Страница:
Стук в дверь прервал его страдания.
- Не можете ли вы зайти попозже?
- Я боюсь, что попозже меня здесь уже не будет, - ответил из коридора приглушенный голос.
- А-а... дон Таддео, входите, входите. - Дом Пауло выпрямился; он крепко зажал свою боль, не тщась освободиться от нее, а пытаясь только управлять ею.
Ученый вошел и положил на стол аббата свернутые бумаги.
- Я подумал, что должен оставить вам это, - сказал он.
- Что это у вас?
- Чертежи ваших фортификационных сооружений. Те, что сделали офицеры. Лучше вам немедленно сжечь их.
- Почему вы делаете это? - тихо спросил дом Пауло. - После нашего разговора внизу...
- Не заблуждайтесь, - прервал его дон Таддео. - Я бы вернул их в любом случае: это дело чести - не дать им извлечь грубую выгоду из вашего гостеприимства. Но оставим это. Если бы я вернул чертежи раньше, у офицеров было бы достаточно времени и возможностей сделать еще один комплект.
Аббат медленно привстал и потянулся к руке ученого.
Дон Таддео заколебался.
- Я не обещаю защищать ваши интересы...
- Я знаю.
- ...поскольку считаю, что ваши сокровища должны быть открыты всему миру.
- Это было, это есть, это пребудет вовеки.
Они с воодушевлением пожали друг другу руки, но дом Пауло знал, что это никакое не примирение, а лишь знак взаимного уважения противников. Вероятно, большего никогда и не будет.
Но почему все это должно повториться?
Ответ был рядом, в его руке. И еще был шепот змия: "...так как Господь ведает, что в тот день, когда вы вкусите от него, глаза ваши откроются, и вы станете такими же, как Он." Древний прародитель лжи был весьма хитер, говоря полуправду: как вы сможете "познать" добро и зло, пока у вас так мало примеров? Попробуйте и будете как Бог. Но ведь ни неограниченная мощь, ни бесконечная мудрость не могут даровать людям божественности. Для этого у них также должна быть божественная любовь.
Дом Пауло вызвал молодого священника. Время ухода было совсем близко. И скоро должен был наступить Новый год.
Это был год невиданных ливневых дождей в пустыне, и они заставили цвести давно высохшие семена.
Это был год, в который зачатки цивилизации пришли к язычникам Равнины, и даже люди Ларедана начали бормотать, что все, возможно, к лучшему. Новый Рим не согласился с этим.
В этом году между Денвером и Тексарканой было заключено и разорвано временное соглашение. Это был год, в который старый еврей возвратился к своей прежней жизни врачевателя и странника; год, в который монахи Альбертианского ордена похоронили своего аббата и принесли обет новому настоятелю. Год страстной веры в завтрашний день.
Это был год, в который с Востока прискакал царь, овладевая землями и подчиняя их себе. Это был год человека.
23
Удушливая жара плыла над залитой солнцем дорогой, опоясывающей поросший лесом холм. Жара усиливала мучительную жажду Поэта. Наконец он кое-как оторвал от земли затуманенную голову и попытался оглядеться. Схватка была окончена, все было совершенно спокойно, если не считать кавалерийского офицера. Канюки скользили совсем низко.
Он увидел несколько мертвых беженцев, одну лошадь и придавленного ею к земле умирающего кавалерийского офицера. Время от времени к кавалеристу возвращалось сознание, и тогда он жалобно вопил. Он поочередно призывал то мать, то священника. Иногда он окликал свою лошадь. Его вопли беспокоили канюков и вызывали еще большее раздражение Поэта. Он был сейчас весьма унылым Поэтом. Он никогда не ожидал, что окружающий мир будет действовать учтиво или хотя бы благоразумно; мир и впрямь редко действовал таким образом. Часто он мужественно погружался в самую гущу его жестокости и глупости, но никогда прежде мир не стрелял ему в живот из мушкета. Поэт находил это совсем уж бессердечным.
Хуже того, на этот раз ему следовало упрекать не окружающий мир, а только самого себя: он сам сморозил глупость. Он обдумывал свои дела и никого не беспокоил, когда заметил группу беженцев, скакавших к холму с востока. Их нагонял кавалерийский отряд. Чтобы не ввязываться в драку, Поэт спрятался за кустами, росшими на краю откоса, примыкавшего к дороге выгодная позиция, с которой он мог наблюдать всю сцену, сам оставаясь незамеченным. Это была не его битва, он не питал никакого интереса к политическим и религиозным взглядам как беженцев, так и кавалерийского отряда. Если эта бойня была назначена судьбой, то судьба не могла бы отыскать менее заинтересованного свидетеля, чем Поэт. Откуда же тогда этот безрассудный порыв?
Этот порыв заставил его спрыгнуть с откоса, напасть на кавалерийского офицера и трижды вонзить в него кинжал, пока они оба не упали на землю. Он не мог понять, зачем он сделал это. Ничего он этим не достиг, избиение беженцев продолжалось. Кавалеристы поскакали дальше, за другими беглецами, оставляя за собой трупы.
Он слышал громкое урчание в своем желудке - тщетная, увы, попытка переварить мушкетную пулю. Он совершил этот бесполезный поступок, решил он наконец, из-за тупой сабли.
"Если бы офицер разрубил сидящую в седле женщину одним искусным ударом и поскакал дальше, то Поэт постарался бы не заметить этого. Но рубить и рубить такой тупой железиной..." Он снова отогнал от себя эту мысль и начал думать о воде.
- О Господи... О Господи... - продолжал жаловаться офицер.
- В следующий раз лучше затачивай свое оружие, - свистящим шепотом произнес Поэт.
Но следующего раза не могло быть.
Поэт не мог вспомнить, чтобы он когда-нибудь боялся смерти, но он часто подозревал Провидение в том, что оно измыслит не самый лучший способ, когда придет время покинуть этот мир. Он предполагал, что погибнет медленно и совсем не романтично. Некая поэтическая интуиция подсказывала ему, что он, умрет воющим, гниющим куском, трусливо кающимся или нераскаянным, но не ожидал ничего такого грубого и бесповоротного, как пуля в животе. И при этом никакой аудитории, которая могла бы оценить его предсмертные остроты. Единственное, что услышали от него, когда выстрелили, было: "Ооф!"
- Ооф! - его завещание потомству.
- Ооф! - на память вам, доминиссиме.
- Отец! Отец! - стонал офицер.
Через некоторое время Поэт собрался с силами, снова поднял голову, поморгал, очищая глаза от грязи, и несколько секунд изучающе смотрел на офицера. Он был уверен, что офицер был тем самым, на которого он напал, хотя сейчас парень выглядел бледно-зеленым. Его блеющие призывы начали раздражать Поэта. По крайней мере три духовных лица лежали мертвыми среди беженцев, и теперь офицер уже не был таким непримиримым к их религиозным убеждениям.
