Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

привести чуть ли не к истерике даже относительно сдержанных представительниц
прекрасного пола; таким путем просто изливается сразу все, накопившееся за
долгое время, а потом они опять приходят в норму, слезы высыхают,
возвращается улыбка - и жизнь продолжается.
- Домой? - переспросила она как-то нерешительно. - Спасибо, нет. Я
лучше еще посижу.
Домашний конфликт, понял я. Ссора с мужем, по поводу или без повода -
роли не играет. Выбежала из дому, хлопнув дверью, далее не одевшись как
следует. (Одета она была действительно не по сезону: слишком летним было все
на ней, а кофточка поверх блузки вряд ли достаточно согревала ее, если даже
мне, в свитере и пиджаке, вовсе не было жарко.) Выбежала и сидит здесь
просто потому, что кладбище вечером - пожалуй, самое удобное место, где
можно без помех выплакать обиду, прежде чем решить, что ничего трагического
не произошло, вернуться домой и лечь спать - в одиночестве (если муж
провинился настолько, что заслужил отлучение) или вдвоем, если виноватой
стороной была она сама (чего, конечно же, никогда не бывает).
- Долго оставаться здесь не советую, - сказал я. - Холодает, вы
простудитесь. Надо было одеться потеплее. И потом, район все-таки пустынный,
мало ли что...
Эти слова можно было понять, как предупреждение о том, что я тут
задерживаться не собираюсь. Она так и оценила их.
- Вы идите, идите, - сказала она поспешно и, кажется, чуть обиженно. -
Конечно, вам незачем задерживаться. До свидания, и благодарю вас. -
Последние слова прозвучали неожиданно высокомерно, словно знатная дама
отпускала своего вассала.
Уйти мне хотелось. Но просто так уйти было нельзя. Не то чтобы меня
привлекала ситуация: неожиданное знакомство, одинокая (в эту минуту)
женщина, да еще обиженная... Я не искатель приключений. И все же оставить ее
не мог. Может быть потому, что сегодня (вчера, точнее, было уже заполночь) в
ресторане я говорил с другой женщиной о любви, а после таких разговоров не
тянет на то, что у современной молодежи называется техническим пересыпом, но
напротив, хочется совершать какие-то бескорыстные поступки ради самой идеи
женщины. Кроме того, мне стало и немного обидно. Восемнадцатый век - может
быть, и увлекательная игра, однако правил ее я не знаю. Но думаю, что и в
восемнадцатом веке люди, наверное, не бросали женщин, даже незнакомых, вот
так - на произвол судьбы и в совершенно неподходящих обстоятельствах.
- Послушайте, - сказал я, не стараясь скрыть обиду. - Все-таки... - Я
хотел сказать "я офицер, но понял, что в этих условиях слово прозвучало бы в
ее ушах не так, как нужно: вспомнилась пошлая шутка об офицерах, которые
денег не берут. - Я все-таки мужчина, может быть, вы в темноте не
разглядели? И здесь я вас не оставлю. Поднимайтесь и идемте.
Наверное, мой тон подействовал на нее; как человек, приученный
командовать другими, я владел богатой палитрой интонаций, от почти просьбы
до категорического приказа. На сей раз это был голос с оттенком дружеской
укоризны, голос старшего, опытного и доброжелательного человека, в котором
повелительные нотки можно было лишь угадать - но уж угадать-то можно было.
Помедлив, она встала. Человек старых традиций, я предложил ей руку, и она
оперлась на нее так непринужденно и привычно, словно ей всю жизнь предлагали
руку, а не брали под локоть ее самое. Женщина оказалась неожиданно высокой -
наверное, даже чуть выше меня; правда, потом, когда мы вышли на свет, я
понял, что немалую роль в этом играли ее каблуки - сантиметров двенадцати,
не менее. Мы вышли из-за куста на аллею и пошли к воротам - не прогулочным
шагом, но и без излишней торопливости. Снова повеяло; ветерок был, пожалуй,
даже теплым, но женщина едва заметно дрогнула.
