Миллер Уолтер Майкл. Гимн Лейбовичу

   - Я ведь предлагал быть любезным. Так как же?
   - Не стоит. Давайте дальше.
   Дон соскользнул со своего кресла и подошел к окну. Он внимательно разглядывал бледно-желтые клочья облаков на западе, слегка постукивая по подоконнику.
   - Эти бумаги... Не имеет значения, верим мы им или нет. Сама мысль, что подобные документы могут сохраниться, - даже если имеется самый ничтожный шанс, - настолько будоражит... Словом, мы должны немедленно исследовать их.
   - Очень хорошо, - сказал Аполло; его это слегка забавляло. - Они же приглашают вас. Но скажите мне: чем вас взбудоражили эти документы?
   Ученый бросил на него быстрый взгляд.
   - Вы знакомы с моими трудами?
   Монсеньор поколебался. Он был знаком с ними, но сознаться в этом означало признать, что имя дона Таддео произносилось в одном ряду с именами великих естествоиспытателей, умерших тысячу и более лет назад, хотя самому дону было едва ли за тридцать. Священник не желал признавать, что этот молодой человек подавал немалые надежды обнаружить то редкое проявление человеческого гения, которое возникает раз или два в столетие, чтобы перевернуть всю науку.
   - Я должен признаться, что не читал большую часть из...
   - Не имеет значения. - Пфардентрот не принял извинения. - Большинство из них сугубо абстрактны и скучны для неспециалиста: теория сущности электричества, движение планет, притяжение тел и прочее в этом же духе. А в списке Корнхауэра упоминаются имена Лапласа, Максвелла и Эйнштейна... Они что-нибудь говорят вам?
   - Не много. История называет их естествоиспытателями, не правда ли? Они ведь жили в то время, которое предшествовало гибели последней цивилизации? Помнится, их упоминает одна из языческих агиологий, [Агиология - вид церковной литературы, описание житий святых] не так ли?
   Ученый кивнул.
   - И это все, что известно о них или о том, чем они занимались. Физики, как говорят наши не очень глубокие историки. Те люди, благодаря которым Европейско-Американская культура поднялась так быстро, говорят они. Перечень, который приводят историки - сущая баналыцина, ничего больше. Я почти забыл о них. Но старинные документы, которые, по словам Корнхауэра, у них имеются, могут быть именно физическими научными текстами. Это невероятно!
   - И вы хотите убедиться в этом?
   - Да, мы хотим убедиться. Теперь, когда все это всплыло, я бы предпочел никогда не слышать об этом.
   - Почему?
   Дон Таддео внимательно разглядывал лежащую внизу улицу. Он поманил к себе священника.
   - Подойдите сюда на минутку. Я покажу вам, почему.
   Аполло вышел из-за стола и посмотрел вниз на грязную ухабистую улицу, которая окружала дворец, казармы и здания коллегиума, отгораживая резиденцию правителя от шумного плебейского города. Ученый показал на темную фигуру крестьянина, который сумерках вел домой своего осла. Его ноги были обмотаны кусками мешковины. На них налипло столько грязи, что он еле их поднимал. Но он упорно, шаг за шагом, тащился вперед, отдыхая после каждого шага по полсекунды. Он был настолько изнурен, что даже не мог очистить ноги от грязи.
   - Он не едет верхом на осле, - заметил дон Таддео, - потому что утром его осел был нагружен зерном. Ему не приходит в голову, что теперь поклажи нет. То, что было правильно утром, правильно для него после полудня.
   - Вы знаете его?
   - Каждое утро и каждый вечер он проходит мимо моего окна. Неужели не приметили его?
   - Таких, как он, тысячи.
   - Посмотрите-посмотрите. Можете ли вы заставить себя поверить, будто это животное ведет свой род от людей, которые, как предполагают, изобрели летающие аппараты, побывали на Луне, подчинили себе силы природы, создали машины, умеющие говорить и едва ли не мыслить? Можете вы поверить, что такие люди существовали?