"Наверное, я подойду", - подумал Поэт.
Он медленно пополз к кавалеристу. Заметив его приближение, офицер достал пистолет. Поэт остановился. Он не ожидал, что его узнают. Он приготовился увернуться. Пистолет, покачиваясь, направился на него. Он наблюдал некоторое время за его качанием, а затем решил ползти дальше. Офицер нажал на курок. Пуля ударилась в землю в ярде от Поэта.
Офицер пытался перезарядить пистолет, когда Поэт вырвал оружие у него из рук. Тот был словно в бреду и все пытался перекреститься.
- Заткнись, - проворчал Поэт, нащупывая нож.
- Благословите меня, отец, ибо я грешен...
- Ego te absolve [Отпускаю тебе (лат.)], сын мой, - сказал Поэт и вонзил ему нож в горло.
Затем он отыскал фляжку офицера и отпил из нее немного. Вода была нагрета солнцем, но ему показалась восхитительной. Он лежал, положив голову на лошадь офицера, и ждал, когда тень от холма приползет на дорогу. "Иисусе, как больно! Этот последний поступок не так легко объяснить. А мне без одного глаза еще труднее." Если действительно было, что объяснять. Он посмотрел на мертвого кавалериста.
- Здесь внизу жарко как в пекле, не правда ли? - прошептал он хрипло.
Кавалерист не отвечал. Поэт глотнул из фляжки, потом еще раз. Вдруг он почувствовал сильную резь в животе. Секунду или две он еще ощущал ее.
Канюки важничали, чистили клювы и ссорились в ожидании обеда, который еще не был приготовлен должным образом. Несколько дней они ждали волков еды было достаточно для всех. В конце концов они съели Поэта.
Как всегда черные стервятники вовремя отложили яйца и любовно высидели своих птенцов. Они парили высоко над прериями, горами и равнинами, разыскивая ту долю, которая была им предназначена природой. Их философы демонстрировали на собственном примере, что высшая Cathartes aura regnans [Очищающая небесная власть (лат.)] создала мир специально для канюков. И они поклонялись ей своим здоровым аппетитом многие века.
И вот за поколениями тьмы пришли поколения света. И они назвали этот год, 3781 год от Рождества Христова, годом Его мира, и молились за это.
FIAT VOLUNTAS TUA
[Да будет воля твоя (лат.)]
24
В этом веке снова появились космические корабли. Экипажи этих кораблей состояли из невероятных кудрявых существ, передвигающихся на двух ногах и поросших волосами на совершенно необычных местах. Они были очень болтливыми. Они относились к расе, которая любила любоваться своим отражением в зеркале и в то же время была способна перерезать свое собственное горло на алтаре некоего языческого бога, такого, например, как божество Ежедневного Бритья. Это была порода, которая считала себя расой боговдохновленных созидателей. Но любое разумное существо с Арктура тотчас определило бы в них расу страстных послеобеденных болтунов. Это было неизбежно, это было предопределено судьбой, это чувствовалось (и не в первый раз), что такая раса непременно отправится завоевывать звезды. Завоевывать их хоть по нескольку раз, если потребуется. И, конечно, говорить и говорить о завоевывании. Но неизбежно было и то, что эта раса будет побеждена старыми болезнями нового мира, как это и прежде бывало на земле, в литании жизни и в особой литургии человека: священные стихи, возглашаемые Адамом, и ответы распятого Христа.
Мы - столетия.
Мы - болтливые мясники и наглые лгуны, давайте-ка потолкуем, как ловчее ампутировать вашу голову.
Мы - ваши поющие отбросы, дамы и господа, и мы маршируем за вами, распевая песенки, которые кое-кому кажутся странными.
Жили-были два осла,
Два села упрямых...
Левой!
Левой!
У-не-го-жена-красотка, э-ге-гей!..
Левой!
Левой!
Левой!
Правой!
Левой!
- Wir, - как говорили в одной древней стране, - marschiren weiter wenn alles 1st scherben fellt. [Мы будем маршировать до тех пор, пока все не разлетится вдребезги (нем.)]
- У нас есть ваш эолит, и ваш мезолит, и ваш неолит. У нас есть ваш Вавилон и ваши Помпеи, и ваш Цезарь, и ваши хромированные штуковины, в которые вы вложили душу.
- У нас есть ваши окровавленные секиры и ваши Хиросимы. Мы маршируем, и наплевать нам на ад, мы - атрофия, энтропия и proteus vulgaris, [Протей обыкновенный (лат.) - примитивное земноводное] отпускающий непристойные шуточки по поводу крестьяночки Евы и разъезжего коммивояжера по имени Люцифер.
Мы хороним ваших покойников и их репутации.
Мы хороним вас. Мы - столетия.
Родиться, глотнуть воздуха, пронзительно закричать от шлепка акушерки, мужать, вкусить долю божественного, страдать, дать жизнь, немного бороться, уступить.
(Умерев, уходите, пожалуйста, без суеты, через черный ход).
Созидание, разрушение, снова и снова - затверженный ритуал в окровавленных ризах и с сорванными ногтями; дети Мерлина, гонящиеся за лучом света. Но еще и дети Евы, навечно обосновавшиеся в Эдеме... и вышвырнутые оттуда в неистовом гневе, ибо что-то пошло не так. (Ах! Ах! А-ах! - бессмысленно возглашает идиот о своих муках на пепелище. Скорее! Пусть грянет хор, поющий "Аллилуйя!" во все девяносто децибелл.)
А теперь послушайте последний гимн братьев ордена Лейбовича - тот, что распевал век, сам поглотивший свою славу:
V [versicle - короткий стих из антифона, провозглашаемый солистом.]: Люцифер пал.
R [rejoinder - ответ хора солисту.]: Kyrie eleison. [Господи, помилуй, (греч.)]
V: Люцифер пал.
R: Christie eleison. [Христос, смилостивься, (греч.)]
V: Люцифер пал.
R: Kyrle eleison, eleison imas! [Господи, помилуй, помилуй нас! (греч.)]
"Люцифер пал!" Эти два кодовых слова молнией пронеслись через континент, шепотом произносились в кулуарах конференции, циркулировали в форме шуршащих дипломатических посланий с грифом "Совершенно секретно" и благоразумно утаивались от прессы. Слова эти вздымались грозным приливом перед официальной плотиной секретности. В этой плотине было несколько дырок, но их мужественно затыкали бюрократические голландские мальчики, чьи указательные персты распухли до чрезвычайности, пока они сдерживали натиск журналистов.
