Страница:
И тут Леонтий, собрав весь приход у себя на дворе, произнес страшную речь. Он признался, что вовсе не является тем отцом Леонтием, который жил прежде среди этих людей. Он прислан сюда из грядущего века силою небывалого волшебства, пробужденного к жизни ударом Серебряного Колокола. Он – всего лишь двойник истинного батюшки Леонтия, его зеркальный потомок из страшно далекого будущего, из немыслимого, гремучего и пламенного 15… года по Рождеству Христову! Поэтому он не прикоснется к жене прежнего, здешнего отца Леонтия. И не признает своим сыном босоногого сорванца Алешку-поповича. Он – всего лишь гость в этом времени и явился сюда с важной и непростой целью, которую необходимо достичь для большой русской победы в будущем.
Там, откуда он явился, новый Леонтий принял обет – и готов выполнить свою задачу любой ценой, даже если ради этого придется переворошить грязное белье прошлого и песчинка за песчинкой пропустить сквозь пальцы солнечный поток времени.
Прежний, здешний и любимый ваш батюшка скоро вернется, говорил новый Леонтий. Как только будет выполнен мой долг в вашем диком времени, я вновь ударю в волшебный Колокол. Тогда все обернется на свои места: каждый возвратится в родное время. Так сказал этот небывалый человек и ушел из города Ростка, ушел от соседей-христиан куда-то на полдень, по Прямоезжей дороге на Престол. А прихожане, погоревав, разошлись по домам – молиться и ждать, когда вернется их обожаемый батюшка, чтобы возобновить богослужения в потайном храме.
С тех пор прошло уже более трех лет. Никто не пришел в Ростко к тамошним христианам. Ни прежний отец Леонтий – ни новый. Видно, непросто оказалось гостю из грядущего века исполнить свой неслыханный обет. Всякое бывает в жизни: не дай Бог, конечно… Человеческим костям недолго сохнуть под жарким солнцем на обочине Прямоезжей дороги.
Видимо, Михайло и самому не понравилась эта грустная шутка. Он прервал рассказ и поспешно опустил усы в свою чарку, прикрыл тоскующие глаза ресницами – густыми, как у гусарских офицеров на полотнах эпохи Александра I. Данила поежился: в баньке становилось свежо; он сполз с лавки на пол, поближе к каменной печке – там тихо дотлевали пепельно-розовые угли, совсем изредка подергиваясь последними струйками оранжевой плазмы.
«Стало быть, и мы с Данькой-ковалем поменялись местами… Жаль мне парня: к московской жизни будет непросто привыкнуть, – подумал Данька и невесело улыбнулся: – А еще больше жаль Радая Темурова. Боюсь, мой двойник-язычник при случае не станет церемониться».
– Ну а ты-то чего к нам прилетел? – Потык обернулся на стуле, подпер кулачищем щеку. – Тоже, никак, важное задание выполнять – для спасения будущего?
– Да нет… – Данька бросил в печку последнюю березовую щепку. – От прежней судьбы сбежал. Надоела. Захотелось спокойной жизни на природе.
– Ха! Ну ты недолго думал, да ладно порхнул! Спокойная жизнь… Пожелал молочка от бычка. Аль у нас тут вместо мух жарены куры в рот залетают? Да ни разу в день! Та же щука, только с хреном.
– Да уж я понял. Успел заметить. Только очнулся – дом подожгли. Пошел к селянам в батраки – прискакал десятник с тремя дурнями в шлемах, стали в меня невесть за что стрелы метать. Едва сбежал… Ладно, думаю: уеду в дальние края, буду жить один в лесу. Не тут-то было: на первом же постоялом дворе хозяин меня за коганого воина принимает, начинает петуньей угощать. Удрал от него в лес – на первом же дереве лихоманка в платье сидит. Отдохнул я за эти два дня!
– А у вас там, на завтрашнем-то веку, неужто не слаще нашего житье? Или теперь все ваши к нам побегут – на природе отдыхать? – Потык покосился жалостливо и, подумав, достал из-под лавки еще один горшок с боярским медом. – Подь-ка сюда, Данилко, да чарочку прихвати. Надо ж тебя побаловать, гость нездешний. Блин не клин, брюха не расколет. А мед – не в счет, он по печени не бьет.
– У нас и верно несладко живется. По всему видно: последние времена. – Данька оживился, завертел в пальцах непросолившийся огурец. – Народ сам себя насквозь пропил, а в столице одно ворье поганое прижилось. Земля хлеба не дает, зимой снег не выпадает. Бабы рожать отказываются, а мужики – страшно сказать – с мужиками спят.
– Эка невидаль! – Потык и бровью не повел. – Мужики с мужиками, подумаешь! Я вон зимой с медведем завсегда сплю. От него жар ровно от печки, и мохнат изрядно – если на снегу спать, так самое первое дело с медведем. А насчет баб – это мне непонятно. Ежели ты девку уже, к примеру, приласкал… то есть по-хорошему и неоднократно – как же ей не родить? Ха! Это вы чего-то неправильно делаете, честно слово… Ты, кстати сказать, хоть тут время не теряй – наши-то девки редко отказываются. То есть, по правде сказать, никогда. Только смотри: когда родит, придется в жены брать! Ха-ха! А ты как подумал?
– За них и выпьем! – предложил Данька, по самую пупырчатую пупочку окуная солоноватый огурец в напоенную медом чарку.
– Добро, за баб еще не пили. Хоть и нет на земле твари глупей да продажней русской бабы – а без нее, родимой, и вовсе житья нет. Вот я с жинкой только с утра расстался – а уже тоска ломает, по голосу ее соскучился.
– Жену домой отправил? – сдавленно поинтересовался Данька, мотая головой от жара в глотке. Что за хрен: никак не выловить в рассоле огурчик помоложе!
– Не, не домой – к Малке в ближний починок. Да она сама ушла. Жинка у меня гордая, балованная – калинского хана племянница… В шелках да в сметане взлелеяна – а тут ей со мной в лесу жить пришлось. Не хочу, говорит, в этой лачуге томиться! Пойду от тебя в починок к людям, а когда дело сделаешь – приходи за мной и забирай до дому. Так и ушла, ослушница…
– В починок ушла? – прохрипел Данила.
– Как есть целиком и ушла. Удержать не смог… нрав у нее ханский, огненный. Да пусть поживет в починке денек-другой. Я дела-то свои скоро кончу – нынче либо завтра. Вот только дождусь заморского дружка с гостинцами…
– Твоя жена – ушла сегодня утром в Малков починок?! – Данила вскочил, отбросив чарку. Навис над столом, стиснув Потыка за локоть: – А ты знаешь, что в починке полно вооруженной когани? Что они всех жителей в сарае под замком держат?
