Страница:
Вот тут-то я по-настоящему перекрестился – вдумчиво и благодарно. И почувствовал, что стало теплее и чище вокруг – может быть, потому, что рассеялся дым…
– Вперед, ребята, – на приступ! – устало прокричал я дружинникам, попрятавшимся в траве. Теперь бояться нечего: магии больше не будет. Отбросив ногою железного ворона – прочь! – я не спеша пошел к терему, вытягивая меч из ножен.
Меня обогнал кто-то из «боевых жаб» – эти головорезы не забыли об обещанной гривне. Перепрыгивая через поверженные деревья, Славкин боевик проворно добежал до терема, тяжело и шумно перекатился под самое крыльцо, замер на миг… Покосился на меня, облизал зачем-то губы – и, перебросив в правую руку топор, прыгнул вверх, через ступени, в темный провал двери. В тот же миг послышался короткий вскрик, хруст стали, пропарывающей кольчугу… В дверном проеме мелькнула узкая тень отлетевшего в сторону топора, и – «жаб» спиной вперед вылетел из терема: кубарем прогрохотал по ступеням и, сдержанно подвывая, пополз в сторону, оставляя в пыли темный дымящийся след. Судя по всему, колдун оказался неплохим воином – теперь он встретил противника не волхвованием, а хорошим ударом меча.
Что ж, настала моя очередь: я вплотную приблизился к крыльцу… После железного ворона уже ничего не страшно. Стиснув рукоять и выставив вперед узкий клинок, шагнул вперед – и увидел колдуна. Он появился на пороге: что-то крупное и рукастое, в клочьях ржавой кольчуги. В цепких лапах – огромный двуручный меч, уже направленный мне в грудь закругленным тяжелым концом. Я поначалу не узнал его из-за кольчужного капюшона, наброшенного на голову и скрывавшего верхнюю часть лица. Только ясные глаза светятся сквозь переплетение крупных железных колец.
«Колдун» остановился в дверях – и осторожно опустил долу свой меч. Устало прислонился к дверному косяку и левой рукой стащил с головы кольчужный капюшон… спутанные железно-желтые волосы смешно растрепались на ветру.
– Ты уж извини меня, Алеша… – В голосе Данилы Каширина блеснула ирония. – Кажется, я поранил кого-то из твоих друзей?..
ДНЕВНИК ДАНИЛЫ,
IX
16 июня, ок. 23:00
Вот уже несколько часов Данила ехал верхом. Темная кобыла убитого Данэила шла ленивым шагом, осторожно обходя деревья на редколесье – сзади плелся освобожденный от поклажи Волчик. Спать Даниле не хотелось вовсе, и он не удивлялся этому: разве во сне может клонить ко сну? Он просто расслабился в седле, перестал напряженно вертеть мордой по сторонам и вздрагивать от каждого лесного шороха. Он думал о том, что к утру, скорее всего, доберется до Малкова Починка – и встретится еще с пятерыми воинами коганого подполья. Даниилу надлежало явиться в Починок не позднее полудня завтрашнего дня и спросить некоего Свища. Этот Свищ, по словам пьяного Жереха, был руководителем операции по обезвреживанию Колокира и перехвату императорских статей, перевозимых царьградскими беглецами на Русь…
Когда лошадь вдруг задергалась и захрипела, приседая на задние ноги и бешено выгибая шею, Данила поначалу подумал, что впереди разбойничья засада – быстро выпутал ноги из стремян, ожидая, что кобыла вот-вот завалится на бок, раненая воровской стрелой. Однако густой кустарник не шелохнулся: никто не спешил выбегать на лесную тропу навстречу жестокому навороту Данькиного цепа. Что-то странное творилось с лошадьми: кобыла наотрез отказывалась идти вперед – да и вмиг проснувшийся Волчик начал вдруг похрапывать и бешено косить глазом, словно почуяв притаившегося в кустах волка. Сквозь узкие прорези в чужой маске Данила быстро огляделся: вот здесь, в буреломе, легко можно укрыть троих лучников, а в густой кроне ближайшего дерева без труда могли спрятаться еще двое.
Он поднял глаза чуть выше – и оторопел: сверху, из черно-зеленого облака веток над головой свешивалась вниз длинная и тонкая… человеческая нога. С нежной поцарапанной коленкой и маленькой гладкой ступней. Тут же в листве что-то тихо пошевелилось, и Данила увидел ребенка, растянувшегося животом вдоль по толстой липовой ветке. Две босые ножки свешивались по обе стороны ветки – детеныш безмолвно и внимательно глядел на Данилу сквозь короткие перепутанные волосы, золотистой паутиной искрившиеся в лунном свете и почти закрывавшие бледную носатую мордочку. При этом ребенок подпирал голову руками и даже – Даниле показалось – как-то грустно ему подмигивал.
Нет, Данила не стал выпускать из ладони толстой шероховатой рукояти цепа. По-прежнему удерживая в поле бокового зрения подозрительно неподвижные кусты у дороги, он осторожно покосился на детеныша:
– Привет, пацан… Ты чей будешь?
Ребенок не ответил – только нога перестала медленно раскачиваться в воздухе над Данькиной головой. Все еще не в силах совладать с перепуганной кобылой, Данила выругался про себя, крепче натянул поводья и переспросил громче:
– Ты разговаривать умеешь? Отвечай, когда спрашивают, а то уши надеру!
– Громко не ори, – сказал ребенок, не шелохнувшись и не меняя выражения лица.
– Что ты сказал?! – Данила чуть на свалился с лошади. Опомнившись, с перепугу что есть сил вцепился в узду обеими руками и усмирил наконец нервно танцевавшую кобылу.
– Я говорю: не ори, – внятно повторило существо на ветке. – А то сейчас волки набегут. Ты-то весь в металле, а меня сожрут заживо.
Данила широко ухмыльнулся под железной маской: пацан ему нравился. Бойцовый у ребенка характер: наверное, отбился от мамки в лесу и теперь пытается выжить. Засел себе по-партизански на дереве и ночует… Однако кое-что в мальчишке не совсем понравилось Даниле. Да, этот странный голос… У ребенка как будто не было собственного голоса: Данька очень отчетливо слышал слова, но не мог припомнить, как они прозвучали. Каширин любил разгадывать людей по голосу – и теперь почувствовал себя неуверенно.
– Давно тут висишь? – спросил он только для того, чтобы внимательней прислушаться к ответу.
– Не знаю… часа два, – снова неуловимо и бесплотно прозвенело в воздухе, словно голос высокой травы. Ребенок кратко вздохнул: – Меня сестры избили и прогнали, они теперь меня насмерть заклюют. Вот я и прячусь.
