Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

Огонь общается с тобой, потрескивая древами, - это его слова, - и
прикасается теплом к коже, будто прося внимания, а радиаторы лишь нагревают
воздух, они - словно витамины в таблетках, которые, сколько их ни будь
напихано в один маленький шарик, не заменят живого помидора или яблока; есть
разница, общаешься ли ты с природой, с естеством - или с производными НТР.
Природа по сути своей тепла и исполнена любви, - и когда в мыслях моих
возникло это слово, я приподнял руку и коснулся руки Ольги, коснулся мягко,
как огонь издалека, словно один из нас был костром, а другому надо было
согреться - или сгореть.
- О чем ты думал? - спросила она прозрачным, отрешенным голосом.
- Я не думал. Вспоминал. - Меня не удивило это внезапное "ты"; время
его настало, как только мы переступили порог дома, где оказались вдвоем, а
весь мир остался где-то в стороне.
- Больше не вспоминай, - медленно проговорила она. - Прошлое кончилось.
Его больше нет. Я только что попрощалась с ним. Есть только будущее. Оно
рождается в этом вот огне. Завтра. Через год. Через десять. Я вижу его
ясно...
- Что же ты видишь через год?
Она глянула на меня чуть прищуренными глазами; щека ее, освещенная
огнем, была тугой и розовой, блики играли на лице, и казалось, что она
улыбается, но она была серьезной.
- Там все хорошо. Меня заботит не то, что будет через год, а завтра.
Беспокоит ...
- Что именно? Я думал, мне только кажется, что ты вдруг загрустила ...
Я боялся, что она ответит невыразительным: "Да нет... ничего...", после
которого разговор сам собой угаснет, потому что невозможно оживить его
назойливыми: "Нет, все-таки... Я же вижу..." Но Ольга ответила иначе:
- Не знаю... Как будто бы и не из-за чего, но... Только, пожалуйста, не
надо потом говорить о женской мнительности, подозрительности,
неуравновешенности - одним словом, обо всем, что говорят в таких случаях,
чтобы только не признать, что мы обладаем более точной интуицией. Мужчины,
разумеется, считают себя горячими сторонниками рассудительности и логики.
- Если это обо мне, - сказал я, - то к интуиции я отношусь с великим
уважением.
- Женщины очень часто интуитивно отличают правду от лжи...
- Значит, настроение тебе испортила интуиция?
- Наверное...
- Что же она тебе подсказала?
- Ты ведь серьезный человек, - сказала Ольга, - и относишься ко мне
серьезно ... Только не говори: "Мы знакомы лишь пару дней", и так далее.
Можно быть знакомым с человеком десятки лет и относиться к нему никак.
- Ты права, - ответил я негромко. - Да и что удивительного в том, что я
отношусь к тебе серьезно? Но вот ты? Для меня очень важно знать, как
относятся ко мне, как и - почему, то есть насколько это серьезно.
- Груз прожитых лет давит на тебя? - спросила она не без иронии. -
Комплекс неполноценности - разве это возрастная болезнь? Как я отношусь к
тебе - чтобы судить об этом, ты знаешь достаточно. Я ведь здесь! Почему? Для
начала - ну, хотя бы потому, что тебе со мной лучше, чем без меня. Я тебе
нужна. А для нас многое начинается именно с желания, с потребности быть
нужной. Только не воображай, что такое чувство было присуще лишь эпохе
неравенства. Равенство - не подобие, это разные вещи, и сегодня} как и
всегда, мы будем думать, чувствовать и оценивать по-своему... Надолго ли?
Откуда я знаю? Ни я, ни ты и ни одна цыганка этого не предскажет. Месяц.
