Страница:
В облаке пыльных одежд, низко наклонив крупную голову, весь заросший седой шерстью, бурой глиной и лесной паутиной, на дороге стоял, молчаливый и страшный, полуночный оборотень Вретень. Верный раб Свища, порой" заставлявший трепетать даже своего жестокого хозяина. Шестой по счету член коганого отряда, отправленного на поиски богатыря Потыка в окрестности Малкова починка. «Я совсем позабыл про тебя, хитрая тварь», – с омерзением подумал Данька и дернул перстень на пальце, поворачивая камнем наружу.
Сзади, за спиной у Данилы уже металлически заскрежетали расправляемые крылья, уже шевельнулась, отыскивая бесцветным взглядом очередного противника, плоская скорпионья голова с железным клювом. Вретень не тронулся с места – он стоял посреди лесной тропы, чуть раскачиваясь на коротких кривых лапах… Данька с отвращением осознал, что чудовище по-прежнему изменяется внешне – волчьи уши уменьшаются, подрагивая и прижимаясь к мохнатой голове, тесный ряд клыков скрывается в густой бороде, на костлявых руках шевелятся отрастающие длинные пальцы… Что это? Словно ворох темной шерсти сползает с плеч, подобно поношенной шубе – и бледно-зеленые глаза… не глаза вовсе, а крошечный тусклый фонарь, упавший на землю и покатившийся в пыли!
– Приветствую тебя, славный и хитроумный воин! – мягко произнес Вретень и слегка поклонился. Отшвырнул с дороги в кусты обрывки волчьей шкуры и изящным движением руки оправил темные волосы над высоким смуглым лбом. Легко шагнул вперед, поднял голову – и Данька увидел утонченное эллинское лицо великого актера Колокира. – Я принес то, что ты ищешь.
В его руке качнулся небольшой сверток, дорожная торба бурого цвета – вроде той, в которой дед Посух носил кузовок с земляникой.
– Итак… последняя моя роль сыграна! – Грек поклонился в пояс, смуглой дланью опуская свою драгоценную ношу в глубокую пыль у дороги. – Я принес вам сердце погибшей Империи. Мой народ не сумел удержать это сердце в своей груди. Теперь оно – ваше… Я ухожу.
Данька не успел остановить его. Колокир снова весь будто сгорбился и, переступая вспять, как-то разом скрылся в глубокой лесной темноте при дороге. На тропе рядом с невнятной грудой сброшенного актерского реквизита осталась лежать странническая сума с царскими Статями базилевсов.
– Да, совсем забыл… – Из-за древесных стволов вновь проявились очертания его крупной головы. – От себя замечу, что роль Данэила Казарина была сыграна блестяще… Не думал, что среди славян встречаются столь дивные лицедеи. Я впечатлен. Я слышал каждое слово, лежа в сенях на сене и изображая чудовище. Изображать чудовище было нелегко – ха! – однако твоя роль куда сложнее, славный воин! Господь с тобою, прощай…
И он исчез уже навсегда.
– Ха-ха! Милый братец, это ж никакой не волк! – радостно завопил над ухом девичий голосок, и Данька вздрогнул:
Рута, соскочив с коня, подлетела к валявшейся на земле сумке, подхватила и замахала в воздухе над головой, едва не подпрыгивая от восторга: – Чудо-чудо чудненькое! Он принес нам Стати, братец! Мы всех-всех перехитрили, вот какие мы умницы! Вот они. Стати – ха-ха! Лови!
Как детский мяч, она бросила мягкую торбу Даниле – тот едва успел поймать! Вцепился в грубую ткань переметной сумы, прижал к животу, подержал в руках пару мгновений – что-то жесткое там, нетяжелое, но… веское. Сунул за пазуху.
– Ну, куда теперь поскачем, братец? А? Я говорю, куда нам теперь? – Рута уже вскарабкалась на спину гнедого мерина – тот завертелся и зафыркал, проникаясь нетерпением седока. – Братец, ты чего молчишь? Ты здоров?
– Да. – Данька тронул Волчика пятками, снова нащупал узду.
– Гей, братец! Ты куда? Опять к избушке? Ха-ха! Зачем? Мы уже нашли Колокира – что ты там забыл, в этой баньке?
– Забыл? Ах да – забыл. Так, мелочь одну… Подожди здесь – я мигом вернусь.
Послушная сестрица кивнула и осталась ждать на тропинке. Данька стронул Волчика рысью к избушке – вот она, совсем рядом. Не то чтобы Даниле особенно хотелось туда, где несколько часов назад он расставался с обезумевшим от горя, зачарованным братом Михайлой… Просто Данька вспомнил про крошечный образок Нерукотворного Спаса под крышей. Не оставлять же в глухой, заброшенной избушке.
Он даже не стал привязывать Волчика – тяжело сполз на землю (затылок еще болел после удара), сделал несколько шагов к перекошенному крылечку – и замер. Опять он забыл у седла свой боевой цеп… И меч позабыл, и щит – а между тем сквозь щель под дверью баньки отчетливо пробивался изнутри оранжевый свет лучины, просачивался меж ставен и сквозь прорехи в разбитых стенах…
Данила всего на миг прильнул к окну, пытаясь разглядеть, что происходит внутри – что за нежданные гости? Ах, это не лучина! – кто-то растапливает печурку: согнутая тень мелькнула в контровом свете… У стены на лавке сидит еще некто бородатый – лица не видно, только лысина поблескивает…
Тяжелая. Когтистая. Мохнатая лапа легла ему на плечо – и снова Данька услышал, как заурчал за спиной кто-то огромный, вонючий и клацающий зубами. Второй раз на дню шею обожгло жарким дыханием зверя, и за ворот потекла обильная тягучая слюна. Только на этот раз Потап урчал и клацал зубьями не от гнева и возмущения, а – от радости. Он уж и не чаял увидеть хозяина живым.