Существо еще раз вздохнуло, лениво завозилось на своей ветке – и ухмылка вдруг медленно сползла с Данькиного лица. Детеныш начал приподниматься на локтях… по-кошачьи мягко изогнулась узенькая спина, легкие ножки подтянулись к ветке, аккуратно сложились в коленях… Сонно колыхнулись светлые волосы, расправились тонкие плечи – и… остренькие груди попарно вздрогнули, веско колыхнулись под темной тканью платьица. «Девчонка», – вздрогнул и ужаснулся Данила. «Приманка!» – взвизгнуло в голове, и сам собой вылетел сзади из-за седла круглый щит, тревожно колыхнулся шипастый шар на цепи: «Ловушка… сейчас набросятся!»
– Я очень страшная, да? – тихо спросила девчонка, когда кромешный рев крови в Данилином мозгу немного стих и стало ясно, что злодеи если и набросятся, то не сразу. – Бедненький, так перепугался… Я на самом деле гораздо симпатичнее – это просто кровь носом шла, потому что сестры на меня разозлились. И еще у меня косу отрубили. А потом… с вечера во рту медовой росинки не было.
Данила вдруг вспомнил о недоеденной хлебной лепешке с медовым нутром.
– Нет, нет – только без хлеба. Если можно, я лучше слижу весь мед, а хлеб тебе оставлю, – быстро сказала девчонка и заерзала на своей ветке. – Мне обязательно нужно хоть каплю меда, иначе я к утру состарюсь и растаю. Хотя бы грамм сто…
«Мысли читает… – с тоской подумал Данила. – Ведьма. Надо уходить…»
– Нет-нет, уходить не надо! – взвизгнула девчонка, всплеснув руками – тоненькое тело, потеряв равновесие, скользнуло вбок… Данила не стал смотреть, как ведьма падает с дерева прямо ему на голову: непослушная кобыла получила небывалый по силе удар пятками в пах и, ослепнув от боли, прыгнула вперед… Уже за спиной Данилы что-то негромко стукнуло оземь; пригнувшись и приподняв на руке щит, не оглядываясь и стараясь не думать вслух, он проскакал без остановки с триста шагов и опустил наконец поводья. Страшный игольчатый шар устало опустился в траву. «Ужас какой, – подумал Данька. – В этом лесу полно нечисти».
– Сам ты нечисть, – обиженно хмыкнул травяной голос за спиной, всего в нескольких шагах! Данька рывком обернулся, занося для удара руку с цепом – и едва не задел девчонку по носу концом дубины: она сидела совсем рядом верхом на бесчувственном от ужаса Волчике и сосредоточенно грызла ноготь на мизинце. – От нас, полудениц, еще никто не умирал. А я теперь и вовсе безобидная, потому как прогнали меня из тусовки. Поясок украли, и все мое волшебство на этом закончилось… Дай меду, а?
На миг Данила всерьез задумался, не лучше ли сразу с размаху опустить железный шар на эту поникшую белокурую головку – без лишних слов, от греха подальше. Всего мгновение он промедлил, осознавая, каким образом девчонка очутилась в седле: когда Данила сорвал в галоп свою лошадь, она упала как раз на Волчика, привязанного к кобыле сзади и невольно подставившего ведьме свою широкую спину… Только на миг Данька задержал в воздухе десницу – и тут ведьмочка вдруг подняла лицо и нашла его взгляд в тесных прорезях личины. Прозрачно улыбнулась и робко помахала ладошкой незнакомому мужику в панцире и тупой железной маске. На узком запястье мягко звякнули какие-то цепочки и сети, паутинковые нити браслетов – странный ветер, невесть откуда поднявшийся в ночном лесу, отвел от ее лица золотистые кудряшки, и Данила замер.
Он понял, что может влюбиться.
И вздрогнул: что-то горячее тотчас мелькнуло в воздухе, резануло в глаза – и, беспомощно брякнув, отскочила от его шлема бронзовая личина, будто сорванная хлестким ударом когтистой лапы. Скользнула по складкам плаща вниз, в траву…
Левой рукой выхватить меч и разрубить веревку, связывающую двух лошадей… Это последнее, что он успел подумать. Снова прозвенели браслеты на кукольном запястье – стеклянным переливчатым голосом. Странный земляничный ветер выскользнул из теплой травы, подбрасывая в воздух мелко закрученные пшеничные локоны и сумасшедший подол темного платья, горячим крылом задел Данилу и плеснул в лицо девочки; Даниле показалось: сразу ярче расцвели губы и медленно розовеют ее щеки, аккуратные ушки под перепутанными волосами… Этот взгляд восхитительно темнеет и обостряется, она почти невольно протягивает тонкую руку – на запястьях дрожат узкие ленточки лучистых браслетов, и разноголосый шорох золота сливается в голове Данилы в глубокий и сонный августовский звон. Девочка внезапно оказывается совсем вблизи, она свивается из седла прямо в руки… эмалевый ротик в крупинках сахарного пота раскрывается тесным жаждущим кольцом – Данила со сладким ужасом осознал, что сейчас поймает губами горячую и темную щель ее рта – быстрый лепесток чужого языка отозвался пронзительно-солоноватым вкусом живых улиток, и тут же жгучие струйки женской слюны проникают в кровь, как пчелиный сок неизвестного растения. Нежной золотистой змеей она свешивается ниже, оплетая шею влюбленными руками и обволакивая своим запахом, сладко-лимонным туманом, который застывает на коже, на ресницах легкими каплями карамельного воска. Данила почти закрывает глаза. Чувствует, как дрожит эта тонкая кремовая кожа под ключицей, как по-птичьи жарко колотится ее сердце…
Последнее, что он видит сквозь ласковую темень в глазах, врезается в угасающую память как взрыв фотовспышки: полный упругой телесной мякоти, медлительно раздвинут ворот платьица. Стонет в пальцах крутая шнуровка, и беленькие, свежие грудки вдруг разом выпирают наружу, мгновенно наливаясь сливочной прелестью, молодым лунным молоком. Обжигая пальцы. Поражая сознание жестким излучением обнаженной девственности и вместе с тем жадного, подвижного женского бесстыдства.
Х
Содрогнувшись от промозглой утренней свежести, Данила открыл глаза и увидел прямо перед собой крупную пушистую пчелу. Пчела была очень похожа на ленивую и сосредоточенную на собственных мыслях каплю солнечного меда – не обращая на Данилу внимания, она потопталась немного на месте и вновь поволоклась, перебирая натруженными мохнатыми ножками по розовой, слегка облупившейся от загара коже, с самого кончика веснушчатого носа вниз по чуть более красноватому тонкому ободу ноздри – прямо на верхнюю губу девочки. Лицо спящей девочки – бледный размытый профиль в золотистом ореоле прически и с черным росчерком сомкнутых ресниц посередине – было настолько близко, что Данила не мог четко разглядеть его обоими глазами сразу. Пришлось зажмурить правый глаз, в который и так норовили уколоть прохладные травяные острия. Боясь растерять остатки тепла там, где в смятой муравистой зелени соприкасались их тела, он осторожно потянулся. И, помедлив немного, высунул кончик языка, чтобы коснуться легкой светлой пряди, прильнувшей к его щеке. Девочкины волосы были теплые и живые, но совершенно лишены какого-либо вкуса – словно это были тончайшие нити червонного золота.
