Страница:
Задыхаясь от страха, Данила заставил себя посмотреть более внимательно… и – удивленно приподнял бровь. Поднес кольчужную ладонь к лицу и приложил прохладный металл к повлажневшему лбу, вытер горячие глаза рукавом… И понял, что мгновенно успокоился – из лесу вновь донеслись птичьи голоса и разом зазвенел рядом, словно включившись от нажатия кнопки, трескучий кузнечик… Выдохся, утих отвратительный перезвон безумных мыслей в голове. «Ну никак не меньше двух метров», – радостно подумал Данила, на глазок прикинув рост обугленного мертвеца.
Погибший явно отличался массивным телосложением – даже Мстислав Бисеров был не так широк в плечах… Веским ударом ноги Данила развалил надвое прожженное бревно, привалившее труп сверху – и поддел сапогом узкую полосу потемневшего металла, валявшуюся рядом с телом в куче пепельной трухи. Нет, едва ли этот человек был мне другом, качнул головой Данила, разглядывая кривую саблю с невероятно толстой рукоятью… Никак не похоже на славянское оружие. Верзила пришел откуда-то с Востока. Кстати, не исключено, что именно он имеет отношение к пожару в моем доме…
Заткнув нос краем плаща, он склонился над ворохом обугленных костей, торчавших из закопченного доспеха. На мертвеце не было кольчуги: Данила увидел гору крупных металлических пластин – то, что некогда было добротной тяжелой броней. Быстро погрузил руку в дымящийся прах и выхватил из пепла бронзовую личину, отвалившуюся от шлема. Вгляделся в смутные черты позеленевшей от окислов маски – ну конечно. Широкие скулы, толстые ноздри и великолепный разрез глаз – «как у дикого барса», ехидно замечал в свое время Стенька Тешилов… На земле у ног Данилы валялся поверженный враг – теперь Данила, казалось, ощущал знакомую вражескую энергию, все еще исходившую от мертвеца. И как не почувствовал сразу?
Он больше не собирался посвящать телу ни одной минуты своего драгоценного времени – однако заставил себя еще раз наклониться и уловить в кольчужную ладонь маленький округлый предмет, плоской бляхой черневший там, где у врага когда-то была шея. Железный палец скребанул по копоти – и в глаза Даниле колюче блеснул незнакомый знак – два скрещенных угломера, сцепленные посередине… Что ж – Данила любил сувениры. Когда-нибудь он разведает, что означает этот корявый символ. Не отказав себе в удовольствии на прощанье еще раз пихнуть подошвой обгорелого мертвяка, Данила сунул вражий медальон в торбу и тронулся наконец прочь. Подошвы и так уже прогорели едва не насквозь.
Спускаясь от пепелища к ручью, суетливо звеневшему меж корней по дну неглубокой канавки, он снова остановился. Что поделать – Данила попросту не мог не замечать подобного. Не умел пройти мимо вереницы глубоких следов – отпечатков конских копыт на глинистом мыске возле ручья. Кто-то совсем недавно поил здесь своего ретивого коня – и любовался, должно быть, видом горящего Данилиного дома. Данила аж закрутился на месте, как пес по горячему следу – чуть не на брюхе дополз до ручья по развороченной копытами глине. А у самой воды ему стало совсем интересно: самым краешком отпечаталась на земле среди камней человеческая ступня – маленькая, как у детеныша. У вражеского мертвеца на пепелище подошва раза в три длиннее… значит, здесь был еще один – ребенок.
Ребенок? Данила усомнился в этом, разглядывая узкую глубокую щель, продавленную в глине – кто-то вонзил в землю острие меча! С лету вогнал в почву клинок – и склонился над беглыми струями, чтобы смыть с лица копоть пожарища… Маленькая ножка и тяжелый меч… это была женщина. Через секунду Данила окончательно уверился в этом – все-таки поймал уголком глаза слабый укол золотистого блика по сетчатке. Разумеется, он приметил огнистую каплю света, искрившую золотом с каменистого дна. Данила с третьей попытки ухватил грубыми пальцами в холодной воде крошечную ювелирную звездочку. Колючий маленький гексагон с кровавым камнем посередине – женская серьга.
Он не долго разглядывал ее – потому что совсем рядом, чуть ниже по течению родника увидел следы еще одной лошади… или даже двух. Данила встревожился: столько вооруженных всадников и всего несколько часов назад! Он уже знал: эти люди подожгли дом. Опять враги – даже здесь война не прекращалась ни на минуту. Данила вздрогнул: почувствовал себя зверем, на которого идет охота. Он обрадовался этому сладкому ужасу погони – и побежал: размеренно, тяжело и бесшумно. Вдоль ручья к лесу – по камням, дабы не оставлять следов.
Данила не чувствовал страха – ведь он был сильным и молодым зверюгой, которого нелегко выследить и затравить. Он бежал просто потому, что не хотел остановиться. Земля ласково пружинила под ногами, подталкивала его вперед, подбрасывала вверх и играла с ним. Он летел сквозь чересполосицу длинных древесных теней, полузакрыв глаза и улыбаясь веткам, махавшим в лицо нежными зелеными руками. Почти не смотрел под ноги и знал, что никогда не заплутает в родном лесу: просто нужно воротить нос от влажных токов грибного тумана, встающего из глубоких папоротниковых чащ, и держаться сухого земляничного ветра, который выведет тебя на редколесье. Данила давно прочуял запах прозрачных березовых рощ, смешанный со сладким дымом и кислыми, домашними ароматами хлева – где-нибудь в паре верст по солнцу, – и теперь захотелось туда. Наконец, он вылетел из овражистой низины на холмистый гребень – вскарабкался вверх, цепляя траву руками, – и словно широким знаменем ударило в лицо, накрыло с головой волнами свежего ветра с долины – Данила замер, качаясь на головокружительном яру – в ногах прогибалась зеленая равнинная падь, исписанная легким голубым кружевом речушек и заводей – дымки костров, светлые деревянные крыши, снежные облака резвящихся голубей над садами…
Он присел в теплую траву и, гордо поглядывая в лицо резковатому ветру, достал из торбы медовую лепеху. Сладострастно вгрызся в сухаристую корочку, достал губами пахучую мякоть – и чуть сознание не потерял. Он забыл, что на свете бывает такой хлеб. Упал спиной в одуванчиковое море и, глядя снизу вверх на гигантские травяные стебли с неожиданно огромными муравьями, ползавшими перед самым носом, медлительно придавил языком к верхнему небу сочный, размокший ржаной мякиш – не… я теперь на все согласный… Пускай враги и всадницы с мечами – я готов. Только… снова, как в Москве, после хлеба с медом захотелось молока.
