Миллер Уолтер Майкл. Гимн Лейбовичу

   - Я не готов это допустить, - резко оборвал его дом Пауло.
   Когда Голт ушел, аббат после короткой дискуссии с самим собой, решил разрешить сначала проблему Поэта-Эй, ты! а затем уже проблему "Проклятие" против "Прогресса". Простейшим решением проблемы Поэта было бы изгнание его из королевских апартаментов, а лучше всего, и из аббатства, и из окрестностей аббатства, и из пределов слуха, зрения, осязания. Но никто не мог надеяться с помощью "простейшего решения" избавиться от Поэта-Эй, ты!
   Аббат отошел от стены и пересек двор по направлению к домику для гостей. Он передвигался наощупь, так как ночью строения выглядели сплошными темными монолитами, только в нескольких окнах мелькали огоньки свечей. Окна королевских покоев были темными, но у Поэта было время отдыха и, скорее всего, он находился там, внутри.
   Войдя в дом, он ощупью отыскал дверь справа и постучал. Явственного ответа не последовало, только слабый блеющий звук донесся откуда-то изнутри. Он снова постучал, потом толкнул дверь, и она открылась.
   Слабый свет тлеющих углей рассеивал темноту. В комнате стоял запах протухшей пищи.
   - Поэт?!
   Снова слабое блеянье, но теперь уже ближе. Он подошел к огню, достал головешку и зажег лучину. Оглядевшись вокруг и увидев беспорядок, царивший в комнате, он содрогнулся. Здесь никого не было. Он перенес огонь в лампу и отправился исследовать другие комнаты покоев. Придется их тщательно выскрести и обкурить, - а также, вероятно, очистить молитвами, - прежде, чем сюда войдет дон Таддео. Он надеялся заставить скрести Поэта-Эй, ты!, но знал, что на это весьма мало шансов.
   Во второй комнате дом Пауло неожиданно почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он остановился и медленно огляделся. Одинокий круглый глаз пялился на него со стоявшего на полке кувшина для воды. Аббат дружески кивнул глазу и пошел дальше.
   В третьей комнате он обнаружил козу, которую никогда раньше не видел.
   Коза стояла на крышке высокого сундука и жевала репу. Она была похожа на маленькую горную козу, но голова у нее была совершенно лысой и при свете лампы казалась ярко-синей. Несомненный урод от рождения.
   - Поэт?! - резко осведомился дом Пауло, глядя на козу и теребя нагрудный крест.
   - Здесь я, - донесся сонный голос из четвертой комнаты.
   Дом Пауло с облегчением вздохнул, избавляясь от отвратительного наваждения. Коза продолжала жевать репу.
   Поэт лежал, развалившись поперек кровати. Здесь же, на расстоянии протянутой руки, лежала бутылка вина. Он возбужденно сверкал в свете лампы своим единственным здоровым глазом.
   - Я заснул, - объяснил он, поправил черную повязку на глазу и потянулся за бутылкой.
   - Тогда проснись. Ты немедленно уберешься отсюда, сегодня же вечером. И унеси свои пожитки, чтобы воздух в покоях очистился. Спать будешь в келье конюхов, под лестницей, где тебе и место. Утром вернешься сюда и все вычистишь.
   Поэт вдруг стал бело-синим. Он запустил руку под одеяло, вытащил оттуда что-то, зажатое в кулак, и задумчиво уставился на него.
   - Кто пользовался этими покоями передо мной? - спросил он.
   - Монсеньор Лонжи. А что?
   - Просто мне интересно, кто занес сюда клопов. Поэт раскрыл кулак, выщипнул что-то у себя с ладони, раздавил это между ногтями и щелчком отбросил прочь.
   - Пусть их отведает дон Таддео. Я и без них проживу. Останься я здесь, они заживо сожрут меня. Я давно собирался уйти отсюда, а теперь, когда вы решили вернуть мне мою старую келью, я буду счастлив...
   - Я не имел в виду...