– Ах, деда Посух! Потап снова гостя дерет! – заорал с крыльца пронзительный детский голос – белокурая девка, заслышав приглушенный рев медведя, выскочила на порог, перегнулась через перила… В темноте да с перепугу не разобрала, дурочка, чем там занимаются во мраке медведь с каким-то мужиком, явно только что подглядывавшим у окна.
– Ну-ну, Бустенька, ангел мой! Не кричи… – наконец проговорил Данька, приходя в себя от медвежьих объятий. – Это свои, свои… Иди сюда, поцелую.
Даниле стало даже неловко, когда девчонка повисла на шее, прижалась к щеке вмиг повлажневшей мордочкой, тихо запищала и вдруг поцеловала прямо в рот, нечаянно коснувшись языком Данькиной губы – он отдернул лицо, дважды погладил Бустю по мягким волосам на затылке и опустил обратно на землю.
– Я ж говорил тебе, Буштя, шо оне сами до нас придут… Только погодить немного, а Данька и сам пришкочит! – зашепелявил, перелезая через порог, обрадованный Посух. – Чаво вы долгонько-то так? Ужо мы заждались тута с Потапом да дядькой Сильвестром!
Только теперь Данька разглядел чуть поодаль, под старой вишней еще одну косолапую тень – дядька Сильвестр вежливо поклонился Даниле, блеснув клыкастой улыбкой. «Как же, знакомы-с! – словно выражал весь его вид. – Намедни барина-то на закорках до дома несли-с… А нонче вот опять приятная встреча-с…»
– Дяденька Сильвестр тоже с нами решил идти дядьку Потыка выручать! – выпалила Бустя, не желая выпустить из пальцев Данькино запястье.
– С нами? Потыка выручать? –Данька вопросительно обернулся на ухмыляющегося Посуха. – Вы что… тоже собрались?
– А то как же?! – Посух обидчиво насупился. – Ишь хитрец, решил один Михайлу спасать! А мы тогда на что? Аль от мудрого старика и пользы нет? Или от Потапа с Сильвестром? Ты погляди на них: хошь и дураки, а немалы кулаки!
– Ага… особенно много пользы от Бусти! – Данька покачал головой. – Я ж вам велел на пасеку идти, меня дожидаться! Почему сюда пришли вместо пасеки? Здесь же опасно!
– На пашеку? Рази ж ты нам велел на пашеку иттить? – недоверчиво прислушался Посух, мгновенно начиная шепелявить втрое против прежнего. – А я, видать, не рашшлышал. То ешть не ражобрал. Перепутал небось пашеку с банькой… Ох, штарость не в радошть…
– Значит, от меня и пользы никакой?! – Данила вздрогнул: обозленная Бустя с силой дернула за запястье. – Да я… что хошь сделаю – все, что попросишь! И готовить буду, и стирать, и лечить, и медведей кормить! Ужо от меня поболе пользы будет, чем от рыжей твоей белки сумасшедшей! – Она вдруг смолкла, выпустила Данькину руку и добавила тихо: – Не любишь ты меня совсем. Ни чуточки…
– У тебя родители в починке! Тебе к мамке надо! – рассердился Данька.
– Не прогоняй: все равно не уйду, – спокойно и тихо сказала Бустя. – Из дому сбегу. Сама без вас пойду дядьку Потыка выручать.
– Нам без Бустеньки. никак нельзя, – встрял Посух. – Кто ж, окромя Бусти, телегой управит? Вы с Рутою верхами, а мы с медведями на телеге… Я-то дремать буду, а Бустеньке как раз поводья доверить можно…
Данька покосился вбок: из-за угла баньки и впрямь выглядывала запряженная телега, нагруженная каким-то дорожным скарбом!
– Господи, да у вас все подготовлено! – Даньке оставалось лишь развести руками. – А лошадь-то откуда, деда Посух?
– Дык… ты ж мне ея и подарил. Сегодня утром. – Старик спустился с крыльца и, заботливо оглядев окружение, мелко перекрестился: – Ну, коли все готово, – с Богом. Пора в путь-дорогу. По коням, братие!
Медведи бросились к телеге, по очереди задев плечами оцепеневшего Данилу. Бустя, гордо глянув на Даньку из-под ресниц, взобралась на почетное кучерское место – поправила косичку и выпрямилась, разбирая в руке поводья. Мимо прошел ухмыляющийся Посух, прижимая к груди снятый со стены образок… Данька вдруг ухватил старика за костлявое плечо, быстро заглянул в хитрые глазки:
– Дед, а дед… откуда ты знаешь, что Стати уже у меня? Посух пожал плечами.
– А чего тут знать? Бустя час назад прибежала, говорит: какой-то волк вокруг баньки бегает… Ну, я и смекнул, что это Колокир.
– А откуда знал, что именно Колокир? А, скажем, не Вретень?
– Оттуда и знал. Этого Вредня-оборотеня мы с Колокиром еще три дни назад скрутили – шкуру спустили да в болото бросили, когда он ночью мимо пасеки моей пробегал. Видно, Свищ его посылал Михайлу по лесу разыскивать. Страшный такой был, злой – да только от крестного-то знамения весь ослабел, стал сам себя зубами грызть. А Колокир тогда у меня в гостях сидел, мед пил. Вышел, посмотрел на ентого оборотеня – и говорит: вот, мол, подходящая шкура… Переоделся, ровно скоморох, – да вместо настоящего Вредня сам в починок побег. «Почто, говорит, мне Михайлу разыскивать, когда Свищ со Скарашем для меня его сами найдут». Такие дела.