- У вас нет с собой ничего, чтобы накинуть?
- Нет.
- Что же вы так - необдуманно?
- Да, - ответила она не сразу. - Наверное, очень необдуманно...
Мы вышли из калитки и стали подниматься к виадуку. Трамваи уже не
ходили, можно было лишь надеяться, что нагонит такси или, на худой конец,
частник. Впрочем, вероятнее всего, она жила где-то поблизости: поплакать не
приезжают на трамвае.
- Вам далеко?
Она чуть покосилась на меня, словно давая понять, что слышала вопрос,
но не ответила, и я, подождав, повторил его. На этот раз она сказала:
- Не знаю ...
Она произнесла это таким тоном, каким пользуются, чтобы закончить
разговор: не знаю, и все тут, и отвяжись. Но отвязаться тут нельзя было, и
мне пришлось проявить настойчивость.
- Не знаете, где живете? Забыли адрес? - Может быть, с ней и правда
случился какой-то припадок, приступ, и оттого она и плакала?
- Живу? А я живу? - спросила она неожиданно саму себя, и таким тоном,
словно вопрос этот был очень важен, но ответ на него - совершенно неясен. -
Да ... Живу я далеко, - это было произнесено уже нормальным голосом, как
будто она ощутила наконец себя в реальной действительности. - Очень далеко.
- В Иманте? На Взморье? - Я почувствовал, как все сильнее становится
чувство досады: самый простой деловой разговор превращался в какое-то
жонглирование словами, продолжалась игра, к которой я вовсе не был
расположен.
- Я не знаю этих мест... Живу я на Новосибирской улице. В Ленинграде
...
- Ну ладно, а здесь-то где? В гостинице? У знакомых?
Она взглянула на меня, и в глазах был усталый вопрос: ну, чего вы от
меня хотите, зачем все эти слова?
- Здесь? - Она округло повела рукой. - Нигде. Или вот тут.
- Нигде не живете? Отстали от поезда? Потерялись? Вам некуда деваться?
Но ответа я не дождался - она только едва заметно качнула головой и
снова ушла в себя, замкнулась; видимо, в ней сейчас было много такого, что
нужно было пережить наедине с собой, и я тут только мешал. Но теперь и речи
не могло быть о том, чтобы оставить ее одну бесприютной в чужом городе.
Интересное приключение, - подумал я безрадостно. Кровать в номере
только одна. Вдвоем исключено. Правда, есть еще диванчик. Не высплюсь,
конечно, но черт с ним. Однако в гостиницу еще надо попасть. Миновать
швейцара, портье. В гостиницах сейчас строго, посторонних и днем пропускают
не сразу и не всякого, а уж ночью ... Конечно, с точки зрения того же
швейцара ситуация заурядная, и окажись у тебя в номере женщина вечером,
может быть, никто и не пошел бы проверять, не осталась ли она и на ночь, а
если и стали бы интересоваться, то на все есть своя такса. Интересно, во
сколько сейчас обойдется - провести ее? Вот что значит отсутствие опыта: не
приходилось ... Пять? Десять? Приходится считаться и с этой стороной
вопроса. Ну хорошо, а дальше? Переночует. Утром тебе предстоит заниматься
своими делами. В номере ее не оставишь: в конце концов, чужой человек ...
Мало ли жулья на свете? Не похожа, конечно, но если бы все жулики были
похожи на жуликов и подлецы на подлецов, а дураки на дураков, как легко было
бы жить ... Ну, что же утром: угостишь завтраком и распрощаешься. Наверное,
она должна как-то уехать. Может быть, у нее уже есть билет, или возьмет
завтра. Деньги-то у нее есть? Неудобно спрашивать. Может быть, ждет
перевода? В крайнем случае, возьмешь ей билет: ты все-таки сможешь, если
подопрет, перехватить у Лидумса. Ладно, ситуация смешная, но не безвыходная.