Год. Десять лет ... Но разве прожить такой год - мало? Нет, погоди, -
сказала она громче, заметив, что я собираюсь заговорить, - я хочу ответить и
на тот вопрос, который ты не задал, но который вертится у тебя на языке: не
слишком ли я легкомысленна, не стремлюсь ли к удовольствиям, и все такое
прочее. Конечно, стремлюсь, как и любой человек ... То, о ,чем ты, наверное,
подумал в первую очередь, для меня не самое главное, хотя и не последнее;
ради этого я не стала бы ... во всяком случае, соблюла бы приличия. Если бы
все проблемы решались в наши дни так легко, как эта...
Что-то кольнуло меня при этих ее словах, и я снова попытался перебить
ее - и вновь мне не было позволено.
- Знаешь, я просто почувствовала, что ты - человек, которому я нужна не
только по этой причине, - ты, кстати, сам еще и не знаешь, нужна ли я тебе
именно так, - я тебе нужна всерьез. А таких людей, которым ты нужна всерьез,
и которые чем-то нужны тебе, пусть ты еще и не знаешь, чем, но чувствуешь,
что нужны, - таких встречаешь не каждый день и не каждый год, а встретив, не
думаешь, насколько прилично или неприлично подойти к ним и, используя это
самое равенство, сказать: не проходите мимо, вот я, здесь! Понял?
- Не совсем, - сказал я. - Если ты так хорошо почувствовала все с
самого начала, как же ты могла сбежать куда-то, чтобы только случайность
помогла нам встретиться во второй раз? Сбежать из-за какой-то ложной обиды
...
Она расхохоталась, звонко и неожиданно, так что мне тоже захотелось
смеяться, неизвестно чему.
- Господи! - проговорила она сквозь смех. - Мужчины, повелители мира,
проницательные создания! Значит, ты действительно думаешь, что я сбежала и
провела ночь где попало?
- То есть...
- Нет, это чудесно, это просто неподражаемо! И ты - прелесть. Столько
времени терпел... Я-то решила, что ты сразу догадался!
- О чем?
Наверно, выглядел я в этот миг глуповато, потому что Ольга
расхохоталась снова.
- Да никуда я не убегала. Была все время у Варвары. И вышла из дому,
как только услышала, что ты собираешься уйти. И еще в подъезде обождала,
пока не хлопнула дверь наверху...
- Ничего подобного. Варвара мне сказала...
- Потому что я ее об этом попросила. Я стояла рядом с ней, когда ты
звонил.
- Знаешь, - сказал я, - это жестоко. Она стала серьезной.
- Я уже говорила тебе: пренебрежения, обиды, обмана не прощу. В таких
случаях - конец раз и навсегда.
Она снова насупилась, как перед началом разговора. Я подбросил в огонь
дров и подумал, что надо будет сходить еще раз.
- А при чем тут интуиция? - спросил я.
- При том... - Она помолчала, потом искоса взглянула на меня. -
Интуиция говорит мне, что ты в чем-то неискренен... таишь про себя что-то
важное, что беспокоит тебя и не позволяет воспринимать все таким, каково оно
есть, и меня в том числе тоже. Почему ты не хочешь сказать мне, в чем дело?
Неужели жизнь не научила тебя тому, что от этого бывает только легче?
Пожалуйста, скажи мне, потому что сейчас ты еще можешь сказать мне все. И
если даже признаешься мне, что у тебя шесть законных жен, или что ты убил
человека, или растратил деньги и скрываешься от розыска...
- Или что я выдал военные тайны...
- Что же, я стану убеждать тебя пойти с повинной, такое уже бывало и в
книгах, и в кино, и, наверное, не раз случалось в жизни. Говорю тебе: сейчас
еще можно сказать и понять все, но чем дальше, тем труднее будет: тебе -
сказать, а мне - понять и принять.
- Это тебя волнует?
- Разве мало? Это же обидно, как ты не понимаешь! Ну, спроси меня
сейчас о чем угодно, и я отвечу, как бы ни хотелось мне не говорить об этом.
Не хочу недоговоренностей, не хочу сомнений, они способны убить все самое
лучшее, то, без чего жить нельзя ... Будь таким, каким я тебя вижу, скажи
мне все, и увидишь, как сразу станет хорошо тебе... и мне тоже!

