Страница:
Картина была мала, размером 30S40, и поначалу не глянулась ему. Подписана "Н. Фешин" и год -- "1920". г. Казань". Константин Николаевич помнил из рассказов отца, что тот до самого совершеннолетия носил, как и мать, фамилию Соколов, с которой свыкся, сжился. И вдруг мать, ничего не объяснив, выправила ему перед войной паспорт на имя Фешина Николая Николаевича, причем и позже не сказала об его отце ни слова -- ни хорошего, ни плохого. Выходит, его дед, некий Н. Фешин, тоже баловался рисованием и оставил на память о себе этот небольшой пейзаж.
Дел у Тоглара в Казани не было никаких, приятелей тоже, поезд на Москву отходил поздно вечером, и он, пообедав в каком-то ресторане с татарской кухней, решил заглянуть в музей, вдруг удастся посмотреть какую-нибудь выставку, все-таки ему когда-то прочили судьбу художника. Так он оказался в национальном музее Татарии -- величественном дворце бывшего губернатора Казани.
Музей поразил Тоглара, хотя удивляться было нечему, он знал, что в Казани жили и работали многие крупные русские художники, а казанское дворянство и купечество считалось одним из богатейших в России. Сюда в начале века стекались значительные произведения живописи, чтобы позже стать основой Государственного музея Татарии. Такого обилия полотен Шишкина, Коровина, Репина, Поленова, Крамского, Кустодиева, Маковского, Перова -мало в российских музеях, разве что в московских. Обрадовался он, встретив тут работы Кандинского, Родченко, раннего Сарьяна, Филонова, Лентулова, Фалька, Грабаря, Кончаловского. Да и западноевропейская живопись была представлена серьезно, хотя тут системы не чувствовалось -- выставляли, что имели, а точнее, то, что осталось после чисток в пользу Москвы и Ленинграда.
Народу, как всегда в провинциальных музеях, было мало. Местные считают, что успеется, когда-нибудь заглянут, а приезжие, за редким исключением, убеждены, что все ценное и интересное представлено только в Москве и Ленинграде, оттого и упускают возможность увидеть действительно редчайшие работы.
Экспозиции музея располагались и на втором этаже, где он собирался посмотреть выставку старейших художников Татарии, как было объявлено на входе. Но на выставку не попал, потому что надолго задержался в первом же зале второго этажа. Все показы в музеях организованы по круговому принципу, и двигаться следует по часовой стрелке, но он ошибся и пошел в противоположном направлении. Наверное, на безлюдной выставке это не имело особого значения, но только не для Константина Николаевича.
Зал, в котором он задержался надолго, был посвящен одному художнику, носил его имя, и большой автопортрет его висел сразу у входа, но Тоглар вошел в другую дверь, с конца экспозиции, и ничего этого видеть не мог.
Первые же работы: пейзажи, натюрморты, портреты, жанровые сцены сразу приковали его внимание, и главным ощущением он назвал бы редкостное, никогда до сих пор неизведанное чувство: картины казались ему написанными одновременно очень давно и... сегодня. Такого парадокса он не испытывал никогда, даже не мог представить, что можно достигнуть подобного эффекта.
Наверное, он слишком долго задерживался возле каждой картины, рассматривая ее с разных точек, пытаясь постичь волшебный секрет палитры Мастера, поэтому на него обратила внимание старушка, хранительница зала, дремавшая в высоком кресле у дальнего входа. Видимо влюбленная в экспозицию, она без подготовки начала:
-- И такого художника держали в запасниках, словно в темнице, почти полвека. Слава Богу, прозрели, нашелся смелый человек, рискнул, полгода как открыли этот зал. Знатоки со всей страны ездят посмотреть, полюбоваться. Сегодня народу нет -- будни, конец дня, а в субботу, воскресенье в нашем зале всегда посетители.
-- За это же пятьдесят лет не выставляли? Не вижу в работах никакой крамолы. В них жизнь, свет, а не политика, -- поддержал разговор посетитель.
-- Наверное, так-то оно так, про картины ничего не скажу. Да сам-то Николай Иванович Фешин -- эмигрант, как уехал в Америку в 1922 году, так больше никогда и не возвращался. Там и умер в один день со Сталиным. А времена, вы сами знаете, какие были: два мира -- две системы. Кто же эмигранта выставлять станет? Сами же художники, из-за ревности, и затопчут. Идеология... Две культуры... Вы молоды, а мы навидались от пуза пролетарского искусства и идеологической борьбы, а Николай Иванович -барин, еще в той, царской России, академиком живописи был...
-- Как вы сказали -- Фешин? -- с волнением переспросил Тоглар.
-- Да, Николай Иванович Фешин, -- покивала служительница. -- Вы не в ту дверь вошли, зал называется фешинским, и автопортрет его у входа висит. Посмотрите, какая внешность благородная...
Но Тоглар уже не слышал хозяйку зала, неведомые силы понесли его ко входу, к портрету человека с редкой для России фамилией Фешин.
С автопортрета, выдержанного в присущей академику Фешину сиренево-розовой гамме, на жемчужно-снежном фоне, на взволнованного Тоглара смотрел... отец! Да, его отец, Николай Николаевич Фешин, как говорят, один к одному, ни отнять, ни прибавить. Разве что однорукий сельский художник, кистью зарабатывавший на хлеб и учивший деревенскую ребятню высокому искусству, никогда не обряжался в подобный элегантный костюм с парчовым жилетом и не носил изящный бант-бабочку. В остальном же это был живой отец -- так же вихром, над высоким лбом, у него топорщились волосы, такой же разлет бровей, такие же добродушно-насмешливые голубые глаза, твердый волевой подбородок, означавший характер, упрямство. Именно таким он видел отца в последний раз, перед уходом на службу во флот со второго курса мединститута, за два года до его смерти. Вот и автопортрет был написан дедом тридцати восьми лет от роду -- словно специально для него совпали возрастом два близких ему по крови человека.
Хозяйка экспозиции, словно почуяв, что с посетителем творится что-то важное, и отнеся это за счет излишней эмоциональности, экзальтированности от встречи с высоким искусством, молча вышла в соседний зал, ибо увидела на глазах странного молодого человека неожиданные слезы. Конечно, было отчего и разрыдаться, если в тридцать три года, в возрасте Христа, вдруг впервые узнаешь, кто ты есть, каковы твои корни, кто были твои предки.
Остальное время, до самого закрытия музея, Тоглар провел в зале своего деда. Нашел он и картину, только размером поболее, похожую на ту, что случайно попала ему в руки. Наверное, та, подаренная почти полвека назад его бабушке, была написана на пленэре, а эта, музейная, сделана в мастерской, в ней имелось незначительное дополнение: едва обозначенная фигурка вдали, но обе работы оказались подписаны одним, 1920 годом.