– Тихо, тихо… Не пугайся так, добрый молодец! – Веской рукой Михайло придавил его обратно к лавке. – Знаю я и про когань, и про Свища со Скарашем. Мне Малкуша весточку прислала: «Остерегись, мол, Лебедушку свою к нам на постой посылать – у нас нынче гости незваные, безликие, бессердечные!» Да только моя жинка всех перехитрит – она у меня затейница да умница. Нищенкой прикинется либо рабыней беглой – вовек не узнает никто.
– Они проверяют каждого. Свищ лично устраивает допросы. Они знают, что ты приехал сюда с женой! Ты полагаешь, даже Скараш не догадается?
– Скараш? Ха-ха! Ни в жизнь Лебедушки моей не обхитрит. – Потык гордо скрестил на груди огромные белые руки с непомерными бицепсами. – На всякий гром страху не напасешься. А у Скараша и гроза-то не из тучи, но из навозной кучи. Скараш твой только бровями играть горазд, я его не раз плетью гонял из города в город… Волшебник, задери его Потап! Ха! Да всем волхвованиям ломаный грош цена. Вон у меня в углу образок стоит, видал? С ним никакая порча не страшна.
Данила поднял глаза к потолку – и верно, в самом углу на желтых выскобленных досках дальней стены темнел крошечный лик Спасителя. Данька вздрогнул – Его взгляд был по-прежнему родным и привычным, словно не было никаких обвалов в прошлое.
– Вот посмотри, что со Скарашевым волшебством делается! – Михайло протянул руку под самый нос и немного разжал ладонь: на самом дне в толстых складках кожи отвратительно закопошилось нечто полупрозрачное и холодно-шуршащее желеобразными размякшими крыльцами: странная стрекоза. – Это Скараш ко мне сыщиков прислал! Только они сразу сонные делаются, тают как воск от лица огня… А ты говоришь – волшебство. Вранье да вымысел. В глаза не много пыли надобно – а из Скараша так песок и летит! Да и Свищ этот не лучше. Не зря люди говорят: не все бьет, что гремит – бывает, просто в животе болит. Моя-то жинка не им чета. Баба – она и черта перехитрит!
– А другую бабу перехитрит? – тихо спросил Данила. И сразу ему стало тоскливо и жутко: он увидел, как испугался Потык. Михайло замер с приоткрытым ртом – в похолодевших пальцах огрызок огурца.
– Смеяна? – только и сумел прошептать он. – Смеяна тоже в починке? Господи Боже, она знает мою Лебедушку в лицо…
Недолго помолчав, Потык сглотнул остатки меда в чарке и отвернулся. Этот русобородый гигант явно не умел теперь скрывать своих чувств: как детеныш спрятал лицо в побелевшие ладони, страшно стиснул виски корявыми пальцами. И вдруг – рывком вскочил, тряхнул волосами и сурово глянул Даньке в лицо:
– Ну… вот что я тебе скажу, добрый гостюшко! Пора нам и по душам поговорить, о делах наших богатырских… – Сдернул с гвоздя чистую рубаху, коротким движением окунулся в просторный подол, вынырнул головой из воротника – глаза злые, горючие! Круто подпоясался толстым кушаком, быстро закатал рукава на повыше мышечных бугров на плече: – Хватит разговоры смаковать, пора и напрямик объясниться. Говори, почто явился, удалой молодец! Сказывай, да не криви языком.
– Молчишь? – Потык подступил на шаг, выпятив колесом грудь в стонущей от напряжения рубашке. – У нас на веку такое правило: коли богатырь с богатырем на дороге сходятся – либо битве быть, либо честному братанию! Иначе не разойтись мужикам. Так вот: меня звать Михайло Иванов сын Потык, богатырь из Ростка-города. Ты, я вижу, тоже человек воинский… Говори, как знакомиться будем: по лихому удальству либо по любви? Сейчас враз и решим, как испокон веку промеж богатырей решалось!
Господи, что это было? Данька и не заметил, откуда сверкнул Потыку в руки широкий исцарапанный меч с блестящими клеймами по лезвию! Будто сверху, из-под крыши выдернула его Михайлина рука.
– По удальству либо по любви?! Сказывай, не тяни душу! – Тихо поводя перед собой горячим клинком, Михайло плавно, по-звериному скользнул ближе, на подступ. – Если биться будем, хватай свой меч! Ну – решайся, Данила-богатырь!
– А чего мне решать? – Данька пожал, плечами, демонстративно не выпуская из пальцев огуречную пупочку. – У меня и меча при себе нет. Так что по удальству не получится, извини… Придется, видно, брататься.
– Ты словами не шути, Данька! – Потык замер, настороженно вытянув вперед бычью жилистую шею: – Коли надо – я тебе и меч, и доспех сыщу! А если брататься – тогда на всю жизнь, до могилы! За брата на смерть ходят… Дороже брата только жинка да батюшка с матушкой…
– На смерть? – Данька криво прищурился и отправил огурец в рот. – Это любопытно. Я понимаю: тебе сейчас нужна моя помощь. И наверное, я с удовольствием помогу тебе против Смеяны. Но ведь… ты за меня тоже на смерть пойдешь, когда надо будет?
– Как есть пойду. Как не раз уже вставал за старшего брата моего названого – он во Престоле-городе живет, а имя ему Добрыня Злат Пояс. Теперь, выходит, будет нас трое братьев. И знай: твоя правда. Нужна мне теперь родная рука – жену из беды вызволить.
– Не боишься со мной брататься, Михайло? Если я злой человек? Незнакомый – из другого времени совсем!
– А ну не балуй! – Потык побагровел и нервно дернул тяжелым клинком: – Не болтай впустую! Говори наконец, кто таков: брат или супостат!
…Широким жестом, с видимым удовольствием отбросил меч в угол, как ненужную игрушку. Едва удерживая в бороде улыбку, косолапо шагнул вперед и охватил лапами за плечи. Трижды ткнулись друг другу губами в небритые щеки. Здорово, братишка… ну вот и с Богом, и познакомились. Давай, что ли – еще по одной, за добрую встречку?
XIV
Словно молодая торпеда Данила ворвался головой в прохладную, уже знакомую озерную воду – изогнулся в облаке пузырчатой мути, широко распахнул руки и сдавил, толкнул под себя податливую зеленую глубину, на одном дыхании просквозив у самого дна несколько долгих саженей… Что за ясное солнце в здешней воде… видны даже тени каменьев на дне, и нежные следы полозящих ил улиток, и мутные хищные полосы, туши длинных рыбин, шарахающихся прочь от шумного человечьего тела. Данила не прятался в воде, он выбивал в небо брызги и после каждого подводного толчка по грудь вылетал из испуганной волны. Лихой, небывалый баттерфляй – впервые на Руси!
