Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

- Нет - не согласился мой собеседник. - Были, хотя и очень мало. И
такие люди были для меня ценнее всего. Они еще помнят, как жили до войны,
как - во время нее, и как - после.
- Значит, какая-то часть осталась? Он кивнул.
- Всякий большой город многонационален - даже и не очень большой, -
сказал он. - Там жило и какое-то количество русских, украинцев... Жило с
давних времен, чаще всего - эмигранты или их потомки. И какая-то часть их
осталась.
- И вам удалось найти таких?
- Да.
- Интересно. Как вы их искали?
- Не через милицию, - усмехнулся он. - Видите ли, во всяком городе,
большом или маленьком, обязательно найдутся люди, посвящающие свое время
истории этого города, всему, что с ним связано. Мы обычно называем их
краеведами, хотя слово это мне не нравится ... Меня познакомили с одним из
них, а он, в свою очередь, представил меня одной старой даме. Она рассказала
довольно много интересного - для меня, конечно. В частности, относящегося к
самым трагическим страницам жизни города - к последнему году войны.
- Бомбежки, снабжение, гибель близких, - кивнул я.
- Не совсем. Насколько я понял, вопросы снабжения ее не очень
волновали, а родных у нее не было. Она занимала положение экономки, что ли,
или домоправительницы при одном военном чине, довольно долго жившем в
городе. А меня интересовал как раз этот чин, потому что он был, как мне
рассказали еще раньше, человеком, которому было поручено уничтожить основные
объекты города при отступлении.
Я насторожился.
- Он был сапером?
- Видимо, так. Военным он был во всяком случае. Но не фронтовым; он,
кажется, лишь выезжал куда-то время от времени, вообще же находился в
городе.
- Это она вам рассказала?
- Да.
- И ее сейчас можно найти там? Он посмотрел на меня, усмехнулся:
- Учтите, что эту тему я уже застолбил. Теперь улыбнулся я.
- Нет, писать я не собираюсь. Но мне тоже было бы очень интересно с нею
побеседовать.
- По работе?
- Разумеется.
- Что ж, поделюсь с удовольствием. У вас есть, чем записать? Елизавета
Шамборская... Это так: надо ехать на четвертом трамвае ...
Я записывал, думая, что на свете намного больше известного, чем мы
думаем; мы просто не знаем, что какая-то информация, которую мы долго и
порой тщетно пытаемся получить, на самом деле имеется уже в готовом виде у
какого-то человека, находящегося, может быть, совсем рядом с тобой. Мы очень
мало знаем о том, что мы знаем - начиная с того, что было известно за
тысячелетия до нас и что мы снова и снова открываем заново, выдавая за
последнее слово науки, и кончая тем, что мы собираемся открыть завтра, но
что уже сегодня открыто кем-то по соседству. Небольшую часть работы по
выяснению известного выполняет патентное бюро, но только в узкой области.
Нужно что-то такое - информационный банк, что ли.
- Вы ешьте, у вас все остыло.
- Черт с ним, - отмахнулся я. - Простите, а фамилии его она не
называла? Этого деятеля?
Он нагнулся, достал из стоявшей на полу сумки - такие носят на ремне
через плечо - толстую конторскую книгу, полистал ее, держа на коленях.
- Шпигель.
- Спасибо. - Я записал фамилию. - Может быть, это нам в чем-то поможет.
Знаете, мы тоже старались найти что-то такое ...
- Порой неофициальные пути оказываются короче.
- Да, конечно. - Я оглянулся в поисках официанта; вдруг возникло
ощущение цейтнота, показалось, что нельзя терять ни минуты. Быстро проглотил
все, что оставалось на тарелке. Не стал даже дожидаться кофе, хотя без него
у меня всегда остается ощущение незавершенности трапезы. Если улечься сейчас
же и встать с утра пораньше, то еще до обеда мы побеседуем - там - с мадам
Шамборской... Официанта, конечно, не было, эти люди обладают способностью
исчезать как раз тогда, когда они нужны; я сунул деньги под пепельницу.
- Простите, мне нужно спешить... С удовольствием встречусь с вами еще.
- Номер пятьсот двадцать один, - кивнул он. - Счастливо.