Зато совесть потом будет чиста.
Мы уже миновали виадук и шли по той же улице Миера. Как назло, машин
почти не было, нас обогнали два такси, оба полные, и один "Москвич"- я
проголосовал, но водитель отрицательно покачал рукой. Холодало. Я
почувствовал, как женщина снова содрогнулась, и заколебался. Но, в конце
концов, нас никто не видит, да я и не в форме, так что можно. Я снял пиджак
и накинул ей на плечи. Стало даже смешно от мысли: сколько же лет, не лет -
десятилетий не делал я ничего подобного?.. Она не удивилась и не стала
отказываться, сдержанно кивнула в знак благодарности, даже не спросила, не
холодно ли будет мне, - словно само собой разумелось, что мужчина и должен
переносить холод и все что угодно, если этим он может сделать приятное
женщине. И ведь, наверное, так оно и было?
Без пиджака я быстро понял, что на улице прохладнее, чем мне казалось
раньше, и прибавил шагу. Но почти сразу же она попросила:
- Помедленней, пожалуйста. Я не могу так быстро. О, господи! - подумал
я.
- Устали? Или плохо себя чувствуете?
- Да, - неопределенно согласилась она, но почти тут же добавила, чтобы
мне все стало ясным: - Я только сегодня из больницы. Отвыкла ходить. И от
воздуха...
- Вы болели?
Она чуть пожала плечами: раз была в больнице, то наверное же не без
причины.
- Долго лежали?
Она, кажется, попыталась вычислить.
- Какое у нас сегодня?
- Сейчас уже двадцатое.
- Двадцатое - чего?
Интересно, в какой больнице она была. Может быть, спутница моя и
вправду - с приветом?
- Двадцатое сентября.
- Ну да, сентября, - согласилась она, словно удивившись, что сама могла
забыть это. - Значит... в общем, два месяца.
- Ого! Что же с вами было? Несколько шагов она молчала.
- Болела.
Болела тяжело, это ясно: два месяца! Приезжала, надо думать, туристкой,
с турпоездом или со знакомыми, заболела, видимо, сразу достаточно серьезно:
попасть в больницу в чужом городе можно разве что через "скорую", - во
всяком случае, по пустякам не положат. Пока она лежала, все, конечно,
уехали, возвратились к пенатам своим. И там, в Ленинграде, у нее, вероятнее
всего, нет ни мужа, ни любимого человека - иначе ее встретили бы здесь,
прилетели бы, не позволили мыкаться одной в чужом городе с риском подхватить
ночью воспаление легких или оказаться в постели "вольного стрелка" и
близостью заплатить за ночлег. Странно: когда живешь налаженной жизнью с
четким распорядком, как-то и не приходит в голову, что такое может
происходить где-то совсем рядом: кажется, что раз у тебя, то и у всех людей
есть кров, еда и ясность. Кстати, относительно ясности ...
- Так что у вас было? - Тут я спохватился, что уже спрашивал об этом. -
Если не хотите, не отвечайте. Она утвердительно кивнула:
- Не хочу...
Наверное, я казался ей сейчас страшным занудой - и уж во всяком случае
покажусь после следующего вопроса. Но задать его необходимо: "Простите, а
паспорт у вас с собой?" - может быть, удастся просто-напросто получить для
нее место на ночь в той же гостинице, и все проблемы разрешатся... Да,
спросить было нужно - но невозможно. Как-то не поворачивался язык. В наше
время все задокументировано, даже слишком; но все-таки до того, чтобы,
знакомясь с женщиной и оказывая ей какую-то услугу, требовать паспорт - до
этого даже мы еще не дошли. Нет, надо сделать иначе. В гостинице мы подойдем
к администратору, я договорюсь насчет места, и тогда спросить у нее паспорт
окажется совершенно естественным и необходимым.