   - ...принять ваше радушное гостеприимство, но несколько позже, когда закончу свою книгу.
   - Какую книгу? Впрочем, неважно. Сейчас же забирай отсюда свои вещи.
   - Прямо сейчас?
   - Прямо сейчас.
   - Хорошо. Я не думаю, что мог бы вынести окаянных клопов еще и этой ночью.
   Поэт скатился с кровати, но задержался, чтобы хлебнуть из бутылки.
   - Дай мне вино, - приказал аббат.
   - Ну конечно. Отхлебните. Оно хорошего разлива.
   - Благодарю, хотя ты и украл его из наших погребов. Оно могло оказаться вином для святых таинств. Это тебе приходило на ум?
   - Я не проходил посвящение.
   - Я удивлен, что ты подумал об этом.
   Дом Пауло забрал бутылку.
   - Я не крал его. Я...
   - Оставь вино. Где ты украл козу?
   - Я не крал ее, - заявил Поэт.
   - Что же она - материализовалась?
   - Я получил ее в подарок, о благороднейший.
   - От кого?
   - От дорогого друга, доминиссимо.
   - Чьего "дорогого друга"?
   - Моего, сэр.
   - Что за чепуха? Кто это...
   - Беньямин, сэр.
   Лицо дома Пауло выразило изумление.
   - Ты украл ее у старого Беньямина?
   От такого слова Поэт дернулся, как от удара.
   - Не украл, будьте так добры.
   - Что же тогда?
   - Беньямин настоял, чтобы я взял ее в подарок после того, как я сочинил сонет в его честь.
   - Говори правду!
   Поэт-Эй, ты! покорно отрекся от своих слов.
   - Я выиграл ее в ножички.
   - Вот как?
   - Это истинная правда! Старый негодяй почти совсем обчистил меня, а потом отказался предоставить мне кредит. Я поставил свой стеклянный глаз против его козы. И все отыграл.
   - Выгони козу из аббатства.
   - Но это коза изумительной породы. Ее молоко обладает неземным ароматом, как будто в нем есть амброзия. Несомненно, что старый еврей живет так долго именно благодаря ему.
   - И как долго?
   - Всего пять тысяч четыреста восемь лет.
   - А я-то думал, ему всего три тысячи двести...
   Дом Пауло резко оборвал фразу.
   - Что ты делал в Последнем Прибежище?
   - Играл со старым Беньямином в ножички.
   - Я полагаю... - Аббат запнулся. - Ладно, неважно. А теперь давай убирайся. И завтра же верни козу Беньямину.
   - Но я ее честно выиграл.
   - Давай не будем это обсуждать. Отведи козу на конюшню. Я сам верну ее.
   - Почему?
   - Нам не нужна коза. И тебе тоже.
   - Хо-хо, - лукаво произнес Поэт.
   - Что это значит? Объясни, сделай милость.
   - Приезжает дон Таддео. Вот вам и понадобится коза, пока все это не кончится. Можете быть уверены.
   Он самодовольно усмехнулся. Аббат в раздражении повернулся к нему спиной.
   - Поскорее выметайся, - сказал он и отправился разбираться со ссорой подвале, где теперь покоилась Книга Памяти.
   14
   Сводчатый подвал был открыт в годы языческого проникновения с севера, когда вопящие орды заполонили большую часть Равнины и пустыню, грабя и разрушая все селения, лежащие на их пути. Книга Памяти, маленькое наследство, полученное аббатством от знаний прошлых веков, была замурована под подземными сводами, чтобы защитить рукописи как от язычников, так и от мнимых крестоносцев из схизматических орденов, основанных для борьбы с языческими ордами, но обратившихся к разгулу, грабежам и сектантскому противоборству. Ни для язычников, ни для военного ордена святого Панкраца книга аббатства не представляли никакой ценности, но язычники могли истребить их просто из любви к разрушению, а рыцари-монахи могли сжечь многие из них как "еретические", следуя теологическим воззрениям их антипапы Виссариона.
