Миллер Уолтер Майкл. Гимн Лейбовичу

   Франциск был в этот момент слишком слаб, чтобы на чем-нибудь настаивать.
   4
   - Вы поступили правильно, - проворчал наконец аббат. У него было широкое крестьянское лицо с ярким румянцем, глубоко изборожденное морщинами. Минут пять кряду он медленно мерял шагами пол своего рабочего кабинета, а отец Чероки тем временем беспокойно ерзал на краешке стула. Аббат ничего не говорил с того момента, как Чероки вошел в кабинет по его вызову. Чероки слегка привстал, когда аббат Аркос в конце концов произнес несколько слов.
   - Вы поступили правильно, - повторил аббат, остановившись в центре комнаты, и посмотрев искоса на своего священника, который начал понемногу расслабляться. Было уже близко к полуночи, и Аркос был готов отойти ко сну на час или два перед заутреней и вознесением хвалы. Еще влажный и слегка растрепанный после недавнего погружения в купальную бочку, он напоминал Чероки большого медведя, еще не до конца превратившегося в человека. Аббат носил одежду из шкуры койота, и единственным знаком его сана был нагрудный крест, впрочем, трудно различимый на темном меховом фоне и поблескивавший в свете свечи только тоща, когда аббат поворачивался к столу. Его мокрые волосы свисали на лоб. С короткой встрепанной бородкой и в шкуре койота он моментами меньше всего походил на священника, скорее уж на военачальника, полного едва сдерживаемого азарта, оставшегося после недавнего штурма. Отец Чероки, происходивший из баронского денверского рода, старался соблюдать все формальности по отношению к официальному рангу и почтительно обращаться к символам власти, но при этом словно не замечал человека, их носящего, следуя в этом отношении многовековым дворянским традициям. Поэтому отец Чероки всегда поддерживал формальные дружеские отношения с кольцом и нагрудным крестом, официальными знаками власти аббата, но редко позволял себе замечать в Аркосе человека. Это было тем более трудно в нынешних обстоятельствах, когда почтенный отец аббат, еще влажный после купания, мерял свой кабинет мягкими шагами босых ног. Он, очевидно, только что удалял мозоль и порезал слишком глубоко - на одном из больших пальцев была кровь. Чероки старался не замечать ничего этого, но ему было неловко.
   - Вы знаете, о чем я говорю? - с нетерпением буркнул аббат.
   Чероки смутился.
   - Будьте любезны, отец аббат, уточните... связано ли это с тем, что я мог услышать только на исповеди?
   - А?.. О, меня, наверное, попутал дьявол! Я совершенно забыл, что вы исповедывали его. Ладно, пусть он расскажет вам обо всем снова, чтобы вы могли говорить об этом, хотя, видит небо, это уже известно всему аббатству. Нет, не ходите к нему сейчас. Я расскажу вам сам, и можете мне не отвечать, если что-нибудь будет касаться тайны исповеди. Вы видели этот хлам?
   Аббат Аркос махнул в сторону своего стола, где было разложено содержимое коробки брата Франциска.
   Чероки медленно кивнул.
   - Он выронил это на дороге, когда упал. Я помог ему собрать эти вещи, но внимательно не рассматривал.
   - Ну, а что он говорит об этом?
   Отец Чероки отвел взгляд в сторону. Казалось, он не услышал вопроса.
   - Ладно-ладно, - проворчал аббат, - не вспоминайте, что он говорил вам об этом. Внимательно осмотрите все сами и сообщите ваше мнение.