III

Я молчал. Потому что сказать не мог ничего. Соврать было бы еще хуже,
чем молчать, а говорить правду я не имел права.
Будь это моя личная тайна, пусть самая глубокая, пусть какая-то самая
постыдная, я, не задумываясь и немедля, открылся бы Ольге - и заранее знал
бы, что мне станет легче. Но таких тайн у меня не было, и уж во всяком
случае не они меня беспокоили; но то, что она своим женским чутьем ощущала,
было тайной военной. В армии обо всем должно знать ровно столько людей и
именно те люди, скольким и которым знать положено. Тебе не нужно гоняться за
информацией и добывать ее откуда-то из-под полы: что тебе полагается знать,
тебе сообщат, а чего не скажут - значит, тебе этого знать и не надо. И
можешь служить спокойно. Ольге никак не было положено знать о заминированном
подземелье, в котором, вернее всего, хранятся законсервированные культуры
самых гнусных бактерий, какие только существовали тридцать - сорок лет назад
(хотя и странно даже в уме сочетать слова "культура" и "гнусный"). Когда
речь идет о вещах, предназначенных хотя бы просто для служебного
пользования, пусть на них и не стоит гриф "Совершенно секретно", нет никакой
градации, кому из посторонних можно о них рассказывать, и кому нельзя -
нельзя никому. Даже одно слово о том, что тяготило меня, было бы уже
нарушением принципов, придерживаться которых я привык за четверть века
армейской жизни и не нарушил бы, в полном смысле слова, даже под страхом
смерти - не говоря уже о том, что очень скверно было бы в самом преддверии
близости выбалтывать то, что я обязан хранить про себя, и искать духовной
общности путем нарушения воинской морали... И я молчал, а Ольга ждала, и я
видел, как с каждой минутой моего молчания ее взгляд становится все угрюмее
и она, не двигаясь с места, продолжая касаться меня бедром и плечом, тем не
менее отходит от меня все дальше.
- Оля, - сказал я. - Послушай, Оля, и поверь мне. Да, ты правильно
угадала, не стану уверять, что меня не тяготят никакие мысли. Но, - я
нагнулся, чтобы снизу вверх заглянуть ей в глаза, но она чуть повернула
голову, и вместо глаз я увидел лишь тени, в которых не было никакого
выражения, - но объяснить тебе, в чем дело, я сейчас не могу. Я не-мо-гу.
Даю слово, даю честное слово: это не касается ничего бесчестного,
постыдного... это никак не задевает ни тебя, ни нас обоих вместе. Это...
Потерпи немного, Оля, быть может, уже завтра или послезавтра я смогу
рассказать тебе обо всем. А до тех пор ты не станешь сомневаться во мне... и
не станешь сердиться за молчание, которого я не имею права нарушить.
Теперь она взглянула на меня сама, и в ее глазах я увидел грусть,
устойчивую, зрелую грусть, не свойственную людям ее возраста, а красивым
женщинам - в особенности. Она сказала:
- Я верю тебе, но дело ведь не в этом... Плохо, когда между людьми
слишком многое основано на вере, она не дает уверенности. Для уверенности
надо знать, точно знать. И раз между нами что-то остается недоговоренным, я
не могу сказать тебе то, что мне очень хочется сказать: "Что бы ни случилось
- я с тобой". И во мне по-прежнему остается какая-то настороженность по
отношению к тебе, - она чуть улыбнулась. - Я понимаю, это, наверное,
нехорошо и неправильно, но ведь каждый из нас чувствует и думает так, как
свойственно именно ему, а не как нужно было бы по всем правилам; я понимаю,
но ничего не могу поделать, и поэтому не смогу простить тебе ни малейшей
обиды, невнимательности, всего такого, что простила бы, пусть и без
восторга, если бы знала, что между нами не осталось никаких
недоговоренностей. Не обижайся, но иначе у меня не получится...
- Я думаю, Оля, - сказал я, - что у тебя просто не будет для этого
повода.