   Аполло молчал.
   - Посмотрите на него! - настойчиво повторил ученый. - Нет, сейчас слишком темно. Вы не сможете разглядеть на его шее первые признаки сифилиса, который вскоре съест его носовой хрящ. Наполовину парализованный и явно слабоумный. Безграмотный, суеверный, кровожадный. Он ненавидит своих детей. За несколько монет он может убить их. Он может продать их за что угодно, как только они достаточно подрастут. Посмотрите на него и скажите, видите ли вы в нем потомка некогда могущественной цивилизации? А если нет, то кого вы видите?
   - Образ Христа, - раздраженно ответил монсеньер, сам удивляясь своему гневу. - А что я, по-вашему, должен увидеть?
   Ученый раздраженно фыркнул.
   - Несоответствие. Между людьми, которых вы можете увидеть из любого окна, и людьми, которые некогда жили, как нас хотят уверить в этом историки. Я не могу этого принять. Как могла великая и мудрая цивилизация полностью уничтожить себя?
   - Вероятно, - ответил Аполло, - сделавшись совсем уж величественной и совсем уж мудрой, ничего более.
   Он подошел к высокой лампе, чтобы зажечь ее, так как сумерки быстро сгущались. Он ударял кресалом по кремню, пока не высек искру, потом стал осторожно раздувать огонь на труте.
   - Вероятно... - сказал дон Таддео. - Но я сомневаюсь в этом.
   - Так вы отвергаете всю историю, считаете ее мифом?
   Из трута показался язычок пламени.
   - Я не отвергаю ее, но подвергаю сомнению. Кто писал вашу историю?
   - Монашеские ордены, конечно. В те темные времена не было больше никого, кто мог бы писать ее.
   Он перенес огонь к фитилю.
   - Ну вот! Вы подтверждаете это. А во времена антипап сколько еретических орденов фабриковали свои собственные версии исторических событий, а потом подсовывали их в качестве трудов древних авторов? Вы этого не знаете, вы просто не можете точно это знать. Несомненно, что на этом континенте существовала цивилизация более развитая, чем нынешняя. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на груды искореженного, ржавого металла. Вы можете разрыть полосы сыпучих песков и обнаружить остатки их железных дорог. Но где же доказательства существования тех машин, которые, как уверяют нас историки, строились в те времена? Где обломки самодвижущихся повозок и летающих машин?
   - Перековали на плуги и мотыги.
   - Если они вообще существовали.
   - Если вы сомневаетесь в этом, то почему хлопочете о документах ордена Лейбовича?
   - Потому что сомнение не есть отрицание. Сомнение - могучий инструмент, и его следует применить к истории.
   Нунций натянуто улыбнулся.
   - А в чем заключается мое участие в этом деле, ученый дон?
   Ученый порывисто подался вперед.
   - Напишите настоятелю аббатства. Заверьте его, что с документами будут обращаться очень бережно, что их вернут сразу же, как только мы установим их подлинность и изучим содержание.
   - Чьи гарантии я должен ему дать - ваши или мои?
   - Ханегана, ваши и мои.
   - Я могу ему дать только ваши и Ханегана. У меня нет собственных солдат.
   Ученый покраснел.
   - Скажите мне, - продолжал нунций, - почему, если забыть о бандитах, вы настаиваете на том, чтобы эти документы привезли сюда, вместо того, чтобы поехать в аббатство самому?
   - Самая лучшая причина, на которую вы можете сослаться в письме к аббату, это то, что экспертиза документов, произведенная в аббатстве, не будет иметь достаточной силы для светских ученых.
   - Значит, ваши коллеги могут подумать, будто монахи вас провели?
   - Ммм... может случиться и так, Но вот что особенно важно: если они будут привезены сюда, их сможет изучить каждый, кто способен высказать достаточно квалифицированное суждение. И все доны, приехавшие из других княжеств, также смогут посмотреть их. Но мы не можем на полгода перенести весь коллегиум в юго-западную пустыню.