Звеня от внутреннего жара и оставляя по девичьей коже легкий след пыльцы, пчела поползла по мягкой верхней губе, то и дело приникая своим нежным хоботком и все чаще оскальзываясь неловкими задними ногами на холодные ровные зубки (девочка спала чуть приоткрыв рот, подложив под голову хрупкое запястье в тихой заверти множества тонких браслетов). Данила испугался и, махнув рукой, прогнал пчелу – та добродушно загудела, с трудом оторвала брюхо и на слюдяных крыльях потащила вверх теплое тельце с тяжело обвисшими задними лапами. Данила не захотел провожать ее взглядом; приподнявшись на локте, стал осторожно разглядывать это странное маленькое существо, свернувшееся калачиком у него под боком – среди россыпи мелких белых цветов в траве… Так вот почему так пахнет земляникой!
– Бежображие! Вшю ягоду мне помяли-подавили, негодники! – послышалось за спиной негромкое ворчание, и Данька мгновенно обернул морду на шорох травы под ногами маленького мохового старичка, выросшего из светлой березовой тени. – Где ж такое видано, шобы прямо на ягоднике шпать-почивать?
Дед был похож на старый, но еще крепкий подберезовик – и вылез так же внезапно, будто из-под земли. Данька поспешно оглянулся на спящую девочку, свободной рукой дернул вниз узкий подол ее платья, прикрывая обнажившийся молочно-белый задик с розовым рисунком от вдавившейся за ночь травы. Когда он снова повернул лицо к старику, тот был уже совсем рядом – шершавые лыковые лапти почти по колено, песочного цвета чистенькая рубаха в мелкий горошек и ухоженная борода от плеча до плеча. В руках у дедушки был, разумеется, длинный дорожный посох – только дед не опирался на него, а почему-то нес на плече, будто коромысло.
– Вшю мою жемлянику обгадили, бежображники! – сокрушенно прошепелявил он из-под зонтичной соломенной шляпы, сосредоточенно тыкая в траву кончиком крючковатого посоха. – Тута, на пригорке, жавсегда шамая шочная да крупная попадалась – а теперя пошле вас одно варенье по траве ражмажано! Ни единой цельной ягодины не шышкать!
– Здрасьте, дедушка! – улыбнулся Данька, вдруг почувствовав себя виноватым. Он быстро погрузил руку в земляничный цвет и, мгновенно нащупав в глубине небывало мясистую клубничину, выдернул ее наружу прямо под нос сердитому старичку. – Это вам, папаша… Специально сохранил для вас. Э… как поживаете? Как ваше здоровье?
– Уже лучше, – серьезно ответил зонтичный папаша, мгновенно отшамкивая половину ягоды. – Меня жвать деда Пошух. Имя такое.
– Очень приятно, дедушка Пошух. – Данила вскочил, с ходу протягивая пятерню для рукопожатия. – А меня Данькой зовут. Данилой.
– Не Пошух, а Пошух, – хладнокровно заметил старичок и, недружелюбно покосившись на протянутую ладонь, поскорее отправил оставшуюся половину ягоды в ту область бороды, откуда доносился его шепелявый голос. – Ждорово, паря! Данила-манила-за-гору-кидала. А чаво имя неждешнее?
– Нездешнее, дядя Пошух, это верно. – Данька насмешливо сморщился и вдруг сказал: – Не местный я буду – из другой жизни к вам попал. Свалился с другой планеты, точнее – из другого времени. Можно сказать, почти инопланетянин, гуманоид.
– Ага, гумноед. Гумноед-короед-проживу-без-бед. Ето нам понятно. – Дед закивал шляпой. Вопреки ожиданиям Данилы, он ничуть не удивился сказанному. – Вот и я гляжу, что неждешний ты. Точно с другого времени к нам попал: у нас ражве видано, шобы богатырь с ведьмянкой-полуденицею шпал? Шобы добрый молодец с девкой-лихорадкой обнималша? Ненашенские ето нравы!
– С девкой-лихорадкой? – нахмурился Данька. – Это кто?
– Хто-хто… а хто, по-твоему, вона в жемлянике валяется? Или ты ее с вечера не приметил? Она и ешть: медовая лихоманка. Ентих лихорадок дюжина двоюродных шештер бывает: шесть полунощных да полуденных шесть… Полуношные – те жуткия, кровожадный штарухи: Чернетея да Гнетица, Водянка с Поганкою, Дида и Шатая. А полуденицы – они молоденьки да жаманчивы, добрым молодцам жавшегда рады в душу забраться. Я пока молодой бывал, почасту их тешил: Блуда пригожая, Дремлея сонливая, Огневица бешеная, Чеслава гордая… Хто ишшо? А вот: Трясовица богатыря на жлато-серебро тянет… Ну и младшая у них Метанка, подружка твоя, на медовые бредни добра молодца манит, к пиву да бражке…
– Насчет пива не знаю, – после некоторой паузы выдавил из себя Данила. – Не заметил.
Дед не ответил. Он вдруг замер, как суслик перед атакой – песочная спина сгорблена, борода дрожит от напряжения… Наконец, стремительный бросок – старик буквально упал в землянично-травяные чащи, суетливо поворошил там руками – и разогнулся с гордо порозовевшим носом и крошечной ягодой, испуганно трепетавшей в корявых пальцах.
– Ягодина – она как птичка, – деловито пояснила борода в интервале шамкающих звуков. – Ежли ты ее увидел, хватай немедля – иначе укроется. Штоит только глаз оторвать, она тут же ррраз! – и в жемлю уходит. Ужо я их жнаю, бежображников…
– Деда Пошух, а откуда вы столько всего интересного знаете? – Посмеиваясь про себя, Данька завозил руками в траве, отыскивая сброшенные давеча кольчужные перчатки. – Вы, наверное, чекист?
– Не Пошух, а Пошух. И не чекишт, а пашечник. На пашеке работаю, пчел развожу. А знаю много потому, что мудрошть имею.
– А как до Малкова починка добраться, тоже знаете?
– Жнаю. Вона по холмогребню штупай до ручья, а после по теченью выйдешь на Глыбозеро. На бережку того озера увидишь три жалкие домишки, енто тебе и будет починок Малков. Малков-Палков-за-гору-кидалков. Хе-хе.
Данила надел-таки перчатые рукавицы и подошел к Волчику, тихо дремавшему рядом с уставшей темной кобылой воина Данэила. Потрепал по сонной холке и с размаху чмокнул в запотевший ленивый храп.
– Ежли на швежем коне поедешь, через три погоды прибудешь на место. – Дед выдержал паузу и вдруг добавил: – Только не надобно табе туды ехать. Ничаво там нема хорошего, в починке. Говно одно.