Уже ни о чем не думал, беспокоясь лишь о ритме дыхания – благословенная прямолинейность в голове, в душе, в каждом движении тела! Он теперь только чувствовал – холод, удар в грудь, блеск и жар в воздухе, опять глубокий холод, глубокий выдох, веский удар сердца, снова безумный рывок вверх… Чувствовал, что хочет уехать – в Ростко вместе с Потыком – поначалу пожить у брата, потом отстроить себе невиданный терем по-старому, без дурацких удобств, приглядеть здоровую девку покрасивее… Выдох, немое скольжение по дну, воздуха полная грудь… Может быть, построить кузню, попробовать расшифровать гравировку на медном браслете – кстати, забрать его у Метанки… Но сначала – Смеяна, и Скараш, и Свищ. Вретень и Одинок-хан, злобное осиное гнездо. Хорошо, если б успеть в починок раньше Михайлиной жинки. Коли нет – крови не миновать.
Напротив узкого песчаного острова он повернул под берег, поглядывая на вьющуюся по-над водой тропинку. До этой границы Потыкову Лебедушку проводил Потап. Дальше, по словам брата, начинались владения Потапкиного дядьки, косолапого старосты Сильвестра, – он должен был последить за женщиной до околицы Малкова починка. Жаль, что Михайло вынужден дожидаться в избушке греческого гостя Колокира – вдвоем бы сподручнее выбить из хутора коганый отряд! Просто пустить в дело тяжелые железки. А так придется хитрить… Данила дернул головой в воде: да не впервые.
Когда из-за косы вынырнул низкий берег с дымками над рядком соломенных крыш, Даньке стало тошно: эх, вовсе не возвращаться бы туда! Стиснув зубы, подплыл к дощатому настилу – оброненная Бустей корзина на месте, а внутри под смятым желтым сарафаном Данькина кольчуга и сапоги. Вздохнув пару раз, натянул на мокрое тело, уже поотвыкшее на радостях от доспеха. Ладно, зверье коганое… пришло время играть с острыми предметами.
– Должно быть, ты провалился к демонам в преисподнюю, Данэил! – сухо звякнул раздраженный голос, и Данька поднял голову, чтобы улыбнуться Свищу. Тот восседал на своем стуле, склонив набок влажный блестящий череп и поглаживая железные перья жуткой птице на плече. Нехорошо оскалился: – Скараш сказал – ты убежал за девкой. Где она?
– Я бросил тело в реку. – Данька медленно тронулся по тропке вверх. – Больше крика, чем удовольствия.
– Глупец… Славяне это ненавидят! – Свищ болезненно поморщился. – Если узнают – слух разнесут до самого Престола. Но главное – ты отлучился без моего дозволения. Еще раз сделай так – и навек перестанешь бегать за девками. Я тебя вылечу быстро! А теперь ступай в дом! Помоги Скарашу и Смеяне – они допрашивают жену славянского богатыря.
– Допрашивают?! – Данила покачнулся – от неожиданной радости едва не оступился, коротко взмахнул руками: – Как ее нашли? Откуда известно, что его жена?
– Сама пришла – к хозяевам в гости, под видом нищей странницы. Смеяна узнала ее в лицо. Оказывается, это Лебедь, племянница калинского хана Костяка. Чертова кошка хитра, как сарацинский джинн, – у нее пока не выведали ни слова про мужа. – Свищ презрительно пошевелил в воздухе пальцами – снова Данила разглядел на руке черный перстень, похожий на уснувшую муху. – Ступай и очаруй ее, Данэил… Пусть кошачий язык развяжется для тебя. А не справишься – что ж… на помощь приду я, твой добрый повелитель. Покажу, как добыть правду из женского сердца.
«Когда-нибудь тебе оторвут твою лысую голову», – холодно подумал Данька, шагая на порог дома. Внутри по-прежнему темно… Странная картина: две женщины спокойно сидят у стола, одна из них нежно гладит другую по тонкой щеке, теребит пряди темных волос у виска. Как будто и не допрос это – в углу застыла тень Скараша с отеческой полуулыбкой на узком лице. И Смеяна так нежно говорит что-то, едва касаясь кончиками пальцев смуглой кожи на восточном лице собеседницы… Густые ресницы второй женщины опущены, на высоких, неуловимо монголоидных скулах легкий румянец… похоже на тихий, сердечный разговор двух сестер. Только вот густой запах в комнате слишком знаком Даниле. Гнилая сладость, липкий эфир… «Аймаун беш». «Вино честных людей».
Он подошел ближе – так и есть: тонкие руки смуглой гостьи заведены за спину, кожаными ремешками притянуты к спинке лавки. На губах белесый налет засохшего меда, маленький нос и щеки блестят от пыльцы наркотической петунии – видно, немало дурманящего меда Смеяна насильно залила ей в онемевшее горло, мягко раздвигая дрожащие зубы краем металлической чаши… А чудо как хороша Михайлина жена, поразился Данька: высокая и грациозная, несмотря на нищенское рванье, под ворохом серых тряпок скрывающее гибкий стан ханской племянницы. Длинная шея царицы центавров. Маленькая точеная грудь. Но главное – неистово-черные азиатские глаза в узком аккуратном разрезе век, в ночном шорохе ресниц. Только сейчас эти глаза уже не видят ничего, кроме золотистых змеек и лазоревых искр в зеленом стекле вокруг…
– Мы бьемся над ней давно, – зашептал в ухо Скараш, касаясь колючим плечом и щекоча Данькину шею влажной бородой. – Эта калинская красавица умело борется с петуниевым хмелем… Все время пытается заснуть и болтает сквозь сон какую-то бессмыслицу! Потратил на нее одиннадцать унций петуниевой пыли – тщетно.
– Лебедушка… сестрица моя… – мягко зашептала Смеяна, уже касаясь губами лебединой шеи пленницы. – Ну где же, где ты потеряла своего милого, суженого своего Мишеньку? Давай поищем его… Куда он мог пойти, наш милый Потык? Куда он спрятался от нас?
Она опустилась на пол перед сидящей Лебедью, обняла ее руками за бедра и по-кошачьи потерлась щека о щеку: их волосы смешались, черные на черном, соперничая в своем полуночном блеске – вьющиеся и легкие у Смеяны, прямые и тяжелые у Лебеди. Данька вздрогнул: он почти залюбовался этим невиданным зрелищем изощреннейшего из допросов! Лебедь тихо простонала, облизывая бледным языком бесчувственные, засахарившиеся губы – и вдруг слабо дернулась на стуле: изо рта у нее пузырьками выступила прозрачная пена… Господи, они замучат ее, содрогнулся Данька – и быстро обернул к Скарашу спокойное лицо:
– Я оставил девчонку в живых. Бустя… она очень ласковая и послушная. В овраге за сараем… Хочешь застать ее теплой – поспеши.
Скараш благодарно смежил веки, неторопливо разгладил бороду. Осторожно обогнув стол, вышел в двери, прочь процокал каблуками по крыльцу.