   Чероки подошел к столу, склонился над ним и стал внимательно рассматривать бумаги, каждую в отдельности, в то время как аббат продолжал размеренно шагать и разговаривать наполовину со священником, наполовину с самим собой:
   - Это невероятно! Вы поступили правильно, отослав его в аббатство прежде, чем он обнаружил что-нибудь еще. Но это еще не самое худшее. Самое худшее - тот старик, о котором он тут лепетал. Это уже слишком. Я не знаю ничего, что могло бы повредить делу больше, чем целый поток невероятных "чудес". Несколько реальных инцидентов - пожалуйста! Так уже установлено, что заступничество блаженного, еще до канонизации, выражается в различных чудесах. Но это чересчур! Посмотрите на блаженного Чанга: он стал блаженным двести лет тому назад... так давно, а его до сих пор еще не канонизировали. А почему? Его орден был слишком нетерпелив, вот почему. Каждый раз, когда на кого-нибудь нападал кашель, он излечивался помощью блаженного. Видения в подвале, явление духов на колокольне. Все это звучало, скорее, как собрание страшных рассказов о привидениях, чем как перечисление чудесных происшествий. Может быть, два или три случая и были в действительности, но когда их так много, то это уже звучит насмешкой, не правда ли?
   Отец Чероки поднял глаза. Его пальцы, упирающиеся в край стола, побелели, лицо было напряженным. Казалось, он не слышал слов аббата.
   - Простите, отец аббат?
   - И тоже самое может произойти у нас, вот в чем дело, - сказал аббат и возобновил свое размеренное хождение взад и вперед. - В прошлом году был брат Нойон и его чудесная веревка палача. Ха! Он демонстрировал чудесное исцеление от подагры. И каким же образом? Касанием предполагаемых реликвий нашего блаженного Лейбовича, как утверждает этот молодой увалень. А теперь этот Франциск... он встречает пилигрима, и во что тот оказывается одет? В юбочку из настоящего холста. В такую одели блаженного Лейбовича перед тем, как повесить. А что вместо пояса? Веревка. А какая веревка? Та самая.
   Он сделал паузу и посмотрел на Чероки.
   - По вашему пустому взгляду я вижу, что вы еще не слышали этого. Нет? Ладно, можете не говорить. Нет-нет, Франциск не говорил этого. Все, что он сказал, это... - аббат Аркос попытался говорить фальцетом вместо своего обычно грубоватого голоса: - "Я встретил маленького старичка, и я подумал, что он - пилигрим, направляющийся в аббатство, так как он шел по этой дороге. И он был одет в старый холщовый мешок, подвязанный куском веревки. И он начертал знаки на камне, и эти знаки выглядели так..."
   Из кармана своей меховой одежды Аркос извлек кусок пергамента и поднес его к самому лицу Чероки, освещая пламенем свечи. Он снова попытался, но без малейшего успеха, подражать голосу брата Франциска:
   - "И я не могу представить себе, что это означает. А вы знаете?"
   Чероки уставился на знаки и покачал головой.
   - Я не спрашиваю вас, - прохрипел Аркос своим нормальным голосом. Это то, что сказал Франциск. Я тоже поначалу не знал, что они означают.
   - А теперь знаете?
   - Теперь знаю. Кое-кто распознал их. Это "ламед", а это - "сад". Еврейские буквы.
   - Сад ламед?
   - Нет. Надо читать справа налево. Ламед сад. Буква "эл" и звук наподобие "тс" или "ч". Бели бы еще среди них были знаки гласных букв, это могло значить "луч", "лотос", "лицо" - или что-нибудь подобное. А если бы между этими двумя буквами стояло бы еще несколько букв, то это могло бы звучать как Лллл... - отгадайте, как?
   - Лейбо... О нет!
   - О да! Брат Франциск не подумал об этом. Но кое-кто уже подумал. Брат Франциск не подумал об одежде из холста и веревке палача, а один из его приятелей подумал. Так что же случилось? В течение ночи все, проходящие искус, были заняты маленькой свеженькой историей о том, будто Франциск встретил там, в пустыне, самого блаженного, и что блаженный проводил нашего мальчика к тому месту, где был этот хлам, и сообщил ему, что на него снизойдет призвание.
   Растерянность и неодобрение проступили на лице Чероки.
   - Брат Франциск сам сказал об этом?