– Никак, еще несколько симпатичных лихоманок в тех местах обосновалось? – Данила обернулся с полуулыбкой.
– Гораждо хуже. Там нонче полно вооруженного люду всякого, и недоброго. – Старичок уселся на пригорке рядом со спящей Метанкой и продолжал как ни в чем не бывало. – Будто им там медом намазано, богатырям етим. Понаехали на хутор с полдюжины, а то и поболе. Надысь двое из ихних мимо моея ижбушки проезжали – ни здрасьте, ни прощай, словно немые. Коней напоили, два полных улья меду паточного без разрешенья моего прихватили и туда же – на Малков починок… Один мужик, а другая баба. В шлемах да в бронях дощатых – штрашное дело.
– Баба? Ха-ха… Откуда среди богатырей бабе взяться? Деда, тебе не во сне ли приснилось?
– Ну-ну! – Старик обиженно погрозил Даниле увесистым концом посоха. – Я на жемле што три года прожил! Ужо наверно мужука от бабы отличу! Оно и верно, што непросто: на рожах-то у них личины железныя… Только я по приметам догадался: жинка сто в доспехе воинском! Во-первых, больно уж она кобылу свою обхаживает – гриву ей шкребет да ленты заплетает. Во-вторых, кота моего Шелудивку пригрела, молока ему дала… А потом… какой же мужик с корточек по малому нуждается?!
– Дед, да ты все же чекист! – Данька расхохотался. – Настоящий Шерлок Холмс. О чем еще ты догадался по своим приметам?
– Я-то? Хе-хе. Обо всем догадалша. Про тебя приметил, шо паря ты добрый, удалой молодец. Только вот плохо: человека недавно зарезал. Живую душу загубил.
– Я?! Человека зарезал? Ха-ха! – Данила только головой покачал. – Ну ты, деда Пошух, как скажешь… Шутник ты.
– Не Пошух, а Пошух. И шутник-то первый ты сам будешь: петуньи паточной напился и давай гулять – головы рубить да с ведьмянками в куштах валятьша… Шовсем оборзел, гумноед!
Данила рывком обернулся, быстро шагнул к старику и присел перед ним на корточки, невесть зачем потирая руки в стальных рукавицах. Нагнул голову и заглянул под шляпу – туда, где в бороде голубели два круглых блестящих глаза:
– Слушай, дед… с чего ты взял? Я что, на убийцу похож?
– То-то и оно, шо не похож. – Старичок грустно вздохнул. – Похож ты, паря, на будущего богатыря святорусского, а ведешь себя как гумноед. Хошь бы кровь с портов-то отмыл. Бледный весь как поганка, и руки холодные. На-кось, медку хлебани – полегчает!
Невесть откуда в его землистой ручке возникла плошка с бледно-золотистой тяготной сладостью на дне. Данила молча принял чашку, запрокинул в распахнутую пасть, подставляя язык под неспешную тяжелую струйку.
– Это мед старый, самолучший: одна братина гривну стоит, – пояснил дед. – Я сам пашечник буду, пчел развожу. На цветных жапахах с малолетства вошпитан – любую травинку носом чую. С утра пошел жемлянику шобирать, гляжу – богатырь на пригорке почивает, а вместо русского духу от него петунией отравистой разит. Ну, думаю, пропала русская жемля, коли добры молодцы замешто молока либо бражки медовой поганую петунию глотають. Нехорошо ето, Даниил Каширин.
Данька судорожно глотнул и отбросил опустевшую чашку:
– Как ты меня назвал?
Дед вздрогнул.
– Как нажвал? Да ты ж сам говоришь: гумноед… С другого времени к нам свалился. А шо? Не так?
– Так, все так. – Данила тряхнул головой. – Скажи, дедушка: что такое петуния?
– Да трава такая никчемная раштет, цветами воняет. Волхвы да иные дурашки темныя ее собирають и вино из ея гонять. Один глоток человеку язык на весь вечер развязывает, все потайные мысли наружу выгоняет. Ента петуния людскую волю за один миг глушит, точно веслом по темени. Потому тебя и Метанка-лихоманка охмурить ухитрилась, шо душа у тебя через ту петунию рашшлабилась…
Данила вдруг вскочил, подбежал на миг к лошадям, выхватил из седельной торбы какой-то сверток…
– Слушай, дед! Ведь ты пасечник, травы хорошо знаешь! – Он вытряхнул из свертка на земляничный ковер с дюжину знахарских лепешек и подозрительного вида тряпичных мешочков с колдовскими порошками. – Научи меня, дедушка, как этим пользоваться… А то я насобирал у разных людей кучу всякого добра, а толку никакого… Расскажи, а я с тобой поделюсь.
Старик мелко покачал шляпой и уперся бородой в рукоять посоха.
– Вот смотри: это я у Данэила взял: трава какая-то, гвозди железные и щепоть черного порошка, – продолжал Данька, перебирая в пальцах магический реквизит. – А вот лепешки вонючие у Жереха на столе лежали – вместе с мазью и сушеными кореньями… Научи меня, дед!
– Я тебя научу, – кивнула шляпа. – Шлухай внимательно. Главно, не напутай. Собирай все свои порошки да травы в мешок и штупай по тропинке до штарого дуплистого дуба. Под тем дубом начинается живописный обрыв… Вот в ентот обрыв все твои шнадобья надобно швырнуть – метко и ошторожно. А опосля ворочайся назад, я табе ишшо меду дам.
Некоторое время Данила тупо глядел на трясущуюся от смеха бороду, потом сплюнул и расхохотался сам.
– Дед, ты не прав, – наконец заметил он. – Мне по долгу службы приходится встречаться с разными говнюками, которые так и норовят насыпать в стакан какой-нибудь порошок… А я совершенно без понятия – так нечестно.
– А ты их того-этого… веслом по темени, говнюков-то! И шразу честно будет! – мгновенно предложил дед, не переставая икать от смеха. – Ладно, шлухай: вот ето и есть петуния – на вид желтая и соплями пахнет. А ето железняк-порошок: единой щепоткой оземь бросив, можно лучших друзей-товарищей на время ворогами лютыми сотворить… Теперь запоминай: корень кровопивы от жуткого холода сохранит; зимнего чеснока цельный зубок от яду помогает. Лепешка с одолень-травой заику краснобаем сделает, поможет зубы заговорить. Кукушкины слезы – трава чудесная: одну горсть лошади в овес метни, и побежит втрое быстрее прежнего, да притом без устали. Лепешка с дурманом на вкус негожа, однако после нея ночью видишь как днем, будто зверь дивий. И, наконец, сон-трава: ежли одну щепоть пыльцы в лицо человечку бросить, тут-то его в сон и метнет. Ненадолго, но крепко.
– Вперед, ребята, – на приступ! – устало прокричал я дружинникам, попрятавшимся в траве. Теперь бояться нечего: магии больше не будет. Отбросив ногою железного ворона – прочь! – я не спеша пошел к терему, вытягивая меч из ножен.