Мы вышли на улицу Ленина; чуть левее, на другой ее стороне, находилась
стоянка такси; там толпилось немало народу, но, может быть, машины подходили
достаточно часто? Я повел ее к переходу. Тут она впервые осмотрелась с
каким-то проблеском интереса к окружающему миру.
- Куда мы?
- На такси. Если вы не возражаете.
- Все равно...
Мы пересекли улицу и повернули к стоянке. Шагах в двадцати от ожидавших
она остановилась.
- Я не хочу туда ...
- На такси?
- Там много людей. Не хочу. Если вам не трудно, погуляем еще.
Пожалуйста.
Она, значит, считала, что мы гуляем. Ну ладно - в конце концов, идти
осталось меньше половины...
Мы повернули в противоположную сторону, к центру. Наброшенный на ее
плечи пиджак не позволял ей опираться на мою руку, и мы просто шли рядом. На
одном из перекрестков она споткнулась; чтобы поддержать, мне пришлось почти
обнять ее. Она ощутимо отстранилась.
- Благодарю... - Это прозвучало сухо.
На улице было темновато: теперь на ночь и тут гасили почти все огни.
Редко встречавшиеся прохожие не обращали на нас внимания: еще одна парочка,
таких сотни.
Вот, наконец, и гостиница. Не останавливаясь, я направился к подъезду.
Она окликнула меня, когда я уже подошел к двери:
- Послушайте...
Я обернулся. Она стояла на тротуаре в том месте, где я повернул ко
входу.
- Извините - даже не знаю, как вас зовут... Пиджак, вы забыли ваш
пиджак.
- Что же вы остановились? Идемте! - нетерпеливо позвал я.
Она отрицательно покачала головой и, сняв пиджак, протянула его мне.
Ступая резко, я подошел к ней. Взял пиджак и, не надевая, перекинул
через руку.
- Меня зовут Владимир Борисович, - сказал я четко, словно диктуя. - А
вас? Она чуть улыбнулась. - Ольга.
- Будем знакомы, очень приятно, - сказал я тем же тоном. - Так вот,
Оля, не станем терять времени. Идемте. Я тоже приезжий и больше никуда
отвести вас не могу. Здесь я остановился, и как-нибудь устроим и вас. Уже
поздно, пора на отдых. Идемте.
Я взял ее за руку; рука не оказала сопротивления, но сама Ольга не
двинулась с места и через секунду-другую осторожно высвободила пальцы.
- Нет, - сказала она. - Я понимаю, вы потратили на меня время, я вам
очень благодарна. - Она глядела на меня большими, широко раскрытыми,
серьезными глазами. - Но я не хочу в постель. Не могу. Понимаю, что проявляю
неблагодарность. Но вы должны понять... Я не могу.
Я собрался разозлиться как следует, и тут же подумал: а откуда ей
знать, что я не таков? Мало ли какого человека можно встретить в ночном
городе...
- Оля, - сказал я уже другим голосом, - честное слово... Я не имел это
в виду. Я не ангел, но пользоваться чужой бедой - до этого еще не дошел. И
даже если бы нам пришлось ночевать в одной комнате ...
Движением руки она остановила меня.
- Нет. Вряд ли вы поймете, да я и не хочу объяснять... Но это
невозможно; для меня сейчас все равно - в одной комнате, в одной постели, в
объятиях... Если вы не можете понять, то просто поверьте мне. Извините,
пожалуйста, и прощайте. Спокойной ночи.
Я удержал ее за руку - на этот раз решительнее, чем раньше.
- Да постойте же, Оля... Куда вы пойдете?
- Все равно, - сказала она. - Как-нибудь пройдет время до утра.
- А что будет утром?
- Может быть, придут деньги, я возьму билет... Или еще что-нибудь... Да
вы не беспокойтесь.
- Все это чепуха. Вот послушайте: сейчас мы войдем в гостиницу и
получим для вас место. Уж одно-то место у них найдется?
Ока снова покачала головой, извиняющеся улыбнулась.
- У меня нет денег, так получилось... Еще были, но я купила им цветы...