– Гей, скоро вы там?! – закричала с телеги Бустя. Посух встрепенулся, побежал – вскарабкавшись по колесу, тяжело залез на сено и залег там, среди медведей. Данька взгромоздился на Волчика, медленно пустил его позади возка. Когда, выехав на тропинку, процессия поравнялась с медным мерином Руты, рыжая сестрица, казалось, ничуть не удивилась – кратко расхохоталась, подлетела на коне к телеге – знакомиться с медведями. Через минуту она уже, свесившись в седле, трепала разомлевшего Потапа за ухом, хихикала и весело бранилась с Посухом. Еще через полчаса вся компания затянула какую-то общеизвестную и, видимо, популярную в этих краях дорожную песню – достаточно заунывную для того, чтобы могли подпевать медведи.
«Просто цирк какой-то. Передвижной балаганчик», – подумал Данька, отпуская поводья.
XIX
XX
После серии гулких ударов ворота растворились, и на двор вошли, разгребая коленями стелившийся по земле утренний туман, два незнакомых воина в гремевших жестью доспехах. Они громко смеялись, перекликались на незнакомом мягкозвучном наречии и вели в поводу огромных лошадей – тоже облаченных в панцири, в игольчатые нагрудники и пышные перья. Доспехи, и голоса, и перья – все это уже не снилось Даниле. Отнюдь нет – он тихо лежал на боку, утопая в мохнатой медвежьей туше, и широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим.
Кое-что в незнакомых дружинниках даже понравилось Даньке: в частности, музыкальная южная речь, похожая на смех морской волны, – а также хитроумные изображения на овальных щитах: равносторонние четырехугольные кресты, затейливо перевитые растительным узором, в глубинных изгибах которого неожиданно сквозили спрятавшиеся львы. Однако… гораздо более не понравилось Даньке другое обстоятельство: оба иноземца были совершенно и безрассудно пьяны – держались на ногах порой лишь потому, что опирались на своих лошадей. Один из них нес под мышкой собственный шлем, в котором плескались остатки темного вина, вслед за другим волочились по земле на ослабевшей перевязи пустые ножны – бросив коней у распахнутых ворот, незнакомцы с радостными воплями устремились к крыльцу. Штурмовать его удалось далеко не сразу – по счастью, перепуганная рябая хозяйка выбежала на порог, охнула и уронила свечку – мигом все сообразила и поспешила навстречу вынужденным постояльцам. Данька прислушался – кажется, у соседей тоже горланили и шумели иноземцы. «Уж не оккупанты ли?» – мелькнула глупая мысль. Окончательно проснувшись, Данька спрыгнул с телеги и пробежал, пригибаясь в тумане к коновязи – похлопал Волчика по загривку, нащупал у седла рукоять боевого цепа… нет, не годится – в комнатах не развернешься. Подскочил к рыжему мерину Руты, выдернул из седельных ножен нагой и холодный меч – длинный с закругленным концом клинок молочно затуманился в первых лучах рассвета.
Должно быть, он слишком долго провозился подле лошадей – успел сделать всего несколько шагов, приближаясь к терему, когда внутри – истошно и жутко завизжала женщина! Данила замер всего на осколок мига: гулкий взрыв мужеского хохота донесся из дому, и сразу вослед – опять пронзительный крик, унизительно животный и краткий – будто прерванный ударом потной рукавицы! «Кто? Бустя?!» – Данька задохнулся, прыгнул на крыльцо – коряво, по-обезьяньи взлетел по крутым ступеням…
– И-и-и-иии!!! И-и-и-ииии!!! – Что-то визжащее и жесткое темным комком вылетело из дверей ему навстречу, оглушило свистом, локтями ударилось в грудь и отскочило – отпихнув воющую старуху, Данька вырвал входную дверь на себя и, на лету косым всплеском стали выскваживая наперед длинный клинок, напролом ударился в полутемные сени.
– И-и-и-иии! Ай-ай-ай, горюшко, люди добрыя-а! Ай ведь замучат деточку!!! – заверещала за спиной рябая хозяйка, но в краткий перерыв визга Данька услышал – рядом, в соседней комнате угрожающе заурчал медведь и тут же скользко звякнуло сталью о сталь! Вылетев из-за угла, Данька круто развернул отяжелевшее в затяжном прыжке тело, с размаху врезался в дверь – и, вышибая плечом обломки, влетел в комнату: сразу увидел: слева – бурая туша Потапа на лестнице, справа – белесым пятном мечется полусонный Посух… А впереди – на широкой лавке, захлебываясь в стальных объятиях и судорожно суча коленками, под тяжестью пьяного и уже разъяренного иноземца – раздавленным красноватым пятном возится еще теплое ото сна тело больной хозяйской дочки…
Данька увидел только, что зубами девушка вцепилась и кусает скользкий край железной рукавицы, сдавившей ее посеревшее лицо с огромными от ужаса глазами. А потом – как-то сразу и отчетливо – он увидел, как шея пониже кудрявого затылка иноземца-насильника потемнела и за шиворот плеснуло красным… Данька вспомнил про свой меч и посмотрел туда, куда уходил после правильно отработанного удара закругленный конец лезвия – это лезвие тоже было в красных разводах, словно в узоре из мелких переливчатых струек. Данила испугался, что, наверное, сразу убил этого незнакомого дружинника – его подвижное тело в пластинчатой броне обмякло не сразу: наконец, насильник негромко захрипел и, прогнувшись в спине, упал животом на повлажневшую от крови и смертного пота постель. «Зачем, зачем насмерть», – ужаснулся Данька и тут же ощутил, как по щеке словно плеснуло кипятком – ух, это ж стрела! – прогудела у виска, задев оперением! Обернувшись, Данила увидел второго иноземца позади себя, увидел арбалет в стальной рукавице – и бурое облако шерсти, грядущее наперерез новой стреле, уже готовой сорваться со спускового рычага. Данила даже успел занести свой меч для нового удара снизу – но слишком поздно: ловко увернувшись от удара медвежьей лапы, мигом протрезвевший иноземец прыгнул к двери: прогрохотав доспехами по лестнице, с кратким ругательством бросился прочь со двора.