- Дай-то бог, - тихо проговорила она, - дай-то бог... Она покачала
голой, то ли в знак недоверия, то ли отвечая каким-то не высказанным вслух
мыслям. - А может быть, я хочу слишком многого? Но знаешь, я всегда буду
хотеть слишком многого, и тебе не будет со мной легко. Подумай, пока можно:
может быть, ты уже жалеешь о нашем знакомстве, о том, что тратишь время на
чужую женщину, которая тебе чуть ли не навязывается?
Я не ответил.
- Молчание - знак согласия?
Я разжал пересохшие вдруг губы.
- Нет.
Слово выговорилось хрипло и невнятно, и я повторил, стараясь, чтобы оно
прозвучало чисто и уверенно:
- Нет. Не жалею.
- Тогда не надо грустить. Я ведь тебе уже сказала: все будет хорошо.
Поверь. Я немного ведьма, и будущее бывает приоткрыто мне, суровый мужчина.
Ты не жалеешь, что встретил меня, ты только что сам сказал это. Я рада, что
встретила тебя. Тебе это известно. Мы с тобой хотим одного и того же. Кто
или что может помешать нам? Прошлое? Нет, оно сделало свое дело: привело нас
в сегодня, в сию минуту. Настоящее? Мы вдвоем, и вблизи нет никого, кто
потревожил бы наш разговор и помешал бы нам. Будущее? Мы с тобой сейчас
лепим его, оно будет нашим. Ты можешь не отвечать, я знаю, ты согласен со
мной. Я ведь поняла тебя уже давно: твое спокойствие, твоя суровость и
трезвость - это не характер, это лишь образ, а на самом деле ты уже давно
тосковал обо мне, месяцами, годами, а меня все не было, и ты старался вести
себя так, чтобы никто, упаси боже, не заподозрил, что тебе чего-то не
хватает в жизни... Я задержалась, прости меня; но и ты почему-то не спешил
ко мне, а ведь я не обижаюсь на это... Ты увидел меня и полюбил, хотя не
желал признаться себе в этом; ты ведь можешь полюбить только сразу - или уж
никогда. Только попробуй сказать мне, что я тебя не поняла! Я права?
У меня было очень странно на душе - именно потому, что она была права с
начала до конца, так что я не мог ответить ничего иного, кроме:
- Да.
- И ты меня любишь.
- Да, - подтвердил я и, кажется, в голосе моем была тоска, потому что
это было мучительно. Она подперла щеку ладошкой.
- Тогда расскажи, как ты меня любишь.
Я слегка растерялся от этого вопроса, хотя ответ у меня был.
Я мог бы сказать ей: я так люблю тебя, что сижу с тобой и разговариваю
обо всем, о чем мы говорим, вместо того, чтобы думать о деле, о сложном,
важном, срочном деле, от которого зависит не только моя служебная репутация,
но прежде всего - жизнь и спокойствие многих людей. О деле, которое, может
быть, окажется самым главным и важным в моей жизни. Но я не думаю о нем
сейчас, и странно - когда ты рядом, дело это вовсе не кажется мне таким
страшно сложным, каким казалось еще так недавно, и я уверен, что нужная мне
разгадка где-то уже совсем близко и придет с минуты на минуту, если даже я
не буду напрягаться, чтобы думать именно о ней. Получается как-то так, что я
думаю о, тебе - а тем временем та задача решается как бы сама собой, пока ты
говоришь о будущем и пока я, как ребенок, верю каждому твоему слову. И если
это не любовь, то я больше не понимаю смысла самых простых и нужных в жизни
слов.
И еще я мог бы сказать ей: ты права, требуя предельной откровенности,
потому что только так и можно жить. Но и я прав, скрывая от тебя кое-что.
Противоречие это никуда не денется, оно изначально, потому что армия - не
дитя любви, и они, армия и любовь, очень мало считаются с интересами друг
друга. А мне все дальнейшее время предстоит примирять одно с другим, и это
нелегкий крест, но все же у меня достаточно решимости, чтобы дотащить его до
места. И опять-таки: если это не любовь, то что же тогда надо обозначать
этим словом?