и разные мелочи...
- Кому?
- Санитаркам, сестрам - всем, кто возился со мной. Немного не
рассчитала. Я плохо умею рассчитывать.
- Похоже на то, - подумал я.
- Я одолжу вам.
- Нет, ни в коем случае.
- Глупо. Совершенно глупо.
- Нет. Ну, как вы не понимаете!
Я и понимал, и не понимал. Вернее, понимал ее мысли, но считал, что
думает она неправильно. Господи, и их еще берут служить в армию! Вряд ли
счастлив тот, кому приходится командовать ими.
И тем не менее с ее мнениями, хоть и неправильными, приходилось
считаться. Или же попрощаться и идти спать. А она так и провоцировала это.
- Владимир Борисович, да успокойтесь вы. Идите и ложитесь. Ничего со
мной не случится. Не такая я слабая, как кажусь. Я просто немного
расклеилась. - И уже совсем высокомерно: - Вам не в чем обвинять себя. Я
ухожу. До свидания!
Она независимо повернулась и зашагала. Я догнал ее и снова накинул
пиджак на ее плечи. И снова она восприняла это как должное.
Мы прошли несколько шагов - теперь и я шагал неторопливо, экономя силы,
потому что, судя по всему, нам предстояло бродить так до утра. Ольга
молчала, я тоже - я был сердит на нее. Действительно. Да не стал бы никто
покушаться на ее честь, видывали мы и не таких!.. До утра мы замерзнем, как
цуцики. Вокзал? Мы направлялись к нему, но вокзал сейчас закрыт. А куда еще
деваться?
И тут меня осенило. Аэропорт! Открыт круглые сутки, и круглые сутки там
можно хотя бы закусить, выпить горячего кофе. Мягкие, удобные кресла и
относительный покой...
Я схватил ее за руку, словно боясь, что она потеряется где-нибудь по
дороге, и мы зашагали быстрее.
- Куда вы меня ведете?
- Туда, где тепло и уютно, и есть горячий кофе.
- Если это снова гостиница...
- Не волнуйтесь. Ничего общего.
- Почему мы так спешим? Там закроют?
- Нет. Но у меня есть причины. Причины заключались в том, что до двух
часов ночи мы могли еще успеть на маршрутное такси, а затем можно было
рассчитывать только на машину. Мне же приходилось быть бережливым, потому
что с собой у меня была лишь мелочь, деньги остались в кителе - кто мог
думать, что они мне понадобятся ночью. Да и днем стараюсь не носить деньги с
собой, потому что знаю свою привычку тратить их не думая, а потом, когда они
действительно нужны, их никогда не оказывается, хотя зарабатываю не так уж и
мало.
На маршрутку мы успели. Хоть одно везение. Но и на том спасибо.

V

В аэропорте шла уборка. Народу было чуть больше, чем я ожидал; где-то
была плохая погода, самолет выпустили с опозданием, и теперь тут собирались
встречающие - правда, не столько, сколько собралось бы днем, - и к стоянке
подкатывали, накапливаясь, зеленые такси. В креслах - глубоких, с высокими
спинками - тут и там спали или просто сидели люди, но свободных мест еще
хватало. При виде кресел Ольга просто застонала от наслаждения. Наверное,
бедное создание устало до смерти. Я и то чувствовал, что с удовольствием дам
ногам передохнуть. Но прежде всего мне хотелось кофе. Пусть и не первого
сорта. Мне трудно пройти мимо любого места, где варят кофе, такую страсть я
сохранил со времен службы в этих местах.
- Чашку кофе, Оля.
- Как прекрасно было бы!.. Но туда я не пойду. Там не на чем сидеть. А
стоять я больше не в силах. Я усадил ее в одно из кресел подле входа в
буфет:
- Я принесу вам.