Уходил из бывшего губернаторского дворца Константин Николаевич в крайнем возбуждении, радовался и печалился одновременно. Он подумал о фатальности судьбы, ведь появись он в Казани раньше, даже семь месяцев назад, он бы разлучился со своим дедом, со своими корнями навсегда. Значит, наперекор всем препонам и рогаткам жизни ему была суждена эта встреча. Теперь он понимал и другое -- о каких важных бумагах для отца говорила бабушка, Елизавета Матвеевна. Наверное, уходя из жизни, она все же решила открыть сыну тайну его отца, его фамилии. Почему так долго таилась? Сейчас он знал ответ и на этот жгучий вопрос. Небезопасно было слыть сыном эмигранта, носить фамилию Фешин, она хотела, как могла, оградить свое единственное дитя от безжалостного времени. Есть и еще один ответ, он тоже имеет право на жизнь. Другое время, другие люди, другая мораль... Она свой грех несла сама. Хотя в нынешнее время родить ребенка от любимого человека -- какой уж тут грех? Но не нам судить времена, тем более предков...
...и временем все,
как водой, залито...
Тоглар помнил главную тюремную поговорку: не судите, да не судимы будете. 6
Побежали недели и в Москве, с каждым днем Тоглар обживался в столице все обстоятельнее. Он помнил, что обещал Наталье пригласить ее в гости, но как бы ни торопил строителей, работы на Кутузовском обещали закончить только к середине ноября. Как шутил Аргентинец: к моему дню рождения.
Дизайнер Виленкин занялся не только перепланировкой и проектированием мастерской и квартиры, но взвалил на себя и оформление ее сантехникой, освещением, предметами изысканного интерьера и установкой каких-то невиданных доселе в Москве шотландских каминов в жилой части дома и студии, подбирал все: от мебели до кухонной посуды и сервизов для столовой. Виленкин оговорил для себя несколько условий: что по окончании ремонта он заснимет видеофильм, сделает фотоальбом и, при необходимости, по согласованию с хозяином, будет иметь возможность показывать свою работу особо важным заказчикам -- натурой, живьем. Тоглар принял все условия дизайнера, понимая, что не всегда мастеру выпадает шанс реализовать творческие замыслы сполна, а тут такой простор, никаких ограничений ни в фантазии, ни в смете, возможность решать все от и до, вплоть до вешалки в прихожей или хрустального плафона в туалетной.
Молодой картежный гений Эйнштейн оказался полезным еще раз. Впрочем, после поездки в "Ягуар-стиль" он старался быть поближе к Тоглару, и Константину Николаевичу нравилось его желание быть под рукой, выглядеть преданным, незаменимым. Кроме вкуса к одежде и жизни вообще, Георгий обладал врожденным тактом, мане-рами культурного, образованного человека. Видимо, эти качества ученика Аргентинца и привлекали Тоглара. Если прежде Фешин был убежден, что лучше Аргентинца никто не знает расклад тайной и явной жизни Москвы, то после знакомства с Эйнштейном понял, что ученик в некоторых областях превзошел мэтра. Молодость, энергия, желание выделиться, неуемное тщеславие, наверное, и со-ставляли главные причины успеха Эйнштейна. Это именно он откуда-то разузнал (и примчался в "Метрополь" с вестью), что в Переделкино срочно продает двухэтажную каменную дачу за трехметровым забором, с гектаром земли, какой-то писатель, некогда прославившийся пухлыми томами о колхозах и совхозах, заводах и фабриках, об умных и добрых секретарях райкомов и обкомов. Цена дачи, в сравнении с тем, что он уплатил за квартиры на Кутузовском проспекте, была просто смешная, и Тоглар решил не упустить такую возможность и приобрести загородный дом. Уж очень место было престижное, экологически чистое и недалеко от его квартиры -- ровно двадцать минут езды на машине, такая удача выпадает раз в жизни. Дело о покупке решилось в полчаса, но Георгий с писателем бегали оформлять бумаги еще с неделю. Новые чиновники не признавали старых заслуг и авторитетов, не смотрели на лауреатские звания и даже золотую Гертруду не замечали в упор. И если бы Георгий, за спиной писателя, не раздавал щедро взятки в каждом кабинете, побегали бы они, наверное, еще с месяц.
Больше всего обрадовался даче Городецкий, сказал, что ему лучше играется на свежем воздухе, на природе, где табачный дым не стоит колом над картежным столом, и трехметровый забор его очень устраивал. Хотя в малолюдном Переделкино вряд ли любят заглядывать за чужую ограду, тут живут господа, давно познавшие, что такое частная собственность.
Загородный дом Тоглар приобрел опять же по причине тяги к рисованию. Живя в Переделкино, он был бы рядом с природой, ему хотелось пешком ходить на этюды в лес, делать зарисовки с натуры в разное время года, особенно зимой. Его удивляло, как его дед, Николай Иванович, мог передать свежесть снега, его тон в разное время дня, порою ему казалось, что он даже слышит его запах, такова была магия фешинских картин.
В Москве, с самого первого дня возвращения, все складывалось удачно, и суеверный Тоглар поверил, что и в его жизни наступила светлая пора. Как и обещал Городецкий, ему устроили шикарную вечеринку по случаю возвращения его с "того света". Встречу организовали по старой памяти в "Пекине", чтобы острее почувствовать прошедшую молодость. Какой бы марафет ни навели китайцы в ресторане, эти стены помнят братву другой: дерзкой, юной, рисковой -чтобы вступать в конфликт с прежней жесткой системой, нужно было иметь мужество, волю, собственную линию жизни.
Васек Головачев, по кликухе Сапер, в своем тосте так и сказал:
-- Время неумолимо меняет все вокруг нас и в нас самих, но иногда мы возвращаемся на круги своя. Говорят, в одну реку нельзя войти дважды, но в нашем любимом "Пекине" мы опровергаем всевластие времени. Мы здесь столько гуляли в молодости, столько отмечали и радостных, и скорбных дат, что убежден -- тут нет стола и стула, за которым не пересидел каждый из нас, и сегодня мы вернулись благодаря Тоглару за столы нашей молодости.
Все невольно потянулись взглядами к массивным столам и тяжелым стульям, обитым толстой бычьей кожей. Да, в "Пекине" сменилось все, но мебель осталась прежняя, с первых дней его открытия.
Константин Николаевич мог согласиться с Сапером: прежними в нашей жизни остались лишь столы и стулья, да и то лишь в "Пекине". Прежде всего изменились сами кореша -- Тоглар и представить не мог, какая метаморфоза произошла с близкими ему людьми. Верно сказал кто-то из древних философов Рима: деньги и власть резко меняют людей. Глядя на собравшихся за массивными столами китайского ресторана, Тоглар добавил бы: до неузнаваемости. Пришла ему на память и восточная мудрость, услышанная некогда в Ташкенте: хочешь узнать человека, дай ему власть и деньги.