IV

В номере я помедлил перед постелью. Она была застлана - наверное, в
наше отсутствие заходила горничная, но белье, конечно, не сменила. Кровать
широкая, двухспальная, но я все же поразмыслил, не потребовать ли чистых
простыней. Не то чтобы мне было противно ложиться в постель, в которой до
меня спала почти незнакомая женщина: походная жизнь - а каждому военному
приходится хватить ее больше или меньше - не способствует развитию
привередливости в отношении быта. Но что-то в этом было противоестественное,
словно бы я собирался погрузиться сейчас в тепло ее тела, и это показалось
мне нечестным: только что я попрощался с нею, ясно дав понять, что больше
встречаться не хочу, не считаю нужным, отказался от всякого продолжения
знакомства; и сделал совершенно правильно, ведь не за такими приключениями я
приехал сюда. Но простыни сохранили память о ней... Я сжал губы. Что, в
самом деле, за рефлексия? Не мальчик же... Забыть все это дело, и чем
скорее, тем лучше. А что до простыней, то мало ли приходилось спать и вовсе
без них - на шинели, на соломе, на голых нарах, на земле, черт знает на
чем...
Наконец я махнул рукой и пошел мыться. В ванне волей-неволей приходится
видеть свое тело таким, каково оно есть, не приукрашенным формой и усилиями
портного. Когда-то, в молодости, это доставляло мне удовольствие; я смотрел
на себя как бы со стороны, чьим-то чужим, но несомненно заинтересованным
взглядом, словно оценивая, что может доставить близость с этим телом; взгляд
был, конечно, женским... Но такого давно уже не случалось, хотя реальных
оснований к этому словно бы и не было; тело вообще стареет медленно, кожа
его сохраняет гладкость, не грубеет, не обветривается, не покрывается
морщинами, как кожа лица, и не так обтягивает кости, выявляя сухожилия, как
на кистях рук. И я сейчас выглядел тоже, наверное, неплохо, потому что
следил за собой, памятуя, что военная форма требует стройных линий; но исчез
интерес к самому себе, своей физической сущности, главной стала другая
сущность - мир мыслей и чувств, и если я и смотрел на себя, то ровно
столько, сколько нужно было, чтобы убедиться, что остаюсь по-прежнему в
форме, годным к несению службы. А вот на этот раз - потому, может быть, что
наконец-то навалилась сильная усталость, - я с удовольствием сделал
несколько упражнений перед тем, как залезть в ванну, и смотрел, как
сгибаются руки и ноги, как напрягаются мышцы и как они расслабляются -
смотрел с каким-то странным удовольствием, вызванным, может быть,
предстоящим отдыхом или ощущением того, что хоть я и устал, но и сейчас
готов к любым усилиям, так что возраст возрастом, а до старости, до немощи
еще далеко. Я с удовольствием почистил зубы, вымылся, залег в койку и уснул
мгновенно, даже не вспомнив о том, что на этих простынях кто-то уже спал до
меня. Последней смутной мыслью, промелькнувшей в голове, была мысль о
предстоящих снах: иногда сумбурные, запутанные сны заставляли меня
проснуться среди ночи и потом час-другой ворочаться в поисках покоя; но на
этот раз если мне что-то и снилось, то утром я ничего не мог припомнить, и
проснулся не в худшем настроении, чем то, в каком засыпал. А в мои годы это
уже само по себе чего-то стоит, пробуждение - это камертон, по которому
настраивается весь предстоящий день; значит, сегодня ожидалась хорошая
музыка.

Глава пятая

I

Говорят, что время, которое вы проводите за завтраком, целесообразно
использовать, кроме приема пищи, еще и на размышления о предстоящем дне:
попытаться проиграть его, пусть в самых общих чертах, чтобы потом
действовать четко, плавно переходя от одного действия к другому. Я так и
стараюсь делать, но порой что-то заставляет вместо планирования наступившего
дня заняться анализом вчерашнего. Я уже знаю: раз это понадобилось, значит,
что-то вчера получилось не так, как следовало бы, и пусть ты сразу этого не
понял, но ощущение ошибки осталось где-то в подсознании, за время сна успело
выкристаллизироватъся, и теперь требует, чтобы ты осмыслил его и сделал
выводы на сегодня. Мне понадобилось лишь немного порыться в своих ощущениях,
чтобы понять, что предполагаемая ошибка была связана с Ольгой. Хотя именно о
ней я меньше всего собирался думать.