- Если тебе трудно, скажешь потом, не думай, что удастся увильнуть.
Спасибо хоть, что не стал приводить цитаты.
- И не собирался, - обиженно сказал я. - Лучше расскажи о будущем, раз
оно тебе приоткрыто.
- Расскажу, - не сразу ответила она. - Только не взыщи, если не все там
будет выглядеть так, как представлялось тебе, пока ты был один...
- Выхожу один я на дорогу, - медленно прочитал я. - Вот так
представлялось мне будущее.
- Все-таки цитата?
- Зато какая!
- На деле будет иначе. Ты не будешь один на дороге. Нас будет, самое
малое, двое. - Она помолчала. - Пройдет немного времени, и ты выйдешь в
отставку. Все равно генералом тебе не быть. Ты выберешь себе дело по вкусу,
но с таким условием, чтобы я тоже могла им заниматься: интересы должны быть
общими во всем, и никаких служебных тайн между супругами! Чем ты хотел бы
заняться?
Моя военная специальность целиком и полностью годилась и на гражданке,
там ведь я ее и приобрел; но разговор сейчас был как бы и серьезным, и в то
же время походил на игру, в которой можно было делать и не вполне
корректные, может быть, допущения. Я сказал:
- Чем заняться? Да хотя бы археологией. Разве плохо?
- Нет, наоборот, очень хорошо, - радостно согласилась она. - Это и мне
по силам, и очень интересно... Теперь заглянем - ну, хотя бы через десять
лет ...
- И что там видится?
Несколько секунд она смотрела на меня.
- Ну, ты постареешь немного... совсем немного, потому что мы ведь все
время будем на воздухе - в экспедициях, будем много двигаться, работать...
На мне эти годы скажутся больше, и ты не будешь уже испытывать неудобства
оттого, что у тебя такая молодая жена... а меня это будет огорчать, конечно,
но я с этим примирюсь. Знаешь, мне даже в ранней юности не нравилось, когда
мне давали больше лет, чем было на самом деле... Итак, через десять лет мы
вернемся из очередного путешествия, не знаю, откуда: с юга, из Сибири, а
может быть, из Африки. Вернемся загорелые, надышавшиеся, усталые, но бодрые;
войдем в нашу квартиру, где за это время все успеет покрыться пылью: мы ведь
не были дома целых полгода! - и едва успеем сложить наш груз, нетяжелый,
потому что все главное идет в тюках и ящиках прямо в институт, - едва успеем
сложить, как ты сразу бросишься в ванную, а я кое-как, начерно, смахну пыль
с мебели и сразу же раскрою шкаф и начну перебирать свои платья, от которых
успела отвыкнуть, - перебирать и думать, что же я надену сегодня вечером, и
насколько за эти полгода изменились мода и вкусы, через десять лет это будет
происходить куда быстрее, чем сейчас... Ты позовешь меня мыться первой, но я
уступлю эту честь тебе, а сама стану ходить по комнатам и кухне, заново
знакомясь с ними. Потом мы перекусим на скорую руку чем-нибудь из дорожных
остатков, и у нас останется еще час-другой, чтобы отдохнуть, а потом мы
оденемся и я заставлю тебя перевязать галстук заново, потому что ты,
конечно, не сумеешь завязать его так, как будет полагаться тогда, а ты
станешь ворчать и любить меня еще больше. По телефону ты вызовешь такси, и
мы поедем в тот ресторан, где должны будут собраться все участники нашего
похода, тоже, как и мы, едва успевшие смыть с себя дорожную пыль. Мы будем
мало пить и много танцевать, весь вечер - только друг с другом, и никто
другой не будет нам нужен, ни в этот вечер и никогда ... Мы уйдем, когда
ресторан уже закроют, и на пороге еще обсудим с остальными: а не податься ли
к кому-нибудь из нас, чтобы продолжить веселье. Но тут начнет сказываться
усталость, и еще то, что мы ведь полгода, по сути дела, не были наедине, и
нам очень захочется побыть вдвоем. Мы распрощаемся со всеми и снова окажемся
дома, и долго не сможем уснуть, зато весь завтрашний день будем отсыпаться,
и лишь послезавтра примемся за привезенные коллекции и записи; этой работы
хватит нам на всю зиму, и я буду постоянно напоминать тебе, что пора всерьез
подумать о докторской, а ты будешь отговариваться тем, что нет еще полной
ясности: "Вот съездим еще разок, тогда видно будет..." Вот как произойдет
через десять лет, и вот как будет всегда, пока мы живы...