Первый репортер: Что ваше превосходительство может сказать по поводу заявления сэра Риче дона Бейкера о том, что уровень радиации на северо-западном побережье возрос в десять раз против нормы?
Министр обороны: Я не читал этого заявления.
Первый репортер: Если предположить, что это правда, то каковы могут быть причины?
Министр обороны: Вопрос вызывает необходимость прибегать к догадкам. Вероятно, сэр Риче обнаружил богатое урановое месторождение. Нет-нет, вычеркните это. Никаких комментариев.
Второй репортер: Считает ли ваше превосходительство сэра Риче компетентным и ответственным ученым?
Министр обороны: Он никогда не работал в моем ведомстве.
Второй репортер: Это не ответ.
Министр обороны: Нет, это как раз ответ. Поскольку он никогда не работал в моем ведомстве, постольку у меня не было возможности убедиться ни в его компетентности, ни в его ответственности. Я не ученый.
Женщина-репортер: Правда ли, что где-то в Тихом океане недавно был произведен ядерный взрыв?
Министр обороны: Как хорошо известно, мадам, любые испытания атомного оружия в соответствии с действующими международными законами считаются величайшим преступлением и актом агрессии. Но мы ни с кем не собираемся воевать. Удовлетворяет вас такой ответ?
Женщина-репортер: Нет, ваше превосходительство, не удовлетворяет. Я не спрашивала, было ли испытание. Я спрашивала, был ли произведен взрыв.
Министр обороны: Мы не производили никакого взрыва. Если его произвела другая сторона, то неужели мадам предполагает, что другая сторона проинформирует об этом наше правительство?
(Вежливый смех).
Женщина-репортер: Это не ответ на...
Первый репортер: Ваше превосходительство, депутат от Джерулиана обвинил Азиатскую колонию в том, что они, якобы, начали в космосе сборку термоядерного оружия. Он говорит, что наш чрезвычайный посол знает об этом, но пока ничего не предпринимает по этому поводу. Это правда?
Министр обороны: Я думаю, что эта нелепая "правда" придумана оппозицией.
Первый репортер: Что вы называете нелепым? То, что они собирают в космосе ракеты класса космос-земля? Или то, что мы предприняли кое-что в этом направлении?
Министр обороны: И то и другое. Я, однако, придерживаюсь той точки зрения, что изготовление ядерного оружия запрещено договором с того самого момента, когда прекратилось его развертывание. Запрещено повсюду - как в космосе, так и на земле.
Второй репортер: Но договор не запрещает вывод на орбиту расщепляющихся материалов, не правда ли?
Министр обороны: Конечно, нет. Все летательные аппараты работают на ядерной энергии. Они должны как-то снабжаться топливом.
Второй репортер: И нет договора, который запрещал бы вывод на орбиту других материалов, из которых возможно изготовить ядерное оружие?
Министр обороны (раздраженно): Насколько мне известно, материя вне нашей атмосферы не подчиняется никаким договорам или парламентским актам. По моему разумению, космос битком набит такими штуками, как Луна и астероиды, которые сделаны отнюдь не из зеленого сыра.
Женщина-репортер: Ваше превосходительство полагает, что ядерное оружие может быть произведено без доставки сырьевых материалов с Земли?
Министр обороны: Вовсе я так не полагаю. Конечно, теоретически это возможно. Я сказал только, что никакой договор или закон не запрещает выводить на орбиту любые специальные сырьевые материалы - запрет относится только к ядерному оружию.
Женщина-репортер: Если на Востоке действительно был ядерный взрыв, то что, по вашему мнению, это было: подземный взрыв, вышедший на поверхность, или ракета класса космос-земля с дефектной боеголовкой?
Министр обороны: Мадам, в вашем вопросе так много места для домыслов, что вы вынуждаете меня сказать: "Никаких комментариев".
Женщина-репортер: Я только повторяю слова сэра Риче и депутата от Джерулиана.
Министр обороны: Они вольны выдумывать все, что угодно. Я - нет.
Второй репортер: Прошу понять мой вопрос буквально... что ваше превосходительство думает по поводу погоды?
Министр обороны: В Тексаркане довольно жарко, не правда ли? Я слышал, на юго-западе бушуют пылевые бури. Некоторые из них могут достигнуть наших мест.
Женщина-репортер: Вы положительно относитесь к материнской любви, лорд Раччел?
Министр обороны: Я отношусь к ней весьма отрицательно, мадам. Она оказывает разрушающее влияние на молодежь, в особенности на молодых рекрутов. Вооруженные силы могли бы иметь гораздо лучших солдат, если бы наши воины не развращались материнской любовью.
Женщина-репортер: Можем ли мы ссылаться на вас в этом вопросе?
Министр обороны: Конечно, мадам, но только в моем некрологе, не раньше.
Женщина-репортер: Благодарю вас. Я приготовлю его заранее.
Подобно многим своим предшественникам, дом Джетра Зерчи не был по природе созерцательной натурой, хотя, как духовный наставник своей общины, он дал обет поощрять достижение определенной созерцательности у своей паствы и, как монах, стараться развивать созерцательные склонности в самом себе. Дом Зерчи не преуспел ни в том, ни в другом. Его натура побуждала его к действию даже в его мыслях. Его мозг попросту отвергал состояние покоя и созерцательности. Это свойство характера сделало его пастырем, сделало его более смелым и, пожалуй, более удачливым руководителем, чем многие его предшественники. Но эта же неугомонность при определенных обстоятельствах могла стать помехой или даже пороком.
Временами Зерчи и сам смутно осознавал свою склонность к поспешным и импульсивным действиям, особенно когда воевал с бессмертными драконами. В данный момент, однако, ощущение это было не смутным, но достаточно четким. Впрочем, аналогия была не очень удачной: дракон был уже повержен святым Георгием.
В качестве дракона на этот раз выступал Отвратительный Автосекретарь. Зловредная машина, электронная по сути своей, заполняла несколько кубических контейнеров в стенной нише и треть объема письменного стола аббата. Как и обычно, она была не в порядке: путала заглавные буквы со строчными, неверно ставила знаки препинания и перевирала слова. Только несколько минут назад она подвергла электрическому оскорблению персону полновластного аббата, который, вызвав специалиста по ремонту компьютеров и понапрасну прождав его три дня, решил самостоятельно отремонтировать стенографическую тварь. Пол его кабинета был усыпан обрывками пробного диктанта. Типичным среди них был такой:
"пРоба проБа пробА? ПРОба проБа? проКлятьЕ? почеМу взбеСИлись заГЛАвные букВЫ! теперь Настало вреМя длЯ вСех запоМИНАтелей приМкнуть к пеЧАли книГОнош? ПроВались Ты; моЖет у ТЕбя луЧшЕ поЛучитСя с ЛАтынъю? ПеРеВоди; nECCesse Est epistULam sacri coLLegio mITTendAm esse statim dictem? [Необходимо немедленно продиктовать письмо и послать его священной коллегии (лат.)] Что моГло слоМаться в ЭТОЙ прокЛЯТой штУке?"