XXI
Осада постоялого двора продолжалась уже более часа: заслышав вопли перепуганного беглеца, от соседних домов мгновенно набежало с полдюжины дружинников – как иноземных, так и славянских. Сразу после внезапной стычки с пьяными воинами Данька приказал срочно уходить, понимая, что с минуты на минуту пожалуют и другие вооруженные панциреносцы с крестами на щитах. Однако Посух наотрез отказался оставить истекающего кровью насильника – сокрушенно покачивая лысой головой, склонился над телом и принялся втирать в рану целебный мед (признаться, Данила вздохнул с облегчением, узнав, что все-таки не убил пьяного парня: меч не достал до позвоночника, лишь рассек мышцы вверху спины и плашмя ударил по затылку… слава Богу!). Дядьку Сильвестра оказалось совсем не просто разбудить; косолапый Потап никак не мог успокоить свое чуткое ко всякой неправде сердце – метался, глухо рыча, из угла в угол. А Бустя, вместо того чтобы спешно собирать вещи в дорогу, бросилась утешать онемевшую и мокрую от страха хозяйскую дочку. Таким образом, когда первая стрела осаждающих разбила косящатое окошко в горнице, рядом с Данилой оказалась лишь облаченная в тонкую кольчугу Рута с небольшим арбалетом в руке. Арбалет, оброненный бежавшим иноземцем, был похож на игрушку – легкий, изящный и даже с самоцветными вкраплениями по костяной рукояти: Рута открыто любовалась трофеем.
– Четыре дружинника за забором да один у ворот! Еще трое приближаются от крепости по дороге! – весело доложила она, блестя посиневшими от воинского задора глазами. – Пусть только попробуют напасть – мы им покажем, правда?
Оправив подол тонкой кольчуги, она подскочила к подоконнику и принялась деловито раскладывать на нем какие-то тряпичные мешочки с мягкой пылью внутри.
Сзади, за спиной у Данилы уже металлически заскрежетали расправляемые крылья, уже шевельнулась, отыскивая бесцветным взглядом очередного противника, плоская скорпионья голова с железным клювом. Вретень не тронулся с места – он стоял посреди лесной тропы, чуть раскачиваясь на коротких кривых лапах… Данька с отвращением осознал, что чудовище по-прежнему изменяется внешне – волчьи уши уменьшаются, подрагивая и прижимаясь к мохнатой голове, тесный ряд клыков скрывается в густой бороде, на костлявых руках шевелятся отрастающие длинные пальцы… Что это? Словно ворох темной шерсти сползает с плеч, подобно поношенной шубе – и бледно-зеленые глаза… не глаза вовсе, а крошечный тусклый фонарь, упавший на землю и покатившийся в пыли!
– Приветствую тебя, славный и хитроумный воин! – мягко произнес Вретень и слегка поклонился. Отшвырнул с дороги в кусты обрывки волчьей шкуры и изящным движением руки оправил темные волосы над высоким смуглым лбом. Легко шагнул вперед, поднял голову – и Данька увидел утонченное эллинское лицо великого актера Колокира. – Я принес то, что ты ищешь.
В его руке качнулся небольшой сверток, дорожная торба бурого цвета – вроде той, в которой дед Посух носил кузовок с земляникой.
– Итак… последняя моя роль сыграна! – Грек поклонился в пояс, смуглой дланью опуская свою драгоценную ношу в глубокую пыль у дороги. – Я принес вам сердце погибшей Империи. Мой народ не сумел удержать это сердце в своей груди. Теперь оно – ваше… Я ухожу.
Данька не успел остановить его. Колокир снова весь будто сгорбился и, переступая вспять, как-то разом скрылся в глубокой лесной темноте при дороге. На тропе рядом с невнятной грудой сброшенного актерского реквизита осталась лежать странническая сума с царскими Статями базилевсов.
– Да, совсем забыл… – Из-за древесных стволов вновь проявились очертания его крупной головы. – От себя замечу, что роль Данэила Казарина была сыграна блестяще… Не думал, что среди славян встречаются столь дивные лицедеи. Я впечатлен. Я слышал каждое слово, лежа в сенях на сене и изображая чудовище. Изображать чудовище было нелегко – ха! – однако твоя роль куда сложнее, славный воин! Господь с тобою, прощай…
И он исчез уже навсегда.
– Ха-ха! Милый братец, это ж никакой не волк! – радостно завопил над ухом девичий голосок, и Данька вздрогнул:
Рута, соскочив с коня, подлетела к валявшейся на земле сумке, подхватила и замахала в воздухе над головой, едва не подпрыгивая от восторга: – Чудо-чудо чудненькое! Он принес нам Стати, братец! Мы всех-всех перехитрили, вот какие мы умницы! Вот они. Стати – ха-ха! Лови!