Оля умолкла; я обнял ее, и она прильнула ко мне. Наверное, были в ее
пророчестве неточности: пить я не стану и тогда, и даже по такому поводу, и
зачем такси, поедем на своей машине, а главное - Оля будет прекрасна и через
десять лет, годы ничего не отнимут, наоборот - прибавят, она принадлежит
именно к такому типу. Но она права в главном: никого другого, кроме нее,
никогда...

IV

Мы лежали на широкой тахте, камин дышал жаром, и можно было на миг
представить, что вот выгорел наш солдатский костер и надо укладываться
спать, а вокруг все тот же снег, и ветер не унимается. Но нас они больше не
пугают. Мы разгребаем угли, и под ними оказывается сухая, горячая земля, мы
укладываемся на нее плотно, бок о бок, воздух свеж и холоден, но нам тепло,
и те три или четыре часа, что еще остались до подъема, мы проспим, не видя
снов, и по команде вскочим, свежие и готовые продолжать марш. Сейчас нас с
Олей согревали угли в камине, но еще больше тепла давало ощущение другого
человека рядом. Я не думал, и не хотел, и не мог думать, что хорошо и что
плохо, что можно и чего нельзя; прошлое исчезло, а будущее еще не пришло, и
осталось лишь то, что было сейчас. Мы понимали друг друга без слов, и каждое
движение одного было заранее понятно другому, потому что это бывало уже
миллиарды раз в истории человечества, десятки миллиардов - и все же было
впервые... Не помню, что было потом с нами. Нет, не так; помню, но не умею
сказать так, чтобы это вышло похоже на истину: для этого мне пришлось бы
отойти и увидеть нас со стороны, а это было невозможно.

V

Проснулся я внезапно и сразу, словно по команде, по тревоге или от
выстрела. Голова была свежа, и я стал думать с того места, на котором
остановился, как продолжаешь читать книгу с той строки, на которой закончил
вчера вечером. Было еще очень рано - или очень поздно, это одно и то же; за
окном стоял мрак, лежала тишина, угли в камине потемнели, но под черной
коркой еще таился жар. Да, так пройдут десять лет, и двадцать, и все годы,
сколько бы их ни было, и единственное, о чем я пожалею - это о том, что их
все равно будет слишком мало, лет; сколько бы их ни было, все равно их будет
слишком мало. Будущее ... Чаще всего оно представляется прекрасным, даже
тогда, когда оно лежит в подземном хранилище, заминированное, защищенное
ловушками и сюрпризами, готовое взорваться по какой-то, еще неизвестной мне,
причине...