«До оврага – пять минут, обратно – еще две. Всего семь», – пронеслось в голове, и Данила начал действовать. Просто отошел в темный угол к заставленному окну. Достал из-за сапожного голенища маленький ножик с костяной ручкой, спрятал в ладони правой руки, лезвием в рукав. Пальцами левой нащупал за пазухой легкий ворох золотых да серебряных браслетов – волшебные бубенчики полуденицы Метанки, приворотное зелье маленькой медовой феи. Покосился на затянутую в кожаный доспех узкую спину прекрасной воительницы Смеяны, склонившейся над связанной пленницей. И слегка встряхнул в руке заблестевшую мягкими искрами звонкую кудель цепочек да золотой паутины, усеянной веселой сотней крошечных колокольчиков. Словно в раздумье, приложил к запястью мягкую, как пучок женских волос, связку браслетов. Закрепил единственной застежкой, продев жальце серебряного крючка в ушко золотой петли.
Он стоял спиной, отвернувшись к оконной раме, упираясь кулаками в подоконник и ощущая в правом кулаке жесткую рукоять ножа. Стоял спиной – поэтому не видел, как Смеяна обернула бледное лицо. Как оттолкнула прочь полусонную Лебедушку, тихо поднялась на ноги, роняя на пол с распрямившихся колен черную леопардовую шкуру. Данила и сам ужаснулся очевидному могуществу чарующих бубенцов – когда прохладные узкие ладони легли ему сзади на плечи, он обернулся. Встретив его взгляд, Смеяна как будто пошевелила плечами – и расслабленный кожаный корсет, шумящая серебряными кольцами кольчуга оставили ее тело, выпустили из нежных объятий узенькие плечи, смуглую сочную грудь и мягкий, ранимый живот – с шорохом скатились до бедер и чудом задержались там, провисая складками на боевой перевязи кинжалов. Данила увидел, как быстро растворяются искры в зрачках, как гаснет ее взгляд в потемневших дымчатых глазах, как очевидно набухают веки, губы и темные соски – почувствовал: от Смеяны, словно от красивой кошки, пахнет свежим молоком, золотыми рыбками и теплой шерстью.
– Только тебя хочу, – спокойно сказала она незнакомым полудетским голосом, обнимая его и протискиваясь между ним и подоконником, прижимая острые груди к Данькиной рубашке. – Тебя, и тебя, и тебя…
– Смеяна… Я ждал тринадцать лет. Как я мечтал добиться твоей любви! – Данька почувствовал: плотно прогибается под пальцами гладкая, почти скользкая кожа у нее на талии, чуть выше поясницы. Костяная ручка ножа в ладони повлажнела от пота. Всего одно движение – вот сюда, где между двумя его пальцами дрожит впадинка меж ребер…
– Нет, не лги мне, любимый! – Она тряхнула головой, и взгляд потерялся в темноте нахлынувших волос. – Не думай, что я поверила тебе. У того Данэила были совсем другие глаза – чернее, чем вода в колодце! У тебя глаза светлые, как мед… Ты – никакой не Данэил, но это даже хорошо… Потому что я хочу только тебя, мой таинственный воин.
Данькина рука сама по себе двинулась вверх, путаясь в шелковой темноте волос – нож развернулся в пальцах, жестко заострился лезвием наружу…
И тут ее лицо исказилось – в глаза полыхнуло ужасом! – с неожиданной силой вцепилась Даньке в рубаху: дернула вниз, пригибаясь вместе с ним к подоконнику! В тот же миг воздух над Данькиной головой раскроила горячая волна: неведомый смертоносный заряд с ревом, задевая и выдергивая волосы, пронесся на бреющем и – пушечным ядром ударил в затворенное окно, мгновенно разбрызгивая его тучей колючих древесных осколков!
– Беги, милый! Это ворон – он убьет тебя! – взвизгнула над ухом женщина, острым обнаженным локтем толкнула в ребра.
Оторвав от подоконника в кровь разбитое лицо, Данька шарахнулся по стене вбок, загребая локтями по доскам: только теперь он увидел на пороге комнаты то, что Смеяна заметила как раз вовремя – поджарая фигура Свища! Голый по пояс, уже обезумевший и страшный, он замер в дверном проеме – длинная ревнивая десница выброшена перед собой, зависла в воздухе, черный перстень горит на кулаке и даже звенит, как разбуженное насекомое, посверкивая синими искрами… только стального ворона нет на плече – потому что ворон в воздухе, он совсем рядом: высадив на улицу оконную раму, разворачивается над крышей для повторного захода на цель!
Уже в прыжке Данила заметил, как Свищ сгибает руку в локте, выворачивая кулак тыльной стороной наружу, – словно подтягивая кого-то на невидимой железной струне… Рывком оттолкнувшись от пола, Данила прыгнул через широкий стол, перекатился по столешнице к дальней стене – но длинная длань движется быстрее, она настигает, и вражий кулак снова направлен прямо Даньке в голову! Ревущий звук в небе над домом все ближе, усиливаясь с каждой секундой, грозно обрастает раздраженно-звенящими, воющими обертонами… И вот словно вспышка вверху – разлетается в щепы потолок, и с высоты в облаке пылающей от трения соломы, в блистающей короне распахнутых крыл обрушивается воздушный убийца: прямо на голову, как атакующий сокол! Данила отчетливо видит желтые от нагретого воздуха когти, уже поднимает локоть, прикрывая зачем-то глаза…
Но железный ворон соскальзывает с невидимой нити. Данила осознал это мгновенно – слепо дернулась плоская голова, разом ослабли крылья: тупо вильнув в полуметре от распростертого Даньки, безумная птица сорвалась в косую петлю и с размаху врезалась об пол – мгновенно пробивая его и скрываясь внизу в туче пыли, встающей из подпола… Собрав силы для нового прыжка, Данила глянул туда, где стоял Свищ, – и не узнал врага. Увидел почерневшее, перекошенное лицо с вылезшими из глазниц очами: Свищ уже не выискивал взглядом метущуюся по полу жертву. Он смотрел на свою руку с черным перстнем на пальце. Нет, не туда, где из жалкого уродливого обрубка черно-красным разноцветным потоком хлестала кровь. Ниже, на грязные половицы – туда, слабо шевеля пальцами и медленно замирая, покатилась под лавку его отрубленная кисть.
Через мгновение последовал и второй удар: прогнувшись в прыжке и чуть не по пояс скрывшись в облаке взметнувшихся волос, Смеяна уже в воздухе развернула небольшую боевую секиру и ударила обухом по бритому затылку. Лицо Свища мгновенно залило жидкой темной волной из-под сорванного скальпа – некоторое время он еще удерживался на ногах, медленно разворачиваясь по инерции удара. Наконец долговязое тело обрушилось с порога оземь – на спину, вяло хлопнув по доскам искалеченным обрубком десницы.