Как детский мяч, она бросила мягкую торбу Даниле – тот едва успел поймать! Вцепился в грубую ткань переметной сумы, прижал к животу, подержал в руках пару мгновений – что-то жесткое там, нетяжелое, но… веское. Сунул за пазуху.
– Ну, куда теперь поскачем, братец? А? Я говорю, куда нам теперь? – Рута уже вскарабкалась на спину гнедого мерина – тот завертелся и зафыркал, проникаясь нетерпением седока. – Братец, ты чего молчишь? Ты здоров?
– Да. – Данька тронул Волчика пятками, снова нащупал узду.
– Гей, братец! Ты куда? Опять к избушке? Ха-ха! Зачем? Мы уже нашли Колокира – что ты там забыл, в этой баньке?
– Забыл? Ах да – забыл. Так, мелочь одну… Подожди здесь – я мигом вернусь.
Послушная сестрица кивнула и осталась ждать на тропинке. Данька стронул Волчика рысью к избушке – вот она, совсем рядом. Не то чтобы Даниле особенно хотелось туда, где несколько часов назад он расставался с обезумевшим от горя, зачарованным братом Михайлой… Просто Данька вспомнил про крошечный образок Нерукотворного Спаса под крышей. Не оставлять же в глухой, заброшенной избушке.
Он даже не стал привязывать Волчика – тяжело сполз на землю (затылок еще болел после удара), сделал несколько шагов к перекошенному крылечку – и замер. Опять он забыл у седла свой боевой цеп… И меч позабыл, и щит – а между тем сквозь щель под дверью баньки отчетливо пробивался изнутри оранжевый свет лучины, просачивался меж ставен и сквозь прорехи в разбитых стенах…
Данила всего на миг прильнул к окну, пытаясь разглядеть, что происходит внутри – что за нежданные гости? Ах, это не лучина! – кто-то растапливает печурку: согнутая тень мелькнула в контровом свете… У стены на лавке сидит еще некто бородатый – лица не видно, только лысина поблескивает…
Тяжелая. Когтистая. Мохнатая лапа легла ему на плечо – и снова Данька услышал, как заурчал за спиной кто-то огромный, вонючий и клацающий зубами. Второй раз на дню шею обожгло жарким дыханием зверя, и за ворот потекла обильная тягучая слюна. Только на этот раз Потап урчал и клацал зубьями не от гнева и возмущения, а – от радости. Он уж и не чаял увидеть хозяина живым.
– Ах, деда Посух! Потап снова гостя дерет! – заорал с крыльца пронзительный детский голос – белокурая девка, заслышав приглушенный рев медведя, выскочила на порог, перегнулась через перила… В темноте да с перепугу не разобрала, дурочка, чем там занимаются во мраке медведь с каким-то мужиком, явно только что подглядывавшим у окна.
– Ну-ну, Бустенька, ангел мой! Не кричи… – наконец проговорил Данька, приходя в себя от медвежьих объятий. – Это свои, свои… Иди сюда, поцелую.
Даниле стало даже неловко, когда девчонка повисла на шее, прижалась к щеке вмиг повлажневшей мордочкой, тихо запищала и вдруг поцеловала прямо в рот, нечаянно коснувшись языком Данькиной губы – он отдернул лицо, дважды погладил Бустю по мягким волосам на затылке и опустил обратно на землю.
– Я ж говорил тебе, Буштя, шо оне сами до нас придут… Только погодить немного, а Данька и сам пришкочит! – зашепелявил, перелезая через порог, обрадованный Посух. – Чаво вы долгонько-то так? Ужо мы заждались тута с Потапом да дядькой Сильвестром!
Только теперь Данька разглядел чуть поодаль, под старой вишней еще одну косолапую тень – дядька Сильвестр вежливо поклонился Даниле, блеснув клыкастой улыбкой. «Как же, знакомы-с! – словно выражал весь его вид. – Намедни барина-то на закорках до дома несли-с… А нонче вот опять приятная встреча-с…»
– Дяденька Сильвестр тоже с нами решил идти дядьку Потыка выручать! – выпалила Бустя, не желая выпустить из пальцев Данькино запястье.
– С нами? Потыка выручать? –Данька вопросительно обернулся на ухмыляющегося Посуха. – Вы что… тоже собрались?
– А то как же?! – Посух обидчиво насупился. – Ишь хитрец, решил один Михайлу спасать! А мы тогда на что? Аль от мудрого старика и пользы нет? Или от Потапа с Сильвестром? Ты погляди на них: хошь и дураки, а немалы кулаки!
– Ага… особенно много пользы от Бусти! – Данька покачал головой. – Я ж вам велел на пасеку идти, меня дожидаться! Почему сюда пришли вместо пасеки? Здесь же опасно!
– На пашеку? Рази ж ты нам велел на пашеку иттить? – недоверчиво прислушался Посух, мгновенно начиная шепелявить втрое против прежнего. – А я, видать, не рашшлышал. То ешть не ражобрал. Перепутал небось пашеку с банькой… Ох, штарость не в радошть…
– Значит, от меня и пользы никакой?! – Данила вздрогнул: обозленная Бустя с силой дернула за запястье. – Да я… что хошь сделаю – все, что попросишь! И готовить буду, и стирать, и лечить, и медведей кормить! Ужо от меня поболе пользы будет, чем от рыжей твоей белки сумасшедшей! – Она вдруг смолкла, выпустила Данькину руку и добавила тихо: – Не любишь ты меня совсем. Ни чуточки…
– У тебя родители в починке! Тебе к мамке надо! – рассердился Данька.