   - Нет! - проревел Аркос. Вы что, не слушаете меня? Франциск ничего такого не говорил. Я надеюсь, что нет, черт побери! Иначе я должен бы был считать, что у меня в аббатстве есть негодяй! Нет, он рассказывал об этом просто и благозвучно, скорее, даже наивно, но позволял другим вообразить все остальное. Я еще не говорил с ним сам. Я послал ректора Книги Памяти послушать его рассказ.
   - Я думаю, лучше было мне поговорить с братом Франциском, пробормотал Чероки.
   - Вам?! Когда вы вошли ко мне, я подумывал, не изжарить ли вас живьем за то, что вы отправили его в аббатство. Если бы вы оставили его там, в пустыне, мы бы не дали распространиться этой фантастической болтовне. Но, с другой стороны, если бы он остался там, то нельзя предсказать, что бы он еще раскопал в этом подвале. Я думаю, вы поступили правильно, отослав его.
   Чероки, который принял свое решение совсем на другом основании, промолчал.
   - Повидайтесь с ним, - сказал аббат. - А затем пошлите его ко мне.
   Солнечным утром в понедельник, около девяти часов брат Франциск робко постучал в дверь кабинета. Хороший ночной сон на жестком соломенном тюфяке в старой привычной келье и скромный, но непривычный завтрак не придали чудодейственной силы изголодавшемуся телу и не очистили мозг от слепящего солнца, но эти относительно комфортные условия вернули ему ясность мысли, достаточную для того, чтобы почувствовать опасность. Он одеревенел от ужаса, и потому его первый стук в дверь вовсе не был услышан аббатом. Даже сам Франциск едва слышал его. Через несколько минут он набрался храбрости и постучал еще раз.
   - Benedicamus, domino. [Благослови, владыко. (лат.)]
   - Входи, мой мальчик, входи, - донесся ласковый голос, в котором Франциск после нескольких минут замешательства с изумлением узнал голос всевластного аббата.
   - Поверни ручку, сын мой, - произнес тот же дружелюбный голос, поскольку брат Франциск все еще стоял неподвижно, причем суставы его пальцев были согнуты для того, чтобы постучать еще раз.
   - Д-д-да, - Франциск слегка коснулся ручки, и тут стало очевидно, что проклятая дверь легко открывается. Он-то надеялся, что она плотно закрыта.
   - Господин аббат п-п-посылал за мной? - тонким голосом спросил послушник.
   Аббат Аркос пожевал губами и медленно кивнул.
   - Ммм... да, господин аббат посылал за тобой. Зайди и закрой за собой дверь.
   Брат Франциск закрыл дверь и стал, дрожа, в центре комнаты. Аббат перебрал несколько метельчатых цилиндриков из старой коробки.
   - Но, вероятно, было бы более подходящим, - сказал аббат Аркос, - если бы ты послал за преподобным отцом аббатом. Теперь, когда к тебе так благосклонно провидение, когда ты стал таким знаменитым, а? - он смиренно улыбнулся.
   - Хе-хе? - вопросительно хихикнул брат Франциск. - О н-н-нет, мой господин.
   - Ты же не будешь отрицать, что после той ночи стал знаменит? Что провидение избрало тебя, чтобы открыть это, - он размашистым жестом показал на стол. - Эту коробку с хламом, как назвал ее без обиняков прежний владелец?
   Послушник беспомощно промолчал, но все же ухитрился стереть улыбку с лица.
   - Тебе семнадцать лет, и ты явный идиот, не правда ли?
   - Это несомненная правда, господин аббат.
   - Что ты можешь сказать в свое оправдание, чтобы я поверил в твое призвание к религии?
   - Никакого оправдания, magister meus. [Мой учитель (лат.)]
   - Ага! Вот как?! Значит, ты понимаешь, что у тебя нет призвания стать членом ордена?
   - О, оно у меня есть! - с трудом выдохнул послушник.
   - Но ты не можешь ничего сказать в свое оправдание?
   - Ничего.