На встречу, или, как выразился Васек Головачев, "сходняк", все, без исключения, приехали с персональными водителями, с телохранителями и помощниками-референтами, не выпускавшими из рук телефоны спутниковой связи. Всем сопровождавшим лицам были накрыты столы отдельно, видимо, интересы требовали соблюдения субординации.
Тоглара сопровождал Эйнштейн, очень желавший увидеть сильных мира сего за одним столом, а может, он даже мечтал попасться им на глаза. Константин Николаевич поначалу долго решал, за какой стол определить Георгия, и наконец усадил к помощникам-референтам, в большинстве своем его ровесникам.
Нет, Константин Николаевич не имел в виду внешние перемены: одежду, манеры, выпивку или закуски, которым теперь отдавали предпочтение его старые друзья. Произошли другие, внутренние изменения: состоялась переоценка ценностей. Но сегодня этот тщательно скрываемый уголовный оттенок удачно маскировался якобы рыночными отношениями, интересами собственности, фирмы. Однако Тоглара не так-то просто было запутать. Воровская хватка крепко сидела в новых хозяевах жизни. Природный ум большинства из них быстро адаптировался к дикому капитализму, захлестнувшему Россию, и прежде всего Москву. Да и консультанты, видимо, у них были гораздо талантливее, чем государственные советники на самых высоких уровнях, ибо братва не только хорошо оплачивала успех, но и отрывала головы буквально -- за просчет, крупную неудачу, неоправдавшийся прогноз.
В экономике "новых русских", как понял Тоглар, царил старый воровской закон: каждый должен отвечать за свои слова и деяния. В криминальном мире давно все оценивается по конечному результату, это было как раз то, к чему стремится новая постсоветская власть и ее экономика. Так что паханам было гораздо легче вписаться в новую жизнь, особенно если власть оказалась насквозь беспринципной, лживой и коррумпированной от макушки до пят. Братва просто использовала единственный исторический шанс, выпавший на ее долю. Впрочем, этот шанс она получила опять же от властей, от отца перестройки Горбачева, на блюдечке с голубой каемочкой и бесплатно. Оттого на "сходняке" по случаю возвращения Тоглара с "того света" прозвучал персональный тост за здоровье Михаила Сергеевича. И как же не выпить за него, родимого, если две трети сидевших за богато накрытым столом, включая Сапера и Дантеса, освободились по неожиданной и щедрой амнистии Горбачева в 1987 году, чтобы успеть прибрать к рукам государственную собственность, от которой власть почему-то там спешила избавиться.
Большинство своих старых корешей, кроме Дантеса, Сапера и Аргентинца, после возвращения из Чечни Тоглар видел впервые, но были и новые люди, которых он не знал, но которым по рангу положено посещать такие высокие "саммиты". С каждым из них его знакомили персонально, и, что странно, если старая гвардия, включая и его самого, была сплошь "синяя", то новая братва не знала тюремных нар и запаха баланды. Поразила Тоглара щедрость старых и новых друзей: буквально каждый пытался вручить ему в конверте пухлую пачку долларов, но Константин Николаевич от подношений отказался. Дважды новые знакомые вместе с деньгами предлагали ему и машину, на выбор. Торговля автомобилями была их главным бизнесом, на что Тоглар ответил, что уже купил "порше". Когда же он назвал модель, а главное, где ее приобрел, -- а об этом спросили сразу, -- Тоглар увидел удивленные глаза, но теперь-то он знал, что почем.
Из общения с братвой, особенно с новой, Тоглар уяснил, что его рейтинг, как модно нынче выражаться, за годы отсутствия в Москве не упал, а может быть, даже вырос. Легенда о Тогларе-чистоделе оказалась сильнее современных оплаченных рекламных ухищрений, помогли тут, наверное, и чеченские похороны, устроенные ему, живому, да и Аргентинец, видимо, зря времени не терял. Пока не уселись за стол, Городецкий почти ни на шаг не отступал от Тоглара, он и представлял его большинству новых лидеров столицы. Краем глаза Константин Николаевич видел и реакцию Эйнштейна на круговорот вокруг него -- Георгий явно гордился тем, что присутствует на таком "сходняке", да еще со стороны главного виновника торжества.
В этот вечер в "Пекине" Константин Николаевич собрал целую пачку визитных карточек от людей, которые ныне имели реальную власть и силу. И каждый непременно приговаривал, что Тоглар может звонить в любое время дня и ночи. Позже, перебирая и разглядывая их, Эйнштейн пришел в восторг, граничащий с шоком. Одна часть визиток была изготовлена -- тут слово "напечатана" никак не подходило -- ювелирной фирмой "Картье", а другая там же, в Париже, известной фирмой "Дюпон", специализирующейся на эксклюзивных аксессуарах для особо важных персон и очень богатых людей, что в принципе одно и то же. Визитки были выполнены из чистого восемнадцатикаратного сусального золота, наложенного то ли на особую плотную ткань, то ли на змеиную кожу, а текст нанесен платиной, розовым и белым золотом. Такие визитки, как понял Тоглар, раздавались не всяким людям.
Роскошный банкет в честь Фешина затянулся почти на пять часов, но как пролетело это время, вряд ли кто заметил, кроме нервных помощников-референтов, отбивавшихся от назойливых звонков по спутниковой связи. За главным столом каждый второй, говоря свой тост, выражал сожаление, что братва все реже и реже встречается в полном составе и что только авторитет Тоглара, любовь к нему сумели собрать старых корешей в легендарном "Пекине". Но что бы ни говорили со слезой в голосе давние приятели, Тоглар чувствовал, что финансовый взлет, неожиданно свалившаяся в их руки власть и полная неспособность ослабленного государства поставить хоть какой-то заслон на их пути -- все это крепко вскружило головы присутствующим и сильно разошлись пути-дорожки его старых дружков.
Но Тоглар об этом вряд ли сожалел, как не печалился и о том, что время и прогресс свели почти на нет его редчайшую профессию. В какой-то момент Константин Николаевич остро почувствовал, что большинство его корешей, так неожиданно взлетевших на невиданную высоту, жаждали, чтобы их прошлое исчезло навсегда, как исчезли их подробные досье-биографии из милицейских и кагэбэшных архивов. Чтобы забылись их клички, с которыми они сжились куда прочнее, чем со своими родными отчествами, чтобы разлетелись как можно дальше по свету люди, знавшие их подноготную, хотя, произнося долгие и витиеватые тосты, все вроде бы говорили об обратном. Но, пожалуй, в этом и состоял трагический парадокс их жизни: они не хотели своего прошлого, но не могли и не желали расстаться с ним окончательно. Нечто подобное испытывал в тот вечер и сам Тоглар. Одно радовало Константина Николаевича -- его финансовая независимость, это позволяло ему быть и накоротке с влиятельными людьми, и в то же время держаться от них на дистанции, чтобы жить своей независимой жизнью. Тоглар был доволен, что состоялась эта встреча с прошлым, со старыми друзьями, и только тут, в "Пекине", он понял, что, возможно, его дороги тоже разошлись с ними навсегда.