– Не прогоняй: все равно не уйду, – спокойно и тихо сказала Бустя. – Из дому сбегу. Сама без вас пойду дядьку Потыка выручать.
– Нам без Бустеньки. никак нельзя, – встрял Посух. – Кто ж, окромя Бусти, телегой управит? Вы с Рутою верхами, а мы с медведями на телеге… Я-то дремать буду, а Бустеньке как раз поводья доверить можно…
Данька покосился вбок: из-за угла баньки и впрямь выглядывала запряженная телега, нагруженная каким-то дорожным скарбом!
– Господи, да у вас все подготовлено! – Даньке оставалось лишь развести руками. – А лошадь-то откуда, деда Посух?
– Дык… ты ж мне ея и подарил. Сегодня утром. – Старик спустился с крыльца и, заботливо оглядев окружение, мелко перекрестился: – Ну, коли все готово, – с Богом. Пора в путь-дорогу. По коням, братие!
Медведи бросились к телеге, по очереди задев плечами оцепеневшего Данилу. Бустя, гордо глянув на Даньку из-под ресниц, взобралась на почетное кучерское место – поправила косичку и выпрямилась, разбирая в руке поводья. Мимо прошел ухмыляющийся Посух, прижимая к груди снятый со стены образок… Данька вдруг ухватил старика за костлявое плечо, быстро заглянул в хитрые глазки:
– Дед, а дед… откуда ты знаешь, что Стати уже у меня? Посух пожал плечами.
– А чего тут знать? Бустя час назад прибежала, говорит: какой-то волк вокруг баньки бегает… Ну, я и смекнул, что это Колокир.
– А откуда знал, что именно Колокир? А, скажем, не Вретень?
– Оттуда и знал. Этого Вредня-оборотеня мы с Колокиром еще три дни назад скрутили – шкуру спустили да в болото бросили, когда он ночью мимо пасеки моей пробегал. Видно, Свищ его посылал Михайлу по лесу разыскивать. Страшный такой был, злой – да только от крестного-то знамения весь ослабел, стал сам себя зубами грызть. А Колокир тогда у меня в гостях сидел, мед пил. Вышел, посмотрел на ентого оборотеня – и говорит: вот, мол, подходящая шкура… Переоделся, ровно скоморох, – да вместо настоящего Вредня сам в починок побег. «Почто, говорит, мне Михайлу разыскивать, когда Свищ со Скарашем для меня его сами найдут». Такие дела.
– Гей, скоро вы там?! – закричала с телеги Бустя. Посух встрепенулся, побежал – вскарабкавшись по колесу, тяжело залез на сено и залег там, среди медведей. Данька взгромоздился на Волчика, медленно пустил его позади возка. Когда, выехав на тропинку, процессия поравнялась с медным мерином Руты, рыжая сестрица, казалось, ничуть не удивилась – кратко расхохоталась, подлетела на коне к телеге – знакомиться с медведями. Через минуту она уже, свесившись в седле, трепала разомлевшего Потапа за ухом, хихикала и весело бранилась с Посухом. Еще через полчаса вся компания затянула какую-то общеизвестную и, видимо, популярную в этих краях дорожную песню – достаточно заунывную для того, чтобы могли подпевать медведи.
«Просто цирк какой-то. Передвижной балаганчик», – подумал Данька, отпуская поводья.
XIX
– Кто здесь и почто пришел? – Плоское лицо рябой хозяйки постоялого двора, просунувшись в приоткрытую дверь, изобразило при виде столь разношерстной компании скорее усталое раздражение, нежели испуг.
– Бродячие скоморохи мы, – вежливо поклонился Данька. – Ищем ночлега.
– Ступайте с миром прочь! – Дверь сухо захлопнулась. Тогда постучал Потап. Его вовремя остановили – когда дверь вместе с косяком с хрустом просела в глубину проема на добрых полвершка. Старуха снова высунула в щель скуластое лицо – на этот раз побледневшее от испуга:
– Ступайте себе! Нынче гостей не берем на постой…
– Завтра мы дадим представление на рыночной площади и хорошо заплатим тебе за кров, – быстро сказал Данила, просовывая носок сапога между дверью и рассохшимся косяком.
– Ничего не надобно! – Хозяйка болезненно наморщила лоб. – У нас на дворе огневица… Дочка моя больная лежит – уходите прочь поздорову!
– Пусти нас, я вылечу твою дочь, – вдруг донесся скрипучий голос из-за широкой Данькиной спины. Дедушка Посух мелко поклонился, качнув в полумраке блестящей лысиной: – Я сам лекарь, знаю от огневицы отворотное зелье. Платы никакой мне не надобно – только дозволь повечерять да заночевать.
Дверь немедля открылась – бесстрастно оглядев медведей, один за другим перешагнувших порог и стеснительно замявшихся в сенях, старуха махнула рукой в глубь терема:
– Сегодня мест много: никто, окромя вас, не ночует. Гости огневицы боятся!