Опустив долу обагренную, похожую на томагавк секиру, Смеяна не спеша отвела свободной рукой от лица темные волосы, и вновь на Данилу глянули ослепшие от похоти серые глаза:
Там, откуда он явился, новый Леонтий принял обет – и готов выполнить свою задачу любой ценой, даже если ради этого придется переворошить грязное белье прошлого и песчинка за песчинкой пропустить сквозь пальцы солнечный поток времени.
Прежний, здешний и любимый ваш батюшка скоро вернется, говорил новый Леонтий. Как только будет выполнен мой долг в вашем диком времени, я вновь ударю в волшебный Колокол. Тогда все обернется на свои места: каждый возвратится в родное время. Так сказал этот небывалый человек и ушел из города Ростка, ушел от соседей-христиан куда-то на полдень, по Прямоезжей дороге на Престол. А прихожане, погоревав, разошлись по домам – молиться и ждать, когда вернется их обожаемый батюшка, чтобы возобновить богослужения в потайном храме.
С тех пор прошло уже более трех лет. Никто не пришел в Ростко к тамошним христианам. Ни прежний отец Леонтий – ни новый. Видно, непросто оказалось гостю из грядущего века исполнить свой неслыханный обет. Всякое бывает в жизни: не дай Бог, конечно… Человеческим костям недолго сохнуть под жарким солнцем на обочине Прямоезжей дороги.
Видимо, Михайло и самому не понравилась эта грустная шутка. Он прервал рассказ и поспешно опустил усы в свою чарку, прикрыл тоскующие глаза ресницами – густыми, как у гусарских офицеров на полотнах эпохи Александра I. Данила поежился: в баньке становилось свежо; он сполз с лавки на пол, поближе к каменной печке – там тихо дотлевали пепельно-розовые угли, совсем изредка подергиваясь последними струйками оранжевой плазмы.
«Стало быть, и мы с Данькой-ковалем поменялись местами… Жаль мне парня: к московской жизни будет непросто привыкнуть, – подумал Данька и невесело улыбнулся: – А еще больше жаль Радая Темурова. Боюсь, мой двойник-язычник при случае не станет церемониться».
– Ну а ты-то чего к нам прилетел? – Потык обернулся на стуле, подпер кулачищем щеку. – Тоже, никак, важное задание выполнять – для спасения будущего?
– Да нет… – Данька бросил в печку последнюю березовую щепку. – От прежней судьбы сбежал. Надоела. Захотелось спокойной жизни на природе.
– Ха! Ну ты недолго думал, да ладно порхнул! Спокойная жизнь… Пожелал молочка от бычка. Аль у нас тут вместо мух жарены куры в рот залетают? Да ни разу в день! Та же щука, только с хреном.
– Да уж я понял. Успел заметить. Только очнулся – дом подожгли. Пошел к селянам в батраки – прискакал десятник с тремя дурнями в шлемах, стали в меня невесть за что стрелы метать. Едва сбежал… Ладно, думаю: уеду в дальние края, буду жить один в лесу. Не тут-то было: на первом же постоялом дворе хозяин меня за коганого воина принимает, начинает петуньей угощать. Удрал от него в лес – на первом же дереве лихоманка в платье сидит. Отдохнул я за эти два дня!
– А у вас там, на завтрашнем-то веку, неужто не слаще нашего житье? Или теперь все ваши к нам побегут – на природе отдыхать? – Потык покосился жалостливо и, подумав, достал из-под лавки еще один горшок с боярским медом. – Подь-ка сюда, Данилко, да чарочку прихвати. Надо ж тебя побаловать, гость нездешний. Блин не клин, брюха не расколет. А мед – не в счет, он по печени не бьет.
– У нас и верно несладко живется. По всему видно: последние времена. – Данька оживился, завертел в пальцах непросолившийся огурец. – Народ сам себя насквозь пропил, а в столице одно ворье поганое прижилось. Земля хлеба не дает, зимой снег не выпадает. Бабы рожать отказываются, а мужики – страшно сказать – с мужиками спят.
– Эка невидаль! – Потык и бровью не повел. – Мужики с мужиками, подумаешь! Я вон зимой с медведем завсегда сплю. От него жар ровно от печки, и мохнат изрядно – если на снегу спать, так самое первое дело с медведем. А насчет баб – это мне непонятно. Ежели ты девку уже, к примеру, приласкал… то есть по-хорошему и неоднократно – как же ей не родить? Ха! Это вы чего-то неправильно делаете, честно слово… Ты, кстати сказать, хоть тут время не теряй – наши-то девки редко отказываются. То есть, по правде сказать, никогда. Только смотри: когда родит, придется в жены брать! Ха-ха! А ты как подумал?
– За них и выпьем! – предложил Данька, по самую пупырчатую пупочку окуная солоноватый огурец в напоенную медом чарку.
– Добро, за баб еще не пили. Хоть и нет на земле твари глупей да продажней русской бабы – а без нее, родимой, и вовсе житья нет. Вот я с жинкой только с утра расстался – а уже тоска ломает, по голосу ее соскучился.
– Жену домой отправил? – сдавленно поинтересовался Данька, мотая головой от жара в глотке. Что за хрен: никак не выловить в рассоле огурчик помоложе!
– Не, не домой – к Малке в ближний починок. Да она сама ушла. Жинка у меня гордая, балованная – калинского хана племянница… В шелках да в сметане взлелеяна – а тут ей со мной в лесу жить пришлось. Не хочу, говорит, в этой лачуге томиться! Пойду от тебя в починок к людям, а когда дело сделаешь – приходи за мной и забирай до дому. Так и ушла, ослушница…
– В починок ушла? – прохрипел Данила.
– Как есть целиком и ушла. Удержать не смог… нрав у нее ханский, огненный. Да пусть поживет в починке денек-другой. Я дела-то свои скоро кончу – нынче либо завтра. Вот только дождусь заморского дружка с гостинцами…
– Твоя жена – ушла сегодня утром в Малков починок?! – Данила вскочил, отбросив чарку. Навис над столом, стиснув Потыка за локоть: – А ты знаешь, что в починке полно вооруженной когани? Что они всех жителей в сарае под замком держат?
– Тихо, тихо… Не пугайся так, добрый молодец! – Веской рукой Михайло придавил его обратно к лавке. – Знаю я и про когань, и про Свища со Скарашем. Мне Малкуша весточку прислала: «Остерегись, мол, Лебедушку свою к нам на постой посылать – у нас нынче гости незваные, безликие, бессердечные!» Да только моя жинка всех перехитрит – она у меня затейница да умница. Нищенкой прикинется либо рабыней беглой – вовек не узнает никто.