   - Ваша точка зрения мне ясна.
   - Вы направите просьбу в аббатство?
   - Да.
   Дон Таддео, казалось, был удивлен.
   - Но это будет ваша просьба, не моя. - продолжал монах. - И я должен честно сказать: не думаю, чтобы дон Пауло, аббат, сказал "да".
   Дон, однако, выглядел удовлетворенным. Когда он ушел, нунций вызвал к себе секретаря.
   - Ты отправишься в Новый Рим завтра, - сказал он ему.
   - Через аббатство Лейбовича?
   - Через аббатство проедешь на обратном пути. Отчет для Нового Рима не терпит отлагательств.
   - Да, мессир.
   - В аббатстве скажешь дому Пауло: "Шеба [Царица Савская] думает, что Соломон придет к ней". Преподнесешь подарки. А затем плотнее закроешь уши. Когда его гнев утихнет, возвращайся назад, чтобы я мог сказать дону Таддео "нет".
   13
   В пустыне время идет медленнее, заметить его течение нелегко. Два времени года миновали с тех пор, как дом Пауло отказал в просьбе, пересекшей Равнину, но дело окончательно уладилось только несколько недель назад. Да и уладилось ли? Тексаркана была явно недовольна результатом.
   На закате аббат расхаживал вдоль стены аббатства, его невыбритая челюсть выдавалась вперед, словно старый утес, обросший мхом и готовый противостоять стихиям меря случайностей. Ветер пустыни белым флагом развевал его волосы, плотно обтягивал рясу вокруг сутулой фигуры аббата, делая его похожим на иссохшего Иезекииля, правда, с округлым маленьким животиком. Аббат прятал свои грубые руки в рукава рясы и время от времени поглядывал на пустыню, на видневшееся вдали местечко Санли-Бувитс. Монахи, встречавшиеся ему на пути, с удивлением посматривали на старика, мерившего шагами землю вдоль стены. Последнее время настоятель пребывал в дурном расположении духа, чем давал повод для самых различных предположений. Шептались, будто вскоре бразды правления в аббатстве святого Лейбовича перейдут к новому аббату. Поговаривали, что старик плох, очень плох. Все знали: если аббат услышит эти перешептывания, то шептуны будут немедленно вышвырнуты за монастырскую стену. Аббат слышал, но делал вид, что ничего не замечает. Он сознавал, что шептуны правы.
   - Прочти мне его снова, - внезапно обратился он к монаху, что неподвижно стоял неподалеку от него. Капюшон монаха качнулся в сторону аббата.
   - Какое, домине? - спросил он.
   - Ты знаешь, какое.
   - Да, мой господин.
   Монах долго копошился в одном из рукавов рясы, отягощенном солидной пачкой бумаг и писем, пока не нашел то, что нужно. К свитку был прикреплен ярлык: Subimmunitate apostolica hoc supposition est. Quisquis nuntmm molestare audeat, ipso facto excommunicetur.
   Det: R'dissimo Domno Paulo de Pecos, AOL, Abbat, [Нижеследующее находится под апостольской защитой. Если кто известие это побеспокоить осмелится, тем самым будет отлучен от церкви. Благочестивейшему владыке Пауло де Пекос, аббату, АОЛ. (лат.)] (монастырь братьев-лейбовичианцев, в окрестностях местечка Санли-Бувитс, что в Юго-Западной пустыне, империя Денвер), cui saratem dicit: Marcus Apollo. Papatiae Apocrisarius Texarkanae. [с поклоном сообщает: Маркус Аполло. Папское представительство в Тексаркане (лат.)]
   - Да, это самое. Прочитай мне его, - сказал аббат нетерпеливо.
   - Accedite ed eum...[Приступим к сему, (лат.)]