Меня обогнал кто-то из «боевых жаб» – эти головорезы не забыли об обещанной гривне. Перепрыгивая через поверженные деревья, Славкин боевик проворно добежал до терема, тяжело и шумно перекатился под самое крыльцо, замер на миг… Покосился на меня, облизал зачем-то губы – и, перебросив в правую руку топор, прыгнул вверх, через ступени, в темный провал двери. В тот же миг послышался короткий вскрик, хруст стали, пропарывающей кольчугу… В дверном проеме мелькнула узкая тень отлетевшего в сторону топора, и – «жаб» спиной вперед вылетел из терема: кубарем прогрохотал по ступеням и, сдержанно подвывая, пополз в сторону, оставляя в пыли темный дымящийся след. Судя по всему, колдун оказался неплохим воином – теперь он встретил противника не волхвованием, а хорошим ударом меча.
Что ж, настала моя очередь: я вплотную приблизился к крыльцу… После железного ворона уже ничего не страшно. Стиснув рукоять и выставив вперед узкий клинок, шагнул вперед – и увидел колдуна. Он появился на пороге: что-то крупное и рукастое, в клочьях ржавой кольчуги. В цепких лапах – огромный двуручный меч, уже направленный мне в грудь закругленным тяжелым концом. Я поначалу не узнал его из-за кольчужного капюшона, наброшенного на голову и скрывавшего верхнюю часть лица. Только ясные глаза светятся сквозь переплетение крупных железных колец.
«Колдун» остановился в дверях – и осторожно опустил долу свой меч. Устало прислонился к дверному косяку и левой рукой стащил с головы кольчужный капюшон… спутанные железно-желтые волосы смешно растрепались на ветру.
– Ты уж извини меня, Алеша… – В голосе Данилы Каширина блеснула ирония. – Кажется, я поранил кого-то из твоих друзей?..
ДНЕВНИК ДАНИЛЫ,
богатыря Казарина, избранного из воинов, и повелителя железного врана (продолжение)
IX
Как из того ли города Мурава
Не ясен сокол вылетывал.
Не белый кречет выпархивал.
Выезжал удача добрый молодец.
Богатырь Данило Казарин сын Денисьевич.
«Сказание о богатыре Даниле Казарине»
Колокольчик в твоих волосах
Звучит соль-диезом.
«Чиж & Сo»
16 июня, ок. 23:00
Вот уже несколько часов Данила ехал верхом. Темная кобыла убитого Данэила шла ленивым шагом, осторожно обходя деревья на редколесье – сзади плелся освобожденный от поклажи Волчик. Спать Даниле не хотелось вовсе, и он не удивлялся этому: разве во сне может клонить ко сну? Он просто расслабился в седле, перестал напряженно вертеть мордой по сторонам и вздрагивать от каждого лесного шороха. Он думал о том, что к утру, скорее всего, доберется до Малкова Починка – и встретится еще с пятерыми воинами коганого подполья. Даниилу надлежало явиться в Починок не позднее полудня завтрашнего дня и спросить некоего Свища. Этот Свищ, по словам пьяного Жереха, был руководителем операции по обезвреживанию Колокира и перехвату императорских статей, перевозимых царьградскими беглецами на Русь…
Когда лошадь вдруг задергалась и захрипела, приседая на задние ноги и бешено выгибая шею, Данила поначалу подумал, что впереди разбойничья засада – быстро выпутал ноги из стремян, ожидая, что кобыла вот-вот завалится на бок, раненая воровской стрелой. Однако густой кустарник не шелохнулся: никто не спешил выбегать на лесную тропу навстречу жестокому навороту Данькиного цепа. Что-то странное творилось с лошадьми: кобыла наотрез отказывалась идти вперед – да и вмиг проснувшийся Волчик начал вдруг похрапывать и бешено косить глазом, словно почуяв притаившегося в кустах волка. Сквозь узкие прорези в чужой маске Данила быстро огляделся: вот здесь, в буреломе, легко можно укрыть троих лучников, а в густой кроне ближайшего дерева без труда могли спрятаться еще двое.
Он поднял глаза чуть выше – и оторопел: сверху, из черно-зеленого облака веток над головой свешивалась вниз длинная и тонкая… человеческая нога. С нежной поцарапанной коленкой и маленькой гладкой ступней. Тут же в листве что-то тихо пошевелилось, и Данила увидел ребенка, растянувшегося животом вдоль по толстой липовой ветке. Две босые ножки свешивались по обе стороны ветки – детеныш безмолвно и внимательно глядел на Данилу сквозь короткие перепутанные волосы, золотистой паутиной искрившиеся в лунном свете и почти закрывавшие бледную носатую мордочку. При этом ребенок подпирал голову руками и даже – Даниле показалось – как-то грустно ему подмигивал.
Нет, Данила не стал выпускать из ладони толстой шероховатой рукояти цепа. По-прежнему удерживая в поле бокового зрения подозрительно неподвижные кусты у дороги, он осторожно покосился на детеныша:
– Привет, пацан… Ты чей будешь?
Ребенок не ответил – только нога перестала медленно раскачиваться в воздухе над Данькиной головой. Все еще не в силах совладать с перепуганной кобылой, Данила выругался про себя, крепче натянул поводья и переспросил громче:
– Ты разговаривать умеешь? Отвечай, когда спрашивают, а то уши надеру!
– Громко не ори, – сказал ребенок, не шелохнувшись и не меняя выражения лица.
– Что ты сказал?! – Данила чуть на свалился с лошади. Опомнившись, с перепугу что есть сил вцепился в узду обеими руками и усмирил наконец нервно танцевавшую кобылу.
– Я говорю: не ори, – внятно повторило существо на ветке. – А то сейчас волки набегут. Ты-то весь в металле, а меня сожрут заживо.
Данила широко ухмыльнулся под железной маской: пацан ему нравился. Бойцовый у ребенка характер: наверное, отбился от мамки в лесу и теперь пытается выжить. Засел себе по-партизански на дереве и ночует… Однако кое-что в мальчишке не совсем понравилось Даниле. Да, этот странный голос… У ребенка как будто не было собственного голоса: Данька очень отчетливо слышал слова, но не мог припомнить, как они прозвучали. Каширин любил разгадывать людей по голосу – и теперь почувствовал себя неуверенно.
– Давно тут висишь? – спросил он только для того, чтобы внимательней прислушаться к ответу.
– Не знаю… часа два, – снова неуловимо и бесплотно прозвенело в воздухе, словно голос высокой травы. Ребенок кратко вздохнул: – Меня сестры избили и прогнали, они теперь меня насмерть заклюют. Вот я и прячусь.