Зерчи сидел на полу среди мусора и пытался массировать предплечье, подвергшееся удару электрического разряда, когда аббат забрался во внутренности автосекретаря. Подергивание мускулов напомнило ему гальваническую реакцию отрезанной лягушачьей лапки. Хотя он предусмотрительно отключил машину, прежде чем притронуться к ней, но не мог предположить, что изверг, придумавший эту штуку, придал ей способность казнить покупателей электрическим током даже без подвода энергии. Дергая и раскачивая соединения в поисках незакрепленных проводников, он был атакован высоковольтным конденсатором фильтра, который только и ждал случая разрядиться на землю через персону преподобного отца аббата, когда локоть оного коснулся шасси. Но Зерчи не знал, пал ли он жертвой самой природы конденсаторов или угодил в коварную ловушку, которая должна была отбить у покупателей охоту лазить в машину. Как бы то ни было, он был посрамлен и грубо повергнут на пол. Его опыт в области ремонта полилингвистических устройств исчерпывался торжественным извлечением дохлой мыши из блока памяти, после чего у автосекретаря исчезла мистическая тенденция удваивать слоги (уудвадваииватьвать слослогиги). Не обнаружив на этот раз дохлых мышей, он мог только попытаться найти незакрепленные провода и надеяться, что небеса ниспошлют ему дар электронного целителя. Но, очевидно, небеса остались глухи к его мольбам.
- Брат Патрик! - крикнул он в сторону канцелярии и утомленно поднялся на ноги.
- Эй, брат Патрик! - снова позвал он.
На этот раз дверь отворилась, вразвалку вошел секретарь. Он бросил взгляд на открытые контейнеры с их ошеломляющим лабиринтом компьютерных цепей, оглядел захламленный пол, затем осторожно оценил выражение лица своего духовного наставника.
- Вызвать ли мне снова службу ремонта, отец аббат?
- К чему? - проворчал Зерчи. - Вы уже трижды вызывали их. Им трижды подавались заявки. Мы ждем уже три дня. Мне нужен стенографист. Немедленно! Желательно христианин. Эта штука, - он раздраженно кивнул на Отвратительного Автосекретаря, - проклятый язычник или того хуже. Избавьтесь от нее. Я хочу, чтобы ее убрали отсюда.
- Вы имеете в виду АПЛАК?
- Да, АПЛАК. Отправьте ее какому-нибудь атеисту. Нет, это будет нехорошо. Отправьте ее в утиль. Ну зачем, во имя всего святого, аббат Баумаус - да будет благословенна его душа - приобрел это дурацкое устройство?
- Знаете, домине, говорят, будто ваш предшественник был любителем всяческих безделушек, а эта штука позволяла писать письма на языках, которых сам не знаешь.
- Да неужто? Вы имеете в виду, что должна бы писать. Эта штучка... послушайте, братец, они заявляют, будто она мыслит. Мышление заключает в себе рациональные принципы, заключает в себе душу. Может ли в основу "мыслящей машины", сделанной человеком, быть положен принцип рациональной души? А? Это здорово отдает анимизмом. Но приходится им верить. И знаете почему?
- Да, отец мой?
- Ничто не может быть настолько порочным без преднамеренности! Она знает, что такое добро и зло, говорю я вам, и она выбрала последнее. Прекратите хихикать, слышите, вы! Здесь нет ничего смешного. Это даже не анимизм. Ведь говорят же о поведении растений, не правда ли? Душа растений, душа животных, затем рациональная человеческая душа - и все это перечисляется для того, чтобы выразить принципы ангельской сути, освобожденной от телесной оболочки. Но откуда нам известно, что этим все и кончается? Растительная, животная, рациональная... а какая еще? Вот такая, иже еси в этой штуке. Совсем пропащая. Уберите ее отсюда... Но сначала я отправлю радиограмму в Рим.
- Я могу идти, преподобный отец?
- Вы говорите на алегенеанском?
- Нет.
- И я нет, а кардинал Хофстраф не говорит на юго-западном.
- Почему бы тогда не использовать латынь?
- Какую? Латынь вульгаты [Вульгата - латинский перевод Библии XIV в.] или современную? Я не полагаюсь на свой англо-латинский, а если б и полагался, то кардинал, вероятно, не может положиться на свой.
Он хмуро посмотрел на корпус стенографического робота.
Брат Патрик тоже нахмурился, затем шагнул к контейнерам и начал внимательно разглядывать мешанину сверхминиатюрных деталей.
- Мыши там нет, - заверил его аббат. - А что это за маленькие кнопки?
- Не трогайте! - завопил аббат Зерчи, увидев, как секретарь из любопытства взялся за одну из нескольких десятков ручек с лимбами, расположенных на внутренней панели. Эти ручки располагались ровными рядами в прямоугольной коробке, на крышке которой - аббат снял ее и положил рядом - была предупредительная надпись: "Регулировать только на заводе".
- Вы не сдвинули ручку? - спросил он, направляясь к Патрику.
- Я мог слегка покачнуть ее, но уверен, что она стоит в том же положении, что и раньше.
Зерчи показал ему предупреждающую надпись на крышке.
- О! - сказал Патрик, и они оба вытаращили глаза.
- Сбоит, в основном, пунктуация, преподобный отец?
- Да, и еще блуждающие заглавные буквы, и путаница в словах.
Они в глубоком молчании созерцали разные загогулины, завитки, клинья и прочие непонятные штуковины.
- Слышали ли вы когда-нибудь о преподобном Франциске из Юты? - спросил наконец аббат.
- Что-то не припоминаю это имя, домине. А что?
- Я надеюсь, что он как раз сейчас молится за нас, хотя я не помню, чтобы он был канонизирован. Ладно, давайте попробуем повернуть чуть-чуть вот эту штучку.
- Брат Джошуа был инженером по какой-то специальности. Я не помню по какой именно. Но он бывал в космосе и должен хоть немного разбираться в компьютерах.
- Я уже вызывал его, но он боится даже прикоснуться к нему. Послушайте, может быть, стоит...
Патрик осторожно попятился.
- Извините меня, мой господин, но я...
Зерчи посмотрел на дрожащего секретаря.
- О, да вы, кажется, готовы отступиться! - сказал он, поворачивая следующую рукоятку.