Данила замер и остался лежать в траве – потому что услышал чьи-то шумные шаги по траве: человек шел и бубнил под нос протяжную песню. Мужик – и, кажется, русский: песня отзывалась чем-то призрачно-знакомым. Человек был шагах в полуста – судя по всему, тоже карабкался из лесистого оврага на гребень. Данила быстро перевернулся на живот, прикусил зубами неосторожного муравья, бежавшего по нижней губе, – и сквозь частокол одуванов принялся разглядывать мужика – первого живого человека, которого суждено было встретить на новой родине. Грязноватая рубаха до колен, короткие штаны и босые загорелые ноги – крестьянин? Любопытно, что человек тащил огромное бревно, волочившееся следом по густой траве и цеплявшее землю обрубками сучьев.
– Эй, мужик! – весело окликнул его Данила, высунув морду из своего одуванчикового укрытия. – Помощь нужна?!
Ему почему-то вдруг захотелось ухватиться за толстый конец бревна, почувствовать в ручищах его солидную тяжесть и упереться вместе с мужиком вниз по склону в долину… Но мужик не отвечал – хмуро покосившись на бронированного незнакомца в траве, отвернулся. Даже шага не замедлил – только песню свою прервал. Данила вскочил и в три прыжка нагнал ускользавший по траве конец бревна, легко подхватил на плечо. Прижался щекой к крошистой коре – и заулыбался, как дурак. Непонятно отчего.
– Мужик, я те помогу.
И вдруг Данила заметил, что у мужика не было правой руки – холостой рукав рубахи завязан узлом. Вот почему он так медленно и неловко тащил свою ношу – впившись побелевшими пальцами шуйцы в толстый сучок. И рубаха на спине потемнела от пота – а ведь еще песню пытался напевать! Данила припал на одно колено и коротким рывком дернул на себя бревно – мужик выронил свой конец и удивленно заморгал, глядя, как чудаковатый парень в кольчуге взваливает неподъемную колоду себе на плечи – будто коромысло.
– Иди-иди – дорогу показывай! – коротко выдохнул Данила, привыкая к тяжести на плечах. Бревно было не из легких – впрочем, сносное. Мужик тряхнул бородой, однако перечить не стал – пущай себе тащит, коли силушку девать некуда. Он прибавил шагу и заторопился вниз, часто поглядывая на Данилу. А Данила шел нескоро, удерживая лесину на горбу – бережно, словно спящую девушку. Казалось, теперь его всерьез беспокоила только одна мысль: с каждым шагом. все сильнее хотелось молока.
Чтобы не идти с пустыми руками, бородатый насобирал по пути какого-то хворосту и теперь поспешно семенил впереди Данилы, то и дело оглядываясь на странного детину, вышагивавшего вниз по склону с неподъемной ношей на плечах. Идти, по счастью, пришлось недолго – мужик жил не в самой деревне, а на отшибе, совсем близко к лесу. Здесь уже совсем сладостно запахло русским духом – копченой рыбой, птичьим насиженным теплом и козьим сыром. Осторожно, чтоб не задавить мелкую собачонку, с визгом метавшуюся под ногами, Данила ввалился вслед за мужиком в прореху в недостроенном плетне и, распугивая рыжих цыплят между грядок, прочавкал сапогами по унавоженной земле к шаткому сарайчику посреди двора. Молодецки крякнув, Данила низверг оземь свою ношу и, наслаждаясь внезапной легкостью в теле, потянулся. Теперь бы и пообедать не грех…
Не глядя на Данилу, однорукий мужик вместе со своим хворостом прошмыгнул в двери сарайчика – и исчез. Данила, разминая стонущие плечи, оглянулся: сарай был единственной постройкой на неухоженном дворе. Судя по всему, хозяин перебрался сюда сравнительно недавно. Даже колодца вырыть не успел, хмыкнул Данила, заметив поблизости гору развороченной земли и сваленные рядом бревна для сруба. Это как же они тут, бедняги, без воды – и до реки далеко, и до соседей в деревне…
– Эй, хозяин! – Данила ткнул кулачищем в шаткую стену сарайчика, почувствовав себя позабытым. – Ты где?
Дверь шалаша немедленно отворилась, как если бы однорукий стоял все это время притаившись на пороге. Теперь он высунул наружу серое лицо и сурово глянул на Данилу.
– Чего? Чего надобно? – сердито и вместе с тем испуганно забормотал он.
Данила удивленно повел бровью:
– Да я ничего… Может, какая помощь нужна? – Он был разочарован таким приемом: неужто и впрямь выглядит так ужасно в своем боевом доспехе?
– Не надобно ничто, ступай себе! – поспешно сказал мужик, хороня сутулое тело за приоткрытой дверью. – Ты мне незнамый, я тебе чужой – гряди своей дорогой.
Дверца захлопнулась, но шагов не послышалось – однорукий по-прежнему стоял на пороге. Пугливый какой-то – Данила пожал плечом и, чтобы хоть как-то подсластить досадное чувство на душе, не спеша отвязал от пояса торбу и нащупал на дне восхитительную лепешку. Уселся железным задом на свежевыкорчеванный пень среди голых грядок, уткнулся носом в обгрызенную душистую краюху… у-у-у, любовь моя! Дай вопьюсь зубами… прикусил сбоку хрумкую корочку, нежно потянул и оторвал пухлый кусище ржаного тепла – о… поплыло в голове, заволокло все мысли тягучей медовой темью… Да где ж мое молоко, в конце-то концов?! – Данила вскочил и с лету двинул кулаком в дверной косяк: а ну открывай, хрен бородатый!
Перекошенное от страха бородатое лицо вмиг высунулось наружу. Данила перестал колотить в стену и замер – спрятал краюху за спину и потупился.
– Слышь, мужик. Мне от тебя ничто не надо. Только… дал бы ты мне… – Данила смутился на миг. – Дай, что ли, молока. В смысле – испить.
Прозвучало все это довольно глупо – но почему-то произвело на однорукого хозяина самое благоприятное впечатление. Он сразу как-то расслабился, порозовел лицом и даже ухмыльнулся:
– Молока тебе? Ну, заходь… – Мужик ногой распахнул дверь и отбросил в угол топор, зажатый, как выяснилось, в его единственной длани. – Коли испить охота – так это что ж… это всегда можно.