Существо еще раз вздохнуло, лениво завозилось на своей ветке – и ухмылка вдруг медленно сползла с Данькиного лица. Детеныш начал приподниматься на локтях… по-кошачьи мягко изогнулась узенькая спина, легкие ножки подтянулись к ветке, аккуратно сложились в коленях… Сонно колыхнулись светлые волосы, расправились тонкие плечи – и… остренькие груди попарно вздрогнули, веско колыхнулись под темной тканью платьица. «Девчонка», – вздрогнул и ужаснулся Данила. «Приманка!» – взвизгнуло в голове, и сам собой вылетел сзади из-за седла круглый щит, тревожно колыхнулся шипастый шар на цепи: «Ловушка… сейчас набросятся!»
– Я очень страшная, да? – тихо спросила девчонка, когда кромешный рев крови в Данилином мозгу немного стих и стало ясно, что злодеи если и набросятся, то не сразу. – Бедненький, так перепугался… Я на самом деле гораздо симпатичнее – это просто кровь носом шла, потому что сестры на меня разозлились. И еще у меня косу отрубили. А потом… с вечера во рту медовой росинки не было.
Данила вдруг вспомнил о недоеденной хлебной лепешке с медовым нутром.
– Нет, нет – только без хлеба. Если можно, я лучше слижу весь мед, а хлеб тебе оставлю, – быстро сказала девчонка и заерзала на своей ветке. – Мне обязательно нужно хоть каплю меда, иначе я к утру состарюсь и растаю. Хотя бы грамм сто…
«Мысли читает… – с тоской подумал Данила. – Ведьма. Надо уходить…»
– Нет-нет, уходить не надо! – взвизгнула девчонка, всплеснув руками – тоненькое тело, потеряв равновесие, скользнуло вбок… Данила не стал смотреть, как ведьма падает с дерева прямо ему на голову: непослушная кобыла получила небывалый по силе удар пятками в пах и, ослепнув от боли, прыгнула вперед… Уже за спиной Данилы что-то негромко стукнуло оземь; пригнувшись и приподняв на руке щит, не оглядываясь и стараясь не думать вслух, он проскакал без остановки с триста шагов и опустил наконец поводья. Страшный игольчатый шар устало опустился в траву. «Ужас какой, – подумал Данька. – В этом лесу полно нечисти».
– Сам ты нечисть, – обиженно хмыкнул травяной голос за спиной, всего в нескольких шагах! Данька рывком обернулся, занося для удара руку с цепом – и едва не задел девчонку по носу концом дубины: она сидела совсем рядом верхом на бесчувственном от ужаса Волчике и сосредоточенно грызла ноготь на мизинце. – От нас, полудениц, еще никто не умирал. А я теперь и вовсе безобидная, потому как прогнали меня из тусовки. Поясок украли, и все мое волшебство на этом закончилось… Дай меду, а?
На миг Данила всерьез задумался, не лучше ли сразу с размаху опустить железный шар на эту поникшую белокурую головку – без лишних слов, от греха подальше. Всего мгновение он промедлил, осознавая, каким образом девчонка очутилась в седле: когда Данила сорвал в галоп свою лошадь, она упала как раз на Волчика, привязанного к кобыле сзади и невольно подставившего ведьме свою широкую спину… Только на миг Данька задержал в воздухе десницу – и тут ведьмочка вдруг подняла лицо и нашла его взгляд в тесных прорезях личины. Прозрачно улыбнулась и робко помахала ладошкой незнакомому мужику в панцире и тупой железной маске. На узком запястье мягко звякнули какие-то цепочки и сети, паутинковые нити браслетов – странный ветер, невесть откуда поднявшийся в ночном лесу, отвел от ее лица золотистые кудряшки, и Данила замер.
Он понял, что может влюбиться.
И вздрогнул: что-то горячее тотчас мелькнуло в воздухе, резануло в глаза – и, беспомощно брякнув, отскочила от его шлема бронзовая личина, будто сорванная хлестким ударом когтистой лапы. Скользнула по складкам плаща вниз, в траву…
Левой рукой выхватить меч и разрубить веревку, связывающую двух лошадей… Это последнее, что он успел подумать. Снова прозвенели браслеты на кукольном запястье – стеклянным переливчатым голосом. Странный земляничный ветер выскользнул из теплой травы, подбрасывая в воздух мелко закрученные пшеничные локоны и сумасшедший подол темного платья, горячим крылом задел Данилу и плеснул в лицо девочки; Даниле показалось: сразу ярче расцвели губы и медленно розовеют ее щеки, аккуратные ушки под перепутанными волосами… Этот взгляд восхитительно темнеет и обостряется, она почти невольно протягивает тонкую руку – на запястьях дрожат узкие ленточки лучистых браслетов, и разноголосый шорох золота сливается в голове Данилы в глубокий и сонный августовский звон. Девочка внезапно оказывается совсем вблизи, она свивается из седла прямо в руки… эмалевый ротик в крупинках сахарного пота раскрывается тесным жаждущим кольцом – Данила со сладким ужасом осознал, что сейчас поймает губами горячую и темную щель ее рта – быстрый лепесток чужого языка отозвался пронзительно-солоноватым вкусом живых улиток, и тут же жгучие струйки женской слюны проникают в кровь, как пчелиный сок неизвестного растения. Нежной золотистой змеей она свешивается ниже, оплетая шею влюбленными руками и обволакивая своим запахом, сладко-лимонным туманом, который застывает на коже, на ресницах легкими каплями карамельного воска. Данила почти закрывает глаза. Чувствует, как дрожит эта тонкая кремовая кожа под ключицей, как по-птичьи жарко колотится ее сердце…
Последнее, что он видит сквозь ласковую темень в глазах, врезается в угасающую память как взрыв фотовспышки: полный упругой телесной мякоти, медлительно раздвинут ворот платьица. Стонет в пальцах крутая шнуровка, и беленькие, свежие грудки вдруг разом выпирают наружу, мгновенно наливаясь сливочной прелестью, молодым лунным молоком. Обжигая пальцы. Поражая сознание жестким излучением обнаженной девственности и вместе с тем жадного, подвижного женского бесстыдства.
Х
Автостопом в небеса…
Земляника в волосах.
Море солнца и цветов
И несказанных слов
О том, что любишь
Доброе утро всем. Доброе утро.
«Чиж & Сo»
Содрогнувшись от промозглой утренней свежести, Данила открыл глаза и увидел прямо перед собой крупную пушистую пчелу. Пчела была очень похожа на ленивую и сосредоточенную на собственных мыслях каплю солнечного меда – не обращая на Данилу внимания, она потопталась немного на месте и вновь поволоклась, перебирая натруженными мохнатыми ножками по розовой, слегка облупившейся от загара коже, с самого кончика веснушчатого носа вниз по чуть более красноватому тонкому ободу ноздри – прямо на верхнюю губу девочки. Лицо спящей девочки – бледный размытый профиль в золотистом ореоле прически и с черным росчерком сомкнутых ресниц посередине – было настолько близко, что Данила не мог четко разглядеть его обоими глазами сразу. Пришлось зажмурить правый глаз, в который и так норовили уколоть прохладные травяные острия. Боясь растерять остатки тепла там, где в смятой муравистой зелени соприкасались их тела, он осторожно потянулся. И, помедлив немного, высунул кончик языка, чтобы коснуться легкой светлой пряди, прильнувшей к его щеке. Девочкины волосы были теплые и живые, но совершенно лишены какого-либо вкуса – словно это были тончайшие нити червонного золота.
