на конце спички или в
зажигалке, перебрасывается на клочок газеты, пожертвованный для святой цели
кем-то из курильщиков; потом загораются прутики, потом прутья, сучья, а
кто-то уже волочит сухую лесину, и не успевшие уехать повара одалживают
топор. Вот уже пламя гудит, как в аду, пожарная охрана, пожалуй, стала бы
возражать, но она далеко. Костер, к тому же, горит в яме - прежде чем
разжечь его, пятачок очистили от снега до самой промерзшей земли, иначе
пламя захлебнулось бы в воде. Правее загорается еще один костер, левее -
другой, запас топлива все растет, солдаты не ленятся, хотя лишь недавно,
кажется, едва волочили ноги. Становится, наконец, возможным рассесться
вокруг костра и блаженно ощутить, как отогревается шинель, как тепло
проникает под гимнастерку, под белье теплое и нательное, как начинает
высыхать пот пополам с натаявшим снегом, - спина, правда, еще мерзнет, ты
еще не пропекся насквозь, но спина потерпит, со временем высохнет и она.
Наиболее разумные разуваются, и от портянок идет густой пар, а молодые суют
ноги в сапогах чуть ли не в самый огонь...
Можно свернуть самокрутку или (как я в свое время) набить махрой
дешевую трубку, прикурить от прутика или уголька и бездумно глядеть в огонь,
ощущая ту полноту счастья, радость существования, которую, наверное, ощущают
растения, когда после пасмурной холодной погоды вдруг появляется солнце и
соки убыстряют бег. Оружие, составленное в пирамиды поодаль (металлу вредно
оттаивать), потихоньку покрывается снегом, время от времени дневальный
смахивает его, мечтая о минуте, когда сменят и он займет освободившееся
место у огня. Агитатор читает вслух газету, ты лениво слушаешь, и тебе
кажется, что все в мире должно быть в порядке, потому что здесь горит
костер, портянки уже почти совсем просохли, и махорка сегодня вкусна до
невозможности ...
Костер; камин, конечно, совсем не то, но в нем тоже горит огонь, а
огонь - это эмоция, тогда как центральное отопление - всего лишь технология.