Пригибаясь под притолоку и с трудом вовлекая крупное тело в дверной проем, Данила полез внутрь сарайчика. Здесь было темновато – чтобы не передавить пискучих котят, расползавшихся по земляному полу в сенях, он замялся на одной ноге, покачнулся и задел какие-то жестянки в углу: ворох хозяйского хлама гремуче рассыпался под лавки… Данила кинулся было собирать – но мужик подтолкнул его дальше, в тесную клетушку без окон: глаза защипало от густого, кислого духа навоза и прелой соломы: люди здесь жили под одним кровом со скотиной.
– Садись пока на скамею – в ногах правды нету! – Мужик широким жестом смахнул с шаткой лавочки какие-то нечистые тряпки, мотки бечевы и сухие стружки. Данила осторожно присел, для страховки уперев локоть в стену. Хозяин кликнул жену – но тут же сам убежал в дальний угол дома, завешенный куском холстины, – там кто-то возился и покашливал.
– А я ужо думал: мало ли кто бродит… может, и хорош человек, а ну как разбитчик или вор какой? В наших краях незнакомцы разные бывают! – весело ворчал однорукий, вернувшись к столу. Он принес деревянную бадейку с плеском на дне – протянул Даниле и, подавляя в сивой бороде ухмылку, стал смотреть, как тот, утопив длинный нос в чашке, жадными глотками глушит свежее молоко. «Ко-озье…», – радостно зазвенело и забулькало в голове Данилы, и он почувствовал, как пробудилось на давно забытые запахи, заегозило где-то в желудке недобитое, недодавленное детство… Кашляя от жадности, вытер влажные губы и откинулся спиной в стену – размяк на просевшей и затрещавшей скамье:
– Ну, хозяин… ох и доброе молоко у тебя.
– Влесу хвала, вкусовато млеко. – Мужик гордо огладил усы и тоже присел к столу. – Козочка выручает, а без нее пропасть. Коловодца у меня нету, за водицей далеко ходить – вот млеко и пьем!
Он расхохотался. Данила тоже заулыбался в полумраке, тайком поглаживая поверх кольчуги насытившееся брюхо.
– А что ж колодца не выроешь? – спросил он и тут же, смигнув, поправился: – Я понимаю: тебе одному нелегко… Ну так соседи – не помогут?
– Так… самый травокос теперь. – Хозяин заерзал на стуле. – Мужики в луга ушли. Ладно избушку мне домогли справить – а то в халабуде жили весной, под ветками! Теперь-то совсем чудесно! – Он окинул влюбленным взглядом стены своего сарайчика: – С гребня в дощь не каплет, по ночам угреваемся – живу равно князь!
– Давно живешь? – осторожно спросил Данила. Он припомнил недавнюю подозрительность однорукого хозяина и теперь удивлялся, как быстро тот разговорился и обвык в беседе с вооруженным незнакомцем. Однорукий словно обрадовался возможности рассказать кому-нибудь о тяжкой доле переселенца: они с женой перебрались сюда недавно, по «снегоплыву» – то есть по весне. Сам Середа (так звали крестьянина) родился и вырос в этих местах, часто страдавших от набегов соседнего племени степняков, которых славяне называли «коганью». Наиболее цивилизованные из дикого множества восточных соседей Руси, «коганые» одевались в тяжелую броню и были сказочно богаты – однако из жадности не хотели оставлять славян в покое. По словам Середы, его отчий дом стоял на этом самом месте – «там, где сейчас малинник», – однако сгорел лет тридцать назад во время нападения когани. В огне погибла почти вся родня – а Середа перебрался западнее, во Властов. Нанялся пешкою в войско князя Всеволода и участвовал в походах на когань – при знаменитой осаде Белой Вежи потерял правую руку. Совместные боевые действия теперь уже покойных князей Всеволода Властовского и Свята Престольского завершились тогда разгромом степного ворога – сотни коганых витязей полегли от русского меча, и странные волшебные книги тамошних жрецов сгорели в легком пламени славянской мести. С тех пор – вот уж более двадцати лет – однорукий ветеран мечтал вернуться в родные места и заново отстроиться на пепелище отцовского терема. Оказалось непростым делом.
– Работник я нескорый: одна рука работит, другая отдыхает, – горько пошутил хозяин, подливая заслушавшемуся Даниле молока. – Егда жена ходила, легко было. Теперь как слегла – жарко мне стало: и на стол сготовь, и за скотиной следи…
– А что, заболела жена?
– Да не, не заболела – здоровенька, хвала Мокоше. Тяжелая она, ребеночка вынашивает! Жрецы говорят: сразу трое, и все пацаны! – В серых глазах Середы горячей слезой блеснуло безудержное счастье, и Данила сразу понял, ради чего живет еще на свете несчастный калека… Он даже не стал спрашивать, давно ли ждал своей солнечной новости однорукий хозяин, сколько долгих лет носил самых жирных петухов холодным идолам семейного очага. И по-хорошему позавидовал Середе: на таких условиях и сам Данила, наверное, на радостях перетаскал бы все бревна в лесу…
– Слушай, мужик… – Данила тряхнул головой. – Бери меня на лето в батраки.
– Это… как? – Мужик аж привстал со своего стула, в глазах разом мелькнул восторг, а потом холодным ветром просквозило прежнее, уже знакомое Даниле недоверие: – Ты, видать, смеешься надо мной, добрый странничек? Где я тебе оплату возьму за труды?
– Бери-бери меня, хозяин: не пожалеешь. Я тебе не один, а три колодца вырою. Терем построю – больше, чем у отца твоего бывал. А зарплаты мне не надо. Обещаешь в день каши и козьего молока без меры – и сладим с тобой. А иначе ты до зимы хозяйства не наладишь. Где видано: три голодных рта будет, а рука рабочая одна!
Он говорил горячо, втайне удивляясь, как легко и не раздумывая предложил Середе помощь – впрочем, теперь находились все новые аргументы в пользу такого решения. Он получает кров и стол, а также вполне законную «прописку» в этом незнакомом мире – в качестве деревенского батрака. Должность не самая почетная – но зато незаметная. А кроме того… Данила признался себе, что однорукий мужик был ему пронзительно симпатичен. Калека без гроша за душой – а не сдается: бревна таскает и детей плодит. Кому еще помогать, если не таким упорным, непотопляемым колонистам? Без них – не видать победы над кочевым Востоком…
– А… сам кто будешь, добрый молодец?
Хозяин явно не верил своему счастью и теперь осторожничал. Данила недолго думал: надо отвечать быстро, и он назвался кузнецом. Наверное, потому, что припомнил свой сгоревший дом и железную наковальню посреди пепелища.