   Теперь, казалось, темное время миновало. Двенадцать столетий крошечный огонек знания тлел в монашеских обителях, но лишь теперь людское сознание было готово воспламениться от него. Давным-давно, в последние годы разума, некоторые мыслители провозгласили, что истинное знание неуничтожимо, что идеи бессмертны, а истина вечна. Но это было аксиомой только для чистого разума, но не очевидной всеобщей истиной, думал аббат. В мире есть, конечно, объективные сущности: вненравственная логика, или творения Создателя. Но это есть сущности божественные, а не человеческие, и такими они останутся до тех пор, пока не получат несовершенного воплощения, неясного отражения в сознании, речи и культуре определенного человеческого общества, которое сможет приписать ценности этим сущностям, так что они станут важными и значительными для человеческой культуры. Потому что человек был носителем культуры так же, как и носителем духа, но его культурные ценности не бессмертны, они могут умереть с расой или с веком. И тогда человеческое отражение сущностей или человеческое изображение истины исчезнут, а истина и сущности поселятся, невидимые, в объективной логике природы и в неизъяснимом божественном Логосе. Истина может быть распята, но воскрешение грядет.
   Книга Памяти была полна древних слов, древних формул, отражений древних сущностей, родившихся в общечеловеческом сознании, давно погибшем вместе с канувшим в небытие человеческим обществом. Понять можно было лишь крохи. Некоторые страницы казались такими же бессмысленными, каким мог показаться требник шаману языческого племени. Другие сохранили определенную стройность и упорядоченность, что намекало на их суть; так четки могут казаться язычнику ожерельем. Жившие раньше братья ордена Лейбовича пытались надеть нечто вроде маски нерукотворной иконы на лик распятой цивилизации; она отошла в прошлое, изображая на своем лице древнее величие, но изображение было нечетким, неполным и непонятным. Монахи сохранили это изображение, и теперь миру предстояло исследовать его и попытаться объяснить, если только мир этого захочет. Книга Памяти не может сама по себе возродить древнюю науку или высокую цивилизацию, ибо культура создается человеческими племенами, а не замшелыми раритетами. Но книги могут помочь, надеялся дом Пауло, книги могут определить направление и дать толчок новому развитию науки. Это уже случилось однажды, как утверждал почтенный Боэдулус в своем труде "De Vestigiis Antecessarum Civitatum". ["Остатки древних государств" (лат.)]
   А тем временем, думал дом Пауло, мы не дадим забыть о тех, кто хранил тлеющую искру, пока мир спал. Он остановился и огляделся: на секунду ему показалось, что он слышит испуганное блеяние козы Поэта.
   Спускаясь в подземелье, он слышал только крики, доносящиеся из подвала. В камень кем-то были вбиты стальные прутья. Запах сырости смешивался с запахом старых книг. Лихорадочная суета явно не ученой деятельности заполняла библиотеку. Торопливо пробегали послушники с какими-то инструментами, другие, сбившись в кучку, изучали план подвала, третьи двигали столы и скамьи, тянули какое-то самодельное устройство, потом, раскачивая, устанавливали его на место. Вся эта сумятица удваивалась тенями, которые лампа отбрасывала на стены. Брат Армбрустер, библиотекарь и ректор Книги Памяти, мрачно наблюдал за всем этим из отдаленной ниши между полками, скрестив руки на груди, Дом Пауло старался не встречаться глазами с его укоризненным взглядом.
   Брат Корнхауэр подошел к своему аббату с растянутой до ушей улыбкой энтузиазма.
   - Ну, отец аббат, скоро мы получим свет, которого еще не видел никто из ныне живущих.
   - Сказано не без гордыни, брат, - заметил дом Пауло.
   - Гордыня, домине? Применить для доброго дела то, что мы изучили?
   - Я имел в виду вашу спешку с запуском этой установки, чтобы произвести впечатление на некоего ученого, прибывающего к нам с визитом. Но это неважно. Давай-ка посмотрим на твое инженерное чудо.