- Мне послышалось, что кто-то позвал меня...
- Не можете ли вы зайти попозже?
- Я боюсь, что попозже меня здесь уже не будет, - ответил из коридора приглушенный голос.
- А-а... дон Таддео, входите, входите. - Дом Пауло выпрямился; он крепко зажал свою боль, не тщась освободиться от нее, а пытаясь только управлять ею.
Ученый вошел и положил на стол аббата свернутые бумаги.
- Я подумал, что должен оставить вам это, - сказал он.
- Что это у вас?
- Чертежи ваших фортификационных сооружений. Те, что сделали офицеры. Лучше вам немедленно сжечь их.
- Почему вы делаете это? - тихо спросил дом Пауло. - После нашего разговора внизу...
- Не заблуждайтесь, - прервал его дон Таддео. - Я бы вернул их в любом случае: это дело чести - не дать им извлечь грубую выгоду из вашего гостеприимства. Но оставим это. Если бы я вернул чертежи раньше, у офицеров было бы достаточно времени и возможностей сделать еще один комплект.
Аббат медленно привстал и потянулся к руке ученого.
Дон Таддео заколебался.
- Я не обещаю защищать ваши интересы...
- Я знаю.
- ...поскольку считаю, что ваши сокровища должны быть открыты всему миру.
- Это было, это есть, это пребудет вовеки.
Они с воодушевлением пожали друг другу руки, но дом Пауло знал, что это никакое не примирение, а лишь знак взаимного уважения противников. Вероятно, большего никогда и не будет.
Но почему все это должно повториться?
Ответ был рядом, в его руке. И еще был шепот змия: "...так как Господь ведает, что в тот день, когда вы вкусите от него, глаза ваши откроются, и вы станете такими же, как Он." Древний прародитель лжи был весьма хитер, говоря полуправду: как вы сможете "познать" добро и зло, пока у вас так мало примеров? Попробуйте и будете как Бог. Но ведь ни неограниченная мощь, ни бесконечная мудрость не могут даровать людям божественности. Для этого у них также должна быть божественная любовь.
Дом Пауло вызвал молодого священника. Время ухода было совсем близко. И скоро должен был наступить Новый год.
Это был год невиданных ливневых дождей в пустыне, и они заставили цвести давно высохшие семена.
Это был год, в который зачатки цивилизации пришли к язычникам Равнины, и даже люди Ларедана начали бормотать, что все, возможно, к лучшему. Новый Рим не согласился с этим.
В этом году между Денвером и Тексарканой было заключено и разорвано временное соглашение. Это был год, в который старый еврей возвратился к своей прежней жизни врачевателя и странника; год, в который монахи Альбертианского ордена похоронили своего аббата и принесли обет новому настоятелю. Год страстной веры в завтрашний день.
Это был год, в который с Востока прискакал царь, овладевая землями и подчиняя их себе. Это был год человека.
23
Удушливая жара плыла над залитой солнцем дорогой, опоясывающей поросший лесом холм. Жара усиливала мучительную жажду Поэта. Наконец он кое-как оторвал от земли затуманенную голову и попытался оглядеться. Схватка была окончена, все было совершенно спокойно, если не считать кавалерийского офицера. Канюки скользили совсем низко.
Он увидел несколько мертвых беженцев, одну лошадь и придавленного ею к земле умирающего кавалерийского офицера. Время от времени к кавалеристу возвращалось сознание, и тогда он жалобно вопил. Он поочередно призывал то мать, то священника. Иногда он окликал свою лошадь. Его вопли беспокоили канюков и вызывали еще большее раздражение Поэта. Он был сейчас весьма унылым Поэтом. Он никогда не ожидал, что окружающий мир будет действовать учтиво или хотя бы благоразумно; мир и впрямь редко действовал таким образом. Часто он мужественно погружался в самую гущу его жестокости и глупости, но никогда прежде мир не стрелял ему в живот из мушкета. Поэт находил это совсем уж бессердечным.
Хуже того, на этот раз ему следовало упрекать не окружающий мир, а только самого себя: он сам сморозил глупость. Он обдумывал свои дела и никого не беспокоил, когда заметил группу беженцев, скакавших к холму с востока. Их нагонял кавалерийский отряд. Чтобы не ввязываться в драку, Поэт спрятался за кустами, росшими на краю откоса, примыкавшего к дороге выгодная позиция, с которой он мог наблюдать всю сцену, сам оставаясь незамеченным. Это была не его битва, он не питал никакого интереса к политическим и религиозным взглядам как беженцев, так и кавалерийского отряда. Если эта бойня была назначена судьбой, то судьба не могла бы отыскать менее заинтересованного свидетеля, чем Поэт. Откуда же тогда этот безрассудный порыв?
Этот порыв заставил его спрыгнуть с откоса, напасть на кавалерийского офицера и трижды вонзить в него кинжал, пока они оба не упали на землю. Он не мог понять, зачем он сделал это. Ничего он этим не достиг, избиение беженцев продолжалось. Кавалеристы поскакали дальше, за другими беглецами, оставляя за собой трупы.
Он слышал громкое урчание в своем желудке - тщетная, увы, попытка переварить мушкетную пулю. Он совершил этот бесполезный поступок, решил он наконец, из-за тупой сабли.
"Если бы офицер разрубил сидящую в седле женщину одним искусным ударом и поскакал дальше, то Поэт постарался бы не заметить этого. Но рубить и рубить такой тупой железиной..." Он снова отогнал от себя эту мысль и начал думать о воде.
- О Господи... О Господи... - продолжал жаловаться офицер.
- В следующий раз лучше затачивай свое оружие, - свистящим шепотом произнес Поэт.
Но следующего раза не могло быть.
Поэт не мог вспомнить, чтобы он когда-нибудь боялся смерти, но он часто подозревал Провидение в том, что оно измыслит не самый лучший способ, когда придет время покинуть этот мир. Он предполагал, что погибнет медленно и совсем не романтично. Некая поэтическая интуиция подсказывала ему, что он, умрет воющим, гниющим куском, трусливо кающимся или нераскаянным, но не ожидал ничего такого грубого и бесповоротного, как пуля в животе. И при этом никакой аудитории, которая могла бы оценить его предсмертные остроты. Единственное, что услышали от него, когда выстрелили, было: "Ооф!"
- Ооф! - его завещание потомству.
- Ооф! - на память вам, доминиссиме.
- Отец! Отец! - стонал офицер.
Через некоторое время Поэт собрался с силами, снова поднял голову, поморгал, очищая глаза от грязи, и несколько секунд изучающе смотрел на офицера. Он был уверен, что офицер был тем самым, на которого он напал, хотя сейчас парень выглядел бледно-зеленым. Его блеющие призывы начали раздражать Поэта. По крайней мере три духовных лица лежали мертвыми среди беженцев, и теперь офицер уже не был таким непримиримым к их религиозным убеждениям.