– Ку-узнец? Да неужто? – недружелюбно протянул бородатый Середа. Это уж и вовсе не правдоподобно: чтобы кузнец – да в батраки нанимался? Мастера-вогники, укротители железа считались чуть не колдунами и уж точно первыми богачами среди ремесленников… Уловив явную издевку в голосе хозяина, Данила поспешил поправиться:
– Подмастерье я буду. С войны возвращаюсь: работу ищу теперь.
– Что же… работы на всех хватит! Кузнецов в наших краях немало: Пестрила-вогник. Обух-мастер, Извоня-оружейник…
Данила замер – почувствовал, что мужик теперь скажет важное:
– …Кто еще… Даня-кузнец еще был, только пропал он… Окромя того – Губан-старик подковы мастерит…
– Пропал, говоришь?
– Кто? Данька-то? – Мужик покачал головой: – Темное это дело. Народ говорит: прибили его. А исто крепкий вогник был, самолучший! И кузню его сожгли дотла.
– Кто сжег?
– Кто? Да сам Перун небось и пожег… Я почем знаю? – Середа недовольно нахмурился. – Ты поди спроси у жрецов: они тебе по ветру нагадают. А я в темные дела не хожу, чужого сокровища не ведаю – мне бы вот коловодец вырыть…
– Спокойно, мужик: выроем тебе коловодец. Ты скажи: кто бы мог кузню спалить?
– Ох, не ведаю! – Мужик даже рукой на Данилу махнул с досады. – Данька – он непростой мужик был: вещий. Десятник Разбита его разыскивал: слухи пошли, будя Даня украл чего или крамолу на князя надумал – вот его и ловили как вора… Десятник по дворам ходил: сребряну гривну предлагал, ежли кто про Даню-кузнеца скажет, укрывище его назовет. Ко мне приходил, расспрашивал… А я того Даньку и в глаза не видывал, даже рожи его не признал бы. Разбита мне мол: коли схоронил у себя Даньку-вора, будешь плетьми бит, да еще гривну князю отдашь. А меня смех разбил: где я те гривну возьму? У нас отродясь такого богатства не видано!
Середа громко расхохотался: он словно гордился своей бедностью. А Данила потрогал языком тонкую серебряную пластинку за щекой и задумался. У него в подвале целый сундук таких гривенок – недаром и подожгли кузню… Как выяснилось, на него охотится сам местный десятник – представитель княжеской власти. Слава Богу, однорукий Середа не догадывается, кого прикормил молоком в своей избушке. К сожалению, Данила вынужден злоупотреблять его гостеприимством. Здесь он был в относительной безопасности: нужно отлежаться, осмотреться и обдумать новую жизнь.
В этот миг за тяжкой завесой в дальнем углу что-то тихо шевельнулось, и темная фигурка выплыла из пыльного полумрака – в косом разрезе солнечного луча, бившего снаружи в полураскрытую дверь, жарко вспыхнул золотистый локон, заливая солнечной пылью бледное личико. Еще один неуверенный шаг – и вот уже мягкий свет обнимает все ее сонное, разнеженное тело, закутанное в белую ткань: теперь видно каждую тонкую тень в складках одежды, легкий волос в неприбранной прическе… Данила тревожно замер на своей лавке, вмиг осознав, насколько красива хозяйка: уловил раздраженным чутьем птичий запах чистого тела, свежую пряную струю от рассыпавшихся волос, увидел эти крошечные розовые подошвы, осторожно ступавшие по холодному полу. Узкая ладошка вынырнула из заворота белой ткани, поднялась к лицу: закрывая от света невнимательные, пьяные от внутренней истомы глаза и едва заметно покраснев от мужского внимания, женщина попыталась вглядеться в темные тени у стола.
– Середушка? – тихо спросила она, и Даниле стало больно от этого голоса. Однорукий подскочил к беременной жене и заквохтал вокруг, поспешно обнимая тоненькие плечи свободными концами белой ткани, разворачивая ее послушное тело вспять, в дальний угол. «Ложись, ложись, миленькая… ненадобно ходить», – только и различил Данила, не в силах оторваться взглядом от узенькой спины в россыпях развившейся косы, от сладкой округлости сгруженного, обремененного зада, не умея выдохнуть, выпустить из себя ее прозрачный детский запах… «Почто же ты, Середушка, мне не скажешь, что у нас гости», – долетело, уже угасая, из-за занавеса – и Данила, скрипнув зубами, выдернул себя из густого оцепенения – рывком поднялся навстречу возвращающемуся хозяину:
– Ну, мужик… я пойду! – скорее, не останавливаясь, напирая на хозяина жестким плечом: – Пойду я теперь… пора мне идти.
– Как?.. Уходишь? А как же…
– Передумал я. Так лучше – одно несчастье вам от меня будет. Не проси: не останусь.
– Ну парень… чудной ты, право. – Середа рассмеялся, головой покачивая: – Совсем меня перепутал. Что же… ступай себе с миром. Однако жаль: я уж замечтался, будя коловодец с тобою справим до вечера…
– Коловодец? – Уже на пороге Данила обернулся. – Ладно, давай по-быстрому. Неси сюда лопату.
IV
Вот уже с полчаса Данила работал по колено в воде. Веселыми струйками она сочилась сквозь тесные бревна сруба: крупные ледяные капли с каждой минутой все гуще сыпались Даниле на голову, на плечи… Солнце вышло в звенящий зенит полудня, когда Середа начал уставать: перестал балагурить и пошучивать всякий раз, принимая и вытягивая наверх на бечеве огромную рассохшуюся корзину с выбранной земляной жижей. В очередной раз наполнив ее доверху комьями грязи с камнями, Данила с наслаждением разогнул хребет, вытер мокрое жало рукавом сорочки (кольчугу сбросил и оставил вместе с оружием у порога хижины) и, отбросив лопату, ухватил рукой размокшую веревку. Дернул два раза: давай, хозяин, принимай корзину.
На этот раз Середа не отозвался – должно быть, отлучился приглядеть за женой. Обрадованный нежданным отдыхом, Данила присел разгоряченной задницей в воду, спиной к жесткой стене сруба – и запрокинул голову, подставляя сожмуренную морду колючим водяным искрам, летевшим сверху. Когда Данила открыл глаза. Середа уже вернулся – в солнечном окне колодца на пронзительно-голубом фоне неба появился черный силуэт человечьей головы.
– Ох-хо-ххо! – рокочущим басом рассмеялась голова, и Данила увидел, как мелко затрясся флажок на маковке остроконечного шлема, надетого на голову. – Данила? Ты ли эво, друже ненаглядный? В коловодце схоронился? Ох-хо-ха-ха!