Глава 9. Самурай -- двуликий Янус
1
С тех пор как Герман Кольцов сумел кое-кого из своих однополчан перетянуть из Владивостока в Москву, дела у него стали продвигаться куда быстрее и успешнее. Задержание особо опасных преступников, ликвидация террористических группировок, освобождение заложников в тюрьмах или присутственных местах доверялось специальному подразделению Кольцова, состоящему из четырнадцати человек. И все четырнадцать -- свои, ни одного чужака. Самурай к этому времени уже имел звание капитана, и под его началом ходили три офицера, три лейтенантика, -- тоже из своих, владивостокских. Вот эта-то однородность, жесткое единоначалие, беспрекословное подчинение вожаку, то есть капитану Кольцову, стали давать реально ощутимые результаты.
Однажды старые владивостокские кореша, еще толком не освоившиеся в Москве, попали в ночную смену. Дежурство выпало относительно спокойное -надо отдать должное, по пустякам их старались не дергать, хотя случалось всякое. В четвертом часу ночи, когда, как правило, совершаются самые серьезные и дерзкие преступления, команда, в полной боевой готовности, резалась в карты на деньги. Правда, ставки Самураем были строго ограничены, ибо он-то хорошо знал, что такое карточная игра и карточный долг. Вдруг в дежурке одновременно раздались сигнал тревоги и телефонный звонок. Сигнал означал -- всех к машине, а телефонный звонок предназначался Кольцову -перед ним кратко ставили задачу и давали ин-формацию, если таковая была на данный момент. На сей раз дело предстояло не из легких. Десять минут назад в МВД поступила анонимная информация: на улице Опорина некий бандит из Новокузнецка по фамилии Шкабара два часа назад убил двоих телохранителей своего ближайшего подручного Гнездича. Самого же Гнездича он тоже устранил -- тремя днями раньше в Крылатском. Через несколько часов Шкабара должен отправиться в международный аэропорт Шереметьево-2, у него на руках билет в Австрию, в Вену, на первый утренний рейс.
Проверить информацию, как обычно принято, не было ни времени, ни необходимости: бригада из Новокузнецка была на крючке в МВД и милиция шла буквально по пятам бандитов. Но те, видимо, имели своих людей в органах, и всякий раз им удавалось улизнуть в самый последний момент. Много чего интересного, оказалось, известно и про самого Шкабару: что он бывший спецназовец, ростом под два метра, мастер спорта и обладатель черного пояса по восточным единоборствам. Человек решительный, смелый, непредсказуемый, невероятно жестокий, и три убийства за три дня убедительно подтверждали опасный характер вожака банды. Было ясно, что билет на самолет, до отлета которого оставалось несколько часов, подвигнет его к самым решительным действиям. Пан или пропал -- таков девиз крутых людей. Поэтому инструктаж по рации требовал самого серьезного отношения к операции. В машине вся группа Кольцова, слышавшая эти переговоры, тщательно подгоняла бронежилеты и каски, осматривала оружие.
Дом на Опорина, где затаился скорее всего ничего не подозревающий Шкабара, оказался кирпичной пятиэтажкой, построенной по особым проектам для "новых русских". Самурай, который отвечал за операцию, был уверен, что главаря ментам сдал кто-то из своих или тот, кому он был не по зубам, но стоял у него поперек дороги. Такое в их практике случалось сплошь и рядом, более тонкие мотивы в подобных ситуациях, как правило, исключались. Очевидно, Шкабара не догадывается, что ему сели на хвост, в этом Самурай тоже был уверен, иначе он не возвратился бы домой, а пересидел где-нибудь в казино, откуда прямиком рванул бы в аэропорт -- и в Австрию. Однако, если Шкабара не ведал о том, что его попытаются арестовать нынешней ночью или уничтожить, это вовсе не означало, что бандит безмятежно спит и видит волшебные сны из счастливых отроческих лет. Самурай по собственному опыту знал, что люди, ставшие на "тропу войны" и избравшие ремеслом жизни разбой, всегда начеку. Настороженность, готовность ежеминутно дать отпор становится главной чертой характера, этому инстинкту подчинен весь образ их жизни. Ни поесть, ни поспать, ни помиловаться с любимой, ни отдохнуть на природе спокойно им не дано уже до самого смертного часа. Такова плата за страх, который они вселяют в окружающих.
На улицу Опорина по ночному городу добрались быстро. Дом не подавал признаков жизни: ни на фасаде, ни в окнах, выходящих во двор, не горел свет. И глядя на солидный, из красного испанского кирпича особняк с новомодным пентхаусом на крыше, трудно было представить, что всего несколько часов назад в четырехкомнатной квартире на третьем этаже двое молодых людей распрощались с жизнью. Кстати, в подтверждение анонимного звонка шестисотый "мерседес", принадлежавший Гнездичу, на котором и приехали его телохранители, чтобы поквитаться за жизнь своего шефа, все еще стоял у подъезда. Самурай с одним из лейтенантиков быстренько обошли здание, но ничего подозрительного вокруг не обнаружили. Внимательно оглядывая элитный дом, балконы, оконные проемы, Кольцов вдруг подумал, что на помощь жильцов в роскошных квартирах ему рассчитывать не приходится. Это тебе не заводской район, где до сих пор двери открывают без страха и милиции всегда содействие окажут. Там бы сейчас Кольцов поднялся на четвертый этаж, объяснил хозяевам ситуацию и из окна их спальни или зала спустился бы к Шкабаре в "гости". Но чего нет, того нет, а брать бандита приказано в любом случае -- живым или мертвым. Шансов остаться в живых у Шкабары все же меньше, потому что в команде Кольцова существовал неписаный закон: головой зря не рисковать, и каждый выстрел при захвате делался только на поражение. Гера-то знал, что, с другой стороны, у братвы установка еще более определенная, без соплей и сантиментов, -- вали мента при любых обстоятельствах, по поводу и без повода. По рассказам бывалых людей из угрозыска Кольцов знал -- сохранишь бандиту жизнь, он обязательно при случае вырежет твою семью или убьет тебя самого, на худой конец, завалит коллегу. Не один раз они с ребятами обсуждали эту тему; вот бы нашим гуманистам американские порядки завести один к одному -- сделал при простом задержании опасное движение -- получи пулю в лоб, без всяких нотаций и предупредительных выстрелов в воздух. Наш же бедный милиционер всю жизнь между молотом и наковальней: или от бандита ждет пулю, и уж без всякого предупредительного выстрела, или удара ножом в спину в темном подъезде, или тюрьму -- от кабинетных прокуроров, с особым усердием расследующих каждый милицейский выстрел. Милиционера засадить куда легче, чем бандита, за него взяток судьям и прокурорам не несут.