"Наверное, я подойду", - подумал Поэт.
Он медленно пополз к кавалеристу. Заметив его приближение, офицер достал пистолет. Поэт остановился. Он не ожидал, что его узнают. Он приготовился увернуться. Пистолет, покачиваясь, направился на него. Он наблюдал некоторое время за его качанием, а затем решил ползти дальше. Офицер нажал на курок. Пуля ударилась в землю в ярде от Поэта.
Офицер пытался перезарядить пистолет, когда Поэт вырвал оружие у него из рук. Тот был словно в бреду и все пытался перекреститься.
- Заткнись, - проворчал Поэт, нащупывая нож.
- Благословите меня, отец, ибо я грешен...
- Ego te absolve [Отпускаю тебе (лат.)], сын мой, - сказал Поэт и вонзил ему нож в горло.
Затем он отыскал фляжку офицера и отпил из нее немного. Вода была нагрета солнцем, но ему показалась восхитительной. Он лежал, положив голову на лошадь офицера, и ждал, когда тень от холма приползет на дорогу. "Иисусе, как больно! Этот последний поступок не так легко объяснить. А мне без одного глаза еще труднее." Если действительно было, что объяснять. Он посмотрел на мертвого кавалериста.
- Здесь внизу жарко как в пекле, не правда ли? - прошептал он хрипло.
Кавалерист не отвечал. Поэт глотнул из фляжки, потом еще раз. Вдруг он почувствовал сильную резь в животе. Секунду или две он еще ощущал ее.
Канюки важничали, чистили клювы и ссорились в ожидании обеда, который еще не был приготовлен должным образом. Несколько дней они ждали волков еды было достаточно для всех. В конце концов они съели Поэта.
Как всегда черные стервятники вовремя отложили яйца и любовно высидели своих птенцов. Они парили высоко над прериями, горами и равнинами, разыскивая ту долю, которая была им предназначена природой. Их философы демонстрировали на собственном примере, что высшая Cathartes aura regnans [Очищающая небесная власть (лат.)] создала мир специально для канюков. И они поклонялись ей своим здоровым аппетитом многие века.
И вот за поколениями тьмы пришли поколения света. И они назвали этот год, 3781 год от Рождества Христова, годом Его мира, и молились за это.
FIAT VOLUNTAS TUA
[Да будет воля твоя (лат.)]
24
В этом веке снова появились космические корабли. Экипажи этих кораблей состояли из невероятных кудрявых существ, передвигающихся на двух ногах и поросших волосами на совершенно необычных местах. Они были очень болтливыми. Они относились к расе, которая любила любоваться своим отражением в зеркале и в то же время была способна перерезать свое собственное горло на алтаре некоего языческого бога, такого, например, как божество Ежедневного Бритья. Это была порода, которая считала себя расой боговдохновленных созидателей. Но любое разумное существо с Арктура тотчас определило бы в них расу страстных послеобеденных болтунов. Это было неизбежно, это было предопределено судьбой, это чувствовалось (и не в первый раз), что такая раса непременно отправится завоевывать звезды. Завоевывать их хоть по нескольку раз, если потребуется. И, конечно, говорить и говорить о завоевывании. Но неизбежно было и то, что эта раса будет побеждена старыми болезнями нового мира, как это и прежде бывало на земле, в литании жизни и в особой литургии человека: священные стихи, возглашаемые Адамом, и ответы распятого Христа.
Мы - столетия.
Мы - болтливые мясники и наглые лгуны, давайте-ка потолкуем, как ловчее ампутировать вашу голову.
Мы - ваши поющие отбросы, дамы и господа, и мы маршируем за вами, распевая песенки, которые кое-кому кажутся странными.
Жили-были два осла,
Два села упрямых...
Левой!
Левой!
У-не-го-жена-красотка, э-ге-гей!..
Левой!
Левой!
Левой!
Правой!
Левой!
- Wir, - как говорили в одной древней стране, - marschiren weiter wenn alles 1st scherben fellt. [Мы будем маршировать до тех пор, пока все не разлетится вдребезги (нем.)]
- У нас есть ваш эолит, и ваш мезолит, и ваш неолит. У нас есть ваш Вавилон и ваши Помпеи, и ваш Цезарь, и ваши хромированные штуковины, в которые вы вложили душу.
- У нас есть ваши окровавленные секиры и ваши Хиросимы. Мы маршируем, и наплевать нам на ад, мы - атрофия, энтропия и proteus vulgaris, [Протей обыкновенный (лат.) - примитивное земноводное] отпускающий непристойные шуточки по поводу крестьяночки Евы и разъезжего коммивояжера по имени Люцифер.
Мы хороним ваших покойников и их репутации.
Мы хороним вас. Мы - столетия.
Родиться, глотнуть воздуха, пронзительно закричать от шлепка акушерки, мужать, вкусить долю божественного, страдать, дать жизнь, немного бороться, уступить.
(Умерев, уходите, пожалуйста, без суеты, через черный ход).
Созидание, разрушение, снова и снова - затверженный ритуал в окровавленных ризах и с сорванными ногтями; дети Мерлина, гонящиеся за лучом света. Но еще и дети Евы, навечно обосновавшиеся в Эдеме... и вышвырнутые оттуда в неистовом гневе, ибо что-то пошло не так. (Ах! Ах! А-ах! - бессмысленно возглашает идиот о своих муках на пепелище. Скорее! Пусть грянет хор, поющий "Аллилуйя!" во все девяносто децибелл.)
А теперь послушайте последний гимн братьев ордена Лейбовича - тот, что распевал век, сам поглотивший свою славу:
V [versicle - короткий стих из антифона, провозглашаемый солистом.]: Люцифер пал.
R [rejoinder - ответ хора солисту.]: Kyrie eleison. [Господи, помилуй, (греч.)]
V: Люцифер пал.
R: Christie eleison. [Христос, смилостивься, (греч.)]
V: Люцифер пал.
R: Kyrle eleison, eleison imas! [Господи, помилуй, помилуй нас! (греч.)]
"Люцифер пал!" Эти два кодовых слова молнией пронеслись через континент, шепотом произносились в кулуарах конференции, циркулировали в форме шуршащих дипломатических посланий с грифом "Совершенно секретно" и благоразумно утаивались от прессы. Слова эти вздымались грозным приливом перед официальной плотиной секретности. В этой плотине было несколько дырок, но их мужественно затыкали бюрократические голландские мальчики, чьи указательные персты распухли до чрезвычайности, пока они сдерживали натиск журналистов.