   - Ты, юный кретин, я обращаюсь к твоему благоразумию. Раз ты настаиваешь, то, надеюсь, уже приготовился отказаться от того, что встретил вчера кого-либо в пустыне, и согласиться с тем, что наткнулся на эту... эту коробку с хламом без посторонней помощи, и что все дошедшее до меня от других - только лихорадочный бред!
   - О нет, дом [Дом - от латинского domine - владыка, господин] Аркос!
   - Почему же "о нет"?
   - Я не могу отказаться от того, что видел собственными глазами, преподобный отец.
   - Следовательно, ты встретил ангела... или это был святой? Или, точнее, еще не святой? И он указал тебе, где искать?
   - Я никогда не говорил, что он был...
   - И это твое оправдание тому, что ты поверил, будто на тебя снизошло истинное призвание, не так ли? Что этот, этот... - можем ли мы назвать его "существом"? - сказал тебе, чтобы ты услышал свой глас, и обозначил камень своими инициалами, и сказал тебе, будто здесь то, что ты ищешь, а когда ты заглянул под камень, то там оказалось вот это. А?
   - Да, дом Аркос!
   - Каково же твое мнение о собственной отвратительной гордыне?
   - Моя отвратительная гордыня непростительна, мой господин и учитель.
   - Вообразить себя настолько важным, чтобы тебя нельзя было простить, это еще большая гордыня! - проревел властитель аббатства.
   - Мой господин, я только червь.
   - Очень хорошо. Теперь нужно лишь, чтобы ты отказался от той части своего рассказа, где идет речь о пилигриме. Никто, кроме тебя, не видел этого человека, ты это знаешь. Как я понял, он намеревался отправиться в этом направлении? И он даже сказал, что хотел остановиться здесь? Он расспрашивал об аббатстве? Да? И куда же он делся, если все-таки существовал? Ни один человек, похожий на него, не проходил здесь. Брат, дежуривший в это время на сторожевой вышке, не видел его. А? Готов ли ты теперь утверждать, что видел его?
   - Если бы не было тех знаков на камне, которые он... тогда, может быть, я...
   Аббат прикрыл глаза и утомленно вздохнул.
   - Эти знаки, хотя и не очень четкие, существуют, - признал он. - Но ты мог написать их сам.
   - Нет, мой господин.
   - Признаешь ли ты, что выдумал этого старого хрыча?
   - Нет, мой господин.
   - Ну, ладно, а знаешь ли ты, что будет с тобой сейчас?
   - Да, преподобный отец.
   - Тогда приготовься к этому.
   Дрожа, послушник обернул свое одеяние вокруг талии и наклонился над столом. Аббат вынул из ящика крепкую ореховую линейку, попробовал ее на ладони, а затем нанес Франциску сильный удар по ягодицам.
   - Deo gratias! [Благодарение богу (лат.)] - послушно отозвался тот и тяжело вздохнул.
   - Желаешь ли ты изменить свое мнение, мой мальчик?
   - Преподобный отец, я не могу отказаться.
   Удар.
   - Deo gratias!
   Удар.
   - Deo gratias!
   Десять раз повторилась эта простая, но болезненная литания. Брат Франциск визгом воздавал хвалу небесам за каждый преподающийся ему урок смирения. После десятого удара аббат остановился. Брат Франциск, стоявший на кончиках пальцев, опустился на ступни. Слезы блестели в углах его прикрытых глаз.
   - Мой дорогой брат Франциск, - сказал аббат Аркос, - ты совершенно уверен, что видел старика?
   - Конечно, - пропищал Франциск, готовясь к худшему.
   Аббат Аркос испытующе посмотрел на юношу, потом обошел вокруг стола и сел в кресло, ворча что-то себе под нос. Некоторое время он сердито смотрел на полоску пергамента с буквами.
   - Как ты полагаешь, кем он мог быть? - рассеянно пробормотал аббат.
   Брат Франциск лишь открыл глаза, выпустив поток слез.
   - Что ж, ты убедил меня мальчик, тем хуже для тебя.