   Они подошли к машине. Она не напоминала аббату ничего толкового; казалось, что некий палач-изобретатель построил хитрый станок для пыток узников. Ось, служащая валом, шкивами и ремнями соединялась с крестовиной. Четыре тележных колеса были установлены на оси в нескольких дюймах друг от друга. Их толстые металлические ободы были пересечены канавками, в которых лежали "птичьи гнезда" из медной проволоки - ее вытянули из монет в кузнице Санли-Бувитса. Дом Пауло отметил, что колеса могли свободно крутиться над землей, поскольку не касались ее поверхности. И неподвижные металлические детали - наверное, тормоза - напротив ободов, также не соприкасались с ними непосредственно. Эти детали были обмотаны многочисленными витками проволоки - "полевые катушки", так называл их Корнхауэр. Дом Пауло с важностью кивал головой.
   - Это будет самое значительное достижение в области физики, сделанное в нашем аббатстве с тех пор, как мы построили печатный станок, - рискнул предположить Корнхауэр не без гордости.
   - Будет ли оно работать? - поинтересовался дом Пауло.
   - Я готов поставить на него месяц дополнительной домашней работы, мой господин.
   "Ты уже поставил на него значительно больше", подумал аббат, но не произнес этого вслух.
   - Откуда же будет происходить свет? - спросил он, внимательно разглядывая странное сооружение.
   Монах рассмеялся.
   - О, для этого у нас есть специальная лампа. То, что вы видите здесь, это только "динамомашина". Она выработает электрический ток, который зажжет лампу.
   С грустью дом Пауло созерцал площадь, занятую "динамомашиной".
   - Этот ток, - пробормотал он, - вероятно, нельзя получить из бараньего жира?
   - Нет, нет... Электрический ток, это... Вы разрешите мне объяснить?
   - Лучше не нужно. Естественные науки - не моя область. Я оставляю их для твоей более молодой головы.
   Он быстро отступил назад, чтобы его не ударило балкой, которую торопливо несли два плотника.
   - Скажи мне, - спросил аббат, - если, изучая писания времен святого Лейбовича, ты смог научиться конструированию такой штуки, почему же никто из наших предшественников не посчитал нужным сделать это?
   Монах на минуту замолк.
   - Это нелегко объяснить, - сказал он наконец. - Честно говоря, в текстах, которыми мы пользовались, нет прямых указаний по конструкции динамомашины. Скорее можно сказать, что информация была растворена в массе отрывочных текстов, и ее следовало извлечь из них с помощью дедукции. Но при этом мы также пользовались некоторыми недавно разработанными теориями, а наши предшественники не имели такой теоретической информации.
   - А вы имеете?
   - Да, конечно, теперь, когда у нас есть такие люди, как... - Его тон стал глубоко почтительным, он даже сделал паузу, прежде чем произнести имя. - Как дон Таддео.
   - И теперь вы получили необходимые дополнительные данные?
   - Да. Недавно несколько философов занялись разработкой новых физических теорий. Среди них были и труды... труды дона Таддео. - Дом Пауло снова отметил почтительность тона. - Они дали нам необходимые рабочие аксиомы. Его работа о движении электрического тока, например, и его теория преобразования...
   - Тогда ему будет приятно увидеть практические приложения своих трудов. Но могу я спросить, где сама лампа? Я надеюсь, что по размерам она не превосходит динамомашину?
   - Вот она, домине, - сказал монах, вынув из стола небольшой предмет. Он выглядел как держалка для пары черных стержней и винта с барашком, который регулировал расстояние между ними.
   - Они сделаны из угля, - пояснил Корнхауэр. - Древние назвали бы это "дуговой лампой". У них были лампы другого типа, но у нас нет материалов, чтобы их сделать.
   - Изумительно. Откуда же должен исходить свет?
   - Отсюда.
   Монах указал на зазор между углями.