Данила и сам захотел улыбнуться – но передумал, когда рядом с бородатой головой появилась еще одна – этот человек тоже был в шлеме. И с небольшим луком в руке – склонившись над провалом почти по пояс, он быстро натянул тетиву и нацелил прямо в Данилу тонкую темную стрелу, остро блестевшую на солнце колким трехгранным наконечником.
Погибший явно отличался массивным телосложением – даже Мстислав Бисеров был не так широк в плечах… Веским ударом ноги Данила развалил надвое прожженное бревно, привалившее труп сверху – и поддел сапогом узкую полосу потемневшего металла, валявшуюся рядом с телом в куче пепельной трухи. Нет, едва ли этот человек был мне другом, качнул головой Данила, разглядывая кривую саблю с невероятно толстой рукоятью… Никак не похоже на славянское оружие. Верзила пришел откуда-то с Востока. Кстати, не исключено, что именно он имеет отношение к пожару в моем доме…
Заткнув нос краем плаща, он склонился над ворохом обугленных костей, торчавших из закопченного доспеха. На мертвеце не было кольчуги: Данила увидел гору крупных металлических пластин – то, что некогда было добротной тяжелой броней. Быстро погрузил руку в дымящийся прах и выхватил из пепла бронзовую личину, отвалившуюся от шлема. Вгляделся в смутные черты позеленевшей от окислов маски – ну конечно. Широкие скулы, толстые ноздри и великолепный разрез глаз – «как у дикого барса», ехидно замечал в свое время Стенька Тешилов… На земле у ног Данилы валялся поверженный враг – теперь Данила, казалось, ощущал знакомую вражескую энергию, все еще исходившую от мертвеца. И как не почувствовал сразу?
Он больше не собирался посвящать телу ни одной минуты своего драгоценного времени – однако заставил себя еще раз наклониться и уловить в кольчужную ладонь маленький округлый предмет, плоской бляхой черневший там, где у врага когда-то была шея. Железный палец скребанул по копоти – и в глаза Даниле колюче блеснул незнакомый знак – два скрещенных угломера, сцепленные посередине… Что ж – Данила любил сувениры. Когда-нибудь он разведает, что означает этот корявый символ. Не отказав себе в удовольствии на прощанье еще раз пихнуть подошвой обгорелого мертвяка, Данила сунул вражий медальон в торбу и тронулся наконец прочь. Подошвы и так уже прогорели едва не насквозь.
Спускаясь от пепелища к ручью, суетливо звеневшему меж корней по дну неглубокой канавки, он снова остановился. Что поделать – Данила попросту не мог не замечать подобного. Не умел пройти мимо вереницы глубоких следов – отпечатков конских копыт на глинистом мыске возле ручья. Кто-то совсем недавно поил здесь своего ретивого коня – и любовался, должно быть, видом горящего Данилиного дома. Данила аж закрутился на месте, как пес по горячему следу – чуть не на брюхе дополз до ручья по развороченной копытами глине. А у самой воды ему стало совсем интересно: самым краешком отпечаталась на земле среди камней человеческая ступня – маленькая, как у детеныша. У вражеского мертвеца на пепелище подошва раза в три длиннее… значит, здесь был еще один – ребенок.
Ребенок? Данила усомнился в этом, разглядывая узкую глубокую щель, продавленную в глине – кто-то вонзил в землю острие меча! С лету вогнал в почву клинок – и склонился над беглыми струями, чтобы смыть с лица копоть пожарища… Маленькая ножка и тяжелый меч… это была женщина. Через секунду Данила окончательно уверился в этом – все-таки поймал уголком глаза слабый укол золотистого блика по сетчатке. Разумеется, он приметил огнистую каплю света, искрившую золотом с каменистого дна. Данила с третьей попытки ухватил грубыми пальцами в холодной воде крошечную ювелирную звездочку. Колючий маленький гексагон с кровавым камнем посередине – женская серьга.
Он не долго разглядывал ее – потому что совсем рядом, чуть ниже по течению родника увидел следы еще одной лошади… или даже двух. Данила встревожился: столько вооруженных всадников и всего несколько часов назад! Он уже знал: эти люди подожгли дом. Опять враги – даже здесь война не прекращалась ни на минуту. Данила вздрогнул: почувствовал себя зверем, на которого идет охота. Он обрадовался этому сладкому ужасу погони – и побежал: размеренно, тяжело и бесшумно. Вдоль ручья к лесу – по камням, дабы не оставлять следов.
Данила не чувствовал страха – ведь он был сильным и молодым зверюгой, которого нелегко выследить и затравить. Он бежал просто потому, что не хотел остановиться. Земля ласково пружинила под ногами, подталкивала его вперед, подбрасывала вверх и играла с ним. Он летел сквозь чересполосицу длинных древесных теней, полузакрыв глаза и улыбаясь веткам, махавшим в лицо нежными зелеными руками. Почти не смотрел под ноги и знал, что никогда не заплутает в родном лесу: просто нужно воротить нос от влажных токов грибного тумана, встающего из глубоких папоротниковых чащ, и держаться сухого земляничного ветра, который выведет тебя на редколесье. Данила давно прочуял запах прозрачных березовых рощ, смешанный со сладким дымом и кислыми, домашними ароматами хлева – где-нибудь в паре верст по солнцу, – и теперь захотелось туда. Наконец, он вылетел из овражистой низины на холмистый гребень – вскарабкался вверх, цепляя траву руками, – и словно широким знаменем ударило в лицо, накрыло с головой волнами свежего ветра с долины – Данила замер, качаясь на головокружительном яру – в ногах прогибалась зеленая равнинная падь, исписанная легким голубым кружевом речушек и заводей – дымки костров, светлые деревянные крыши, снежные облака резвящихся голубей над садами…
Он присел в теплую траву и, гордо поглядывая в лицо резковатому ветру, достал из торбы медовую лепеху. Сладострастно вгрызся в сухаристую корочку, достал губами пахучую мякоть – и чуть сознание не потерял. Он забыл, что на свете бывает такой хлеб. Упал спиной в одуванчиковое море и, глядя снизу вверх на гигантские травяные стебли с неожиданно огромными муравьями, ползавшими перед самым носом, медлительно придавил языком к верхнему небу сочный, размокший ржаной мякиш – не… я теперь на все согласный… Пускай враги и всадницы с мечами – я готов. Только… снова, как в Москве, после хлеба с медом захотелось молока.