   Монах осенил себя крестом и пробормотал обычное благословение текста, которое произносилось перед чтением или письмом с такой же пунктуальностью, как и благословение пиши. Сохранение грамотности и знания в течение темного тысячелетия было главной задачей братьев ордена Лейбовича, и этот маленький ритуал неизменно напоминал об этой задаче.
   Окончив благословение, монах развернул свиток против солнечных лучей, так что тот стал прозрачным.
   - Jterum oportet apponere tibi crucem ferendam, amice... [Снова оказывается необходимым возложить на тебя крест, старый друг мой. (лат.)] Он читал чуть нараспев, выхватывая слова из цветистого леса фраз. Аббат прислонился к парапету и слушал, наблюдая за канюками, которые кружились над столовой горой Последнего Прибежища.
   - "...Снова оказывается необходимым возложить на тебя крест, старый друг мой и пастырь близоруких книжных червей, - монотонно тянул чтец, - но, вероятно, ноша сия на этот раз будет иметь привкус триумфа. Оказалось, что конце-концов Шеба все-таки отправляется к Соломону, несмотря то, что не исключается обвинение его шарлатанстве. Настоящим извещаю тебя, что дон Таддео Пфардентрот, доктор естественных наук, мудрейший из мудрых, ученейший из ученых, светловолосый внебрачный сын некоего князя и божий дар "пробуждающему поколению", решил наконец нанести тебе визит, потеряв всякую надежду перевезти вашу Книгу Памяти в здешнее прекрасное королевство. Он появится в праздник Успения, если сумеет ускользнуть по пути от шаек грабителей. Он прибудет к вам со своими сомнениями и небольшим конным отрядом, следствием благосклонности Ханегана Второго, чья дородная фигура и сейчас нависает надо мной, в то время как я, ворча и хмурясь, пишу эти строки, которые мне приказал написать его величество и в которых его величество предложил мне представить тебе его родственника, дона, в надежде, что ты будешь почитать его надлежащим образом. А поскольку секретарь его величества лежит в постели с подагрой, я буду писать тебе обо всем честно и беспристрастно.
   Во-первых, позволь мне предостеречь тебя от этого дона Таддео. Обращайся с ним со своей обычной учтивостью, но не доверяй ему. Он блестящий ученый, но ученый светский и политический заложник государства. А государство здесь - это Ханеган. Кроме того, дон Таддео, похоже, антиклерикал или, по крайней мере, отрицательно относится к монастырям. После его рождения, кстати, приведшего двор в некоторое замешательство, он был тайно отправлен в монастырь бенедиктинцев и... Но нет, лучше расспроси об этом курьера..."
   Монах поднял взгляд от письма. Аббат все еще наблюдал за канюками над Последним Прибежищем.
   - Вы слышали о его детстве, брат? - спросил дон Пауло.
   Монах кивнул.
   - Продолжайте.
   Чтение продолжалось, но аббат уже не слушал. Он знал это письмо наизусть, но все же чувствовал, что уловил еще не все, что Маркос Аполло пытался сказать что-то между строк. Маркус хотел предостеречь его... но от чего? Тон письма был несколько вольный, но в нем было несколько зловещих несоответствий, причем их можно было сложить в некое мрачное соответствие, если только суметь правильно это сделать. Какая опасность могла таиться в том, что светский ученый будет изучать документы в аббатстве?
   Курьер, доставивший письмо, сообщил, что дон Таддео с младенчества воспитывался в монастыре бенедиктинцев, на этом настояла жена его отца. Отцом дона был дядя Ханегана, а матерью - камеристка. Графиня, законная жена графа, не возражала против любовных увлечений мужа, пока эта простая служанка не родила графу сына, которого он давно хотел. Сама она рожала графу одних дочерей, и ее взбесило, что простолюдинка взяла над ней верх. Она сослала ребенка, выпорола и прогнала камеристку, и восстановила свою власть над графом. Графиня сама пыталась родить от графа ребенка мужского пола, чтобы защитить свою честь, но сумела лишь дать ему еще трех девочек. Граф терпеливо ждал пятнадцать лет. Когда она умерла от выкидыша (опять девочка), он сразу же отправился к бенедиктинцам, забрал мальчика и сделал его своим наследником.