   - Это должно быть совсем крошечное пламя, - сказал аббат.
   - Да, но зато какое яркое! Я полагаю, ярче, чем сотня свечей.
   - Невозможно!
   - Вы находите это слишком впечатляющим?
   - Я нахожу это слишком абсурдным. - Заметив, что его слова задели брата Корнхауэра, аббат поспешно добавил. - ...Когда подумаю, как мы вполне обходились воском и бараньим жиром.
   - Я не был бы удивлен, - робко предположил монах, - если бы древние использовали их в алтарях взамен свечей.
   - Нет, - сказал аббат. - Наверняка нет. Это я могу сказать тебе совершенно точно. Будь добр, немедленно выкинь из головы эту идею, и никогда даже не вспоминай о ней.
   - Хорошо, отец аббат.
   - Ну, а теперь скажи мне, где мы повесим эту штуку?
   - Гм... - брат Корнхауэр умолк, оценивающим взором окинул мрачный подвал и признался: - Я еще не думал об этом. Я полагаю, что она должна висеть над скамьей, где будет работать дон Таддео.
   "Почему он всегда делает паузу перед тем, как произнести его имя?" - с раздражением подумал дом Пауло.
   - Давай лучше спросим об этом у брата Армбрустера, - решил аббат и, заметив внезапное огорчение монаха, добавил: - В чем дело? Разве вы с братом Армбрустером?..
   Корнхауэр состроил виноватую гримасу.
   - Каюсь, отец аббат, однажды я проявил несдержанность в отношению к нему. О, мы просто поговорили, но... - монах пожал плечами. - Он не желает ничего трогать с места. С ним нелегко поладить. Он наполовину ослеп от чтения при тусклом освещении, а все твердит, будто наша работа - от диавола. Я не знаю, что ему сказать.
   По мере того, как они пересекали комнату, направляясь к нише, где укоризненным изваянием стоял брат Армбрустер, дом Пауло все больше хмурился.
   - Ну, теперь вы получили все, что хотели, - сказал библиотекарь Корнхауэру, когда они приблизились. - Когда же вы создадите механического библиотекаря, брат мой?
   - Мы отыскали указания на то, что такие аппараты и вправду существовали, - проворчал изобретатель. - В описаниях Аналитической Машины мы нашли ссылку на...
   - Довольно-довольно, - вмешался аббат. - Затем он обратился к библиотекарю: - Дону Таддео понадобится место для работы. Что вы можете предложить?
   Армбрустер ткнул пальцем в нишу, где лежали книги по естественным наукам.
   - Пусть он читает здесь, на аналое, как и все прочие.
   - А что, если на свободном месте создать ему кабинет, отец аббат? поспешно предложил Корнхауэр. - Кроме письменного стола ему понадобятся счеты, грифельная доска и чертежный стол. Мы могли бы отгородить все это временными щитами.
   - Я полагаю, что ему понадобятся заметки братьев ордена Лейбовича и более ранние тексты? - подозрительно осведомился библиотекарь.
   - Да, понадобятся.
   - Тогда ему придется часто ходить взад и вперед, если вы посадите его посередине подвала. Редкие книги прикованы цепями, а цепи далеко не достанут.
   - Не вижу никакой проблемы, - возразил изобретатель, - Снимите цепи. Это ведь глупо - держать книги на цеди. Раскольничьи культы все давно сгинули или засели в глухих норах. Уже сто лет никто слыхом не слыхивал о военном ордене панкрацианцев.
   Армбрустер покраснел от гнева.
   - О нет, это вам не удастся, - огрызнулся он. - Цепи останутся.
   - Но зачем?
   - Теперь не делают костров из книг, но следует опасаться поселян. Цепи останутся.
   Корнхауэр повернулся к аббату и развел руками.
   - Сами видите, мой господин...