Данила замер и остался лежать в траве – потому что услышал чьи-то шумные шаги по траве: человек шел и бубнил под нос протяжную песню. Мужик – и, кажется, русский: песня отзывалась чем-то призрачно-знакомым. Человек был шагах в полуста – судя по всему, тоже карабкался из лесистого оврага на гребень. Данила быстро перевернулся на живот, прикусил зубами неосторожного муравья, бежавшего по нижней губе, – и сквозь частокол одуванов принялся разглядывать мужика – первого живого человека, которого суждено было встретить на новой родине. Грязноватая рубаха до колен, короткие штаны и босые загорелые ноги – крестьянин? Любопытно, что человек тащил огромное бревно, волочившееся следом по густой траве и цеплявшее землю обрубками сучьев.
– Эй, мужик! – весело окликнул его Данила, высунув морду из своего одуванчикового укрытия. – Помощь нужна?!
Ему почему-то вдруг захотелось ухватиться за толстый конец бревна, почувствовать в ручищах его солидную тяжесть и упереться вместе с мужиком вниз по склону в долину… Но мужик не отвечал – хмуро покосившись на бронированного незнакомца в траве, отвернулся. Даже шага не замедлил – только песню свою прервал. Данила вскочил и в три прыжка нагнал ускользавший по траве конец бревна, легко подхватил на плечо. Прижался щекой к крошистой коре – и заулыбался, как дурак. Непонятно отчего.
– Мужик, я те помогу.
И вдруг Данила заметил, что у мужика не было правой руки – холостой рукав рубахи завязан узлом. Вот почему он так медленно и неловко тащил свою ношу – впившись побелевшими пальцами шуйцы в толстый сучок. И рубаха на спине потемнела от пота – а ведь еще песню пытался напевать! Данила припал на одно колено и коротким рывком дернул на себя бревно – мужик выронил свой конец и удивленно заморгал, глядя, как чудаковатый парень в кольчуге взваливает неподъемную колоду себе на плечи – будто коромысло.
– Иди-иди – дорогу показывай! – коротко выдохнул Данила, привыкая к тяжести на плечах. Бревно было не из легких – впрочем, сносное. Мужик тряхнул бородой, однако перечить не стал – пущай себе тащит, коли силушку девать некуда. Он прибавил шагу и заторопился вниз, часто поглядывая на Данилу. А Данила шел нескоро, удерживая лесину на горбу – бережно, словно спящую девушку. Казалось, теперь его всерьез беспокоила только одна мысль: с каждым шагом. все сильнее хотелось молока.
Чтобы не идти с пустыми руками, бородатый насобирал по пути какого-то хворосту и теперь поспешно семенил впереди Данилы, то и дело оглядываясь на странного детину, вышагивавшего вниз по склону с неподъемной ношей на плечах. Идти, по счастью, пришлось недолго – мужик жил не в самой деревне, а на отшибе, совсем близко к лесу. Здесь уже совсем сладостно запахло русским духом – копченой рыбой, птичьим насиженным теплом и козьим сыром. Осторожно, чтоб не задавить мелкую собачонку, с визгом метавшуюся под ногами, Данила ввалился вслед за мужиком в прореху в недостроенном плетне и, распугивая рыжих цыплят между грядок, прочавкал сапогами по унавоженной земле к шаткому сарайчику посреди двора. Молодецки крякнув, Данила низверг оземь свою ношу и, наслаждаясь внезапной легкостью в теле, потянулся. Теперь бы и пообедать не грех…
Не глядя на Данилу, однорукий мужик вместе со своим хворостом прошмыгнул в двери сарайчика – и исчез. Данила, разминая стонущие плечи, оглянулся: сарай был единственной постройкой на неухоженном дворе. Судя по всему, хозяин перебрался сюда сравнительно недавно. Даже колодца вырыть не успел, хмыкнул Данила, заметив поблизости гору развороченной земли и сваленные рядом бревна для сруба. Это как же они тут, бедняги, без воды – и до реки далеко, и до соседей в деревне…
– Эй, хозяин! – Данила ткнул кулачищем в шаткую стену сарайчика, почувствовав себя позабытым. – Ты где?
Дверь шалаша немедленно отворилась, как если бы однорукий стоял все это время притаившись на пороге. Теперь он высунул наружу серое лицо и сурово глянул на Данилу.
– Чего? Чего надобно? – сердито и вместе с тем испуганно забормотал он.
Данила удивленно повел бровью:
– Да я ничего… Может, какая помощь нужна? – Он был разочарован таким приемом: неужто и впрямь выглядит так ужасно в своем боевом доспехе?
– Не надобно ничто, ступай себе! – поспешно сказал мужик, хороня сутулое тело за приоткрытой дверью. – Ты мне незнамый, я тебе чужой – гряди своей дорогой.
Дверца захлопнулась, но шагов не послышалось – однорукий по-прежнему стоял на пороге. Пугливый какой-то – Данила пожал плечом и, чтобы хоть как-то подсластить досадное чувство на душе, не спеша отвязал от пояса торбу и нащупал на дне восхитительную лепешку. Уселся железным задом на свежевыкорчеванный пень среди голых грядок, уткнулся носом в обгрызенную душистую краюху… у-у-у, любовь моя! Дай вопьюсь зубами… прикусил сбоку хрумкую корочку, нежно потянул и оторвал пухлый кусище ржаного тепла – о… поплыло в голове, заволокло все мысли тягучей медовой темью… Да где ж мое молоко, в конце-то концов?! – Данила вскочил и с лету двинул кулаком в дверной косяк: а ну открывай, хрен бородатый!
Перекошенное от страха бородатое лицо вмиг высунулось наружу. Данила перестал колотить в стену и замер – спрятал краюху за спину и потупился.
– Слышь, мужик. Мне от тебя ничто не надо. Только… дал бы ты мне… – Данила смутился на миг. – Дай, что ли, молока. В смысле – испить.
Прозвучало все это довольно глупо – но почему-то произвело на однорукого хозяина самое благоприятное впечатление. Он сразу как-то расслабился, порозовел лицом и даже ухмыльнулся:
– Молока тебе? Ну, заходь… – Мужик ногой распахнул дверь и отбросил в угол топор, зажатый, как выяснилось, в его единственной длани. – Коли испить охота – так это что ж… это всегда можно.
Пригибаясь под притолоку и с трудом вовлекая крупное тело в дверной проем, Данила полез внутрь сарайчика. Здесь было темновато – чтобы не передавить пискучих котят, расползавшихся по земляному полу в сенях, он замялся на одной ноге, покачнулся и задел какие-то жестянки в углу: ворох хозяйского хлама гремуче рассыпался под лавки… Данила кинулся было собирать – но мужик подтолкнул его дальше, в тесную клетушку без окон: глаза защипало от густого, кислого духа навоза и прелой соломы: люди здесь жили под одним кровом со скотиной.