Первый репортер: Что ваше превосходительство может сказать по поводу заявления сэра Риче дона Бейкера о том, что уровень радиации на северо-западном побережье возрос в десять раз против нормы?
Министр обороны: Я не читал этого заявления.
Первый репортер: Если предположить, что это правда, то каковы могут быть причины?
Министр обороны: Вопрос вызывает необходимость прибегать к догадкам. Вероятно, сэр Риче обнаружил богатое урановое месторождение. Нет-нет, вычеркните это. Никаких комментариев.
Второй репортер: Считает ли ваше превосходительство сэра Риче компетентным и ответственным ученым?
Министр обороны: Он никогда не работал в моем ведомстве.
Второй репортер: Это не ответ.
Министр обороны: Нет, это как раз ответ. Поскольку он никогда не работал в моем ведомстве, постольку у меня не было возможности убедиться ни в его компетентности, ни в его ответственности. Я не ученый.
Женщина-репортер: Правда ли, что где-то в Тихом океане недавно был произведен ядерный взрыв?
Министр обороны: Как хорошо известно, мадам, любые испытания атомного оружия в соответствии с действующими международными законами считаются величайшим преступлением и актом агрессии. Но мы ни с кем не собираемся воевать. Удовлетворяет вас такой ответ?
Женщина-репортер: Нет, ваше превосходительство, не удовлетворяет. Я не спрашивала, было ли испытание. Я спрашивала, был ли произведен взрыв.
Министр обороны: Мы не производили никакого взрыва. Если его произвела другая сторона, то неужели мадам предполагает, что другая сторона проинформирует об этом наше правительство?
(Вежливый смех).
Женщина-репортер: Это не ответ на...
Первый репортер: Ваше превосходительство, депутат от Джерулиана обвинил Азиатскую колонию в том, что они, якобы, начали в космосе сборку термоядерного оружия. Он говорит, что наш чрезвычайный посол знает об этом, но пока ничего не предпринимает по этому поводу. Это правда?
Министр обороны: Я думаю, что эта нелепая "правда" придумана оппозицией.
Первый репортер: Что вы называете нелепым? То, что они собирают в космосе ракеты класса космос-земля? Или то, что мы предприняли кое-что в этом направлении?
Министр обороны: И то и другое. Я, однако, придерживаюсь той точки зрения, что изготовление ядерного оружия запрещено договором с того самого момента, когда прекратилось его развертывание. Запрещено повсюду - как в космосе, так и на земле.
Второй репортер: Но договор не запрещает вывод на орбиту расщепляющихся материалов, не правда ли?
Министр обороны: Конечно, нет. Все летательные аппараты работают на ядерной энергии. Они должны как-то снабжаться топливом.
Второй репортер: И нет договора, который запрещал бы вывод на орбиту других материалов, из которых возможно изготовить ядерное оружие?
Министр обороны (раздраженно): Насколько мне известно, материя вне нашей атмосферы не подчиняется никаким договорам или парламентским актам. По моему разумению, космос битком набит такими штуками, как Луна и астероиды, которые сделаны отнюдь не из зеленого сыра.
Женщина-репортер: Ваше превосходительство полагает, что ядерное оружие может быть произведено без доставки сырьевых материалов с Земли?
Министр обороны: Вовсе я так не полагаю. Конечно, теоретически это возможно. Я сказал только, что никакой договор или закон не запрещает выводить на орбиту любые специальные сырьевые материалы - запрет относится только к ядерному оружию.
Женщина-репортер: Если на Востоке действительно был ядерный взрыв, то что, по вашему мнению, это было: подземный взрыв, вышедший на поверхность, или ракета класса космос-земля с дефектной боеголовкой?
Министр обороны: Мадам, в вашем вопросе так много места для домыслов, что вы вынуждаете меня сказать: "Никаких комментариев".
Женщина-репортер: Я только повторяю слова сэра Риче и депутата от Джерулиана.
Министр обороны: Они вольны выдумывать все, что угодно. Я - нет.
Второй репортер: Прошу понять мой вопрос буквально... что ваше превосходительство думает по поводу погоды?
Министр обороны: В Тексаркане довольно жарко, не правда ли? Я слышал, на юго-западе бушуют пылевые бури. Некоторые из них могут достигнуть наших мест.
Женщина-репортер: Вы положительно относитесь к материнской любви, лорд Раччел?
Министр обороны: Я отношусь к ней весьма отрицательно, мадам. Она оказывает разрушающее влияние на молодежь, в особенности на молодых рекрутов. Вооруженные силы могли бы иметь гораздо лучших солдат, если бы наши воины не развращались материнской любовью.
Женщина-репортер: Можем ли мы ссылаться на вас в этом вопросе?
Министр обороны: Конечно, мадам, но только в моем некрологе, не раньше.
Женщина-репортер: Благодарю вас. Я приготовлю его заранее.
Подобно многим своим предшественникам, дом Джетра Зерчи не был по природе созерцательной натурой, хотя, как духовный наставник своей общины, он дал обет поощрять достижение определенной созерцательности у своей паствы и, как монах, стараться развивать созерцательные склонности в самом себе. Дом Зерчи не преуспел ни в том, ни в другом. Его натура побуждала его к действию даже в его мыслях. Его мозг попросту отвергал состояние покоя и созерцательности. Это свойство характера сделало его пастырем, сделало его более смелым и, пожалуй, более удачливым руководителем, чем многие его предшественники. Но эта же неугомонность при определенных обстоятельствах могла стать помехой или даже пороком.
Временами Зерчи и сам смутно осознавал свою склонность к поспешным и импульсивным действиям, особенно когда воевал с бессмертными драконами. В данный момент, однако, ощущение это было не смутным, но достаточно четким. Впрочем, аналогия была не очень удачной: дракон был уже повержен святым Георгием.
В качестве дракона на этот раз выступал Отвратительный Автосекретарь. Зловредная машина, электронная по сути своей, заполняла несколько кубических контейнеров в стенной нише и треть объема письменного стола аббата. Как и обычно, она была не в порядке: путала заглавные буквы со строчными, неверно ставила знаки препинания и перевирала слова. Только несколько минут назад она подвергла электрическому оскорблению персону полновластного аббата, который, вызвав специалиста по ремонту компьютеров и понапрасну прождав его три дня, решил самостоятельно отремонтировать стенографическую тварь. Пол его кабинета был усыпан обрывками пробного диктанта. Типичным среди них был такой:
"пРоба проБа пробА? ПРОба проБа? проКлятьЕ? почеМу взбеСИлись заГЛАвные букВЫ! теперь Настало вреМя длЯ вСех запоМИНАтелей приМкнуть к пеЧАли книГОнош? ПроВались Ты; моЖет у ТЕбя луЧшЕ поЛучитСя с ЛАтынъю? ПеРеВоди; nECCesse Est epistULam sacri coLLegio mITTendAm esse statim dictem? [Необходимо немедленно продиктовать письмо и послать его священной коллегии (лат.)] Что моГло слоМаться в ЭТОЙ прокЛЯТой штУке?"