Черт бы ее взял, - подумал я. И не ее даже в первую очередь, а меня
самого. Мой вчерашний уход она наверняка восприняла как обдуманное,
рассчитанное желание обидеть. Мол, сбыл тебя с рук, почел свой долг
выполненным, а дальше - как знаешь. Как она должна была воспринять это? Ей
ведь совершенно некуда деваться. Мне почему-то вчера казалось, что, отведя
ее к Семенычу, я тем самым устроил ее надежно. Почему же я сразу не понял,
что не тот она человек, чтобы просто так сидеть на чужих хлебах и ждать у
моря погоды? Затмение нашло на меня, просто какое-то затмение, иного слова
не найти.
По совести, надо было что-то исправить, ехать сейчас к ним, увидеть
Ольгу, извиниться, объяснить, сказать, что я, собственно, ничего такого не
имел в виду, а просто возникло на миг такое вот настроение... На худой
конец, позвонить: по телефону сказать все это будет даже проще... Я взглянул
на часы. Половина седьмого утра; рановато для визитов, да и для звонков
тоже. Часов в восемь - другое дело. Посидеть тут, подождать, привести мысли
в совершенный порядок...
Но сидеть и ждать я не мог. Глупо, но не мог. Слишком глубоко сидело во
мне трудноопределимое и всеобъемлющее понятие службы. Эх, лучше бы и я не
заговаривал с этим литератором, не узнавал бы о старой домоправительнице
вражеского офицера. Тем более, что большого практического смысла в этом, но
всей вероятности, нет. Но я узнал. Можно, конечно, вылететь попозже, тебе
ведь никто не назначал сроков. Будь я человеком гражданским, я так бы и
поступил. Но двадцать с лишним лет армейской службы не проходят для человека
даром. И хотя формально я мог бы сослаться на то, что Лидумс поручил мне с
утра заняться химиками, но подсознательно я почему-то ощущал, что разговор
со старухой может оказаться важнее. По логике - нет, но интуиция упорно
подсказывала, что - да. Это был как раз тот случай, когда положено проявить
инициативу, чтобы не упустить возникших возможностей. Значит, и обсуждать
нечего.
Я захлопнул за собой дверь.

II

Это был один из домов, уцелевших во всех военных передрягах, небольшой,
красивый особнячок в глубине сада, в зеленом окраинном районе. Похоже было,
что его давно не ремонтировали, но легко представлялось, каким он был
раньше, когда еще не отставала краска, не ржавела крыша и въезд в гараж не
порос густой травой. Невысокое крыльцо, массивная с виду дверь с узким
вертикальным окошком, напоминавшим бойницу. Кнопка звонка была новая,
современная, квадратная. На звонок внутри дома басом залаяла собака.
Я ожидал, что меня будут долго расспрашивать из-за двери, или, в лучшем
случае, не снимая цепочки. Но отворили сразу. Мадам Шамборская стояла передо
мной, одетая, словно для выхода. Старая элегантная дама. Не молодящаяся, но
и не опускающаяся. Человек, понимающий, что жизнь продолжается до последнего
вздоха, и глупо умирать раньше времени. Мое появление ее не обрадовало и не
испугало - не испугало, может быть, потому, что позади нее стоял телячьих
габаритов пятнистый дог - отведенной назад рукой она придерживала его за
ошейник.
Я извинился, представился; форма без слов говорила о моей ведомственной
принадлежности. Она не удивилась, отступила и повела рукой, приглашая. В
квадратной комнате с большим окном, на круглом, черного дуба столе, были
остатки завтрака - фарфоровый кофейничек, синий с золотом, такая же чашка,
ломтик поджаренного хлеба. Она указала мне на кресло, обтянутое ворсистой
тканью под леопардову шкуру, собрала и вынесла посуду и тотчас же вернулась
и уселась напротив.
- Я могу уделить вам час времени, - сказала она спокойно, словно бы
визит мой был заранее заявлен. - Через час ко мне придет ученица.
- Вы даете уроки? - спросил я, чтобы завязать разговор.
- Немецкий. У меня очень скромная пенсия; считается, что имею мало, как
это называется, трудового стажа; хотя я трудилась всю жизнь, но, видимо, не
так, как полагалось. - В ее голосе не было жалобы, скорее какая-то легкая
ирония, относившаяся то ли к жизни, то ли к ней самой. - Правда, теперь
немецкий не очень моден, теперь изучают английский. Но немцы, друзья или
враги, всегда останутся нашими соседями, а разговаривать с соседями полезно,
не так ли? Хотя, может быть, язык выбирают для изучения, исходя не из
соседства, а из того, с кем придется воевать теперь?
- А вы полагаете, что будет война?