– Они проверяют каждого. Свищ лично устраивает допросы. Они знают, что ты приехал сюда с женой! Ты полагаешь, даже Скараш не догадается?
– Скараш? Ха-ха! Ни в жизнь Лебедушки моей не обхитрит. – Потык гордо скрестил на груди огромные белые руки с непомерными бицепсами. – На всякий гром страху не напасешься. А у Скараша и гроза-то не из тучи, но из навозной кучи. Скараш твой только бровями играть горазд, я его не раз плетью гонял из города в город… Волшебник, задери его Потап! Ха! Да всем волхвованиям ломаный грош цена. Вон у меня в углу образок стоит, видал? С ним никакая порча не страшна.
Данила поднял глаза к потолку – и верно, в самом углу на желтых выскобленных досках дальней стены темнел крошечный лик Спасителя. Данька вздрогнул – Его взгляд был по-прежнему родным и привычным, словно не было никаких обвалов в прошлое.
– Вот посмотри, что со Скарашевым волшебством делается! – Михайло протянул руку под самый нос и немного разжал ладонь: на самом дне в толстых складках кожи отвратительно закопошилось нечто полупрозрачное и холодно-шуршащее желеобразными размякшими крыльцами: странная стрекоза. – Это Скараш ко мне сыщиков прислал! Только они сразу сонные делаются, тают как воск от лица огня… А ты говоришь – волшебство. Вранье да вымысел. В глаза не много пыли надобно – а из Скараша так песок и летит! Да и Свищ этот не лучше. Не зря люди говорят: не все бьет, что гремит – бывает, просто в животе болит. Моя-то жинка не им чета. Баба – она и черта перехитрит!
– А другую бабу перехитрит? – тихо спросил Данила. И сразу ему стало тоскливо и жутко: он увидел, как испугался Потык. Михайло замер с приоткрытым ртом – в похолодевших пальцах огрызок огурца.
– Смеяна? – только и сумел прошептать он. – Смеяна тоже в починке? Господи Боже, она знает мою Лебедушку в лицо…
Недолго помолчав, Потык сглотнул остатки меда в чарке и отвернулся. Этот русобородый гигант явно не умел теперь скрывать своих чувств: как детеныш спрятал лицо в побелевшие ладони, страшно стиснул виски корявыми пальцами. И вдруг – рывком вскочил, тряхнул волосами и сурово глянул Даньке в лицо:
– Ну… вот что я тебе скажу, добрый гостюшко! Пора нам и по душам поговорить, о делах наших богатырских… – Сдернул с гвоздя чистую рубаху, коротким движением окунулся в просторный подол, вынырнул головой из воротника – глаза злые, горючие! Круто подпоясался толстым кушаком, быстро закатал рукава на повыше мышечных бугров на плече: – Хватит разговоры смаковать, пора и напрямик объясниться. Говори, почто явился, удалой молодец! Сказывай, да не криви языком.
– Молчишь? – Потык подступил на шаг, выпятив колесом грудь в стонущей от напряжения рубашке. – У нас на веку такое правило: коли богатырь с богатырем на дороге сходятся – либо битве быть, либо честному братанию! Иначе не разойтись мужикам. Так вот: меня звать Михайло Иванов сын Потык, богатырь из Ростка-города. Ты, я вижу, тоже человек воинский… Говори, как знакомиться будем: по лихому удальству либо по любви? Сейчас враз и решим, как испокон веку промеж богатырей решалось!
Господи, что это было? Данька и не заметил, откуда сверкнул Потыку в руки широкий исцарапанный меч с блестящими клеймами по лезвию! Будто сверху, из-под крыши выдернула его Михайлина рука.
– По удальству либо по любви?! Сказывай, не тяни душу! – Тихо поводя перед собой горячим клинком, Михайло плавно, по-звериному скользнул ближе, на подступ. – Если биться будем, хватай свой меч! Ну – решайся, Данила-богатырь!
– А чего мне решать? – Данька пожал, плечами, демонстративно не выпуская из пальцев огуречную пупочку. – У меня и меча при себе нет. Так что по удальству не получится, извини… Придется, видно, брататься.
– Ты словами не шути, Данька! – Потык замер, настороженно вытянув вперед бычью жилистую шею: – Коли надо – я тебе и меч, и доспех сыщу! А если брататься – тогда на всю жизнь, до могилы! За брата на смерть ходят… Дороже брата только жинка да батюшка с матушкой…
– На смерть? – Данька криво прищурился и отправил огурец в рот. – Это любопытно. Я понимаю: тебе сейчас нужна моя помощь. И наверное, я с удовольствием помогу тебе против Смеяны. Но ведь… ты за меня тоже на смерть пойдешь, когда надо будет?
– Как есть пойду. Как не раз уже вставал за старшего брата моего названого – он во Престоле-городе живет, а имя ему Добрыня Злат Пояс. Теперь, выходит, будет нас трое братьев. И знай: твоя правда. Нужна мне теперь родная рука – жену из беды вызволить.
– Не боишься со мной брататься, Михайло? Если я злой человек? Незнакомый – из другого времени совсем!
– А ну не балуй! – Потык побагровел и нервно дернул тяжелым клинком: – Не болтай впустую! Говори наконец, кто таков: брат или супостат!
…Широким жестом, с видимым удовольствием отбросил меч в угол, как ненужную игрушку. Едва удерживая в бороде улыбку, косолапо шагнул вперед и охватил лапами за плечи. Трижды ткнулись друг другу губами в небритые щеки. Здорово, братишка… ну вот и с Богом, и познакомились. Давай, что ли – еще по одной, за добрую встречку?
XIV
Не целуй ты меня, красной девушки,
У меня уста поганые,
И веры ведь буду я не вашей,
Не ваша-та вера – поганая.
Сказание о богатыре Михайле Потъке
Словно молодая торпеда Данила ворвался головой в прохладную, уже знакомую озерную воду – изогнулся в облаке пузырчатой мути, широко распахнул руки и сдавил, толкнул под себя податливую зеленую глубину, на одном дыхании просквозив у самого дна несколько долгих саженей… Что за ясное солнце в здешней воде… видны даже тени каменьев на дне, и нежные следы полозящих ил улиток, и мутные хищные полосы, туши длинных рыбин, шарахающихся прочь от шумного человечьего тела. Данила не прятался в воде, он выбивал в небо брызги и после каждого подводного толчка по грудь вылетал из испуганной волны. Лихой, небывалый баттерфляй – впервые на Руси!