Зерчи сидел на полу среди мусора и пытался массировать предплечье, подвергшееся удару электрического разряда, когда аббат забрался во внутренности автосекретаря. Подергивание мускулов напомнило ему гальваническую реакцию отрезанной лягушачьей лапки. Хотя он предусмотрительно отключил машину, прежде чем притронуться к ней, но не мог предположить, что изверг, придумавший эту штуку, придал ей способность казнить покупателей электрическим током даже без подвода энергии. Дергая и раскачивая соединения в поисках незакрепленных проводников, он был атакован высоковольтным конденсатором фильтра, который только и ждал случая разрядиться на землю через персону преподобного отца аббата, когда локоть оного коснулся шасси. Но Зерчи не знал, пал ли он жертвой самой природы конденсаторов или угодил в коварную ловушку, которая должна была отбить у покупателей охоту лазить в машину. Как бы то ни было, он был посрамлен и грубо повергнут на пол. Его опыт в области ремонта полилингвистических устройств исчерпывался торжественным извлечением дохлой мыши из блока памяти, после чего у автосекретаря исчезла мистическая тенденция удваивать слоги (уудвадваииватьвать слослогиги). Не обнаружив на этот раз дохлых мышей, он мог только попытаться найти незакрепленные провода и надеяться, что небеса ниспошлют ему дар электронного целителя. Но, очевидно, небеса остались глухи к его мольбам.
- Брат Патрик! - крикнул он в сторону канцелярии и утомленно поднялся на ноги.
- Эй, брат Патрик! - снова позвал он.
На этот раз дверь отворилась, вразвалку вошел секретарь. Он бросил взгляд на открытые контейнеры с их ошеломляющим лабиринтом компьютерных цепей, оглядел захламленный пол, затем осторожно оценил выражение лица своего духовного наставника.
- Вызвать ли мне снова службу ремонта, отец аббат?
- К чему? - проворчал Зерчи. - Вы уже трижды вызывали их. Им трижды подавались заявки. Мы ждем уже три дня. Мне нужен стенографист. Немедленно! Желательно христианин. Эта штука, - он раздраженно кивнул на Отвратительного Автосекретаря, - проклятый язычник или того хуже. Избавьтесь от нее. Я хочу, чтобы ее убрали отсюда.
- Вы имеете в виду АПЛАК?
- Да, АПЛАК. Отправьте ее какому-нибудь атеисту. Нет, это будет нехорошо. Отправьте ее в утиль. Ну зачем, во имя всего святого, аббат Баумаус - да будет благословенна его душа - приобрел это дурацкое устройство?
- Знаете, домине, говорят, будто ваш предшественник был любителем всяческих безделушек, а эта штука позволяла писать письма на языках, которых сам не знаешь.
- Да неужто? Вы имеете в виду, что должна бы писать. Эта штучка... послушайте, братец, они заявляют, будто она мыслит. Мышление заключает в себе рациональные принципы, заключает в себе душу. Может ли в основу "мыслящей машины", сделанной человеком, быть положен принцип рациональной души? А? Это здорово отдает анимизмом. Но приходится им верить. И знаете почему?
- Да, отец мой?
- Ничто не может быть настолько порочным без преднамеренности! Она знает, что такое добро и зло, говорю я вам, и она выбрала последнее. Прекратите хихикать, слышите, вы! Здесь нет ничего смешного. Это даже не анимизм. Ведь говорят же о поведении растений, не правда ли? Душа растений, душа животных, затем рациональная человеческая душа - и все это перечисляется для того, чтобы выразить принципы ангельской сути, освобожденной от телесной оболочки. Но откуда нам известно, что этим все и кончается? Растительная, животная, рациональная... а какая еще? Вот такая, иже еси в этой штуке. Совсем пропащая. Уберите ее отсюда... Но сначала я отправлю радиограмму в Рим.
- Я могу идти, преподобный отец?
- Вы говорите на алегенеанском?
- Нет.
- И я нет, а кардинал Хофстраф не говорит на юго-западном.
- Почему бы тогда не использовать латынь?
- Какую? Латынь вульгаты [Вульгата - латинский перевод Библии XIV в.] или современную? Я не полагаюсь на свой англо-латинский, а если б и полагался, то кардинал, вероятно, не может положиться на свой.
Он хмуро посмотрел на корпус стенографического робота.
Брат Патрик тоже нахмурился, затем шагнул к контейнерам и начал внимательно разглядывать мешанину сверхминиатюрных деталей.
- Мыши там нет, - заверил его аббат. - А что это за маленькие кнопки?
- Не трогайте! - завопил аббат Зерчи, увидев, как секретарь из любопытства взялся за одну из нескольких десятков ручек с лимбами, расположенных на внутренней панели. Эти ручки располагались ровными рядами в прямоугольной коробке, на крышке которой - аббат снял ее и положил рядом - была предупредительная надпись: "Регулировать только на заводе".
- Вы не сдвинули ручку? - спросил он, направляясь к Патрику.
- Я мог слегка покачнуть ее, но уверен, что она стоит в том же положении, что и раньше.
Зерчи показал ему предупреждающую надпись на крышке.
- О! - сказал Патрик, и они оба вытаращили глаза.
- Сбоит, в основном, пунктуация, преподобный отец?
- Да, и еще блуждающие заглавные буквы, и путаница в словах.
Они в глубоком молчании созерцали разные загогулины, завитки, клинья и прочие непонятные штуковины.
- Слышали ли вы когда-нибудь о преподобном Франциске из Юты? - спросил наконец аббат.
- Что-то не припоминаю это имя, домине. А что?
- Я надеюсь, что он как раз сейчас молится за нас, хотя я не помню, чтобы он был канонизирован. Ладно, давайте попробуем повернуть чуть-чуть вот эту штучку.
- Брат Джошуа был инженером по какой-то специальности. Я не помню по какой именно. Но он бывал в космосе и должен хоть немного разбираться в компьютерах.
- Я уже вызывал его, но он боится даже прикоснуться к нему. Послушайте, может быть, стоит...
Патрик осторожно попятился.
- Извините меня, мой господин, но я...
Зерчи посмотрел на дрожащего секретаря.
- О, да вы, кажется, готовы отступиться! - сказал он, поворачивая следующую рукоятку.
- Мне послышалось, что кто-то позвал меня...