Ольга неуловимо дышала рядом. Юная женщина, для которой война была без
малого пустым звуком: прошлая была для нее древней историей, а в будущую
она, как почти вся нынешняя молодежь, просто не верила. Только что мы
построили наше будущее, мое и ее. Но мое будущее зависит от того, что будет
не через десять лет, а сейчас: от того, удастся ли мне перехитрить
пиротехника из вермахта или нет. И, значит, будущее Оли - потому что оно
ведь у нас совместное! - зависит от давно умершего майора по фамилии
Шпигель, относившегося к минерскому делу как к искусству, а к нам - и ко мне
в том числе - с пренебрежением, и оставлявшего свои расписки в уверенности,
что мы все равно не проследим за всеми ходами и поворотами его мысли. Я
почувствовал, как во мне колышется ярость. Нет, не позволю я ему определять
будущее спящей рядом женщины! Я решаю его задачу на тридцать с лишним лет
позже, чем он составил ее, это чего-то стоит - тридцать пять лет! И не ему
презирать меня, а наоборот, мне следует презирать его за высокомерие,
граничащее с наглостью... И потом... Я не улыбнулся, но подумал совершенно
серьезно: я знаю, какой женщиной вдохновлялся он, сочиняя свои ребусы, и
знаю, какой воодушевляюсь я сейчас, когда пришла пора эти ребусы решать. Ну,
можно ли сравнить их? Даже если сделать ту моложе на минувшие тридцать
пять... Нет, разве можно их сравнить?
И я вдруг ощутил, что я намного сильнее. И не потому, что я жив, а он -
нет. У меня были основания презирать его больше, чем у него - меня; и
женщина, которую я любил, была несравнима с той, кого любил он. Да, я был
сильнее, и вдруг почувствовал непоколебимую уверенность в том, что еще
несколько часов, даже минут - и для меня все станет ясным.
Он был в душевном равновесии тогда, когда составлял свой план
минирования, как и я сейчас. Он был в тот миг наверняка доволен основными
линиями своей жизни - как я сейчас. Он думал и нашел гениальное для
выполнения своей задачи решение...
В чем же заключалась его задача? Строго говоря, их было две. Первая - в
случае необходимости взорвать объект таким образом, чтобы выбросить
смертоносную начинку в воздух, вызвать эпидемию, посеять панику. И второе -
сделать так, чтобы всякая попытка обезвредить взрывные устройства была
пресечена в самом начале, но в то же время оставалась возможность выключения
всех ловушек для проникновения внутрь своих людей в случае, если военная
судьба повернется...
Как решена первая задача, мы в общем знаем. Взрывается верхний заряд,
открывая широкий выход в атмосферу. Затем - нижний, разламывающий все в
середине и выбрасывающий начинку вверх. Второй связан с первым, вернее
всего, химически: верхний взрыв одновременно приводит в действие химические
замедлители, которые через некоторое время вызовут второй взрыв. Через какое
время? Раньше я думал, что времени потребуется столько, чтобы успели
активизироваться споры бактерий. Но теперь понял, что это вряд ли так: ведь
за это время можно через образовавшийся сверху пролом проникнуть внутрь,
обезвредить внутренний заряд и предотвратить нижний взрыв. Нет, куда проще
выбросить в атмосферу сами споры, а активизироваться они смогут и там,
наверху. Потому что взрывом их разнесет сразу же на достаточно большое
расстояние, поднимет в облака, и никакое обеззараживание тут не поможет.
Что еще я знаю? Знаю, что с самого начала предполагалось, что мы
обнаружим объект не сразу: недаром находившееся на поверхности здание
обрушено взрывом с таким расчетом, чтобы закрыть вход в шахту - во всяком
случае, для тех, кто не знал об ее существовании. Напротив, для своих
попасть в шахту не составляло бы особого труда. Так что Лидумс, вернее
всего, неправ, полагая, что вход был завален всерьез, и что для себя, в
случае возвращения, майор оставил, какой-то другой лаз, запасной. Если
Лидумс даже и попробует найти такой лаз, то поиски, вернее всего, ничего не
дадут.
Проанализируем еще раз. Из того, что нам пока было доступно, могли быть
использованы, как мы с Лидумсом уже установили, три запасных хода: через
вентиляцию, канализацию, а также через то небольшое помещение, чердак, где
была уложена взрывчатка верхнего заряда, но оставалось достаточно места,
чтобы между ящиками мог пролезть человек. Канализация и вентиляция были
перекрыты фильтрами; можно было, конечно, предположить, что там существовал
какой-то механизм, позволявший как-то убрать или раздвинуть их; однако мне