   Но юный Таддео из рода Ханеганов-Пфардентроттов вырос озлобленным. Все детство до самой юности он провел вне города и двора, где наследником трона был его двоюродный брат. Если бы его родители полностью игнорировали его, он смог бы достигнуть зрелости, не возненавидев своего положения отверженного. Но и отец, и камеристка, чье чрево его выносило, навещали его достаточно часто, чтобы он помнил о том, что создан из плоти, а не из камня, и таким образом давали повод смутно подозревать, что он лишен той ласки и любви, на которую имел право. К тому же принц Ханеган, посланный на один год в тот же монастырь, всячески помыкал своим незаконнорожденным кузеном, превосходя его во всем, кроме умственных способностей. Юный Таддео ненавидел принца с тихой яростью и старался превзойти его, где это было возможно, хотя бы в учении. Это состязание кончилось ничем: принц на следующий год покинул монастырскую школу таким же безграмотным, каким и приехал, не прибавив к своему образованию ни единой здравой мысли. Тем не менее его ссыльный кузен продолжал состязание в одиночку и победил его с честью. Но эта победа была призрачной, поскольку нимало не обеспокоила Ханегана. Дон Таддео, презиравший весь двор Тексарканы, все же с юношеской непоследовательностью охотно возвратился к этому двору, чтобы стать наконец официально признанным сыном своего отца, простив, по-видимому, всех, кроме покойной графини, сославшей его в монастырь, и монахов, опекавших его в изгнании.
   "Вероятно, он представляет себе наш монастырь тюрьмой, - подумал аббат. - Этому, должно быть, способствуют горькие воспоминания детства, наполовину стертые и, может быть, отчасти выдуманные."
   - "...сеют семена раздора на грядках Нового Образования, - продолжал чтец. - Так что будь осторожен и следи за возможными симптомами.
   Но, с другой стороны, не только его величество, но веления добросердечности и справедливости также требуют, чтобы я рекомендовал его тебе как человека с добрыми намерениями, или, по крайней мере, как незлобивого ребенка, больше всего похожего на образованных и воспитанных язычников (хотя, несмотря ни на что, они остаются язычниками). Он будет вести себя прилично, если ты будешь тверд, но... будь осторожен, друг мой: его мозг похож на заряженный мушкет, готовый выстрелить в любом направлении. Я полагаю, однако, что у тебя достанет изобретательности и радушия, чтобы управляться с ним некоторое время.
   - Quidam mihi calix nuper espletur, Paule. Precamini ergo Deum facere me fortiorem, Metio ut hie pereat. Spero te et fratres saepias oraturos esse pro tremescente Marco Apolline. Valete in Christo, amid.
   Texarkanae datum est Octava St. Petri et Pauli, Anno Domini termiilessimo... [Приходится мне вновь наполнить чашу, Пауло. Моли Бога, чтобы укрепил тебя. Опасаюсь, что тут кроется погибель твоя. Надеюсь, что ты твои братья исполнят сию просьбу с нетерпением ждущего вестей Марко Аполло. Здравствуй во Христе, друг мой. Дано в Тексаркане, в восьмой день праздника святых Петра и Павла, год от Рождества Христова... (лат.)]
   - Дай мне еще раз взглянуть на печать, - сказал аббат.
   Монах протянул ему свиток. Дом Пауло поднес его к самым глазам, вглядываясь в расплывшиеся буквы, оттиснутые в нижней части пергамента с помощью деревянной печати, плохо смазанной чернилами.
   "Одобрено Ханеганом Вторым, владыкой милостью божьей, правителем Тексарканы, защитником веры и духовным пастырем Равнины.
   Его собственноручный знак: + ".
   - Интересно, не поручил ли его величество кому-нибудь прочитать это письмо? - засомневался аббат.