Звеня от внутреннего жара и оставляя по девичьей коже легкий след пыльцы, пчела поползла по мягкой верхней губе, то и дело приникая своим нежным хоботком и все чаще оскальзываясь неловкими задними ногами на холодные ровные зубки (девочка спала чуть приоткрыв рот, подложив под голову хрупкое запястье в тихой заверти множества тонких браслетов). Данила испугался и, махнув рукой, прогнал пчелу – та добродушно загудела, с трудом оторвала брюхо и на слюдяных крыльях потащила вверх теплое тельце с тяжело обвисшими задними лапами. Данила не захотел провожать ее взглядом; приподнявшись на локте, стал осторожно разглядывать это странное маленькое существо, свернувшееся калачиком у него под боком – среди россыпи мелких белых цветов в траве… Так вот почему так пахнет земляникой!
– Бежображие! Вшю ягоду мне помяли-подавили, негодники! – послышалось за спиной негромкое ворчание, и Данька мгновенно обернул морду на шорох травы под ногами маленького мохового старичка, выросшего из светлой березовой тени. – Где ж такое видано, шобы прямо на ягоднике шпать-почивать?
Дед был похож на старый, но еще крепкий подберезовик – и вылез так же внезапно, будто из-под земли. Данька поспешно оглянулся на спящую девочку, свободной рукой дернул вниз узкий подол ее платья, прикрывая обнажившийся молочно-белый задик с розовым рисунком от вдавившейся за ночь травы. Когда он снова повернул лицо к старику, тот был уже совсем рядом – шершавые лыковые лапти почти по колено, песочного цвета чистенькая рубаха в мелкий горошек и ухоженная борода от плеча до плеча. В руках у дедушки был, разумеется, длинный дорожный посох – только дед не опирался на него, а почему-то нес на плече, будто коромысло.
– Вшю мою жемлянику обгадили, бежображники! – сокрушенно прошепелявил он из-под зонтичной соломенной шляпы, сосредоточенно тыкая в траву кончиком крючковатого посоха. – Тута, на пригорке, жавсегда шамая шочная да крупная попадалась – а теперя пошле вас одно варенье по траве ражмажано! Ни единой цельной ягодины не шышкать!
– Здрасьте, дедушка! – улыбнулся Данька, вдруг почувствовав себя виноватым. Он быстро погрузил руку в земляничный цвет и, мгновенно нащупав в глубине небывало мясистую клубничину, выдернул ее наружу прямо под нос сердитому старичку. – Это вам, папаша… Специально сохранил для вас. Э… как поживаете? Как ваше здоровье?
– Уже лучше, – серьезно ответил зонтичный папаша, мгновенно отшамкивая половину ягоды. – Меня жвать деда Пошух. Имя такое.
– Очень приятно, дедушка Пошух. – Данила вскочил, с ходу протягивая пятерню для рукопожатия. – А меня Данькой зовут. Данилой.
– Не Пошух, а Пошух, – хладнокровно заметил старичок и, недружелюбно покосившись на протянутую ладонь, поскорее отправил оставшуюся половину ягоды в ту область бороды, откуда доносился его шепелявый голос. – Ждорово, паря! Данила-манила-за-гору-кидала. А чаво имя неждешнее?
– Нездешнее, дядя Пошух, это верно. – Данька насмешливо сморщился и вдруг сказал: – Не местный я буду – из другой жизни к вам попал. Свалился с другой планеты, точнее – из другого времени. Можно сказать, почти инопланетянин, гуманоид.
– Ага, гумноед. Гумноед-короед-проживу-без-бед. Ето нам понятно. – Дед закивал шляпой. Вопреки ожиданиям Данилы, он ничуть не удивился сказанному. – Вот и я гляжу, что неждешний ты. Точно с другого времени к нам попал: у нас ражве видано, шобы богатырь с ведьмянкой-полуденицею шпал? Шобы добрый молодец с девкой-лихорадкой обнималша? Ненашенские ето нравы!
– С девкой-лихорадкой? – нахмурился Данька. – Это кто?
– Хто-хто… а хто, по-твоему, вона в жемлянике валяется? Или ты ее с вечера не приметил? Она и ешть: медовая лихоманка. Ентих лихорадок дюжина двоюродных шештер бывает: шесть полунощных да полуденных шесть… Полуношные – те жуткия, кровожадный штарухи: Чернетея да Гнетица, Водянка с Поганкою, Дида и Шатая. А полуденицы – они молоденьки да жаманчивы, добрым молодцам жавшегда рады в душу забраться. Я пока молодой бывал, почасту их тешил: Блуда пригожая, Дремлея сонливая, Огневица бешеная, Чеслава гордая… Хто ишшо? А вот: Трясовица богатыря на жлато-серебро тянет… Ну и младшая у них Метанка, подружка твоя, на медовые бредни добра молодца манит, к пиву да бражке…
– Насчет пива не знаю, – после некоторой паузы выдавил из себя Данила. – Не заметил.
Дед не ответил. Он вдруг замер, как суслик перед атакой – песочная спина сгорблена, борода дрожит от напряжения… Наконец, стремительный бросок – старик буквально упал в землянично-травяные чащи, суетливо поворошил там руками – и разогнулся с гордо порозовевшим носом и крошечной ягодой, испуганно трепетавшей в корявых пальцах.
– Ягодина – она как птичка, – деловито пояснила борода в интервале шамкающих звуков. – Ежли ты ее увидел, хватай немедля – иначе укроется. Штоит только глаз оторвать, она тут же ррраз! – и в жемлю уходит. Ужо я их жнаю, бежображников…
– Деда Пошух, а откуда вы столько всего интересного знаете? – Посмеиваясь про себя, Данька завозил руками в траве, отыскивая сброшенные давеча кольчужные перчатки. – Вы, наверное, чекист?
– Не Пошух, а Пошух. И не чекишт, а пашечник. На пашеке работаю, пчел развожу. А знаю много потому, что мудрошть имею.
– А как до Малкова починка добраться, тоже знаете?
– Жнаю. Вона по холмогребню штупай до ручья, а после по теченью выйдешь на Глыбозеро. На бережку того озера увидишь три жалкие домишки, енто тебе и будет починок Малков. Малков-Палков-за-гору-кидалков. Хе-хе.
Данила надел-таки перчатые рукавицы и подошел к Волчику, тихо дремавшему рядом с уставшей темной кобылой воина Данэила. Потрепал по сонной холке и с размаху чмокнул в запотевший ленивый храп.