Дел у Тоглара в Казани не было никаких, приятелей тоже, поезд на Москву отходил поздно вечером, и он, пообедав в каком-то ресторане с татарской кухней, решил заглянуть в музей, вдруг удастся посмотреть какую-нибудь выставку, все-таки ему когда-то прочили судьбу художника. Так он оказался в национальном музее Татарии -- величественном дворце бывшего губернатора Казани.
Музей поразил Тоглара, хотя удивляться было нечему, он знал, что в Казани жили и работали многие крупные русские художники, а казанское дворянство и купечество считалось одним из богатейших в России. Сюда в начале века стекались значительные произведения живописи, чтобы позже стать основой Государственного музея Татарии. Такого обилия полотен Шишкина, Коровина, Репина, Поленова, Крамского, Кустодиева, Маковского, Перова -мало в российских музеях, разве что в московских. Обрадовался он, встретив тут работы Кандинского, Родченко, раннего Сарьяна, Филонова, Лентулова, Фалька, Грабаря, Кончаловского. Да и западноевропейская живопись была представлена серьезно, хотя тут системы не чувствовалось -- выставляли, что имели, а точнее, то, что осталось после чисток в пользу Москвы и Ленинграда.
Народу, как всегда в провинциальных музеях, было мало. Местные считают, что успеется, когда-нибудь заглянут, а приезжие, за редким исключением, убеждены, что все ценное и интересное представлено только в Москве и Ленинграде, оттого и упускают возможность увидеть действительно редчайшие работы.
Экспозиции музея располагались и на втором этаже, где он собирался посмотреть выставку старейших художников Татарии, как было объявлено на входе. Но на выставку не попал, потому что надолго задержался в первом же зале второго этажа. Все показы в музеях организованы по круговому принципу, и двигаться следует по часовой стрелке, но он ошибся и пошел в противоположном направлении. Наверное, на безлюдной выставке это не имело особого значения, но только не для Константина Николаевича.
Зал, в котором он задержался надолго, был посвящен одному художнику, носил его имя, и большой автопортрет его висел сразу у входа, но Тоглар вошел в другую дверь, с конца экспозиции, и ничего этого видеть не мог.
Первые же работы: пейзажи, натюрморты, портреты, жанровые сцены сразу приковали его внимание, и главным ощущением он назвал бы редкостное, никогда до сих пор неизведанное чувство: картины казались ему написанными одновременно очень давно и... сегодня. Такого парадокса он не испытывал никогда, даже не мог представить, что можно достигнуть подобного эффекта.
Наверное, он слишком долго задерживался возле каждой картины, рассматривая ее с разных точек, пытаясь постичь волшебный секрет палитры Мастера, поэтому на него обратила внимание старушка, хранительница зала, дремавшая в высоком кресле у дальнего входа. Видимо влюбленная в экспозицию, она без подготовки начала:
-- И такого художника держали в запасниках, словно в темнице, почти полвека. Слава Богу, прозрели, нашелся смелый человек, рискнул, полгода как открыли этот зал. Знатоки со всей страны ездят посмотреть, полюбоваться. Сегодня народу нет -- будни, конец дня, а в субботу, воскресенье в нашем зале всегда посетители.
-- За это же пятьдесят лет не выставляли? Не вижу в работах никакой крамолы. В них жизнь, свет, а не политика, -- поддержал разговор посетитель.
-- Наверное, так-то оно так, про картины ничего не скажу. Да сам-то Николай Иванович Фешин -- эмигрант, как уехал в Америку в 1922 году, так больше никогда и не возвращался. Там и умер в один день со Сталиным. А времена, вы сами знаете, какие были: два мира -- две системы. Кто же эмигранта выставлять станет? Сами же художники, из-за ревности, и затопчут. Идеология... Две культуры... Вы молоды, а мы навидались от пуза пролетарского искусства и идеологической борьбы, а Николай Иванович -барин, еще в той, царской России, академиком живописи был...
-- Как вы сказали -- Фешин? -- с волнением переспросил Тоглар.
-- Да, Николай Иванович Фешин, -- покивала служительница. -- Вы не в ту дверь вошли, зал называется фешинским, и автопортрет его у входа висит. Посмотрите, какая внешность благородная...
Но Тоглар уже не слышал хозяйку зала, неведомые силы понесли его ко входу, к портрету человека с редкой для России фамилией Фешин.
С автопортрета, выдержанного в присущей академику Фешину сиренево-розовой гамме, на жемчужно-снежном фоне, на взволнованного Тоглара смотрел... отец! Да, его отец, Николай Николаевич Фешин, как говорят, один к одному, ни отнять, ни прибавить. Разве что однорукий сельский художник, кистью зарабатывавший на хлеб и учивший деревенскую ребятню высокому искусству, никогда не обряжался в подобный элегантный костюм с парчовым жилетом и не носил изящный бант-бабочку. В остальном же это был живой отец -- так же вихром, над высоким лбом, у него топорщились волосы, такой же разлет бровей, такие же добродушно-насмешливые голубые глаза, твердый волевой подбородок, означавший характер, упрямство. Именно таким он видел отца в последний раз, перед уходом на службу во флот со второго курса мединститута, за два года до его смерти. Вот и автопортрет был написан дедом тридцати восьми лет от роду -- словно специально для него совпали возрастом два близких ему по крови человека.
Хозяйка экспозиции, словно почуяв, что с посетителем творится что-то важное, и отнеся это за счет излишней эмоциональности, экзальтированности от встречи с высоким искусством, молча вышла в соседний зал, ибо увидела на глазах странного молодого человека неожиданные слезы. Конечно, было отчего и разрыдаться, если в тридцать три года, в возрасте Христа, вдруг впервые узнаешь, кто ты есть, каковы твои корни, кто были твои предки.
Остальное время, до самого закрытия музея, Тоглар провел в зале своего деда. Нашел он и картину, только размером поболее, похожую на ту, что случайно попала ему в руки. Наверное, та, подаренная почти полвека назад его бабушке, была написана на пленэре, а эта, музейная, сделана в мастерской, в ней имелось незначительное дополнение: едва обозначенная фигурка вдали, но обе работы оказались подписаны одним, 1920 годом.