   - Будь это так, мой господин, разве письмо дошло бы до нас?
   - Думаю, что нет. Но писать всякие легкомысленные вольности под самым носом у Ханегана только ради насмешки над его неграмотностью - это не похоже на Маркуса Аполло. Разве что он пытался что-то сообщить мне между строк и не мог придумать для этого другого, более безопасного способа. Это место в конце письма, где он говорит о некоей чаше, которая, как он опасается, не минует нас. Совершенно ясно: его что-то беспокоит. Но что? Это не похоже на Маркуса, совсем не похоже.
   С момента получения письма минуло несколько недель. За эти недели дом Пауло почти ослеп, у него обострилась давняя болезнь желудка. Он постоянно размышлял о прошлом, словно пытался найти в нем нечто такое, что могло бы предотвратить надвигающуюся опасность. "Какую опасность?" - спрашивал он себя. Казалось, не было никакой разумной причины для волнений. Столкновения между монахами и поселенцами давно прекратились. Никаких слухов о выступлениях пастушьих племен не приходило ни с севера ни с востока. Империя Денвер не возобновляла свои попытки наложить подать на монастырские конгрегации. В окрестностях монастыря не было никаких военных отрядов. В оазисе было достаточно воды. Не предвиделось никаких эпидемий, животные тоже были здоровы. На поливных полях злаки дали в этом году хороший урожай. Во всем мире были заметны признаки прогресса. В селении Санли-Бувитс был достигнут фантастический уровень грамотности - восемь процентов, за что селянам следовало бы благодарить монахов ордена Лейбовича.
   И все же его одолевали дурные предчувствия. Какая-то неведомая опасность притаилась за краем земли, словно угрожая восходу солнца. Эти мысли одолевали его, словно рой назойливых насекомых, жужжащих возле самого лица. Это было ощущение неизбежного, безжалостного, безрассудного; оно извивалось, как взбесившаяся гремучая змея, готовая свернуться и покатиться перекати-полем.
   Это дьявол, с которым должно вступить в борьбу, наконец решил аббат, но дьявол слишком уклончивый. Дьявол аббата был много меньше, чем обычные демоны - размером всего с палец, но весил с десяток тонн и имел силу десятка дюжин. Им руководила не злоба, как воображал аббат, и даже не безумная ярость, как у бешеной собаки. Он пожирал и мясо, кости, и ногти, потому что был проклят, и это проклятие возбуждало его проклятую ненасытную алчбу. Он был чистым злом, поскольку отрицал бога, и отрицание было частью его сущности или даже самой сущностью. Он пробирается где-то в людском море, думал дом Пауло, и оставляет за собой увечных.
   "Что за глупости, старик! - бранил он себя. - Когда ты устал от жизни, любая перемена сама по себе покажется злом, не правда ли? Потому что любая перемена тревожит спокойный мир окружающей тебя жизни. Хорошо, пусть это будет дьявол, но не придавай ему большего значения, чем заслуживает его проклятая сущность. Или ты действительно утомлен жизнью, древнее ископаемое?" Но предчувствие не проходило.
   - Вы думаете, что канюки уже съели старого Элеазара? - раздался тихий голос рядом с ним.
   Дон Пауло обернулся. Голос принадлежал отцу Голту, его приору и вероятному преемнику. Он стоял, перебирая четки, и казалось, был смущен тем, что нарушил уединение аббата.
   - Элеазар? Ты имеешь в виду Беньямина? Разве ты слышал о нем что-нибудь новое в последнее время?
   - О нет, отец аббат! - он принужденно рассмеялся. - Но мне казалось, будто вы смотрите в сторону столовой горы, и я подумал, что вы беспокоитесь о старом еврее. - Он кивнул в сторону горы, чей силуэт, сходный с наковальней, вырисовывался на фоне закатного неба. - Там поднимается вверх струйка дыма, и я полагаю, что он еще жив.
   - Мы не должны полагать, - резко сказал дом Пауло. - Я собираюсь отправиться туда и навестить его.