- Конечно, - сказала она, как о вещи естественной и решенной. - Люди
всегда воевали, и мне не кажется, что они вдруг изменились настолько, чтобы
перестать. Пока на свете есть мужчины, будут и войны. Или вернее - пока
мужчины остаются мужчинами. Вы и сами думаете точно так же, иначе разве вы
стали бы военным?
- Так думал и ваш бывший хозяин?
- Хозяин? - Она высокомерно подняла брови. - У меня никогда не было
хозяев. Хозяева могут быть у собаки, но не у человека.
- Видимо, я употребил не то слово, извините. Может быть, мне следовало
сказать о бывшем хозяине этого дома?
- Этот дом всегда был моим. Я унаследовала его от родителей, и потом
лишь немного перестроила.
- Я имел в виду Шпигеля. Не знаю, в каком он был чине.
- В последнее время майором. Но когда мы познакомились, он служил в
чине обер-лейтенанта.
Она сказала это опять-таки совершенно спокойно, словно бы вполне
естественным было для нее, женщины русского или, быть может, польского
происхождения, долгие годы служить у немецкого офицера.
- Но он никогда не был моим хозяином, - продолжала она, глядя в окно на
деревья, покрытые желтеющей листвой. - Пожалуй, правильнее всего будет
сказать, что мы были друзьями. Но вас, видимо, интересую не я, а он.
- Откровенно говоря, вы угадали.
- О, это было нетрудно. Я - просто женщина, а он был, конечно,
выдающимся человеком. И я знала, что рано или поздно км заинтересуются.
Потому что проходит вражда, проходит все, что с нею связано, и на людей,
бывших врагами, начинают смотреть более объективно и оценивать их по
заслугам. Разве не так?
- Безусловно. - Говорила она спокойно, размеренно, и хотя ей было,
самое малое, под семьдесят, она не казалась по-старчески словоохотливой, и
говорила ровно столько, сколько нужно было, чтобы выразить мысль. -
Безусловно, - повторил я. - И меня он интересует с самых разных сторон.
- Если вы собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить,
что здесь уже был один господин...
- Знаю, я знаком с ним. Он-то и посоветовал мне обратиться к вам.
Однако, он - писатель, я - военный, и интерес у нас, как вы понимаете, не
вполне совпадает. - Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее - на
то представление о мире, какое выработалось у нее, видимо, давно и изменить
которое она не удосужилась; надо полагать, оно не мешало ей преподавать
немецкий. - Так что прежде всего он интересует меня именно как военный.
- Боюсь, что об этом я смогу рассказать вам меньше всего. Женщины мало
смыслят в военных делах. Ну, он был офицер, вы знаете. Происхождения
простого, не дворянского, родители его были, как он сам говорил, торговцами
где-то в Мекленбурге, скорее мелкими торговцами. И того, чего он добился на
военной службе, он добился благодаря своим редкостным способностям, а не
семье, не связям. И также не благодаря политике, хотя одно время это было
модно. Он не любил политику, говорил, что все политики - бездарные люди,
ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других.
- Однако, служил он исправно?
- Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего потому, что ему
нравилось его дело. Нравилось потому, что делало его могучим - почти
всемогущим, как говорил он. А также потому, что оно давало выход его
инстинктам художника. Этот инстинкт был очень силен в нем. Он говорил, что
если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины.
- Я вижу, он был откровенен с вами.
- Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он
делается несчастным. Потому что каждому нужно, чтобы у кого-то осталось
истинное представление о нем - о таком, каким он был в действительности, а
не казался. Да, он был со мной откровенен - с кем же еще он мог?
- У него не было семьи?
- У него была я, - сказала она, чуть пожав плечами. - И он никогда не
хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. - Она встала,
подошла к двери и включила люстру. - Вот. Это он написал когда-то.
Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но
теперь был хорошо виден. Портрет - и зеркальце странной формы в правом
нижнем его углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился и
перевел взгляд на Шамборскую.
- Есть разница, не так ли? - улыбнувшись одними губами, сказала она. -
А разве вам не случается рассматривать свои фотографии, где вы сняты
молодым?
- Да, - согласился я. - Но я и тогда не представлял собой ничего
особенного. Да, теперь я понимаю...
- Он любил меня, - сказала она свободно. - И я его тоже. Я не хотела,
чтобы он женился на мне: это бы ему повредило, я ведь не немка. Но, может
быть, именно поэтому он любил меня еще больше. Если вам нужна точность,
можете считать, что я была его любовницей. Теперь вы понимаете, что он не
был моим хозяином?