«Очень хорошо, – подумал Данька, поднимаясь по мостам в тесную опочивальную клеть без окон. Присел на жесткий сундук, застеленный шерстяным одеялом, и умильно покосился на лучинку в углу. – Господи, неужели можно прямо сейчас лечь – и уснуть до утра? Никого не резать ножами, не соблазнять и не обманывать, не ползать на брюхе по лесу и не разыскивать стати!» Только теперь он ощутил, что устал в дороге – добрых три часа провел без сна в седле, сопровождая телегу с дремлющими подопечными. Поэтому, когда на исходе третьего часа на горизонте, в размахе широкого речного берега показался наконец незнакомый и крупный посад с сотнями огоньков за оборонительным рвом, с шумными гуляньями у околиц, Данька решил: нужен ночлег. Город стоял на берегу большой реки – Влаги, как пояснила Рута. Завтра они продадут лошадей и купят лодку – по течению через два дня можно доплыть до тороканского города Калина… «Но это завтра, а сейчас – сон, – мысленно порадовался Данька, стягивая через голову надоевшую кольчугу. – Вот где счастье: просто уснуть одному. Без бабы. Очень, очень хорошо».
– Чур, я сплю с дядькой Данилой! – В комнату влетела Бустя и с лету завалилась на край сундука, поспешно расстегивая на груди пуговки нового, подаренного Посухом сарафана. – Милый братец, я буду охранять тебя всю ночь! Я не буду спать ни капельки! Хочешь, постелю себе рядом на полу? Или сяду в изголовье и расчешу тебе волосы во сне? – Стройная фигурка Руты тут же возникла на пороге опочивальни – молочно-белое личико отмыто от болотного камуфляжа, пламенные волосы мягкими волнами распущены по плечам, серые глаза и острые зубки весело поблескивают в улыбке – а тесная ночная сорочка едва доходит до колен, едва удерживает в расшитом вороте высокую грудь: горячие точки сосков с невинной откровенностью торчат и просвечивают сквозь ткань!
– Потап!!! – Данька заревел и с выпученными глазами бросился вон из спальни, кубарем скатился по лестнице в нижний этаж терема. – Потапушка, ступай наверх ночевать с девками! Запри изнутри дверь и не выпускай – это приказ!
Потап проворно бросился исполнять указание. В изнеможении, Данила повалился на лавку рядом с дедушкой Посухом – но тут же подскочил, как ужаленный: на широкой скамье у самой стены, сонно разметавшись в облаке собственных волос, лежала совершенно незнакомая и совершено обнаженная девушка! Закинув голову и обводя бледным языком пересохшие губы, она часто и шумно дышала, изредка постанывая – а старый плешивый Посух, присев рядышком на край ложа, занимался тем, что тискал в морщинистых пальцах ее крупную грудь, матово блестевшую от пота!
Данила не сразу смог выдохнуть спершийся в груди воздух. Зато почувствовал, что волосы на голове тихо приподнимаются, а щеки начинают зудеть от жара. «Так сходят с ума», – осознал он, тихо и все ниже оползая спиной по стене.
– Добрый медок, калиновый! От простуды и белокровия, от огневицы да трясовицы первое средство! – пояснило улыбающееся лицо Посуха. Дедушка еще раз обмакнул пальцы щепоткою в небольшой глиняный горшочек и принялся втирать снадобье в горячую, трепещущую в лихорадке грудь хозяйской дочери. Ее рябая мать – Данила только теперь заметил замершую фигуру старухи у окна напротив – наблюдала за происходящим с видимым одобрением: видимо, успела прикинуть в уме, сколько мер драгоценного калинового меда заезжий плешивый лекарь уже потратил на ее несчастную дочь. «Век, и век, и лев камбек… Воды мне, мертвой воды!» – простонала в бреду больная и, глубоко вздохнув, затихла.
– Ну вот и славненько! – Дед Посух вытер руки рушником и тщательно завязал им горлышко медового горшочка. Добавил с улыбкой, обернув седобородое лицо к старой хозяйке: – Теперича доченька ваша уснет, а наутречко скочит с лавочки здоровее прежнего. Так и запрыгает по горнице, песенки запоет! А нам теперь… почивати пора. Доброй ночи, славная хозяюшка…
Старуха нервно поклонилась, пробормотала что-то неразборчивое во славу Мокоши и исчезла, плотно притворив за собой дверь.
– Значит, ты ее сейчас… лечил? – спросил Данила после некоторой паузы и вытер лоб рукавом рубахи.
– Э нет… какое же это лечение? Так, видимость одна, обман! Народ у нас пока еще дикий, окромя снадобий целебных, ни во что и верить не желают… А настоящее-то лечение только сейчас начинается. – Он мельком оглянулся на дверь и достал из-за пазухи знакомый Даньке образок. Размотал мягкие тряпицы, поставил у изголовья спящей девушки и – затих, опустив бородатый подбородок на грудь.
– Остави, изыди, згинь… Заступи, помилуй, сохрани… – различил Данила обрывки невнятного бормотания. Он хотел спросить еще о чем-то, но понял: дед Посух теперь занят. Тихо поднялся и, мягко ступая босиком по половицам, вышел вон на лестницы. Сверху, из-за запертой двери опочивальни, сквозь густой храп Потапушки донеслось звонкое чириканье детских голосов – Бустя и Рута хихикали о чем-то девичьем. Данька ударил плечом входную дверь – зевая и пошатываясь на ходу, пересек неопрятный темный дворик, добрел до торчащей под забором телеги. Залез на кучу сена, подминая под голову какое-то дорожное барахло, теплое и шерстяное. Уже засыпая – по ряду вторичных признаков – понял, что спит головой на мягком и обширном брюхе развалившегося здесь же дядьки Сильвестра, который также предпочел почивать на свежем воздухе.
«Эка невидаль… я вон с медведем завсегда сплю… от него жар ровно от печки, и мохнат изрядно… самое первое дело с медведем», – отдаленным эхом прозвучала в отяжелевшей голове старая Михайлина шутка, и Данила заснул. Снилось ему разное – и сквозь дремоту в нежную ткань сновидений то и дело грубым контрапунктом вторгался низкий рокочущий звук у самого уха – у дядьки Сильвестра урчало в животе.