   - Он прав, - сказал дом Пауло. - Селение и вправду внушает беспокойство. Тамошний голова обобществил нашу школу, не забывайте. Теперь у них есть своя библиотека, и они не прочь пополнить ее за наш счет, причем редкими книгами. И не только это; у нас уже были хлопоты с ворами в прошлом году. Брат Армбрустер прав. Редкие книга останутся на цепях.
   - Хорошо, - вздохнул Корнхауэр. - Пусть он работает в нише.
   - Ну, а где вы повесите вашу чудесную лампу?
   Монах окинул взглядом нишу. Это был один из четырнадцати отсеков, разделенных в соответствии с тематикой и выходящих в центральную комнату. Каждая ниша была увенчана аркой. В замковые камни были вбиты железные крюки, на которых висели распятия.
   - Что ж, если он будет работать в нише, - сказал Корнхауэр, - нам придется временно снять распятие и повесить лампу на его место. Я не вижу другого...
   - Еретик! Язычник! - прошипел библиотекарь, воздевая дрожащие руки. Господи, дай мне силы, чтобы я мог разорвать его на куски этими руками. Когда же он остановится? Извергни его прочь, прочь!
   Он повернулся к ним спиной, его руки все еще вздрагивали.
   Дом Пауло и сам невольно вздрогнул, услышав предложение изобретателя, но теперь он грозно нахмурился, глядя на спину брата Армбрустера. Он никогда не ожидал от него особой кротости - это было бы противно натуре Армбрустера, но в последнее время старик стал еще сварливее.
   - Брат Армбрустер, повернитесь, пожалуйста.
   Библиотекарь повернулся.
   - А теперь опустите руки и разговаривайте более спокойным тоном, когда вы...
   - Но, отец аббат, вы же слышали, что он...
   - Брат Армбрустер, будьте добры взять лестницу и снять это распятие.
   Лицо библиотекаря побелело. Он безмолвно уставился на дома Пауло.
   - Это не церковь, - сказал аббат. - Здесь не обязательно должно висеть распятие. Будьте добры, снимите его, пожалуйста. Это единственное подходящее место для лампы, вы же сами видите. Потом мы снимем ее. Я понимаю, конечно, что все это потревожило вашу библиотеку и, вероятно, нарушило ваш распорядок, но мы решили, что это следует сделать в интересах прогресса. Если нет, то тогда...
   - Вы можете даже Господа нашего отодвинуть, чтобы освободить путь для прогресса!
   - Брат Армбрустер!
   - Почему бы вам не повесить вашу дьявольскую лампу Ему на шею?
   Лицо аббата застыло.
   - Я не принуждаю вас повиноваться, брат. Зайдите ко мне в кабинет после вечерни.
   Библиотекарь сник.
   - Я достану лестницу, отец аббат, - прошептал он и неохотно заковылял прочь.
   Дом Пауло кинул взгляд вверх, на Христа в арочном своде. "Ты не против?" - вопросил он.
   В желудке у него словно завязался узел. Он знал, что этот узел в урочное время даст о себе знать. Он ушел из подвала, пока кто-нибудь не заметил, как ему плохо. Было бы нехорошо показать общине, что такая маленькая неприятность может свалить его с ног в эти дни.
   Установка была окончена на следующий день, но дом Пауло во время испытаний был у себя в кабинете. Дважды он пытался образумить брата Армбрустера в частной беседе, а затем упрекнул его публично во время собрания орденского капитула. И все же стойкость библиотекаря была ему симпатичнее, чем энтузиазм Корнхауэра. Обессиленный, он сидел на скамье и ждал известий из подвала, чувствуя, что ему почти безразлично, чем закончится испытание. Одну руку он держал под рясой, похлопывая ею по животу, словно пытался успокоить расшалившегося ребенка.
   Снова накатил спазм. Обычно такое бывало, когда предвиделись какие-то неприятности, и часто боль проходила, когда он вступал с ними в борьбу. Но теперь спазм не отпускал. Он знал, что это - предупреждение. Исходило ли оно от ангела, от демона или от его собственной совести, но оно говорило ему, что следует остерегаться самого себя или неких еще не проявивших себя обстоятельств.