Уходил из бывшего губернаторского дворца Константин Николаевич в крайнем возбуждении, радовался и печалился одновременно. Он подумал о фатальности судьбы, ведь появись он в Казани раньше, даже семь месяцев назад, он бы разлучился со своим дедом, со своими корнями навсегда. Значит, наперекор всем препонам и рогаткам жизни ему была суждена эта встреча. Теперь он понимал и другое -- о каких важных бумагах для отца говорила бабушка, Елизавета Матвеевна. Наверное, уходя из жизни, она все же решила открыть сыну тайну его отца, его фамилии. Почему так долго таилась? Сейчас он знал ответ и на этот жгучий вопрос. Небезопасно было слыть сыном эмигранта, носить фамилию Фешин, она хотела, как могла, оградить свое единственное дитя от безжалостного времени. Есть и еще один ответ, он тоже имеет право на жизнь. Другое время, другие люди, другая мораль... Она свой грех несла сама. Хотя в нынешнее время родить ребенка от любимого человека -- какой уж тут грех? Но не нам судить времена, тем более предков...
...и временем все,
как водой, залито...
Тоглар помнил главную тюремную поговорку: не судите, да не судимы будете. 6
Побежали недели и в Москве, с каждым днем Тоглар обживался в столице все обстоятельнее. Он помнил, что обещал Наталье пригласить ее в гости, но как бы ни торопил строителей, работы на Кутузовском обещали закончить только к середине ноября. Как шутил Аргентинец: к моему дню рождения.
Дизайнер Виленкин занялся не только перепланировкой и проектированием мастерской и квартиры, но взвалил на себя и оформление ее сантехникой, освещением, предметами изысканного интерьера и установкой каких-то невиданных доселе в Москве шотландских каминов в жилой части дома и студии, подбирал все: от мебели до кухонной посуды и сервизов для столовой. Виленкин оговорил для себя несколько условий: что по окончании ремонта он заснимет видеофильм, сделает фотоальбом и, при необходимости, по согласованию с хозяином, будет иметь возможность показывать свою работу особо важным заказчикам -- натурой, живьем. Тоглар принял все условия дизайнера, понимая, что не всегда мастеру выпадает шанс реализовать творческие замыслы сполна, а тут такой простор, никаких ограничений ни в фантазии, ни в смете, возможность решать все от и до, вплоть до вешалки в прихожей или хрустального плафона в туалетной.
Молодой картежный гений Эйнштейн оказался полезным еще раз. Впрочем, после поездки в "Ягуар-стиль" он старался быть поближе к Тоглару, и Константину Николаевичу нравилось его желание быть под рукой, выглядеть преданным, незаменимым. Кроме вкуса к одежде и жизни вообще, Георгий обладал врожденным тактом, мане-рами культурного, образованного человека. Видимо, эти качества ученика Аргентинца и привлекали Тоглара. Если прежде Фешин был убежден, что лучше Аргентинца никто не знает расклад тайной и явной жизни Москвы, то после знакомства с Эйнштейном понял, что ученик в некоторых областях превзошел мэтра. Молодость, энергия, желание выделиться, неуемное тщеславие, наверное, и со-ставляли главные причины успеха Эйнштейна. Это именно он откуда-то разузнал (и примчался в "Метрополь" с вестью), что в Переделкино срочно продает двухэтажную каменную дачу за трехметровым забором, с гектаром земли, какой-то писатель, некогда прославившийся пухлыми томами о колхозах и совхозах, заводах и фабриках, об умных и добрых секретарях райкомов и обкомов. Цена дачи, в сравнении с тем, что он уплатил за квартиры на Кутузовском проспекте, была просто смешная, и Тоглар решил не упустить такую возможность и приобрести загородный дом. Уж очень место было престижное, экологически чистое и недалеко от его квартиры -- ровно двадцать минут езды на машине, такая удача выпадает раз в жизни. Дело о покупке решилось в полчаса, но Георгий с писателем бегали оформлять бумаги еще с неделю. Новые чиновники не признавали старых заслуг и авторитетов, не смотрели на лауреатские звания и даже золотую Гертруду не замечали в упор. И если бы Георгий, за спиной писателя, не раздавал щедро взятки в каждом кабинете, побегали бы они, наверное, еще с месяц.
Больше всего обрадовался даче Городецкий, сказал, что ему лучше играется на свежем воздухе, на природе, где табачный дым не стоит колом над картежным столом, и трехметровый забор его очень устраивал. Хотя в малолюдном Переделкино вряд ли любят заглядывать за чужую ограду, тут живут господа, давно познавшие, что такое частная собственность.
Загородный дом Тоглар приобрел опять же по причине тяги к рисованию. Живя в Переделкино, он был бы рядом с природой, ему хотелось пешком ходить на этюды в лес, делать зарисовки с натуры в разное время года, особенно зимой. Его удивляло, как его дед, Николай Иванович, мог передать свежесть снега, его тон в разное время дня, порою ему казалось, что он даже слышит его запах, такова была магия фешинских картин.
В Москве, с самого первого дня возвращения, все складывалось удачно, и суеверный Тоглар поверил, что и в его жизни наступила светлая пора. Как и обещал Городецкий, ему устроили шикарную вечеринку по случаю возвращения его с "того света". Встречу организовали по старой памяти в "Пекине", чтобы острее почувствовать прошедшую молодость. Какой бы марафет ни навели китайцы в ресторане, эти стены помнят братву другой: дерзкой, юной, рисковой -чтобы вступать в конфликт с прежней жесткой системой, нужно было иметь мужество, волю, собственную линию жизни.
Васек Головачев, по кликухе Сапер, в своем тосте так и сказал:
-- Время неумолимо меняет все вокруг нас и в нас самих, но иногда мы возвращаемся на круги своя. Говорят, в одну реку нельзя войти дважды, но в нашем любимом "Пекине" мы опровергаем всевластие времени. Мы здесь столько гуляли в молодости, столько отмечали и радостных, и скорбных дат, что убежден -- тут нет стола и стула, за которым не пересидел каждый из нас, и сегодня мы вернулись благодаря Тоглару за столы нашей молодости.
Все невольно потянулись взглядами к массивным столам и тяжелым стульям, обитым толстой бычьей кожей. Да, в "Пекине" сменилось все, но мебель осталась прежняя, с первых дней его открытия.
Константин Николаевич мог согласиться с Сапером: прежними в нашей жизни остались лишь столы и стулья, да и то лишь в "Пекине". Прежде всего изменились сами кореша -- Тоглар и представить не мог, какая метаморфоза произошла с близкими ему людьми. Верно сказал кто-то из древних философов Рима: деньги и власть резко меняют людей. Глядя на собравшихся за массивными столами китайского ресторана, Тоглар добавил бы: до неузнаваемости. Пришла ему на память и восточная мудрость, услышанная некогда в Ташкенте: хочешь узнать человека, дай ему власть и деньги.
На встречу, или, как выразился Васек Головачев, "сходняк", все, без исключения, приехали с персональными водителями, с телохранителями и помощниками-референтами, не выпускавшими из рук телефоны спутниковой связи. Всем сопровождавшим лицам были накрыты столы отдельно, видимо, интересы требовали соблюдения субординации.
Тоглара сопровождал Эйнштейн, очень желавший увидеть сильных мира сего за одним столом, а может, он даже мечтал попасться им на глаза. Константин Николаевич поначалу долго решал, за какой стол определить Георгия, и наконец усадил к помощникам-референтам, в большинстве своем его ровесникам.
Нет, Константин Николаевич не имел в виду внешние перемены: одежду, манеры, выпивку или закуски, которым теперь отдавали предпочтение его старые друзья. Произошли другие, внутренние изменения: состоялась переоценка ценностей. Но сегодня этот тщательно скрываемый уголовный оттенок удачно маскировался якобы рыночными отношениями, интересами собственности, фирмы. Однако Тоглара не так-то просто было запутать. Воровская хватка крепко сидела в новых хозяевах жизни. Природный ум большинства из них быстро адаптировался к дикому капитализму, захлестнувшему Россию, и прежде всего Москву. Да и консультанты, видимо, у них были гораздо талантливее, чем государственные советники на самых высоких уровнях, ибо братва не только хорошо оплачивала успех, но и отрывала головы буквально -- за просчет, крупную неудачу, неоправдавшийся прогноз.
В экономике "новых русских", как понял Тоглар, царил старый воровской закон: каждый должен отвечать за свои слова и деяния. В криминальном мире давно все оценивается по конечному результату, это было как раз то, к чему стремится новая постсоветская власть и ее экономика. Так что паханам было гораздо легче вписаться в новую жизнь, особенно если власть оказалась насквозь беспринципной, лживой и коррумпированной от макушки до пят. Братва просто использовала единственный исторический шанс, выпавший на ее долю. Впрочем, этот шанс она получила опять же от властей, от отца перестройки Горбачева, на блюдечке с голубой каемочкой и бесплатно. Оттого на "сходняке" по случаю возвращения Тоглара с "того света" прозвучал персональный тост за здоровье Михаила Сергеевича. И как же не выпить за него, родимого, если две трети сидевших за богато накрытым столом, включая Сапера и Дантеса, освободились по неожиданной и щедрой амнистии Горбачева в 1987 году, чтобы успеть прибрать к рукам государственную собственность, от которой власть почему-то там спешила избавиться.
Большинство своих старых корешей, кроме Дантеса, Сапера и Аргентинца, после возвращения из Чечни Тоглар видел впервые, но были и новые люди, которых он не знал, но которым по рангу положено посещать такие высокие "саммиты". С каждым из них его знакомили персонально, и, что странно, если старая гвардия, включая и его самого, была сплошь "синяя", то новая братва не знала тюремных нар и запаха баланды. Поразила Тоглара щедрость старых и новых друзей: буквально каждый пытался вручить ему в конверте пухлую пачку долларов, но Константин Николаевич от подношений отказался. Дважды новые знакомые вместе с деньгами предлагали ему и машину, на выбор. Торговля автомобилями была их главным бизнесом, на что Тоглар ответил, что уже купил "порше". Когда же он назвал модель, а главное, где ее приобрел, -- а об этом спросили сразу, -- Тоглар увидел удивленные глаза, но теперь-то он знал, что почем.
Из общения с братвой, особенно с новой, Тоглар уяснил, что его рейтинг, как модно нынче выражаться, за годы отсутствия в Москве не упал, а может быть, даже вырос. Легенда о Тогларе-чистоделе оказалась сильнее современных оплаченных рекламных ухищрений, помогли тут, наверное, и чеченские похороны, устроенные ему, живому, да и Аргентинец, видимо, зря времени не терял. Пока не уселись за стол, Городецкий почти ни на шаг не отступал от Тоглара, он и представлял его большинству новых лидеров столицы. Краем глаза Константин Николаевич видел и реакцию Эйнштейна на круговорот вокруг него -- Георгий явно гордился тем, что присутствует на таком "сходняке", да еще со стороны главного виновника торжества.
В этот вечер в "Пекине" Константин Николаевич собрал целую пачку визитных карточек от людей, которые ныне имели реальную власть и силу. И каждый непременно приговаривал, что Тоглар может звонить в любое время дня и ночи. Позже, перебирая и разглядывая их, Эйнштейн пришел в восторг, граничащий с шоком. Одна часть визиток была изготовлена -- тут слово "напечатана" никак не подходило -- ювелирной фирмой "Картье", а другая там же, в Париже, известной фирмой "Дюпон", специализирующейся на эксклюзивных аксессуарах для особо важных персон и очень богатых людей, что в принципе одно и то же. Визитки были выполнены из чистого восемнадцатикаратного сусального золота, наложенного то ли на особую плотную ткань, то ли на змеиную кожу, а текст нанесен платиной, розовым и белым золотом. Такие визитки, как понял Тоглар, раздавались не всяким людям.
Роскошный банкет в честь Фешина затянулся почти на пять часов, но как пролетело это время, вряд ли кто заметил, кроме нервных помощников-референтов, отбивавшихся от назойливых звонков по спутниковой связи. За главным столом каждый второй, говоря свой тост, выражал сожаление, что братва все реже и реже встречается в полном составе и что только авторитет Тоглара, любовь к нему сумели собрать старых корешей в легендарном "Пекине". Но что бы ни говорили со слезой в голосе давние приятели, Тоглар чувствовал, что финансовый взлет, неожиданно свалившаяся в их руки власть и полная неспособность ослабленного государства поставить хоть какой-то заслон на их пути -- все это крепко вскружило головы присутствующим и сильно разошлись пути-дорожки его старых дружков.
Но Тоглар об этом вряд ли сожалел, как не печалился и о том, что время и прогресс свели почти на нет его редчайшую профессию. В какой-то момент Константин Николаевич остро почувствовал, что большинство его корешей, так неожиданно взлетевших на невиданную высоту, жаждали, чтобы их прошлое исчезло навсегда, как исчезли их подробные досье-биографии из милицейских и кагэбэшных архивов. Чтобы забылись их клички, с которыми они сжились куда прочнее, чем со своими родными отчествами, чтобы разлетелись как можно дальше по свету люди, знавшие их подноготную, хотя, произнося долгие и витиеватые тосты, все вроде бы говорили об обратном. Но, пожалуй, в этом и состоял трагический парадокс их жизни: они не хотели своего прошлого, но не могли и не желали расстаться с ним окончательно. Нечто подобное испытывал в тот вечер и сам Тоглар. Одно радовало Константина Николаевича -- его финансовая независимость, это позволяло ему быть и накоротке с влиятельными людьми, и в то же время держаться от них на дистанции, чтобы жить своей независимой жизнью. Тоглар был доволен, что состоялась эта встреча с прошлым, со старыми друзьями, и только тут, в "Пекине", он понял, что, возможно, его дороги тоже разошлись с ними навсегда.
Глава 9. Самурай -- двуликий Янус
1
С тех пор как Герман Кольцов сумел кое-кого из своих однополчан перетянуть из Владивостока в Москву, дела у него стали продвигаться куда быстрее и успешнее. Задержание особо опасных преступников, ликвидация террористических группировок, освобождение заложников в тюрьмах или присутственных местах доверялось специальному подразделению Кольцова, состоящему из четырнадцати человек. И все четырнадцать -- свои, ни одного чужака. Самурай к этому времени уже имел звание капитана, и под его началом ходили три офицера, три лейтенантика, -- тоже из своих, владивостокских. Вот эта-то однородность, жесткое единоначалие, беспрекословное подчинение вожаку, то есть капитану Кольцову, стали давать реально ощутимые результаты.
Однажды старые владивостокские кореша, еще толком не освоившиеся в Москве, попали в ночную смену. Дежурство выпало относительно спокойное -надо отдать должное, по пустякам их старались не дергать, хотя случалось всякое. В четвертом часу ночи, когда, как правило, совершаются самые серьезные и дерзкие преступления, команда, в полной боевой готовности, резалась в карты на деньги. Правда, ставки Самураем были строго ограничены, ибо он-то хорошо знал, что такое карточная игра и карточный долг. Вдруг в дежурке одновременно раздались сигнал тревоги и телефонный звонок. Сигнал означал -- всех к машине, а телефонный звонок предназначался Кольцову -перед ним кратко ставили задачу и давали ин-формацию, если таковая была на данный момент. На сей раз дело предстояло не из легких. Десять минут назад в МВД поступила анонимная информация: на улице Опорина некий бандит из Новокузнецка по фамилии Шкабара два часа назад убил двоих телохранителей своего ближайшего подручного Гнездича. Самого же Гнездича он тоже устранил -- тремя днями раньше в Крылатском. Через несколько часов Шкабара должен отправиться в международный аэропорт Шереметьево-2, у него на руках билет в Австрию, в Вену, на первый утренний рейс.
Проверить информацию, как обычно принято, не было ни времени, ни необходимости: бригада из Новокузнецка была на крючке в МВД и милиция шла буквально по пятам бандитов. Но те, видимо, имели своих людей в органах, и всякий раз им удавалось улизнуть в самый последний момент. Много чего интересного, оказалось, известно и про самого Шкабару: что он бывший спецназовец, ростом под два метра, мастер спорта и обладатель черного пояса по восточным единоборствам. Человек решительный, смелый, непредсказуемый, невероятно жестокий, и три убийства за три дня убедительно подтверждали опасный характер вожака банды. Было ясно, что билет на самолет, до отлета которого оставалось несколько часов, подвигнет его к самым решительным действиям. Пан или пропал -- таков девиз крутых людей. Поэтому инструктаж по рации требовал самого серьезного отношения к операции. В машине вся группа Кольцова, слышавшая эти переговоры, тщательно подгоняла бронежилеты и каски, осматривала оружие.
Дом на Опорина, где затаился скорее всего ничего не подозревающий Шкабара, оказался кирпичной пятиэтажкой, построенной по особым проектам для "новых русских". Самурай, который отвечал за операцию, был уверен, что главаря ментам сдал кто-то из своих или тот, кому он был не по зубам, но стоял у него поперек дороги. Такое в их практике случалось сплошь и рядом, более тонкие мотивы в подобных ситуациях, как правило, исключались. Очевидно, Шкабара не догадывается, что ему сели на хвост, в этом Самурай тоже был уверен, иначе он не возвратился бы домой, а пересидел где-нибудь в казино, откуда прямиком рванул бы в аэропорт -- и в Австрию. Однако, если Шкабара не ведал о том, что его попытаются арестовать нынешней ночью или уничтожить, это вовсе не означало, что бандит безмятежно спит и видит волшебные сны из счастливых отроческих лет. Самурай по собственному опыту знал, что люди, ставшие на "тропу войны" и избравшие ремеслом жизни разбой, всегда начеку. Настороженность, готовность ежеминутно дать отпор становится главной чертой характера, этому инстинкту подчинен весь образ их жизни. Ни поесть, ни поспать, ни помиловаться с любимой, ни отдохнуть на природе спокойно им не дано уже до самого смертного часа. Такова плата за страх, который они вселяют в окружающих.
На улицу Опорина по ночному городу добрались быстро. Дом не подавал признаков жизни: ни на фасаде, ни в окнах, выходящих во двор, не горел свет. И глядя на солидный, из красного испанского кирпича особняк с новомодным пентхаусом на крыше, трудно было представить, что всего несколько часов назад в четырехкомнатной квартире на третьем этаже двое молодых людей распрощались с жизнью. Кстати, в подтверждение анонимного звонка шестисотый "мерседес", принадлежавший Гнездичу, на котором и приехали его телохранители, чтобы поквитаться за жизнь своего шефа, все еще стоял у подъезда. Самурай с одним из лейтенантиков быстренько обошли здание, но ничего подозрительного вокруг не обнаружили. Внимательно оглядывая элитный дом, балконы, оконные проемы, Кольцов вдруг подумал, что на помощь жильцов в роскошных квартирах ему рассчитывать не приходится. Это тебе не заводской район, где до сих пор двери открывают без страха и милиции всегда содействие окажут. Там бы сейчас Кольцов поднялся на четвертый этаж, объяснил хозяевам ситуацию и из окна их спальни или зала спустился бы к Шкабаре в "гости". Но чего нет, того нет, а брать бандита приказано в любом случае -- живым или мертвым. Шансов остаться в живых у Шкабары все же меньше, потому что в команде Кольцова существовал неписаный закон: головой зря не рисковать, и каждый выстрел при захвате делался только на поражение. Гера-то знал, что, с другой стороны, у братвы установка еще более определенная, без соплей и сантиментов, -- вали мента при любых обстоятельствах, по поводу и без повода. По рассказам бывалых людей из угрозыска Кольцов знал -- сохранишь бандиту жизнь, он обязательно при случае вырежет твою семью или убьет тебя самого, на худой конец, завалит коллегу. Не один раз они с ребятами обсуждали эту тему; вот бы нашим гуманистам американские порядки завести один к одному -- сделал при простом задержании опасное движение -- получи пулю в лоб, без всяких нотаций и предупредительных выстрелов в воздух. Наш же бедный милиционер всю жизнь между молотом и наковальней: или от бандита ждет пулю, и уж без всякого предупредительного выстрела, или удара ножом в спину в темном подъезде, или тюрьму -- от кабинетных прокуроров, с особым усердием расследующих каждый милицейский выстрел. Милиционера засадить куда легче, чем бандита, за него взяток судьям и прокурорам не несут.