   Франциск ничего не ответил, но произнес про себя молитву, в которой просил бога, чтобы необходимость убеждать владыку в собственной правдивости возникала не слишком часто. В ответ на раздраженный жест аббата он опустил свою одежду.
   - Ты можешь сесть, - сказал аббат почти добродушным голосом.
   Франциск направился к указанному ему стулу, но, едва присев, вздрогнул от боли и опять встал.
   - Если вам все равно, преподобный отец аббат...
   - Ладно, тогда стой. Во всяком случае, я не буду тебя долго задерживать. Ты отправишься заканчивать свое бдение. - Он остановился, заметив, что лицо послушника посветлело. - О нет, нет! - оборвал он. Ты не пойдешь снова на то же место. Ты обменяешься местами уединения с братом Альфредом и близко не подойдешь к тем руинам. Более того, я запрещаю тебе обсуждать это дело с кем бы то ни было, кроме как с исповедником или со мной, хотя, видит небо, зло уже сделано. Ты хоть понимаешь, что натворил?
   Брат Франциск покачал головой.
   - Вчера было воскресенье, преподобный отец, нам не нужно было хранить молчание, и во время отдыха я только отвечал на вопросы братьев. Я думал...
   - И твои братья придумали очень интересное объяснение, сын мой. Знаешь ли ты, что тот, которого ты встретил, был сам преподобный Лейбович?
   Некоторое время взгляд Франциска оставался бессмысленным, затем он снова покачал головой.
   - О нет, мой господин аббат. Я уверен, это не мог быть он. Блаженный мученик не делал бы таких вещей.
   - Каких еще вещей?
   - Не гнался бы ни за кем и не пытался бы проткнуть никого острым посохом.
   Аббат прикрыл рот рукой, чтобы скрыть невольную улыбку. Он даже ухитрился изобразить мгновенную задумчивость.
   - О, а я ведь ничего не знаю об этом. Это за тобой он гнался, не правда ли? Да, я так и думал. Ты рассказал своим друзьям-послушникам и об этом? Правда, а? Ну, вот видишь, а они сочли, будто не исключена возможность, что это был блаженный. Я сомневаюсь, что есть много людей, за которыми блаженный мог бы гнаться с посохом, но... - он оборвал фразу, увидев радостное выражение, появившееся на лице послушника. - Хорошо, сын мой, как ты думаешь, кем он мог быть?
   - Я думаю, он был пилигримом, идущим к нашей раке с мощами, благородный отец.
   - Она еще не является официально ракой, и ты не должен так ее называть. Во всяком случае, он не был пилигримом, по крайней мере, шел он не к раке. И он не проходил в наши ворота, если только часовой не заснул. А послушник, бдивший на часах, отрицает, что спал, хотя и признает, что в тот день его одолевала сонливость. А как ты считаешь?
   - Да простит мне преподобный отец аббат, я и сам бдил на страже несколько раз.
   - Ну и?..
   - Видите ли, в яркий солнечный день, когда ничего, кроме канюков, не движется, через несколько часов вы начинаете следить только за канюками.
   - И ты это делал, когда тебе полагалось наблюдать за дорогой?!
   - А если вы будете смотреть на небо слишком долго, то как бы отключитесь... не заснете по-настоящему, но внимание ваше будет поглощено другим.
   - Так вот чем вы занимаетесь на часах! - проворчал аббат.
   - Не обязательно. Я полагаю... Нет, преподобный отец, я не уверен в этом абсолютно, но я думаю... Брат Же... Я полагаю, брат Же скрашивал монотонность караула таким именно образом. Он даже не знал, что пришло время смениться. Он все сидел, там, на башне, уставившись в небо с открытым ртом... В полном ослеплении.
   - Да, и когда-нибудь, коща вы будете в таком одурманенном состоянии, из района Юты явится языческая орда, убьет садовников, разрушит ирригационную систему, разграбит наш урожай и забросает камнями колодец, прежде чем мы сумеем дать отпор. Почему ты так относишься к этому? О, я забыл - ты ведь уроженец Юты и долго жил там до того, как уйти из мира, не правда ли? Но все равно, ты должен быть очень внимателен на часах. Так вот как он мог пропустить старика! Ты уверен... он был просто стариком, никем больше? Не ангелом, не блаженным?