   "Что же теперь?" - спрашивал он, тихонько отрыгивая и так же тихо обращаясь со словами "прошу прощения" к статуе святого Лейбовича, стоявшей в нише, напоминавшей раку, в углу его кабинета.
   По носу святого Лейбовича ползла муха. Глаза святого, казалось, искоса наблюдали за мухой, что заставило аббата прогнать ее. Аббат с большой нежностью относился к скульптуре двадцать шестого столетия. На лице статуи была запечатлена насмешливая улыбка, пожалуй, неуместная на святом изображении. Улыбка была кривоватая, брови низко опущены в чуть подозрительном прищуре, хотя в уголках глаз таились морщинки смеха.
   Поскольку на одном плече святого висела веревка палача, выражение его лица часто вызывало недоумение. Возможно, оно являлось результатом некоторой неоднородности в строении дерева, и эта неоднородность руководила руками скульптора, когда он пытался изваять мельчайшие детали, которые только позволял передать этот материал. Дом Пауло не был уверен, была ли скульптура выполнена из фигурного выроста в живом дереве или нет. Иногда терпеливые мастера-резчики того времени начинали работу над скульптурой с молодого саженца дуба или кедра, посвящая томительные годы подрезанию, снятию коры, скручиванию и подвязыванию живых ветвей в желаемом положении; они заставляли измученные деревья еще до вырубки принимать удивительные формы, напоминающие дриад со скрещенными или поднятыми руками. В результате статуи получались необычайно прочными, не скалывались и не ломались, поскольку большинство линий скульптуры совпадало с естественным строением дерева.
   Дом Пауло часто удивлялся, как деревянный Лейбович сумел выстоять несколько столетий во времена его предшественников; удивлялся из-за слишком ехидной улыбки святого. Твоя ухмылка когда-нибудь погубит тебя, не раз предупреждал он статую... Конечно, святой должен радоваться на небесах. Псалмопевец говорит, что сам Господь может тихонько усмехаться, но аббат Малмедди, скорее всего, был недоволен... упокой его душу, Господи. Этакий важный осел. Интересно, как ты от него отвязался? У тебя недостаточно ханжеский вид кое для кого. Эта улыбка... кто же из тех, кого я знаю, так ухмыляется? Мне-то нравится, но... Когда-нибудь какой-нибудь злой пес будет сидеть в этом кресле. Cave canem. [Берегись собаки (лат.)]
   Он заменит тебя гипсовым Лейбовичем Многострадальным. Таким, который не смотрит искоса на муху. А тебя будут в складском подвале есть термиты. Пройдя тщательную церковную проверку, ты должен бы иметь внешность, которая могла бы удовлетворить правоверного "простака"; и еще - под этой внешностью у тебя должна быть некая глубина, чтобы удовлетворить проницательного мудреца. Проверка очень тщательна, к тому же каждый раз меняются проверяющие, каждый новый прелат, инспектируя свою епархию, бормочет: "Кое-что из этого хлама - давно пора выбросить". Каждый проверяющий приезжает со своим горшком сладкой кашки. Когда старую кашку дожевывают, сразу же добавляется свежая. Золото не разжевывается, и только оно сохраняется. Пусть церковь пять столетий кряду подвергалась воздействию дурного вкуса святых отцов, но редкие обладатели хорошего вкуса к этому времени уже отбросили большую часть преходящего хлама, сделав церковь вместилищем величия, которое устрашало любителей мнимой красоты.
   Аббат обмахивался веером из перьев канюка, но от этого не делалось прохладнее. Воздух раскаленной пустыни, шедший от окна, был подобен печному жару, что усугубляло его и без того плохое самочувствие, вызванное неким демоном или жестоким ангелом, вертевшимся вокруг его живота. Эта жара напоминала о неясной угрозе, о взбесившейся гремучей змее, о грозах, бушующих над горами, о бешеных собаках, о разуме, помутившемся от жары.