Уже ни о чем не думал, беспокоясь лишь о ритме дыхания – благословенная прямолинейность в голове, в душе, в каждом движении тела! Он теперь только чувствовал – холод, удар в грудь, блеск и жар в воздухе, опять глубокий холод, глубокий выдох, веский удар сердца, снова безумный рывок вверх… Чувствовал, что хочет уехать – в Ростко вместе с Потыком – поначалу пожить у брата, потом отстроить себе невиданный терем по-старому, без дурацких удобств, приглядеть здоровую девку покрасивее… Выдох, немое скольжение по дну, воздуха полная грудь… Может быть, построить кузню, попробовать расшифровать гравировку на медном браслете – кстати, забрать его у Метанки… Но сначала – Смеяна, и Скараш, и Свищ. Вретень и Одинок-хан, злобное осиное гнездо. Хорошо, если б успеть в починок раньше Михайлиной жинки. Коли нет – крови не миновать.
Напротив узкого песчаного острова он повернул под берег, поглядывая на вьющуюся по-над водой тропинку. До этой границы Потыкову Лебедушку проводил Потап. Дальше, по словам брата, начинались владения Потапкиного дядьки, косолапого старосты Сильвестра, – он должен был последить за женщиной до околицы Малкова починка. Жаль, что Михайло вынужден дожидаться в избушке греческого гостя Колокира – вдвоем бы сподручнее выбить из хутора коганый отряд! Просто пустить в дело тяжелые железки. А так придется хитрить… Данила дернул головой в воде: да не впервые.
Когда из-за косы вынырнул низкий берег с дымками над рядком соломенных крыш, Даньке стало тошно: эх, вовсе не возвращаться бы туда! Стиснув зубы, подплыл к дощатому настилу – оброненная Бустей корзина на месте, а внутри под смятым желтым сарафаном Данькина кольчуга и сапоги. Вздохнув пару раз, натянул на мокрое тело, уже поотвыкшее на радостях от доспеха. Ладно, зверье коганое… пришло время играть с острыми предметами.
– Должно быть, ты провалился к демонам в преисподнюю, Данэил! – сухо звякнул раздраженный голос, и Данька поднял голову, чтобы улыбнуться Свищу. Тот восседал на своем стуле, склонив набок влажный блестящий череп и поглаживая железные перья жуткой птице на плече. Нехорошо оскалился: – Скараш сказал – ты убежал за девкой. Где она?
– Я бросил тело в реку. – Данька медленно тронулся по тропке вверх. – Больше крика, чем удовольствия.
– Глупец… Славяне это ненавидят! – Свищ болезненно поморщился. – Если узнают – слух разнесут до самого Престола. Но главное – ты отлучился без моего дозволения. Еще раз сделай так – и навек перестанешь бегать за девками. Я тебя вылечу быстро! А теперь ступай в дом! Помоги Скарашу и Смеяне – они допрашивают жену славянского богатыря.
– Допрашивают?! – Данила покачнулся – от неожиданной радости едва не оступился, коротко взмахнул руками: – Как ее нашли? Откуда известно, что его жена?
– Сама пришла – к хозяевам в гости, под видом нищей странницы. Смеяна узнала ее в лицо. Оказывается, это Лебедь, племянница калинского хана Костяка. Чертова кошка хитра, как сарацинский джинн, – у нее пока не выведали ни слова про мужа. – Свищ презрительно пошевелил в воздухе пальцами – снова Данила разглядел на руке черный перстень, похожий на уснувшую муху. – Ступай и очаруй ее, Данэил… Пусть кошачий язык развяжется для тебя. А не справишься – что ж… на помощь приду я, твой добрый повелитель. Покажу, как добыть правду из женского сердца.
«Когда-нибудь тебе оторвут твою лысую голову», – холодно подумал Данька, шагая на порог дома. Внутри по-прежнему темно… Странная картина: две женщины спокойно сидят у стола, одна из них нежно гладит другую по тонкой щеке, теребит пряди темных волос у виска. Как будто и не допрос это – в углу застыла тень Скараша с отеческой полуулыбкой на узком лице. И Смеяна так нежно говорит что-то, едва касаясь кончиками пальцев смуглой кожи на восточном лице собеседницы… Густые ресницы второй женщины опущены, на высоких, неуловимо монголоидных скулах легкий румянец… похоже на тихий, сердечный разговор двух сестер. Только вот густой запах в комнате слишком знаком Даниле. Гнилая сладость, липкий эфир… «Аймаун беш». «Вино честных людей».
Он подошел ближе – так и есть: тонкие руки смуглой гостьи заведены за спину, кожаными ремешками притянуты к спинке лавки. На губах белесый налет засохшего меда, маленький нос и щеки блестят от пыльцы наркотической петунии – видно, немало дурманящего меда Смеяна насильно залила ей в онемевшее горло, мягко раздвигая дрожащие зубы краем металлической чаши… А чудо как хороша Михайлина жена, поразился Данька: высокая и грациозная, несмотря на нищенское рванье, под ворохом серых тряпок скрывающее гибкий стан ханской племянницы. Длинная шея царицы центавров. Маленькая точеная грудь. Но главное – неистово-черные азиатские глаза в узком аккуратном разрезе век, в ночном шорохе ресниц. Только сейчас эти глаза уже не видят ничего, кроме золотистых змеек и лазоревых искр в зеленом стекле вокруг…
– Мы бьемся над ней давно, – зашептал в ухо Скараш, касаясь колючим плечом и щекоча Данькину шею влажной бородой. – Эта калинская красавица умело борется с петуниевым хмелем… Все время пытается заснуть и болтает сквозь сон какую-то бессмыслицу! Потратил на нее одиннадцать унций петуниевой пыли – тщетно.
– Лебедушка… сестрица моя… – мягко зашептала Смеяна, уже касаясь губами лебединой шеи пленницы. – Ну где же, где ты потеряла своего милого, суженого своего Мишеньку? Давай поищем его… Куда он мог пойти, наш милый Потык? Куда он спрятался от нас?
Она опустилась на пол перед сидящей Лебедью, обняла ее руками за бедра и по-кошачьи потерлась щека о щеку: их волосы смешались, черные на черном, соперничая в своем полуночном блеске – вьющиеся и легкие у Смеяны, прямые и тяжелые у Лебеди. Данька вздрогнул: он почти залюбовался этим невиданным зрелищем изощреннейшего из допросов! Лебедь тихо простонала, облизывая бледным языком бесчувственные, засахарившиеся губы – и вдруг слабо дернулась на стуле: изо рта у нее пузырьками выступила прозрачная пена… Господи, они замучат ее, содрогнулся Данька – и быстро обернул к Скарашу спокойное лицо:
– Я оставил девчонку в живых. Бустя… она очень ласковая и послушная. В овраге за сараем… Хочешь застать ее теплой – поспеши.
Скараш благодарно смежил веки, неторопливо разгладил бороду. Осторожно обогнув стол, вышел в двери, прочь процокал каблуками по крыльцу.