   Взгляд Франциска поблуждал в раздумье по потолку, затем быстро упал на лицо настоятеля.
   - Разве ангелы или святые отбрасывают тень?
   - Нет... я полагаю, что нет. Я лишь полагаю, но могу ли я доподлинно знать? Он отбрасывал тень, не так ли?
   - Ну да, хотя это была маленькая тень, ее было трудно различить.
   - Почему?
   - Потому что был почти полдень.
   - Глупец! Я не спрашиваю тебя, кем он был. Я очень хорошо знаю, кем он был, если ты его вообще видел. - Чтобы подчеркнуть сказанное, аббат Аркос несколько раз ударил ладонью по столу. - Я хочу знать, совершенно ли ты уверен - именно ты! - в том, что он был всего лишь простым стариком!
   Такой вопрос привел брата Франциска в замешательство. В его сознании не было четкой границы, отделяющей естественное от сверхъестественного, а была, скорее, промежуточная сумеречная зона. Были вещи чисто естественные, и были вещи чисто сверхъестественные, но между этими крайними положениями лежала область, смущавшая его сверхъестественными явлениями, где вещи, состоящие из земли, воздуха, огня или воды имели тенденцию вести себя беспокойно, совсем как вещи. Для брата Франциска эта область включала в себя все, что он мог видеть, но не мог понять. И брат Франциск никогда не бывал "уверен без всякого сомнения", каким призывал его быть аббат, в том, что правильно понимает некоторые вещи. Поэтому, задавая свои вопросы, аббат Аркос невольно перебрасывал пилигрима в сумеречную область, заставляя послушника под другим углом посмотреть на первоначальное появление старика в виде безногой точки посередине горячего марева над дорогой и в тот момент, когда весь мир для послушника сжался до таких размеров, что не мог вместить в себя ничего, кроме руки, протягивающей ему еду. Если какое-нибудь сверхчеловеческое существо сочло необходимым замаскироваться под человека, то как же он мог распознать эту маскировку или даже заподозрить ее? Если бы такое существо не желало, чтобы его узнали, разве бы оно забыло, что нужно отбрасывать тень, оставлять следы ног, есть хлеб и сыр? Могло ли оно жевать листья пряностей, плевать в ящерицу и помнить о необходимости имитировать реакцию простого смертного, который, забыв одеть сандалии, ступил на горячую землю? Франциск не был готов к тому, чтобы оценить резонность и изобретательность дьявольских или божественных поступков, или разгадать, насколько далеко простираются их способности, хотя и предполагал, что такие существа должны быть искусными лабо от дьявола, либо от бога. Самими своими вопросами аббат определил основу ответов брата Франциска: поддакивать ему, хотя он раньше этого не делал.
   - Ну, мой мальчик?
   - Мой господин, не считаете ли вы, что он мог быть...
   - Я спрашиваю тебя не о том, что ты считаешь. Я спрашиваю тебя о том, в чем ты совершенно уверен. Был он обычным человеком из плоти и крови или не был?
   Вопрос был не прост, скорее, страшноват. То, что его задавала такая высокопоставленная персона, как всевластный аббат, пугало еще больше, хотя Франциск ясно видел, что дом Аркос задал его лишь затем, чтобы получить вполне определенный ответ. Он очень хотел этого. Но если он так хотел этого, вопрос должен быть важным. Если он был достаточно важным для аббата, то он был тем более важным для брата Франциска, который не мог позволить себе ошибиться.
   - Я... я думаю, что он был из плоти и крови, преподобный отец, но не совсем "обычным". Некоторым образом он был даже "необычным".
   - Чем же? - резко спросил аббат.
   - Ну, хотя бы тем, как точно он мог плеваться. И, я думаю, он умел читать.