   - Вы кричите так, будто отправляетесь прямо сейчас, - усмехнулся Голт.
   - Через день или два.
   - Будьте осторожны. Говорят, он кидает камни во всех, кто поднимается туда.
   - Я не видел его пять лет, - признался аббат, - и мне стыдно. Он так одинок. Я должен увидеть его.
   - Если ему так одиноко, то почему он живет отшельником?
   - Чтобы избегнуть одиночества в этом юном мире.
   Молодой священник рассмеялся.
   - Это, вероятно, его личное ощущение, домине. Я, например, этого совершенно не чувствую.
   - Почувствуешь, когда тебе будет столько лет, сколько мне или ему.
   - Я не надеюсь дожить до такого возраста. А Беньямин говорит, будто ему несколько тысяч лет.
   Аббат задумчиво улыбнулся.
   - А знаешь, я не могу этого оспорить. Первый раз я увидел его, когда только стал послушником, больше пятидесяти лет тому назад, и готов присягнуть, что уже тогда он выглядел таким же старым, как и сейчас. Ему должно быть далеко за сто.
   - Три тысячи двести девять, как он говорит. Иногда даже больше. Я думаю, он искренне верит в это. Любопытное сумасшествие.
   - Я не уверен, что он сумасшедший, отче. Просто небольшое отклонение от здравого смысла. Что ты хотел мне сказать?
   - Есть три небольших вопроса. Во-первых, почему приказали Поэту освободить покои для королевских гостей? Из-за того, что приезжает дон Таддео? Он будет здесь несколько дней, а Поэт так прочно пустил корни.
   - Я справлюсь с Поэтом-Эй, ты! Что еще?
   - Вечерня. Вы будете служить?
   - Нет, я не буду на вечерней службе. Отслужишь ты. Что еще?
   - Ссора в подвале... из-за эксперимента брата Корнхауэра.
   - Кто и почему?
   - Ну, в сущности, по глупости: брат Армбрустер стал в позу vespero mundi expectando, [Ожидающий заката мира, (лат.)] в то время как брат Корнхауэр изображает из себя утреннюю песнь золотого века. Корнхауэр что-то переставил, чтобы освободить в комнате место для оборудования. Армбрустер вопит: "Проклятие!", брат Корнхауэр кричит: "Прогресс!" - и оба наскакивают друг на друга. Затем, кипящие от гнева, они явились ко мне, чтобы я разрешил их спор. Я побранил их за то, что они не смогли сдержать свои страсти. Они ушли кроткими овечками и в течение десяти минут виляли хвостами друг перед другом. Шесть часов спустя пол в библиотеке снова дрожал от бешеного рева брата Армбрустера: "Проклятие!" Я мог бы уладить и этот взрыв, но для них это выглядит жизненно важным вопросом.
   - Важным нарушением порядка, я бы сказал. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Отлучить их от стола?
   - Пока еще нет, но вы должны их строго предупредить.
   - Хорошо, я улажу это дело. Это все?
   - Все, домине, - он было направился прочь, но остановился. - Да, кстати, вы считаете, что устройство брата Корнхауэра будет работать?
   - Надеюсь, что нет, - фыркнул аббат.
   Лицо отца Голта выразило удивление.
   - Но тогда почему же вы позволяете ему...
   - Во-первых, я любопытен. Хотя... Эта работа наделала много шума, и я уже жалею, что разрешил начать ее.
   - Почему же вы не остановите его?
   - Я надеюсь, что он придет к полному краху и без моей помощи. Если его замысел провалится, то это произойдет как раз во время посещения дона Таддео. Это будет самая подходящая форма для смирения гордыни брата Корнхауэра... следует напомнить ему о его призвании, прежде чем он начнет думать, будто религия призвала его главным образом для того, чтобы построить в монастырском подвале генератор электрической энергии.
   - Но вы готовы допустить, отец аббат, что в случае успеха это будет выдающимся достижением?