«До оврага – пять минут, обратно – еще две. Всего семь», – пронеслось в голове, и Данила начал действовать. Просто отошел в темный угол к заставленному окну. Достал из-за сапожного голенища маленький ножик с костяной ручкой, спрятал в ладони правой руки, лезвием в рукав. Пальцами левой нащупал за пазухой легкий ворох золотых да серебряных браслетов – волшебные бубенчики полуденицы Метанки, приворотное зелье маленькой медовой феи. Покосился на затянутую в кожаный доспех узкую спину прекрасной воительницы Смеяны, склонившейся над связанной пленницей. И слегка встряхнул в руке заблестевшую мягкими искрами звонкую кудель цепочек да золотой паутины, усеянной веселой сотней крошечных колокольчиков. Словно в раздумье, приложил к запястью мягкую, как пучок женских волос, связку браслетов. Закрепил единственной застежкой, продев жальце серебряного крючка в ушко золотой петли.
Он стоял спиной, отвернувшись к оконной раме, упираясь кулаками в подоконник и ощущая в правом кулаке жесткую рукоять ножа. Стоял спиной – поэтому не видел, как Смеяна обернула бледное лицо. Как оттолкнула прочь полусонную Лебедушку, тихо поднялась на ноги, роняя на пол с распрямившихся колен черную леопардовую шкуру. Данила и сам ужаснулся очевидному могуществу чарующих бубенцов – когда прохладные узкие ладони легли ему сзади на плечи, он обернулся. Встретив его взгляд, Смеяна как будто пошевелила плечами – и расслабленный кожаный корсет, шумящая серебряными кольцами кольчуга оставили ее тело, выпустили из нежных объятий узенькие плечи, смуглую сочную грудь и мягкий, ранимый живот – с шорохом скатились до бедер и чудом задержались там, провисая складками на боевой перевязи кинжалов. Данила увидел, как быстро растворяются искры в зрачках, как гаснет ее взгляд в потемневших дымчатых глазах, как очевидно набухают веки, губы и темные соски – почувствовал: от Смеяны, словно от красивой кошки, пахнет свежим молоком, золотыми рыбками и теплой шерстью.
– Только тебя хочу, – спокойно сказала она незнакомым полудетским голосом, обнимая его и протискиваясь между ним и подоконником, прижимая острые груди к Данькиной рубашке. – Тебя, и тебя, и тебя…
– Смеяна… Я ждал тринадцать лет. Как я мечтал добиться твоей любви! – Данька почувствовал: плотно прогибается под пальцами гладкая, почти скользкая кожа у нее на талии, чуть выше поясницы. Костяная ручка ножа в ладони повлажнела от пота. Всего одно движение – вот сюда, где между двумя его пальцами дрожит впадинка меж ребер…
– Нет, не лги мне, любимый! – Она тряхнула головой, и взгляд потерялся в темноте нахлынувших волос. – Не думай, что я поверила тебе. У того Данэила были совсем другие глаза – чернее, чем вода в колодце! У тебя глаза светлые, как мед… Ты – никакой не Данэил, но это даже хорошо… Потому что я хочу только тебя, мой таинственный воин.
Данькина рука сама по себе двинулась вверх, путаясь в шелковой темноте волос – нож развернулся в пальцах, жестко заострился лезвием наружу…
И тут ее лицо исказилось – в глаза полыхнуло ужасом! – с неожиданной силой вцепилась Даньке в рубаху: дернула вниз, пригибаясь вместе с ним к подоконнику! В тот же миг воздух над Данькиной головой раскроила горячая волна: неведомый смертоносный заряд с ревом, задевая и выдергивая волосы, пронесся на бреющем и – пушечным ядром ударил в затворенное окно, мгновенно разбрызгивая его тучей колючих древесных осколков!
– Беги, милый! Это ворон – он убьет тебя! – взвизгнула над ухом женщина, острым обнаженным локтем толкнула в ребра.
Оторвав от подоконника в кровь разбитое лицо, Данька шарахнулся по стене вбок, загребая локтями по доскам: только теперь он увидел на пороге комнаты то, что Смеяна заметила как раз вовремя – поджарая фигура Свища! Голый по пояс, уже обезумевший и страшный, он замер в дверном проеме – длинная ревнивая десница выброшена перед собой, зависла в воздухе, черный перстень горит на кулаке и даже звенит, как разбуженное насекомое, посверкивая синими искрами… только стального ворона нет на плече – потому что ворон в воздухе, он совсем рядом: высадив на улицу оконную раму, разворачивается над крышей для повторного захода на цель!
Уже в прыжке Данила заметил, как Свищ сгибает руку в локте, выворачивая кулак тыльной стороной наружу, – словно подтягивая кого-то на невидимой железной струне… Рывком оттолкнувшись от пола, Данила прыгнул через широкий стол, перекатился по столешнице к дальней стене – но длинная длань движется быстрее, она настигает, и вражий кулак снова направлен прямо Даньке в голову! Ревущий звук в небе над домом все ближе, усиливаясь с каждой секундой, грозно обрастает раздраженно-звенящими, воющими обертонами… И вот словно вспышка вверху – разлетается в щепы потолок, и с высоты в облаке пылающей от трения соломы, в блистающей короне распахнутых крыл обрушивается воздушный убийца: прямо на голову, как атакующий сокол! Данила отчетливо видит желтые от нагретого воздуха когти, уже поднимает локоть, прикрывая зачем-то глаза…
Но железный ворон соскальзывает с невидимой нити. Данила осознал это мгновенно – слепо дернулась плоская голова, разом ослабли крылья: тупо вильнув в полуметре от распростертого Даньки, безумная птица сорвалась в косую петлю и с размаху врезалась об пол – мгновенно пробивая его и скрываясь внизу в туче пыли, встающей из подпола… Собрав силы для нового прыжка, Данила глянул туда, где стоял Свищ, – и не узнал врага. Увидел почерневшее, перекошенное лицо с вылезшими из глазниц очами: Свищ уже не выискивал взглядом метущуюся по полу жертву. Он смотрел на свою руку с черным перстнем на пальце. Нет, не туда, где из жалкого уродливого обрубка черно-красным разноцветным потоком хлестала кровь. Ниже, на грязные половицы – туда, слабо шевеля пальцами и медленно замирая, покатилась под лавку его отрубленная кисть.
Через мгновение последовал и второй удар: прогнувшись в прыжке и чуть не по пояс скрывшись в облаке взметнувшихся волос, Смеяна уже в воздухе развернула небольшую боевую секиру и ударила обухом по бритому затылку. Лицо Свища мгновенно залило жидкой темной волной из-под сорванного скальпа – некоторое время он еще удерживался на ногах, медленно разворачиваясь по инерции удара. Наконец долговязое тело обрушилось с порога оземь – на спину, вяло хлопнув по доскам искалеченным обрубком десницы.
Опустив долу обагренную, похожую на томагавк секиру, Смеяна не спеша отвела свободной рукой от лица темные волосы, и вновь на Данилу глянули ослепшие от похоти серые глаза: