Страница:
Крадучись, подобрался к замшелому крыльцу. Не касаясь визгливых перил, прильнул плечом к косяку, заглянул в узкую щель под дверными петлями – внутри клубился жаркий полумрак, как в бане, – редкие солнечные зайчики грелись на выскобленном дощатом полу, по половицам мелькнули босые белые ступни и тут же исчезли. Какие-то полки с горшками и тазиками, кустистые вороха веников под потолком – а точно ведь банька, улыбнулся Данила. Перед глазами пугающе близко просветлело мягкое плечо в пушистом облаке распавшейся косы – подбросив полено в разгоряченную печурку (Данька мог видеть розовые отсветы огня на полу), Бустя поднялась с колен и протянула по-детски пухлую ручку куда-то за пределы его зрения, ограниченного тесным просветом щели. Рука вернулась с небольшим глиняным жбаном. Заметно прогибаясь в спине от его тяжести, девочка осторожно поднесла наполненный сосуд к губам и стала пить, с каждым глотком чуть закидывая голову – темные струйки кислющего свежего кваса весело покатились по подбородку, посыпались каплями на грудь и живот. «Нехорошо, конечно, подглядывать за неодетыми девушками», – подумал Данила, и – вмиг ему стало нехорошо от пронзительной боли в плече! Словно железной лапой сдавило кости!
Судорогой свело шею, и Данька понял, что не сможет даже повернуть голову, чтобы разглядеть неведомого врага – что-то большое и грязное, вонявшее пивом и псиной, шумно прильнуло к нему сзади, урча и клацая зубами у самого уха. «Господи, если он не отпустит плечо, я потеряю сознание», – болезненно подумал Данила. Внезапно сбоку, со стороны леса, донесся чей-то окрик – и жестокая лапа поспешно соскользнула с Данькиного плеча, лишь незначительно ободрав ему рубаху. «Потап, прекрати немедля! Не смей драть гостя, хрен берложный!» – проорал из лесу чей-то перепуганный голос, и Данька тихо обернулся. Всем телом. Медленно – чтобы не мутило от жара в плече.
Он увидел мохнатую задницу, поспешно удиравшую прочь в березняк – огромный и запыленный ворох бурой шерсти на коротких кривых ножках. Устало провожая взглядом убегавшего медведя, Данила не сразу различил вдали среди берез силуэт рослого человека в белой сорочке до колен – мужик гневно потрясал в воздухе березовой лесиной, громовым голосом охаивая невежливого зверя. Осторожно прикасаясь кончиками пальцев к искореженному плечу, Данька расслабил напряженные колени и, оползая спиной по бревенчатой стене, опустился задом в траву у крыльца. Он даже нашел в себе силы ухмыльнуться, наблюдая, как пристыженный медведь кланяется хозяину, с размаху тыкаясь ему в грудь кудлатой головой. Хозяин матерился, тряс бородой и даже пару раз приложил увесистой лесиной косолапому по ребрам. Получив свое, медведь перестал кланяться и, довольный, заковылял вослед мужику к избушке.
– Ох ты и невежа, Потап! Негостеприимная ты сволочь! – зычно восклицал меж тем хозяин, потряхивая кудрявой бородой и с интересом поглядывая на Данилу. Он шагал быстро, легко прыгая через поваленные стволы, – только теперь Данька разглядел у него за поясом ловкий лесорубный топорик, а на спине – тяжелую связку крепких березовых дров.
– Ты уж прости моего Потапку, добр человек! Непонятливый он у нас. Оставили мишку баньку топить, а он давай дурня валять. На дурака надеялись – а дурак-то поумнел! – Весело зубоскаля и подбрасывая на горбе березовую ношу, хозяин приблизился.
Данька разглядывал его исподлобья, разминая плечо: мужик был молод и весьма дороден: рубаха только не трещит на плечах, а шею из-за ушей видать, как говаривал покойный дед. Рывком низвергнув оземь загрохотавший ворох бревен, хозяин покрутил крупной головой, вытряхивая из кудрей березовую крошку, и троекратно чихнул, запрокидывая сожмуренную морду к небу, с удовольствием вытирая небывалым кулаком мокрую бороду.
– А-ар-р-чхи! Господи прости, а здоровым буду! А-а-ар-р-чхи! И вам благодать троекратно чихать! А-а… а-а… а-АР-Р-ЧХИ!!! Ох… полегчало. На здоровье чихнул – ровно чарочку глотнул! – Сожмурив курносую харю, лесоруб подмигнул серым глазом и протянул Даниле лопатообразную пятерню. – Давай-ка приподниму тебя, добр человек, а то вид имеешь как будто сонный. Добро пожаловать к нам на огонек, на добрый парок! Жрать будешь или бражку натощак предпочитаешь?
Данила уцепился за протянутую ладонь и тяжело поднялся на ноги – в ту же секунду дверь избушки разом отворилась, с лету ударив Даньку в изломанное плечо! Мигом слабея в коленях, он вновь завалился спиной о стену, краем глаза уловив сбоку мелькание влажных бедер и незагорелой девичьей попки, – Бустя! Прямо с порога прыгнула бородатому мужику на шею! Повисла, подогнув ножки и отчаянно вереща что-то про хитрых недругов в железных масках…
– Он это и есть, вражина подлючая! Из тех, что на починке у нас засели!
Услышав визг перепуганной Бусти, Данила криво ухмыльнулся.
– Вторая Смеяна, честное слово! – пробормотал он. – Сейчас попросит, чтобы мне оторвали голову…
– Хватай его, дядька Потык! – Соскочив в траву, Бустя вцепилась мужику в рукав, как звереныш блестя посветлевшими от ненависти глазами. – Это коганый, он по моим следам из починка дорыскал…
– Цыц, стрекоза! – Потык вдруг сдвинул брови и стряхнул с рукава раскрасневшуюся девчонку. – Не видишь разве – добрый человек в гости пришел! Без оружия, устал с дороги… Надобно гостю хлеб-соль предложить. Ступай-ка поищи чего на стол метнуть, Бустенька, да послаще! Постой… что там у тебя за грамотка – никак, Малкуша мне весточку прислала? Давай сюда… А теперь беги в домик, похозяйничай!
– Дюже озорная девка. На лицо красива, на язык – крапива! – весело пожаловался он Даниле, разворачивая в пальцах берестяной свиточек. Быстро, будто невнимательно пробежал взглядом по строкам. Не изменившись в лице, сунул за пазуху. – В добрый час к нам пожаловать, удалой молодец. Меня батька с мамкой Потыком нарекли, а тебя как звать-величать?
– Данька я. Коваль из Морама, – почти простонал Данила, чувствуя, как болезненный жар заливает ребра и растекается по руке до локтя.
– Неужто тот самый?! – Потык прихлопнул себя ладонями по бокам и вытаращил серые глаза. – Тот ли будешь Данька-коваль, который антавентову стрелу изобрел и в Престол-город ездил великому князю ее показывать?
– Не исключено, – выдавил из себя Данька, борясь с темью в глазах.
– Да ты совсем помертвел, добрый человек! – склонилось над Данилой перепуганное бородатое лицо. – Прости меня, дурня: не накормил, не напоил, а с вопросами подступаюсь! Ну… идем-ка банькой тебя полечим, дубовым веником почешем! – Подхватив в траве обмякшее тело гостя, Потык разом взвалил его на плечо – в меркнувших глазах Данилы криво отразились перекошенный от натуги курносый профиль хозяина, узкий фрагмент проплывающей сверху деревянной притолоки, пучки солнечных игл, слепящих из щелей меж досок, и по-прежнему недобрые девичьи глаза за дверью…
Кажется, от пульсирующей боли в плече он ненадолго потерял сознание – а проснулся уже на раскаленной, стонущей и звенящей от жара березовой полке… Уф-ф! – кисло-пахучая волна кваса желтой пеленой развернулась перед глазами, накрывая с головой, забивая глаза и уши радостными брызгами, ядреным духом перехватывая горло! Фыркая, слепо мотая головой, Данька завозился на горячих досках – и сразу широкая ладонь густого веника как лопатой накрыла его по черепу: лежи, не дергайся! – Киселем, киселем лежи! – пророкотал, содрогая стены, зычный голос, и тут же разом яростно зашипело из печи, повалило колючим хлебным паром.
– Тебе какого парку, Данько? Лесного аль полевого? Вешня либо зимня? А может – древесно-стружечна, с можжевеловой колюкой? – Куда там отвечать! – Данька едва успел выплюнуть набившиеся в зубы березовые листья, как обжигающим игольчатым дождем жестоко хлестнуло по разогретым пяткам. А! Потык, сука! пощади! Ха-ха, сейчас! Пощажу пониже спины да наотмашь! – Снова бьет, фашист, по пяткам, да с оттяжкой, придерживая на коже мягкий дожигающий веничек… Не лежи комом, лежи россыпью – иначе спечешься, равно пирог с яйцами! – Да бес с тобой, Михайло: жги насквозь! Все равно спина уже пыхает изнутри пузырями, словно блин на сковороде, и в щеках игристо покалывает расходившаяся кровь… Дх, прижигает кожу на груди дотла раскалившийся ключ на цепочке, и самые дорогие члены организма только что не скрипят от жары, прижатые к пылающей лавке! Жги, жги, Михайло, – чтоб те черти так жигали на том свете! – Ха, черти тако-то не научены – по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой – ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…
– Р-раз! – тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.
– Куда?! Лежать! – Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. – Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай – зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!
– По… пощады… – Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» – подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, – с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, – вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.
– Аида в реку! Быстр-р-ро! – заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву – за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды – и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… – Полевее сигай, мимо коряги! – истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину – вверх! вверх! наружу к солнцу, к воздуху! Ух и холод… В голове светло и гулко – бездумным зверем поспешно карабкаешься наверх по раскисшей глине ступеней, а у входа уже медведь с веником наперевес… вдруг – что это?! Белым дымящимся комом пронеслось мимо, от порога к обрыву – да это ж Потык, сверкнув голой задницей, завертелся в лихом прыжке и упал вниз, за обрыв берега… хлоп! словно бомба рухнула в болото!
А в бане посветлело, однако жар по-прежнему висит под потолком, и косолапый приятель, виновато клоня долу клыкастую морду, вежливо подает чистое полотенце. А кто мне давеча в плечо вцепился, а?! Косолапая сволочь прячет оловянные глазки и по-суседски громоздится рядом на полке, прижимаясь размокшей жесткой шкурой. «Бес бы тя драл, хрен берложный!» – устало думает Данька, радостно размякая на скамье… И жар будто в радость идет – начинаешь чувствовать тонкий медовый припах кваса, звонкую струю березового душка от подсохшего веника и темные полутона в аромате дубовой закваски в шайке на полу…
– Чаво расселся, гость дорогой?! Чаво опечалился?! Не грусти: горе только рака красит! – снова загудели стены, и русский дух клубами пара и брызг ввалился в избушку гораздо прежде самого Потыка. – На-кось тебе веничек в лапы, нынче твой черед крыльями махать. Будем зараз медведя мыть!
Медведь с потрясающей живостью полез под лавку. Однако от добрых людей не уйдешь: в четыре руки огромная туша с усилием извлечена за задние лапы обратно – под струи воды и пара, под агрессивный прессинг молодых веников! Лупи, лупи мохнатого! Бей мельчей – собирать ловчей! Мыльная волна накрыла его с головой, и на зубастой голове со слипшимися ушами мигом выросла косматая шапка пены – помолодевший Данька ободрился: запрыгал вокруг ревущего зверя, примеряясь к шерстяным бокам тяжелыми ворохами дубовой листвы.
– Ишь, грязи накопил! – торжествовал Потык, охаживая косолапого по раскисшему загривку. – Землей зарос, хоть репу на шее сей! Ну да это не беда. Грязь не сало: потер – отстала! Кваском его попотчуй, Данька!
Нет, не успел Данила обрушить на животное заготовленную бадью с темно-янтарной жижей – слепо тыкаясь в стены, медведь наконец нащупал узкую дверь и с порога сиганул в воду – река всколыхнулась от края и до края, и Даниле показалось, что высокий берег сейчас обрушится в воду вслед за ревущей кучей намыленной шерсти.
– Дело бывает – и медведь летает! – удовлетворенно подытожил Потык, отдуваясь и присаживаясь рядом.
– Только не в гору, а под гору! – подхватил Данька, вдруг припомнив вторую часть этой поговорки. Наверное, в детстве слыхал от деда. И вот на тебе – кстати пригодилась.
– Банька и червяка живит, – хмыкнул Потык, косясь на разомлевшего гостя. – Никак, зажило плечо твое, Данька-коваль? Погоди, мы его еще доброй похлебкой поправим… Бус-тя! Бу-стя!!
В дверь просунулась светлая головка, заморгала синими глазами.
– Бустька, неси скорей варево! Гость изголодался. Не евши и дятел помрет. Только ты это… надела бы чего? Возьми там рушник, на липе сохнет.
Гордо тряхнув косицей, почти швырнула дымящийся горшок об лавку – коротко глянула насквозь, как пионер-герой на немецкого оккупанта: чтоб те подавиться, недобрый гостюшка! А вышитый петухами рушник обернула вокруг бедер, по-детски не беспокоясь об обнаженной груди: отошла в угол и замерла, скрестив руки на животе.
– Напрасно ты его кормишь, дядько Потык! Ведь коганый он, в личине ходил по починку…
– Ты б лучше о похлебке пеклась: уж больно жиденька вышла! Крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, – в шутку гневаясь, проворчал бородатый хозяин. – Ох, Господи Боже, каждый день то же: полдень приходит – обедать пора! – посетовал он, поспешно приближая свою миску. Задумался на миг, коряво перекрестил тарелки растопыренным двуперстьем и – замолк, размеренно стуча в донце деревянной ложкой.
Данила не заметил, как прикончил свою долю – однако Потыка обогнать не удалось. Обсосав последнюю косточку, тот старательно вытер бороду кулачищем и смежил веки:
– Ох, жизнь тяжела. Погано мне донельзя: так от сытости ко сну и клонит! Ужас.
– Спасибо. – Данька склонил голову и отодвинул миску.
– Все полезно, что в рот полезло. – Потык, протянув длинную руку, сгрудил в кучу грязную посуду. – Бустенька, ангел мой, ступай ополосни плошки, а мы с гостюшкой потолкуем по-искреннему, по-богатырски.
Напрасно Данила приготовился к расспросам – под искренним разговором хозяин подразумевал всего лишь обращение к крепкому меду в особом горшочке с выцарапанным на боку крестиком. С первым глотком терпкого травяного запаха Данька безошибочно узнал первоклассный продукт с пасеки деда Пошуха – тот, что по гривне за братину.
– Так и есть: дедушкин подарочек, – подтвердил Потык, подливая. – Два дня тому заходил ко мне в гости, оставил черепок отведать. Нет меда лучше боярского да с пасеки дядьки Посуха – у него пчелы песни поют! Сам слыхал. Между первой и второй перерывчик небольшой. За встречку.
– За встречку, – промычал Данька, уже от края чарки отрывая губы. Сглотнул. Поморщился. Выдохнул: – Дед Посух – это старичок такой, в нахлобученной шапке?
– Он. Шапка и верно знаменитая – в такой, говорят, и коленям тепло. Ты его, никак, на ягоднике встретил? Он там обычно шныряет. Муравьям шляхи прокладывает да птицам дупла мастерит! Хе-хе.
– Строгий он, этот Посух. Меня наругал, – пожаловался Данька.
– Значит, поделом. Ну – за легкий парок! Эх, нет луковицы закусить.
– Я там с девкой одной гулял – вот Посух и осерчал. Держи луковицу, у меня заначено. Всегда ношу. С легким паром.
– Ух. Гриб да огурец в брюхе не жилец. Вон под лавкой возьми еще в кадушке – жаль, не успели просолиться. Никогда не успевают. За девку осерчал? Небывалое дело – он обычно поощряет, если девка хорошая.
– Вот я не уверен, что хорошая – в лесу ее встретил. Посух сказал: полуденица.
– Ха! Еще б не осерчать! Ну ты порхнул, не обдумавши. Пригрел змейку на свою шейку. Небось Блуду подцепил? Хотя… откуда бы ей в лесу взяться, она больше по посадам да по селам свирепствует.
– Не, не Блуда. Метанка.
– Ну, это еще ничего. Это ж медвянка-лихоманка! По мне, так и замуж брать – весь век медок пивать! Хе-хе! Наливай, не дрожи рукой. У нас так: глаза боятся, а рот радуется. Ну – за нашего брата, за добрых молодцев.
– Угу. Ух. Действует медок-то.
– Лечит. Слухай, ты мне расскажи про это, про изобретенье твое, а? Ну страсть как любопытно. Правда ли, что твоя антавентова стрела коганую броню насквозь проницает с трехсот шагов? Неужто? А верно ли, будто когань за это изобретенье тебя со свету сживала, кузню твою спалила? Якобы ты секрет свой кузнечный на медной табличке выковал да припрятал, а они за этой табличкой теперь день и ночь рыщут?
Данила тихо замер, отставив опустевшую чашу. Потык тоже замолк, хлопая ресницами – закусив вымазанный в меду ус.
– Не исключено, – проговорил Данька. – Скорее всего, так и было.
– Знаешь, давай-ка за тебя выпьем! – Михайло Потык хлопнул непросохшей чаркой по столу. – Я как услышал, что ты этакое страшное средство против хваленой коганой брони выдумал, сразу решил: найду молодца и сердечно медом напою – вдоволь, самым наилучшим! А ты и сам ко мне гостями – тут как тут. Молодец Данька!
Данила поежился на лавке и даже открыл рот, чтобы объясниться – но Потыка не остановить.
– Просто чудо как рад встрече! Не верится даже: сам Данька-коваль в гости забрел. Вот он медок – а вот и добрый роток! Ха-ха! Признаться… ведь я, грешник, поначалу поверил Бусте, будто ты от когани ко мне прислан. Будто со Свищем и Скарашем с утра только шептался, совет держал! Вот ведь дура девка – чего придумала! Врет, что блины печет – только шип стоит!
– Это правда, насчет Свища. – Данила сказал и испугался внезапной тишины. Даже слышно, как охнула в голос подслушивавшая под окном Бустя, – а Потык чуть не облился медом из занесенной чаши: бросил чарку о стол, словно обжегшись. Ух, мерзкая тишина, поморщился Данька. Даже обрадовался, когда за дверью послышалось хрюканье и сопенье вздымавшегося вверх по обрыву медведя.
– Потапушка… слышь, чего Данька врет? – Потык обернул обескураженное лицо к двери. – Дескать, он и впрямь со Свищем нынче завтракал да противу нас с тобой коварное умышлял! А Свищ-де его за своего поделыцика принял, во всем доверился как собрату!
Мокрый медведь замер на пороге, будто принюхиваясь к услышанному, – потом вперил в Даньку удивленный взгляд желтых глаз и почесал затылок.
– Неужто правда? – Михайло в замешательстве намотал обслюнявленный ус на палец. – Тогда… как же ты сумел Свища да Скараша с толку сбить, коли ты по рождению – дубрович? Ваше-то племя и в торговом ряду лгать не научено – не то что коганого каменошу обхитрить!
– Да вот удалось, как видишь! – быстро сказал Данька, зачем-то заглядывая в свою чарку. – У меня… заклинание одно было, волшебное снадобье. С его помощью и врать научился.
– Потап, стоять!!! – вдруг заорал Потык, бросаясь с места наперерез бурой туче, метнувшейся от порога к столу.
Данила вздрогнул: рядом жарко разверзлась клыкастая звериная пасть! Загребая по столу страшными лапами, медведь с ревом бросился на Даньку – но бородатый Михайло успел как раз вовремя: заслонил широкой спиной, упираясь толстым локтем в мохнатую шею зверя.
– Стоять, леший! Тихо! Шутка это была, пошутил наш Данька! – быстро проговорил он, судорожно нащупывая свободной рукой что-нибудь съедобное на столе; ухватил недоеденную луковицу, с лету обмакнул в мед и затолкнул в хрипящую пасть: – На-кось, Потапушка, полакомись немного! Закуси горе луковицей…
Медведь, ощутив в пасти лакомое, тихо застонал и обмяк. Потык осторожно развернул его мордой к выходу:
– Поди, ангел мой, в лесочек – собери нам малинки к ужину…
Ощущая, как стекает по ребрам холодный пот, Данила одним махом осушил остатки меда в чарке.
– Забыл тебя предупредить… – Михайло вернулся к столу, ободрительно похлопал по плечу: – Потапка никакого вранья на дух не выносит. За триста шагов лжеца пронюхает и враз норовит голову откусить. Молодость у него была тяжкая, с малолетства при прежних хозяевах вранья наслушался досыта. Вот разум и мутится теперь, чуть слово не по правде сказано. Я-то привык уже, а гостям, конечно, неудобно…
– Ничего-ничего, – выдохнул Данила. – Если ты не против, я себе вот сюда немного добавлю… Жаль, нет больше луковиц. Я сам виноват, что неправду сказал. Хотел солгать, чтобы проще – да придется, видно, правду рассказать. Долгий это разговор. Дело в том, что…
– Будь здоров! Ух… Хорош медок.
– Да… Дело в том, что я – не настоящий дубрович. Я из другого века дубрович. То есть родился и правда в этих краях, только… не теперь. А через тысячу лет. Поэтому и соврать могу без труда – там, в будущем, все лгать научились, даже дубровичи. Получается… я не местный, понимаешь? Точнее – не теперешний.
Наверное, от пережитого страху пробило Данилу на откровения. Он с опаской заглянул в лицо собутыльника и вдруг не узнал его: впервые круглые глаза Потыка – светло-серые с ярким темным ободком, как у волчонка, – посмотрели совершенно серьезно. Хотя… возможно, показалось нетрезвому Даньке.
– В прежней жизни тоже звали Данилой. И родился в окрестностях Мурома – по-вашему, Морама. Жил себе жил, добра наживал, о вашем времени только из книг узнавал: разные там богатыри и князья… Вдруг все помутилось, какая-то путаница… Чудом поменялся местами со здешним Данькой-ковалем. Вчера утром проснулся на вашей земле, и здешние меня за Даньку принимают – видимо, одно лицо… А мне что делать? Надо как-то жить!
Михайло спрятал взгляд, недовольно насупился – ухватил пальцами горшечное горлышко, опрокинул в чарку. «Дурак, зря проболтался», – Данька вытер ладонью сухой лоб.
– Я слыхал про такое, – спокойно кивнул Потык. – Серебряный Колокол?
XIII
Так Данила узнал странную историю отца Леонтия – ростовского миссионера, создавшего в начале XVI века единственный в человеческой истории Серебряный Колокол.
Потык рассказывал тяжело, будто нехотя: да, был у нас похожий случай. В честном городе Ростко, где самого Потыка воспитали приемные родители, несколько лет назад возникла небольшая христианская община – одна из первых на диком залесском севере Руси. Всего-то дюжина домов объединились в новорожденный приход полуподпольной церкви – во многом благодаря воодушевленной деятельности священника Леонтия, весьма известного и состоятельного человека. Этот Леонтий в юности попал в плен к крещеным варягам и много странствовал за Вирянским морем, побывал в Ледяном городе, Царьграде и Млетоке. Вернулся на родину православным священником, будучи рукоположен в гордом царстве Марко-Королевича, что в стране белых србов. В отчем городе Ростке немедленно приступил к проповеди христианства: в числе прочих батюшка крестил всю семью Михайлы Потыка – его самого и родителей-восприемников. С течением времени прихожан становилось все больше, чему немало способствовала добрая слава Леонтия; его дом всегда был полон гостей – даже странники из далеких стран забредали к главе ростокских христиан на ночлег и честную беседу. Вскоре деятельный священник обустроил себе новый терем, женился и обзавелся первенцем – поповича назвали Алешей.
И вот… три года назад с обожаемым батюшкой случилось несчастье: глухой ночью в начале зимы он исчез из собственного дома – словно похитили злые люди, кто-нибудь из многочисленных недругов христианской общины. Исчез будто по волшебству. Ни прощальной весточки, ни следов схватки не удалось обнаружить в опустевшей спальне. Верные друзья и простые прихожане день и ночь искали следы пропавшего священника – однако все усилия были тщетны. Наконец, к исходу третьего дня Леонтий сам постучался в двери своего дома – исхудавший и оборванный, с незнакомым пламенем в очах… Говорил странные речи и размахивал руками как полоумный, в лицо не узнал собственного сына. Прогнал из дому жену, отказался даже обняться с ней после тяжелой разлуки! У попадьи оступилось сердце, едва выходили… Священника будто подменили – однако прихожане, поплакав и помолившись, просили его возобновить богослужения и вернуть жену обратно в дом.
Судорогой свело шею, и Данька понял, что не сможет даже повернуть голову, чтобы разглядеть неведомого врага – что-то большое и грязное, вонявшее пивом и псиной, шумно прильнуло к нему сзади, урча и клацая зубами у самого уха. «Господи, если он не отпустит плечо, я потеряю сознание», – болезненно подумал Данила. Внезапно сбоку, со стороны леса, донесся чей-то окрик – и жестокая лапа поспешно соскользнула с Данькиного плеча, лишь незначительно ободрав ему рубаху. «Потап, прекрати немедля! Не смей драть гостя, хрен берложный!» – проорал из лесу чей-то перепуганный голос, и Данька тихо обернулся. Всем телом. Медленно – чтобы не мутило от жара в плече.
Он увидел мохнатую задницу, поспешно удиравшую прочь в березняк – огромный и запыленный ворох бурой шерсти на коротких кривых ножках. Устало провожая взглядом убегавшего медведя, Данила не сразу различил вдали среди берез силуэт рослого человека в белой сорочке до колен – мужик гневно потрясал в воздухе березовой лесиной, громовым голосом охаивая невежливого зверя. Осторожно прикасаясь кончиками пальцев к искореженному плечу, Данька расслабил напряженные колени и, оползая спиной по бревенчатой стене, опустился задом в траву у крыльца. Он даже нашел в себе силы ухмыльнуться, наблюдая, как пристыженный медведь кланяется хозяину, с размаху тыкаясь ему в грудь кудлатой головой. Хозяин матерился, тряс бородой и даже пару раз приложил увесистой лесиной косолапому по ребрам. Получив свое, медведь перестал кланяться и, довольный, заковылял вослед мужику к избушке.
– Ох ты и невежа, Потап! Негостеприимная ты сволочь! – зычно восклицал меж тем хозяин, потряхивая кудрявой бородой и с интересом поглядывая на Данилу. Он шагал быстро, легко прыгая через поваленные стволы, – только теперь Данька разглядел у него за поясом ловкий лесорубный топорик, а на спине – тяжелую связку крепких березовых дров.
– Ты уж прости моего Потапку, добр человек! Непонятливый он у нас. Оставили мишку баньку топить, а он давай дурня валять. На дурака надеялись – а дурак-то поумнел! – Весело зубоскаля и подбрасывая на горбе березовую ношу, хозяин приблизился.
Данька разглядывал его исподлобья, разминая плечо: мужик был молод и весьма дороден: рубаха только не трещит на плечах, а шею из-за ушей видать, как говаривал покойный дед. Рывком низвергнув оземь загрохотавший ворох бревен, хозяин покрутил крупной головой, вытряхивая из кудрей березовую крошку, и троекратно чихнул, запрокидывая сожмуренную морду к небу, с удовольствием вытирая небывалым кулаком мокрую бороду.
– А-ар-р-чхи! Господи прости, а здоровым буду! А-а-ар-р-чхи! И вам благодать троекратно чихать! А-а… а-а… а-АР-Р-ЧХИ!!! Ох… полегчало. На здоровье чихнул – ровно чарочку глотнул! – Сожмурив курносую харю, лесоруб подмигнул серым глазом и протянул Даниле лопатообразную пятерню. – Давай-ка приподниму тебя, добр человек, а то вид имеешь как будто сонный. Добро пожаловать к нам на огонек, на добрый парок! Жрать будешь или бражку натощак предпочитаешь?
Данила уцепился за протянутую ладонь и тяжело поднялся на ноги – в ту же секунду дверь избушки разом отворилась, с лету ударив Даньку в изломанное плечо! Мигом слабея в коленях, он вновь завалился спиной о стену, краем глаза уловив сбоку мелькание влажных бедер и незагорелой девичьей попки, – Бустя! Прямо с порога прыгнула бородатому мужику на шею! Повисла, подогнув ножки и отчаянно вереща что-то про хитрых недругов в железных масках…
– Он это и есть, вражина подлючая! Из тех, что на починке у нас засели!
Услышав визг перепуганной Бусти, Данила криво ухмыльнулся.
– Вторая Смеяна, честное слово! – пробормотал он. – Сейчас попросит, чтобы мне оторвали голову…
– Хватай его, дядька Потык! – Соскочив в траву, Бустя вцепилась мужику в рукав, как звереныш блестя посветлевшими от ненависти глазами. – Это коганый, он по моим следам из починка дорыскал…
– Цыц, стрекоза! – Потык вдруг сдвинул брови и стряхнул с рукава раскрасневшуюся девчонку. – Не видишь разве – добрый человек в гости пришел! Без оружия, устал с дороги… Надобно гостю хлеб-соль предложить. Ступай-ка поищи чего на стол метнуть, Бустенька, да послаще! Постой… что там у тебя за грамотка – никак, Малкуша мне весточку прислала? Давай сюда… А теперь беги в домик, похозяйничай!
– Дюже озорная девка. На лицо красива, на язык – крапива! – весело пожаловался он Даниле, разворачивая в пальцах берестяной свиточек. Быстро, будто невнимательно пробежал взглядом по строкам. Не изменившись в лице, сунул за пазуху. – В добрый час к нам пожаловать, удалой молодец. Меня батька с мамкой Потыком нарекли, а тебя как звать-величать?
– Данька я. Коваль из Морама, – почти простонал Данила, чувствуя, как болезненный жар заливает ребра и растекается по руке до локтя.
– Неужто тот самый?! – Потык прихлопнул себя ладонями по бокам и вытаращил серые глаза. – Тот ли будешь Данька-коваль, который антавентову стрелу изобрел и в Престол-город ездил великому князю ее показывать?
– Не исключено, – выдавил из себя Данька, борясь с темью в глазах.
– Да ты совсем помертвел, добрый человек! – склонилось над Данилой перепуганное бородатое лицо. – Прости меня, дурня: не накормил, не напоил, а с вопросами подступаюсь! Ну… идем-ка банькой тебя полечим, дубовым веником почешем! – Подхватив в траве обмякшее тело гостя, Потык разом взвалил его на плечо – в меркнувших глазах Данилы криво отразились перекошенный от натуги курносый профиль хозяина, узкий фрагмент проплывающей сверху деревянной притолоки, пучки солнечных игл, слепящих из щелей меж досок, и по-прежнему недобрые девичьи глаза за дверью…
Кажется, от пульсирующей боли в плече он ненадолго потерял сознание – а проснулся уже на раскаленной, стонущей и звенящей от жара березовой полке… Уф-ф! – кисло-пахучая волна кваса желтой пеленой развернулась перед глазами, накрывая с головой, забивая глаза и уши радостными брызгами, ядреным духом перехватывая горло! Фыркая, слепо мотая головой, Данька завозился на горячих досках – и сразу широкая ладонь густого веника как лопатой накрыла его по черепу: лежи, не дергайся! – Киселем, киселем лежи! – пророкотал, содрогая стены, зычный голос, и тут же разом яростно зашипело из печи, повалило колючим хлебным паром.
– Тебе какого парку, Данько? Лесного аль полевого? Вешня либо зимня? А может – древесно-стружечна, с можжевеловой колюкой? – Куда там отвечать! – Данька едва успел выплюнуть набившиеся в зубы березовые листья, как обжигающим игольчатым дождем жестоко хлестнуло по разогретым пяткам. А! Потык, сука! пощади! Ха-ха, сейчас! Пощажу пониже спины да наотмашь! – Снова бьет, фашист, по пяткам, да с оттяжкой, придерживая на коже мягкий дожигающий веничек… Не лежи комом, лежи россыпью – иначе спечешься, равно пирог с яйцами! – Да бес с тобой, Михайло: жги насквозь! Все равно спина уже пыхает изнутри пузырями, словно блин на сковороде, и в щеках игристо покалывает расходившаяся кровь… Дх, прижигает кожу на груди дотла раскалившийся ключ на цепочке, и самые дорогие члены организма только что не скрипят от жары, прижатые к пылающей лавке! Жги, жги, Михайло, – чтоб те черти так жигали на том свете! – Ха, черти тако-то не научены – по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой – ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…
– Р-раз! – тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.
– Куда?! Лежать! – Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. – Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай – зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!
– По… пощады… – Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» – подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, – с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, – вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.
– Аида в реку! Быстр-р-ро! – заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву – за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды – и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… – Полевее сигай, мимо коряги! – истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину – вверх! вверх! наружу к солнцу, к воздуху! Ух и холод… В голове светло и гулко – бездумным зверем поспешно карабкаешься наверх по раскисшей глине ступеней, а у входа уже медведь с веником наперевес… вдруг – что это?! Белым дымящимся комом пронеслось мимо, от порога к обрыву – да это ж Потык, сверкнув голой задницей, завертелся в лихом прыжке и упал вниз, за обрыв берега… хлоп! словно бомба рухнула в болото!
А в бане посветлело, однако жар по-прежнему висит под потолком, и косолапый приятель, виновато клоня долу клыкастую морду, вежливо подает чистое полотенце. А кто мне давеча в плечо вцепился, а?! Косолапая сволочь прячет оловянные глазки и по-суседски громоздится рядом на полке, прижимаясь размокшей жесткой шкурой. «Бес бы тя драл, хрен берложный!» – устало думает Данька, радостно размякая на скамье… И жар будто в радость идет – начинаешь чувствовать тонкий медовый припах кваса, звонкую струю березового душка от подсохшего веника и темные полутона в аромате дубовой закваски в шайке на полу…
– Чаво расселся, гость дорогой?! Чаво опечалился?! Не грусти: горе только рака красит! – снова загудели стены, и русский дух клубами пара и брызг ввалился в избушку гораздо прежде самого Потыка. – На-кось тебе веничек в лапы, нынче твой черед крыльями махать. Будем зараз медведя мыть!
Медведь с потрясающей живостью полез под лавку. Однако от добрых людей не уйдешь: в четыре руки огромная туша с усилием извлечена за задние лапы обратно – под струи воды и пара, под агрессивный прессинг молодых веников! Лупи, лупи мохнатого! Бей мельчей – собирать ловчей! Мыльная волна накрыла его с головой, и на зубастой голове со слипшимися ушами мигом выросла косматая шапка пены – помолодевший Данька ободрился: запрыгал вокруг ревущего зверя, примеряясь к шерстяным бокам тяжелыми ворохами дубовой листвы.
– Ишь, грязи накопил! – торжествовал Потык, охаживая косолапого по раскисшему загривку. – Землей зарос, хоть репу на шее сей! Ну да это не беда. Грязь не сало: потер – отстала! Кваском его попотчуй, Данька!
Нет, не успел Данила обрушить на животное заготовленную бадью с темно-янтарной жижей – слепо тыкаясь в стены, медведь наконец нащупал узкую дверь и с порога сиганул в воду – река всколыхнулась от края и до края, и Даниле показалось, что высокий берег сейчас обрушится в воду вслед за ревущей кучей намыленной шерсти.
– Дело бывает – и медведь летает! – удовлетворенно подытожил Потык, отдуваясь и присаживаясь рядом.
– Только не в гору, а под гору! – подхватил Данька, вдруг припомнив вторую часть этой поговорки. Наверное, в детстве слыхал от деда. И вот на тебе – кстати пригодилась.
– Банька и червяка живит, – хмыкнул Потык, косясь на разомлевшего гостя. – Никак, зажило плечо твое, Данька-коваль? Погоди, мы его еще доброй похлебкой поправим… Бус-тя! Бу-стя!!
В дверь просунулась светлая головка, заморгала синими глазами.
– Бустька, неси скорей варево! Гость изголодался. Не евши и дятел помрет. Только ты это… надела бы чего? Возьми там рушник, на липе сохнет.
Гордо тряхнув косицей, почти швырнула дымящийся горшок об лавку – коротко глянула насквозь, как пионер-герой на немецкого оккупанта: чтоб те подавиться, недобрый гостюшка! А вышитый петухами рушник обернула вокруг бедер, по-детски не беспокоясь об обнаженной груди: отошла в угол и замерла, скрестив руки на животе.
– Напрасно ты его кормишь, дядько Потык! Ведь коганый он, в личине ходил по починку…
– Ты б лучше о похлебке пеклась: уж больно жиденька вышла! Крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, – в шутку гневаясь, проворчал бородатый хозяин. – Ох, Господи Боже, каждый день то же: полдень приходит – обедать пора! – посетовал он, поспешно приближая свою миску. Задумался на миг, коряво перекрестил тарелки растопыренным двуперстьем и – замолк, размеренно стуча в донце деревянной ложкой.
Данила не заметил, как прикончил свою долю – однако Потыка обогнать не удалось. Обсосав последнюю косточку, тот старательно вытер бороду кулачищем и смежил веки:
– Ох, жизнь тяжела. Погано мне донельзя: так от сытости ко сну и клонит! Ужас.
– Спасибо. – Данька склонил голову и отодвинул миску.
– Все полезно, что в рот полезло. – Потык, протянув длинную руку, сгрудил в кучу грязную посуду. – Бустенька, ангел мой, ступай ополосни плошки, а мы с гостюшкой потолкуем по-искреннему, по-богатырски.
Напрасно Данила приготовился к расспросам – под искренним разговором хозяин подразумевал всего лишь обращение к крепкому меду в особом горшочке с выцарапанным на боку крестиком. С первым глотком терпкого травяного запаха Данька безошибочно узнал первоклассный продукт с пасеки деда Пошуха – тот, что по гривне за братину.
– Так и есть: дедушкин подарочек, – подтвердил Потык, подливая. – Два дня тому заходил ко мне в гости, оставил черепок отведать. Нет меда лучше боярского да с пасеки дядьки Посуха – у него пчелы песни поют! Сам слыхал. Между первой и второй перерывчик небольшой. За встречку.
– За встречку, – промычал Данька, уже от края чарки отрывая губы. Сглотнул. Поморщился. Выдохнул: – Дед Посух – это старичок такой, в нахлобученной шапке?
– Он. Шапка и верно знаменитая – в такой, говорят, и коленям тепло. Ты его, никак, на ягоднике встретил? Он там обычно шныряет. Муравьям шляхи прокладывает да птицам дупла мастерит! Хе-хе.
– Строгий он, этот Посух. Меня наругал, – пожаловался Данька.
– Значит, поделом. Ну – за легкий парок! Эх, нет луковицы закусить.
– Я там с девкой одной гулял – вот Посух и осерчал. Держи луковицу, у меня заначено. Всегда ношу. С легким паром.
– Ух. Гриб да огурец в брюхе не жилец. Вон под лавкой возьми еще в кадушке – жаль, не успели просолиться. Никогда не успевают. За девку осерчал? Небывалое дело – он обычно поощряет, если девка хорошая.
– Вот я не уверен, что хорошая – в лесу ее встретил. Посух сказал: полуденица.
– Ха! Еще б не осерчать! Ну ты порхнул, не обдумавши. Пригрел змейку на свою шейку. Небось Блуду подцепил? Хотя… откуда бы ей в лесу взяться, она больше по посадам да по селам свирепствует.
– Не, не Блуда. Метанка.
– Ну, это еще ничего. Это ж медвянка-лихоманка! По мне, так и замуж брать – весь век медок пивать! Хе-хе! Наливай, не дрожи рукой. У нас так: глаза боятся, а рот радуется. Ну – за нашего брата, за добрых молодцев.
– Угу. Ух. Действует медок-то.
– Лечит. Слухай, ты мне расскажи про это, про изобретенье твое, а? Ну страсть как любопытно. Правда ли, что твоя антавентова стрела коганую броню насквозь проницает с трехсот шагов? Неужто? А верно ли, будто когань за это изобретенье тебя со свету сживала, кузню твою спалила? Якобы ты секрет свой кузнечный на медной табличке выковал да припрятал, а они за этой табличкой теперь день и ночь рыщут?
Данила тихо замер, отставив опустевшую чашу. Потык тоже замолк, хлопая ресницами – закусив вымазанный в меду ус.
– Не исключено, – проговорил Данька. – Скорее всего, так и было.
– Знаешь, давай-ка за тебя выпьем! – Михайло Потык хлопнул непросохшей чаркой по столу. – Я как услышал, что ты этакое страшное средство против хваленой коганой брони выдумал, сразу решил: найду молодца и сердечно медом напою – вдоволь, самым наилучшим! А ты и сам ко мне гостями – тут как тут. Молодец Данька!
Данила поежился на лавке и даже открыл рот, чтобы объясниться – но Потыка не остановить.
– Просто чудо как рад встрече! Не верится даже: сам Данька-коваль в гости забрел. Вот он медок – а вот и добрый роток! Ха-ха! Признаться… ведь я, грешник, поначалу поверил Бусте, будто ты от когани ко мне прислан. Будто со Свищем и Скарашем с утра только шептался, совет держал! Вот ведь дура девка – чего придумала! Врет, что блины печет – только шип стоит!
– Это правда, насчет Свища. – Данила сказал и испугался внезапной тишины. Даже слышно, как охнула в голос подслушивавшая под окном Бустя, – а Потык чуть не облился медом из занесенной чаши: бросил чарку о стол, словно обжегшись. Ух, мерзкая тишина, поморщился Данька. Даже обрадовался, когда за дверью послышалось хрюканье и сопенье вздымавшегося вверх по обрыву медведя.
– Потапушка… слышь, чего Данька врет? – Потык обернул обескураженное лицо к двери. – Дескать, он и впрямь со Свищем нынче завтракал да противу нас с тобой коварное умышлял! А Свищ-де его за своего поделыцика принял, во всем доверился как собрату!
Мокрый медведь замер на пороге, будто принюхиваясь к услышанному, – потом вперил в Даньку удивленный взгляд желтых глаз и почесал затылок.
– Неужто правда? – Михайло в замешательстве намотал обслюнявленный ус на палец. – Тогда… как же ты сумел Свища да Скараша с толку сбить, коли ты по рождению – дубрович? Ваше-то племя и в торговом ряду лгать не научено – не то что коганого каменошу обхитрить!
– Да вот удалось, как видишь! – быстро сказал Данька, зачем-то заглядывая в свою чарку. – У меня… заклинание одно было, волшебное снадобье. С его помощью и врать научился.
– Потап, стоять!!! – вдруг заорал Потык, бросаясь с места наперерез бурой туче, метнувшейся от порога к столу.
Данила вздрогнул: рядом жарко разверзлась клыкастая звериная пасть! Загребая по столу страшными лапами, медведь с ревом бросился на Даньку – но бородатый Михайло успел как раз вовремя: заслонил широкой спиной, упираясь толстым локтем в мохнатую шею зверя.
– Стоять, леший! Тихо! Шутка это была, пошутил наш Данька! – быстро проговорил он, судорожно нащупывая свободной рукой что-нибудь съедобное на столе; ухватил недоеденную луковицу, с лету обмакнул в мед и затолкнул в хрипящую пасть: – На-кось, Потапушка, полакомись немного! Закуси горе луковицей…
Медведь, ощутив в пасти лакомое, тихо застонал и обмяк. Потык осторожно развернул его мордой к выходу:
– Поди, ангел мой, в лесочек – собери нам малинки к ужину…
Ощущая, как стекает по ребрам холодный пот, Данила одним махом осушил остатки меда в чарке.
– Забыл тебя предупредить… – Михайло вернулся к столу, ободрительно похлопал по плечу: – Потапка никакого вранья на дух не выносит. За триста шагов лжеца пронюхает и враз норовит голову откусить. Молодость у него была тяжкая, с малолетства при прежних хозяевах вранья наслушался досыта. Вот разум и мутится теперь, чуть слово не по правде сказано. Я-то привык уже, а гостям, конечно, неудобно…
– Ничего-ничего, – выдохнул Данила. – Если ты не против, я себе вот сюда немного добавлю… Жаль, нет больше луковиц. Я сам виноват, что неправду сказал. Хотел солгать, чтобы проще – да придется, видно, правду рассказать. Долгий это разговор. Дело в том, что…
– Будь здоров! Ух… Хорош медок.
– Да… Дело в том, что я – не настоящий дубрович. Я из другого века дубрович. То есть родился и правда в этих краях, только… не теперь. А через тысячу лет. Поэтому и соврать могу без труда – там, в будущем, все лгать научились, даже дубровичи. Получается… я не местный, понимаешь? Точнее – не теперешний.
Наверное, от пережитого страху пробило Данилу на откровения. Он с опаской заглянул в лицо собутыльника и вдруг не узнал его: впервые круглые глаза Потыка – светло-серые с ярким темным ободком, как у волчонка, – посмотрели совершенно серьезно. Хотя… возможно, показалось нетрезвому Даньке.
– В прежней жизни тоже звали Данилой. И родился в окрестностях Мурома – по-вашему, Морама. Жил себе жил, добра наживал, о вашем времени только из книг узнавал: разные там богатыри и князья… Вдруг все помутилось, какая-то путаница… Чудом поменялся местами со здешним Данькой-ковалем. Вчера утром проснулся на вашей земле, и здешние меня за Даньку принимают – видимо, одно лицо… А мне что делать? Надо как-то жить!
Михайло спрятал взгляд, недовольно насупился – ухватил пальцами горшечное горлышко, опрокинул в чарку. «Дурак, зря проболтался», – Данька вытер ладонью сухой лоб.
– Я слыхал про такое, – спокойно кивнул Потык. – Серебряный Колокол?
XIII
Полковник Васин приехал на фронт
Со своей молодою женой.
«Аквариум»
Так Данила узнал странную историю отца Леонтия – ростовского миссионера, создавшего в начале XVI века единственный в человеческой истории Серебряный Колокол.
Потык рассказывал тяжело, будто нехотя: да, был у нас похожий случай. В честном городе Ростко, где самого Потыка воспитали приемные родители, несколько лет назад возникла небольшая христианская община – одна из первых на диком залесском севере Руси. Всего-то дюжина домов объединились в новорожденный приход полуподпольной церкви – во многом благодаря воодушевленной деятельности священника Леонтия, весьма известного и состоятельного человека. Этот Леонтий в юности попал в плен к крещеным варягам и много странствовал за Вирянским морем, побывал в Ледяном городе, Царьграде и Млетоке. Вернулся на родину православным священником, будучи рукоположен в гордом царстве Марко-Королевича, что в стране белых србов. В отчем городе Ростке немедленно приступил к проповеди христианства: в числе прочих батюшка крестил всю семью Михайлы Потыка – его самого и родителей-восприемников. С течением времени прихожан становилось все больше, чему немало способствовала добрая слава Леонтия; его дом всегда был полон гостей – даже странники из далеких стран забредали к главе ростокских христиан на ночлег и честную беседу. Вскоре деятельный священник обустроил себе новый терем, женился и обзавелся первенцем – поповича назвали Алешей.
И вот… три года назад с обожаемым батюшкой случилось несчастье: глухой ночью в начале зимы он исчез из собственного дома – словно похитили злые люди, кто-нибудь из многочисленных недругов христианской общины. Исчез будто по волшебству. Ни прощальной весточки, ни следов схватки не удалось обнаружить в опустевшей спальне. Верные друзья и простые прихожане день и ночь искали следы пропавшего священника – однако все усилия были тщетны. Наконец, к исходу третьего дня Леонтий сам постучался в двери своего дома – исхудавший и оборванный, с незнакомым пламенем в очах… Говорил странные речи и размахивал руками как полоумный, в лицо не узнал собственного сына. Прогнал из дому жену, отказался даже обняться с ней после тяжелой разлуки! У попадьи оступилось сердце, едва выходили… Священника будто подменили – однако прихожане, поплакав и помолившись, просили его возобновить богослужения и вернуть жену обратно в дом.