– Садись пока на скамею – в ногах правды нету! – Мужик широким жестом смахнул с шаткой лавочки какие-то нечистые тряпки, мотки бечевы и сухие стружки. Данила осторожно присел, для страховки уперев локоть в стену. Хозяин кликнул жену – но тут же сам убежал в дальний угол дома, завешенный куском холстины, – там кто-то возился и покашливал.
– А я ужо думал: мало ли кто бродит… может, и хорош человек, а ну как разбитчик или вор какой? В наших краях незнакомцы разные бывают! – весело ворчал однорукий, вернувшись к столу. Он принес деревянную бадейку с плеском на дне – протянул Даниле и, подавляя в сивой бороде ухмылку, стал смотреть, как тот, утопив длинный нос в чашке, жадными глотками глушит свежее молоко. «Ко-озье…», – радостно зазвенело и забулькало в голове Данилы, и он почувствовал, как пробудилось на давно забытые запахи, заегозило где-то в желудке недобитое, недодавленное детство… Кашляя от жадности, вытер влажные губы и откинулся спиной в стену – размяк на просевшей и затрещавшей скамье:
– Ну, хозяин… ох и доброе молоко у тебя.
– Влесу хвала, вкусовато млеко. – Мужик гордо огладил усы и тоже присел к столу. – Козочка выручает, а без нее пропасть. Коловодца у меня нету, за водицей далеко ходить – вот млеко и пьем!
Он расхохотался. Данила тоже заулыбался в полумраке, тайком поглаживая поверх кольчуги насытившееся брюхо.
– А что ж колодца не выроешь? – спросил он и тут же, смигнув, поправился: – Я понимаю: тебе одному нелегко… Ну так соседи – не помогут?
– Так… самый травокос теперь. – Хозяин заерзал на стуле. – Мужики в луга ушли. Ладно избушку мне домогли справить – а то в халабуде жили весной, под ветками! Теперь-то совсем чудесно! – Он окинул влюбленным взглядом стены своего сарайчика: – С гребня в дощь не каплет, по ночам угреваемся – живу равно князь!
– Давно живешь? – осторожно спросил Данила. Он припомнил недавнюю подозрительность однорукого хозяина и теперь удивлялся, как быстро тот разговорился и обвык в беседе с вооруженным незнакомцем. Однорукий словно обрадовался возможности рассказать кому-нибудь о тяжкой доле переселенца: они с женой перебрались сюда недавно, по «снегоплыву» – то есть по весне. Сам Середа (так звали крестьянина) родился и вырос в этих местах, часто страдавших от набегов соседнего племени степняков, которых славяне называли «коганью». Наиболее цивилизованные из дикого множества восточных соседей Руси, «коганые» одевались в тяжелую броню и были сказочно богаты – однако из жадности не хотели оставлять славян в покое. По словам Середы, его отчий дом стоял на этом самом месте – «там, где сейчас малинник», – однако сгорел лет тридцать назад во время нападения когани. В огне погибла почти вся родня – а Середа перебрался западнее, во Властов. Нанялся пешкою в войско князя Всеволода и участвовал в походах на когань – при знаменитой осаде Белой Вежи потерял правую руку. Совместные боевые действия теперь уже покойных князей Всеволода Властовского и Свята Престольского завершились тогда разгромом степного ворога – сотни коганых витязей полегли от русского меча, и странные волшебные книги тамошних жрецов сгорели в легком пламени славянской мести. С тех пор – вот уж более двадцати лет – однорукий ветеран мечтал вернуться в родные места и заново отстроиться на пепелище отцовского терема. Оказалось непростым делом.
– Работник я нескорый: одна рука работит, другая отдыхает, – горько пошутил хозяин, подливая заслушавшемуся Даниле молока. – Егда жена ходила, легко было. Теперь как слегла – жарко мне стало: и на стол сготовь, и за скотиной следи…
– А что, заболела жена?
– Да не, не заболела – здоровенька, хвала Мокоше. Тяжелая она, ребеночка вынашивает! Жрецы говорят: сразу трое, и все пацаны! – В серых глазах Середы горячей слезой блеснуло безудержное счастье, и Данила сразу понял, ради чего живет еще на свете несчастный калека… Он даже не стал спрашивать, давно ли ждал своей солнечной новости однорукий хозяин, сколько долгих лет носил самых жирных петухов холодным идолам семейного очага. И по-хорошему позавидовал Середе: на таких условиях и сам Данила, наверное, на радостях перетаскал бы все бревна в лесу…
– Слушай, мужик… – Данила тряхнул головой. – Бери меня на лето в батраки.
– Это… как? – Мужик аж привстал со своего стула, в глазах разом мелькнул восторг, а потом холодным ветром просквозило прежнее, уже знакомое Даниле недоверие: – Ты, видать, смеешься надо мной, добрый странничек? Где я тебе оплату возьму за труды?
– Бери-бери меня, хозяин: не пожалеешь. Я тебе не один, а три колодца вырою. Терем построю – больше, чем у отца твоего бывал. А зарплаты мне не надо. Обещаешь в день каши и козьего молока без меры – и сладим с тобой. А иначе ты до зимы хозяйства не наладишь. Где видано: три голодных рта будет, а рука рабочая одна!
Он говорил горячо, втайне удивляясь, как легко и не раздумывая предложил Середе помощь – впрочем, теперь находились все новые аргументы в пользу такого решения. Он получает кров и стол, а также вполне законную «прописку» в этом незнакомом мире – в качестве деревенского батрака. Должность не самая почетная – но зато незаметная. А кроме того… Данила признался себе, что однорукий мужик был ему пронзительно симпатичен. Калека без гроша за душой – а не сдается: бревна таскает и детей плодит. Кому еще помогать, если не таким упорным, непотопляемым колонистам? Без них – не видать победы над кочевым Востоком…
– А… сам кто будешь, добрый молодец?
Хозяин явно не верил своему счастью и теперь осторожничал. Данила недолго думал: надо отвечать быстро, и он назвался кузнецом. Наверное, потому, что припомнил свой сгоревший дом и железную наковальню посреди пепелища.
– Ку-узнец? Да неужто? – недружелюбно протянул бородатый Середа. Это уж и вовсе не правдоподобно: чтобы кузнец – да в батраки нанимался? Мастера-вогники, укротители железа считались чуть не колдунами и уж точно первыми богачами среди ремесленников… Уловив явную издевку в голосе хозяина, Данила поспешил поправиться:
– Подмастерье я буду. С войны возвращаюсь: работу ищу теперь.
– Что же… работы на всех хватит! Кузнецов в наших краях немало: Пестрила-вогник. Обух-мастер, Извоня-оружейник…
Данила замер – почувствовал, что мужик теперь скажет важное:
– …Кто еще… Даня-кузнец еще был, только пропал он… Окромя того – Губан-старик подковы мастерит…
– Пропал, говоришь?
– Кто? Данька-то? – Мужик покачал головой: – Темное это дело. Народ говорит: прибили его. А исто крепкий вогник был, самолучший! И кузню его сожгли дотла.
– Кто сжег?
– Кто? Да сам Перун небось и пожег… Я почем знаю? – Середа недовольно нахмурился. – Ты поди спроси у жрецов: они тебе по ветру нагадают. А я в темные дела не хожу, чужого сокровища не ведаю – мне бы вот коловодец вырыть…
– Спокойно, мужик: выроем тебе коловодец. Ты скажи: кто бы мог кузню спалить?
– Ох, не ведаю! – Мужик даже рукой на Данилу махнул с досады. – Данька – он непростой мужик был: вещий. Десятник Разбита его разыскивал: слухи пошли, будя Даня украл чего или крамолу на князя надумал – вот его и ловили как вора… Десятник по дворам ходил: сребряну гривну предлагал, ежли кто про Даню-кузнеца скажет, укрывище его назовет. Ко мне приходил, расспрашивал… А я того Даньку и в глаза не видывал, даже рожи его не признал бы. Разбита мне мол: коли схоронил у себя Даньку-вора, будешь плетьми бит, да еще гривну князю отдашь. А меня смех разбил: где я те гривну возьму? У нас отродясь такого богатства не видано!
Середа громко расхохотался: он словно гордился своей бедностью. А Данила потрогал языком тонкую серебряную пластинку за щекой и задумался. У него в подвале целый сундук таких гривенок – недаром и подожгли кузню… Как выяснилось, на него охотится сам местный десятник – представитель княжеской власти. Слава Богу, однорукий Середа не догадывается, кого прикормил молоком в своей избушке. К сожалению, Данила вынужден злоупотреблять его гостеприимством. Здесь он был в относительной безопасности: нужно отлежаться, осмотреться и обдумать новую жизнь.
В этот миг за тяжкой завесой в дальнем углу что-то тихо шевельнулось, и темная фигурка выплыла из пыльного полумрака – в косом разрезе солнечного луча, бившего снаружи в полураскрытую дверь, жарко вспыхнул золотистый локон, заливая солнечной пылью бледное личико. Еще один неуверенный шаг – и вот уже мягкий свет обнимает все ее сонное, разнеженное тело, закутанное в белую ткань: теперь видно каждую тонкую тень в складках одежды, легкий волос в неприбранной прическе… Данила тревожно замер на своей лавке, вмиг осознав, насколько красива хозяйка: уловил раздраженным чутьем птичий запах чистого тела, свежую пряную струю от рассыпавшихся волос, увидел эти крошечные розовые подошвы, осторожно ступавшие по холодному полу. Узкая ладошка вынырнула из заворота белой ткани, поднялась к лицу: закрывая от света невнимательные, пьяные от внутренней истомы глаза и едва заметно покраснев от мужского внимания, женщина попыталась вглядеться в темные тени у стола.
– Середушка? – тихо спросила она, и Даниле стало больно от этого голоса. Однорукий подскочил к беременной жене и заквохтал вокруг, поспешно обнимая тоненькие плечи свободными концами белой ткани, разворачивая ее послушное тело вспять, в дальний угол. «Ложись, ложись, миленькая… ненадобно ходить», – только и различил Данила, не в силах оторваться взглядом от узенькой спины в россыпях развившейся косы, от сладкой округлости сгруженного, обремененного зада, не умея выдохнуть, выпустить из себя ее прозрачный детский запах… «Почто же ты, Середушка, мне не скажешь, что у нас гости», – долетело, уже угасая, из-за занавеса – и Данила, скрипнув зубами, выдернул себя из густого оцепенения – рывком поднялся навстречу возвращающемуся хозяину:
– Ну, мужик… я пойду! – скорее, не останавливаясь, напирая на хозяина жестким плечом: – Пойду я теперь… пора мне идти.
– Как?.. Уходишь? А как же…
– Передумал я. Так лучше – одно несчастье вам от меня будет. Не проси: не останусь.
– Ну парень… чудной ты, право. – Середа рассмеялся, головой покачивая: – Совсем меня перепутал. Что же… ступай себе с миром. Однако жаль: я уж замечтался, будя коловодец с тобою справим до вечера…
– Коловодец? – Уже на пороге Данила обернулся. – Ладно, давай по-быстрому. Неси сюда лопату.
IV
То измена, то засада…
Не люблю я эти вещи.
«Чиж & Сo»
Вот уже с полчаса Данила работал по колено в воде. Веселыми струйками она сочилась сквозь тесные бревна сруба: крупные ледяные капли с каждой минутой все гуще сыпались Даниле на голову, на плечи… Солнце вышло в звенящий зенит полудня, когда Середа начал уставать: перестал балагурить и пошучивать всякий раз, принимая и вытягивая наверх на бечеве огромную рассохшуюся корзину с выбранной земляной жижей. В очередной раз наполнив ее доверху комьями грязи с камнями, Данила с наслаждением разогнул хребет, вытер мокрое жало рукавом сорочки (кольчугу сбросил и оставил вместе с оружием у порога хижины) и, отбросив лопату, ухватил рукой размокшую веревку. Дернул два раза: давай, хозяин, принимай корзину.
На этот раз Середа не отозвался – должно быть, отлучился приглядеть за женой. Обрадованный нежданным отдыхом, Данила присел разгоряченной задницей в воду, спиной к жесткой стене сруба – и запрокинул голову, подставляя сожмуренную морду колючим водяным искрам, летевшим сверху. Когда Данила открыл глаза. Середа уже вернулся – в солнечном окне колодца на пронзительно-голубом фоне неба появился черный силуэт человечьей головы.
– Ох-хо-ххо! – рокочущим басом рассмеялась голова, и Данила увидел, как мелко затрясся флажок на маковке остроконечного шлема, надетого на голову. – Данила? Ты ли эво, друже ненаглядный? В коловодце схоронился? Ох-хо-ха-ха!
Данила и сам захотел улыбнуться – но передумал, когда рядом с бородатой головой появилась еще одна – этот человек тоже был в шлеме. И с небольшим луком в руке – склонившись над провалом почти по пояс, он быстро натянул тетиву и нацелил прямо в Данилу тонкую темную стрелу, остро блестевшую на солнце колким трехгранным наконечником.