   Аббат закрыл глаза и с явным раздражением потер виски. Как легко было бы сказать мальчику, что его пилигрим был всего лишь старым бродягой или кем-нибудь еще в этом роде, а потом приказать ему не думать о нем иначе. Но, позволив мальчику узнать, какие могут возникнуть вопросы, он сделал этот приказ тщетным еще до того, как отдал его.
   Если хочешь управлять мыслью, насколько вообще возможно, следует приказывать повиноваться лишь тем указаниям, которые хоть как-то обоснованны. Если отдавать противоречивые приказы, повиновения не жди. Как и всякий мудрый правитель, аббат Аркос не отдавал напрасных распоряжений, если возможно было повиновение, а не принуждение. Лучше избрать другой путь, чем отдавать неэффективные приказы. Он задавал вопросы, на которые сам не мог дать толкового ответа, так как никогда не видел старика и, таким образом, не имел права судить об истинности ответов.
   - Уходи, - сказал он наконец, не открывая глаз.
   5
   Несколько ошеломленный смятением в аббатстве, брат Франциск в тот же день возвратился в пустыню, чтобы завершить свое великопостное бдение в еще более глухом уединении. Он ожидал некоторого возбуждения по поводу своей находки, но его удивил всеобщий чрезвычайный интерес к старому бродяге. Франциск рассказал о старике только потому, что тот сыграл определенную роль, случайно или волею провидения, в том, что монах наткнулся на склеп и его реликвии. Франциску представлялось, что пилигрим был лишь малой частью некоего целого, в центре коего находились реликвии святого. Но его друзья-послушники, казалось, больше интересовались пилигримом, чем реликвиями, и даже аббат расспрашивал не о коробке, а о старике. Они задали ему сотню разных вопросов о пилигриме, на которые он мог ответить только: "Я не заметил", или "Я не присматривался тогда", или "Если он и говорил, то я не запомнил". Некоторые из этих вопросов казались довольно странными, и тогда он спрашивал себя: "Что я должен был заметить? Или я настолько глуп, что не понял, что он делал? Или я не прислушался достаточно внимательно к тому, что он говорил? Или я пропустил что-то очень важное из-за того, что перегрелся на солнце?"
   Он размышлял об этом по ночам, а волки бродили вокруг его нового убежища и наполняли темноту своим воем. Он поймал себя на том, что размышляет об этом и в дневные часы, специально отведенные для молитв и духовных упражнений великопостного бдения. Он так и сказал на исповеди приору Чероки, когда тот совершал свой очередной воскресный обход.
   - Ты не избавишься от суетности, если тебя будут беспокоить посторонние дела; у тебя достаточно забот с твоими собственными, - сказал ему священник, упрекнув в пренебрежении к молитвам и упражнениям. - Они задают таки вопросы исходя вовсе не из того, правда это или нет. Они стряпают их, исходя из того, что из случившегося может стать сенсацией. Чепуха все это! Кстати, могу тебе сообщить, что благородный отец аббат запретил всем проходящим искус обсуждать это дело.
   Минуту спустя он добавил печально:
   - Значит, не было ничего такого, что указывало бы на сверхъестественное происхождение старика, не правда ли? - в его словах слышалась слабая надежда.
   Брат Франциск был удивлен. Если и было что-то, наводившее на мысль о сверхъестественном, он этого не заметил. Но даже внимательно обдумав вопросы, на которые не мог ответить, он не вспомнил ничего значительного. Обилие вопросов заставило его почувствовать, что его недостаточная внимательность была, некоторым образом, предосудительна. Он был благодарен пилигриму за то, что тот помог ему обнаружить убежище, но воспринимал события исключительно с точки зрения собственных интересов, в соответствии с собственным страстным желанием получить хоть какое-то доказательство того, что решение посвятить свою жизнь монашеским трудам родилось не столько по его собственной воле, сколько из благости, побудившей это волеизъявление, благости, которая не принуждала, но давала возможность выбрать. Очевидно, события имели более глубокий смысл, но он, занятый самим собой, его не уловил.