- Он жил здесь, у вас? Она подняла брови.
- Здесь, конечно же. Здесь все осталось так, как было при нем. Почти
все. Кроме тех вещей, которые он забрал, когда уходил в последний раз. Когда
вы были уже совсем близко.
- У вас не осталось его портрета, фотографии?..
- Ни одного. Что-то он забрал, остальное уничтожил. Хотя я очень
просила его не делать этого... Но, как всякий мужчина, он сделал по-своему.
Он сказал, что не нужно, чтобы здесь оставались его следы.
- Почему же он не взял вас с собой, отступая?
- Я хотела быть с ним. Однако он сказал, что будущее темно, и что в
любом случае я могу остаться одинокой и беззащитной, а здесь, сказал он,
будут помогать хотя бы стены: здесь я привыкла быть хозяйкой. И он оказался
прав.
- Что с ним стало потом? Вам что-нибудь известно?
- Мне известно все. Он погиб на следующий же день во время бомбежки в
порту, где они ожидали посадки на пароход. - Она произнесла это спокойно,
словно бы речь шла о посторонних людях, а не о ней и человеке, которого она
любила.
- Вы уверены?
- Да, - сказала она и усмехнулась. - Я была там, рядом. Хотела
проводить его. Первое время я жалела, что другой осколок не попал в меня. Но
со мной ничего не случилось. Я сама его похоронила. - Она угадала мой
следующий вопрос и покачала головой. - Нет, могила не сохранилась, как и все
кладбище. Но я помню, где она была.
- И все остальное время вы прожили здесь?
- Нет... но в конце концов я вернулась. И даже смогла поселиться в
своем доме. Мебель, во всяком случае, уцелела. Но это уже не имеет отношения
к нему.
- Поговорим о нем, - согласился я. - Итак, он был сапером?
- Кажется, так это называется по-русски. Он занимался взрывами. Поэтому
он и считал, что профессия делает его всесильным. - Она помолчала. - Он
говорил, что только люди несведущие считают, что в его профессии все решает
это - ну, то, что взрывается. Шпренгштоффе.
- Взрывчатые вещества.
- Да. Странно - мне никогда не случалось называть это по-русски... Он
говорил, что в постоянной борьбе того, кто хочет взорвать, и того, кто хочет
предотвратить этот взрыв, побеждает интеллект. Разум. Что взрывное вещество
- лишь грубая сила, которая ничего не может, если разум ею не повелевает.
Стихийная сила. Он говорил, что управлять стихией - большое искусство. И что
именно потому это ему нравится.
- Ему приходилось много заниматься своим делом?
- Да, немало. Он служил здесь, на месте, много лет, но служил не в
каком-то полку, одним словом, не с солдатами, которые маршируют и стреляют.
Это было какое-то учреждение, почти как контора, только военная. И он там
служил, но его часто вызывали куда-то в другие места - иногда на день или
два, иногда на целые недели. Он говорил, что редко делал что-нибудь сам, он
больше указывал, давал советы. Он говорил, что по его действиям можно было
бы очень точно установить, как развивалась война, когда кончались удачи и
начинались неудачи: сначала ему приходилось предотвращать взрывы, а потом -
взрывать самому.
- Вы сказали, это ему нравилось?
- Он считал, что взрывать скучнее. Но если постараться, то и это может
оказаться интересным. Как партия в шах.
- В шахматы. Он играл?
- Он пробовал даже научить меня. Но мне это не понравилось. Я думаю,
что это не женская игра.
- Так, - сказал я. - Борьба интеллектов, шахматы... А еще?
- Не знаю, что вас интересует... Ну, например, он говорил, что надо
верить в магические числа, от которых в жизни зависит многое, только надо
угадать их, потому что они для каждого человека свои. У него, например,
были... всех я не помню - но было три, потом двенадцать... Однажды, когда у
него хорошо получилась какая-то работа, он пришел очень довольным, мы пили
шампанское, и он два или три раза повторил: "Лизе, на этот раз мне удалось
использовать и три, и двенадцать, они хотели примитив, но с тремя и
двенадцатью я сделал маленький шедевр. Как законченная картина".
- А о чем он говорил это, не помните?
- Он никогда не говорил о службе ничего, не называл, не объяснял.