Очередь перед прилавком была невелика; правда, несколько человек из
какого-то экипажа получали свое без очереди - они имели на то право. Когда я
вернулся с кофе и булочками, Ольга дремала, расположившись в кресле
наискосок. Невдалеке какая-то женщина спала на двух креслах сразу, лежа на
спине, перекинув согнутые в коленях ноги через подлокотник. Я сел, одной
рукой удерживая на весу два кофе, поставленных друг на друга; на верхней
чашке покоилась тарелка с едой. Осторожно тронул Ольгу за руку.
- Оля, выпейте. Вам нужно хоть немного согреться. Может быть, хотите
чего-нибудь покрепче?
- А вы?
- Исключено в любом случае.
- Ну, тогда и я не буду, - отказалась она, приняла из моих рук чашку и
с удовольствием отпила.
Мы выпили кофе молча, я отнес чашки, вернулся и снова сел. В этом
уголке аэровокзала было почти совсем темно. Стояла тишина. Опоздавший
самолет наконец приземлился, и возникший на какое-то время внизу, в багажном
отделении, гул голосов прилетевших и встречавших успел уже улечься. Можно
было подремать, но почему-то сон не шел. Ольга тоже не спала; она то
закрывала глаза, то, просидев так с минуту, снова открывала их, и они
отблескивали в слабом свете, пробивавшемся из буфетного зала. Темнота и
тишина располагают ко сну - или к разговорам; нам не спалось, так что можно
было, наверное, поговорить.
- Оля?
- Да?
- Что же все-таки за таинственная история у вас? Как вы сюда попали,
почему оказались в одиночестве?
Она ответила не сразу; наверное, подыскивала самую общую фразу. И
нашла.
- Как и все.
- Нет. Вы, похоже, не из тех, кто остается в одиночестве.
- Да, - согласилась она. - Я не из таких.
- Значит, что-то случилось?
Она едва заметно, как и всегда, усмехнулась.
- В жизни всегда что-нибудь случается.
- Но вот - с вами?
Она повернулась ко мне, на этот раз без улыбки.
- А почему это вас интересует?
- Ну... хотя бы потому, что мы встретились.
- Не каждая встреча к чему-нибудь приводит, иначе ... А вообще, надо ли
отягощать себя знанием чужой жизни? Разве в своей собственной мало такого,
над чем надо размышлять, чему огорчаться? Неужели вы такой уж благополучный
человек, что больше вам и делать нечего, как только интересоваться другими?
- Все-таки, Оля, люди - не абсолютно упругие тела.
- Не понимаю. При чем тут тело?
- Это физика. Абсолютно упругие тела, столкнувшись, должны разлетаться
с той же скоростью, что и сближались, и у них не остается времени на
выяснение отношений. Но у людей нет такой упругости.
- Выяснение отношений... - медленно, растягивая слова, повторила она. -
Господи, как надоели мне эти слова, это выяснение отношений, сами
отношения... Не хочу больше. И пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте.
Если захочу, расскажу сама - тогда, когда захочу. Вы показали себя рыцарем -
не сбрасывайте доспехов на полдороге. Останьтесь им до конца; до утра хотя
бы. Я буду вам очень благодарна.
- Рыцарем... - сказал я. - Высокая похвала, и ее не часто приходится
слышать.
- Еще реже ее заслуживают.
- Возможно... Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век?
- Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться.
- Почему вас тянет именно туда? В неустроенное время с постоянными
войнами, жестокостью... и отсутствием горячей воды?
- Горячая вода - это хорошо. - Она говорила медленно и тихо, словно
спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. - Но это не главное.
В то время женщины не ходили на службу. Не стояли в очередях. Не таскали
переполненные сумки. Не забывали, что они женщины. А я - женщина, - она
широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. - И не хочу, чтобы об этом
забывали.
- Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно
независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было.
- Была бы. Пусть и не совсем в такой форме. Лишая чего-то, нам
возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень многое. И
не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право
определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она
платит за это тем, что перестает быть женщиной.
- Совершенно не обязательно. Вы пристрастны.
- А вам приходилось встречать других?
- Нет; но просто специфика моей работы такова... у нас нет женщин - во
всяком случае, в руководстве.
- Завидую вам. Что это за счастливая работа?
- Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать.
- Нет, - живо проговорила она. - Вы хотите равенства, но его никогда не
было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что
вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства.
Любопытное дитя, подумал я. Со своим мировоззрением. Она против
равенства - потому что она за господство. За свое господство. Жаль, что я не
очень хорошо ориентируюсь в восемнадцатом веке; еще в войнах того времени -
туда-сюда, а все остальное для меня закрытая книга. Вот насчет фортификации
я мог бы ей рассказать кое-что.
- Знаете, - сказал я ей, - в восемнадцатом веке, и в любом другом,
несчастий было ничуть не меньше, чем сейчас. И тогда случались трагедии, и
тогда женщин бросали...
Она резко вскинула голову.
- Меня не бросили. Почему вы решили? Меня никогда не бросали. Меня
нельзя бросить. Вот я - могу!
- Что вы, Оля, да я и не думал...
- Подумали. Это ведь самое простое объяснение. Завезли, обманули и
бросили. - Опираясь на подлокотник, она подалась ко мне, глаза ее сверкали.
- Вы просто не разглядели меня в темноте как следует, вот и решили, что я -
Золушка, с которой можно поступать, как заблагорассудится. Ничего подобного!
- Прошу прощения, королева, - сказал я, улыбаясь, чтобы как-то
успокоить ее, рассердившуюся, кажется, не на шутку. Она откинулась на
спинку, глядя в сторону, и несколько минут молчала. Я тоже предпочел не
возобновлять разговора. Интересно, каким я буду выглядеть утром, когда мне
позвонит полковник из штаба, и надо будет начинать что-то делать всерьез?
Вот уж действительно с жизнью не соскучишься...
- Я заболела, - неожиданно снова заговорила она, теперь уже спокойно, -
И ничего нельзя было поделать. Он оставался тут, сколько мог. Делал все, что
мог. Но от него это больше не зависело. И он уехал. Оставил мне денег, но
даже попрощаться по-настоящему, мы не смогли. А мы приехали сюда, именно
чтобы попрощаться по-настоящему... И сегодня, когда я вышла, мне стало очень
обидно оттого, что мы не попрощались... что все вышло так нелепо.
Странно: это как-то не согласовывалось с ее взглядами на рыцарство,
насколько она уже успела познакомить меня с ними. Я даже немного
рассердился.
- Вы непоследовательны, Ольга. Этот человек - видимо, близкий вам (она
кивнула), бросил вас больной и уехал. И вы, судя по вашим же словам, его
прощаете...
- Он не мог иначе.
- Ну, хорошо, допустим, в тот момент не мог. Но приехать-то, и забрать
вас из больницы он мог? Не позволить, чтобы вы оказались одна в чужом
городе?.. Или гордость не позволила вам позвать его? Или не осталось денег
даже на телеграмму, на телефонный разговор?
Она смотрела на меня, словно я был в бессознательном состоянии и
бредил.
- Опомнитесь, - сказала она, когда я сделал передышку. - Откуда он мог
приехать? И куда я могла позвонить ему, если бы даже захотела? Я же сказала
вам, что он уехал!
- И все же... - начал я, и вдруг запнулся.
Со значением слов иногда случаются странные вещи. Два слова,
обозначающие сходные явления, явления одного порядка; но в то время, как
одно из них обязательно требует пояснений, иначе понять суть сообщаемого
невозможно, второе - понятно само по себе и несет кучу определенной
информации. Как дела у Барбоскина. Барбоскин ест. Ест? Что ест, почему,
когда, как, что это вообще значит - Барбоскин ест? Барбоскин пьет. Тут все
понятно, и никому не приходит в голову спросить - что пьет и почему...
Барбоскин стоит. Где стоит? На улице, в очереди, дома? Стоит минуту, час?