– Ежли на швежем коне поедешь, через три погоды прибудешь на место. – Дед выдержал паузу и вдруг добавил: – Только не надобно табе туды ехать. Ничаво там нема хорошего, в починке. Говно одно.
– Никак, еще несколько симпатичных лихоманок в тех местах обосновалось? – Данила обернулся с полуулыбкой.
– Гораждо хуже. Там нонче полно вооруженного люду всякого, и недоброго. – Старичок уселся на пригорке рядом со спящей Метанкой и продолжал как ни в чем не бывало. – Будто им там медом намазано, богатырям етим. Понаехали на хутор с полдюжины, а то и поболе. Надысь двое из ихних мимо моея ижбушки проезжали – ни здрасьте, ни прощай, словно немые. Коней напоили, два полных улья меду паточного без разрешенья моего прихватили и туда же – на Малков починок… Один мужик, а другая баба. В шлемах да в бронях дощатых – штрашное дело.
– Баба? Ха-ха… Откуда среди богатырей бабе взяться? Деда, тебе не во сне ли приснилось?
– Ну-ну! – Старик обиженно погрозил Даниле увесистым концом посоха. – Я на жемле што три года прожил! Ужо наверно мужука от бабы отличу! Оно и верно, што непросто: на рожах-то у них личины железныя… Только я по приметам догадался: жинка сто в доспехе воинском! Во-первых, больно уж она кобылу свою обхаживает – гриву ей шкребет да ленты заплетает. Во-вторых, кота моего Шелудивку пригрела, молока ему дала… А потом… какой же мужик с корточек по малому нуждается?!
– Дед, да ты все же чекист! – Данька расхохотался. – Настоящий Шерлок Холмс. О чем еще ты догадался по своим приметам?
– Я-то? Хе-хе. Обо всем догадалша. Про тебя приметил, шо паря ты добрый, удалой молодец. Только вот плохо: человека недавно зарезал. Живую душу загубил.
– Я?! Человека зарезал? Ха-ха! – Данила только головой покачал. – Ну ты, деда Пошух, как скажешь… Шутник ты.
– Не Пошух, а Пошух. И шутник-то первый ты сам будешь: петуньи паточной напился и давай гулять – головы рубить да с ведьмянками в куштах валятьша… Шовсем оборзел, гумноед!
Данила рывком обернулся, быстро шагнул к старику и присел перед ним на корточки, невесть зачем потирая руки в стальных рукавицах. Нагнул голову и заглянул под шляпу – туда, где в бороде голубели два круглых блестящих глаза:
– Слушай, дед… с чего ты взял? Я что, на убийцу похож?
– То-то и оно, шо не похож. – Старичок грустно вздохнул. – Похож ты, паря, на будущего богатыря святорусского, а ведешь себя как гумноед. Хошь бы кровь с портов-то отмыл. Бледный весь как поганка, и руки холодные. На-кось, медку хлебани – полегчает!
Невесть откуда в его землистой ручке возникла плошка с бледно-золотистой тяготной сладостью на дне. Данила молча принял чашку, запрокинул в распахнутую пасть, подставляя язык под неспешную тяжелую струйку.
– Это мед старый, самолучший: одна братина гривну стоит, – пояснил дед. – Я сам пашечник буду, пчел развожу. На цветных жапахах с малолетства вошпитан – любую травинку носом чую. С утра пошел жемлянику шобирать, гляжу – богатырь на пригорке почивает, а вместо русского духу от него петунией отравистой разит. Ну, думаю, пропала русская жемля, коли добры молодцы замешто молока либо бражки медовой поганую петунию глотають. Нехорошо ето, Даниил Каширин.
Данька судорожно глотнул и отбросил опустевшую чашку:
– Как ты меня назвал?
Дед вздрогнул.
– Как нажвал? Да ты ж сам говоришь: гумноед… С другого времени к нам свалился. А шо? Не так?
– Так, все так. – Данила тряхнул головой. – Скажи, дедушка: что такое петуния?
– Да трава такая никчемная раштет, цветами воняет. Волхвы да иные дурашки темныя ее собирають и вино из ея гонять. Один глоток человеку язык на весь вечер развязывает, все потайные мысли наружу выгоняет. Ента петуния людскую волю за один миг глушит, точно веслом по темени. Потому тебя и Метанка-лихоманка охмурить ухитрилась, шо душа у тебя через ту петунию рашшлабилась…
Данила вдруг вскочил, подбежал на миг к лошадям, выхватил из седельной торбы какой-то сверток…
– Слушай, дед! Ведь ты пасечник, травы хорошо знаешь! – Он вытряхнул из свертка на земляничный ковер с дюжину знахарских лепешек и подозрительного вида тряпичных мешочков с колдовскими порошками. – Научи меня, дедушка, как этим пользоваться… А то я насобирал у разных людей кучу всякого добра, а толку никакого… Расскажи, а я с тобой поделюсь.
Старик мелко покачал шляпой и уперся бородой в рукоять посоха.
– Вот смотри: это я у Данэила взял: трава какая-то, гвозди железные и щепоть черного порошка, – продолжал Данька, перебирая в пальцах магический реквизит. – А вот лепешки вонючие у Жереха на столе лежали – вместе с мазью и сушеными кореньями… Научи меня, дед!
– Я тебя научу, – кивнула шляпа. – Шлухай внимательно. Главно, не напутай. Собирай все свои порошки да травы в мешок и штупай по тропинке до штарого дуплистого дуба. Под тем дубом начинается живописный обрыв… Вот в ентот обрыв все твои шнадобья надобно швырнуть – метко и ошторожно. А опосля ворочайся назад, я табе ишшо меду дам.
Некоторое время Данила тупо глядел на трясущуюся от смеха бороду, потом сплюнул и расхохотался сам.
– Дед, ты не прав, – наконец заметил он. – Мне по долгу службы приходится встречаться с разными говнюками, которые так и норовят насыпать в стакан какой-нибудь порошок… А я совершенно без понятия – так нечестно.
– А ты их того-этого… веслом по темени, говнюков-то! И шразу честно будет! – мгновенно предложил дед, не переставая икать от смеха. – Ладно, шлухай: вот ето и есть петуния – на вид желтая и соплями пахнет. А ето железняк-порошок: единой щепоткой оземь бросив, можно лучших друзей-товарищей на время ворогами лютыми сотворить… Теперь запоминай: корень кровопивы от жуткого холода сохранит; зимнего чеснока цельный зубок от яду помогает. Лепешка с одолень-травой заику краснобаем сделает, поможет зубы заговорить. Кукушкины слезы – трава чудесная: одну горсть лошади в овес метни, и побежит втрое быстрее прежнего, да притом без устали. Лепешка с дурманом на вкус негожа, однако после нея ночью видишь как днем, будто зверь дивий. И, наконец, сон-трава: ежли одну щепоть пыльцы в лицо человечку бросить, тут-то его в сон и метнет. Ненадолго, но крепко.