Только иногда вот так... эмоционально. Он объяснял мне, что дело не только в
том, что это запрещено, но и в том, что разговоры о зле увеличивают
количество зла в мире, но это не должно касаться женщин. Однажды мы
возвращались из локала, он купил мне цветы и сказал: "Вот если бы я
выращивал цветы, я бы ничего не скрывал от тебя, Лизе".
- Выходит, он считал войну злом?
- Но неизбежным. Он говорил, что жизнь вообще есть сочетание добра и
зла, одно без другого невозможно, и сатана так же необходим, как и бог.
- Верил он в бога?
- Мы не говорили об этом. И в церковь он не ходил. Я - да, но без него.
Однако, знаете, как это бывает - в разговорах упоминают и господа, и
дьявола, но по этому нельзя судить, верят в них, или нет.
- Да, верно. Значит, он понимал, что делает зло?
- Не потому, что он сражался на той стороне, а не на вашей. Он не любил
нацистов. Но и вас тоже. Я ведь сказала вам, как он думал о политике. А что
касается зла... Он говорил, что всплеск зла неизбежно ведет потом к такому
же всплеску добра. И наоборот, к сожалению...
- Он говорил - к сожалению?
- Нет, это уже я... Он говорил, что чем страшнее окажется в конечном
итоге война, тем больше времени пройдет до следующей. И поэтому, говорил он
- пусть война будет страшной.
- Веселый разговор, - усмехнулся я. - И все же вы его любили?
- Женщины ведь любят не за политику. Во всяком случае, меня воспитывали
не так. - Она надменно повела небольшой головкой с седыми, но все еще
пышными волосами. - Он был сильным, веселым человеком, и понимал, что
женщине нужна не политика, а любовь, преклонение, цветы и нежные слова. -
Она усмехнулась, на этот раз неприязненно. - И если вы сумели внушить
женщинам, что им нужно что-то другое, то совершили большее зло, чем покойный
Гюнтер с его взрывами...
- Да, - сказал я, - но что поделать - такие времена, экономика требует.
Да и сами женщины добивались - вот, добились... Скажите, его учреждение -
где оно помещалось? Вы, наверное, знали.
- Да. Но ни дома, ни той улицы давно нет, с сорок пятого года. Сейчас
на том месте построена большая гостиница.
- Выстроена гостиница? Вы точно знаете?
- Иначе я бы не говорила.
Не то, совсем не то... Человек этот, майор Шпигель, мой коллега и
противник, не имел отношения к интересовавшему меня объекту. Или, может
быть, все-таки имел? Недаром ведь в туннеле я обнаружил зеркальце - такое
же, как здесь, в углу портрета...
- Скажите, он не рассказывал вам о делах, которыми занимался здесь, в
городе? Вы знаете, в чем заключалась его служба и, значит, понимаете, что в
конце войны, а может быть, и раньше, он должен был готовить к уничтожению
многое здесь, в самом городе. То, что не должно было достаться нам. Может
быть, он все же говорил вам что-нибудь?
Она покачала головой.
- Могу лишь повторить: он не говорил со мной о делах, и был прав: они
меня не интересовали. Мне нужен был он сам, нужно было, чтобы я чувствовала
его рядом. А когда его не было - какая разница, что он там делал... И разве
это сегодня так важно?
- Да, - поколебавшись, сказал я ей. - Есть одно здание, уцелевшее... Мы
подозреваем, что оно было предназначено для взрыва. Хотим его разминировать.
И я подумал, что если бы знать, что это готовил он... Понимаете, у каждого
специалиста есть свой почерк, своя манера. Зная ее, можно о чем-то
догадаться, что-то понять...
Шамборская улыбнулась.
- Не знаю, что вы имеете в виду, - сказала она. - Но думаю, что это
делал кто-нибудь другой. Гюнтер был не единственным, кто занимался взрывами.
- Почему вы так уверены? Вы что-нибудь знаете?
- Если бы это делал он, - уверенно сказала она, и в голосе ее была
гордость, - то вам не пришлось бы сегодня думать ни о чем таком. Потому что
этот дом взорвался бы еще тогда. У него не было случаев, чтобы что-то не
получалось.
- Откуда вы знаете? - возразил я. - Ведь места, где он бывал, потом
занимали наши, и он не мог больше получать оттуда сведения о том, что там
происходило.
- Он прошел войну, - сказала она. - Он выезжал в разные места. Но в
Кракове был не он. Иначе Краков не уцелел бы. А там, где он был - все
происходило так, как было задумано, даже и после того, как приходили ваши.