– Бродячие скоморохи мы, – вежливо поклонился Данька. – Ищем ночлега.
– Ступайте с миром прочь! – Дверь сухо захлопнулась. Тогда постучал Потап. Его вовремя остановили – когда дверь вместе с косяком с хрустом просела в глубину проема на добрых полвершка. Старуха снова высунула в щель скуластое лицо – на этот раз побледневшее от испуга:
– Ступайте себе! Нынче гостей не берем на постой…
– Завтра мы дадим представление на рыночной площади и хорошо заплатим тебе за кров, – быстро сказал Данила, просовывая носок сапога между дверью и рассохшимся косяком.
– Ничего не надобно! – Хозяйка болезненно наморщила лоб. – У нас на дворе огневица… Дочка моя больная лежит – уходите прочь поздорову!
– Пусти нас, я вылечу твою дочь, – вдруг донесся скрипучий голос из-за широкой Данькиной спины. Дедушка Посух мелко поклонился, качнув в полумраке блестящей лысиной: – Я сам лекарь, знаю от огневицы отворотное зелье. Платы никакой мне не надобно – только дозволь повечерять да заночевать.
Дверь немедля открылась – бесстрастно оглядев медведей, один за другим перешагнувших порог и стеснительно замявшихся в сенях, старуха махнула рукой в глубь терема:
– Сегодня мест много: никто, окромя вас, не ночует. Гости огневицы боятся!
«Очень хорошо, – подумал Данька, поднимаясь по мостам в тесную опочивальную клеть без окон. Присел на жесткий сундук, застеленный шерстяным одеялом, и умильно покосился на лучинку в углу. – Господи, неужели можно прямо сейчас лечь – и уснуть до утра? Никого не резать ножами, не соблазнять и не обманывать, не ползать на брюхе по лесу и не разыскивать стати!» Только теперь он ощутил, что устал в дороге – добрых три часа провел без сна в седле, сопровождая телегу с дремлющими подопечными. Поэтому, когда на исходе третьего часа на горизонте, в размахе широкого речного берега показался наконец незнакомый и крупный посад с сотнями огоньков за оборонительным рвом, с шумными гуляньями у околиц, Данька решил: нужен ночлег. Город стоял на берегу большой реки – Влаги, как пояснила Рута. Завтра они продадут лошадей и купят лодку – по течению через два дня можно доплыть до тороканского города Калина… «Но это завтра, а сейчас – сон, – мысленно порадовался Данька, стягивая через голову надоевшую кольчугу. – Вот где счастье: просто уснуть одному. Без бабы. Очень, очень хорошо».
– Чур, я сплю с дядькой Данилой! – В комнату влетела Бустя и с лету завалилась на край сундука, поспешно расстегивая на груди пуговки нового, подаренного Посухом сарафана. – Милый братец, я буду охранять тебя всю ночь! Я не буду спать ни капельки! Хочешь, постелю себе рядом на полу? Или сяду в изголовье и расчешу тебе волосы во сне? – Стройная фигурка Руты тут же возникла на пороге опочивальни – молочно-белое личико отмыто от болотного камуфляжа, пламенные волосы мягкими волнами распущены по плечам, серые глаза и острые зубки весело поблескивают в улыбке – а тесная ночная сорочка едва доходит до колен, едва удерживает в расшитом вороте высокую грудь: горячие точки сосков с невинной откровенностью торчат и просвечивают сквозь ткань!
– Потап!!! – Данька заревел и с выпученными глазами бросился вон из спальни, кубарем скатился по лестнице в нижний этаж терема. – Потапушка, ступай наверх ночевать с девками! Запри изнутри дверь и не выпускай – это приказ!
Потап проворно бросился исполнять указание. В изнеможении, Данила повалился на лавку рядом с дедушкой Посухом – но тут же подскочил, как ужаленный: на широкой скамье у самой стены, сонно разметавшись в облаке собственных волос, лежала совершенно незнакомая и совершено обнаженная девушка! Закинув голову и обводя бледным языком пересохшие губы, она часто и шумно дышала, изредка постанывая – а старый плешивый Посух, присев рядышком на край ложа, занимался тем, что тискал в морщинистых пальцах ее крупную грудь, матово блестевшую от пота!
Данила не сразу смог выдохнуть спершийся в груди воздух. Зато почувствовал, что волосы на голове тихо приподнимаются, а щеки начинают зудеть от жара. «Так сходят с ума», – осознал он, тихо и все ниже оползая спиной по стене.
– Добрый медок, калиновый! От простуды и белокровия, от огневицы да трясовицы первое средство! – пояснило улыбающееся лицо Посуха. Дедушка еще раз обмакнул пальцы щепоткою в небольшой глиняный горшочек и принялся втирать снадобье в горячую, трепещущую в лихорадке грудь хозяйской дочери. Ее рябая мать – Данила только теперь заметил замершую фигуру старухи у окна напротив – наблюдала за происходящим с видимым одобрением: видимо, успела прикинуть в уме, сколько мер драгоценного калинового меда заезжий плешивый лекарь уже потратил на ее несчастную дочь. «Век, и век, и лев камбек… Воды мне, мертвой воды!» – простонала в бреду больная и, глубоко вздохнув, затихла.
– Ну вот и славненько! – Дед Посух вытер руки рушником и тщательно завязал им горлышко медового горшочка. Добавил с улыбкой, обернув седобородое лицо к старой хозяйке: – Теперича доченька ваша уснет, а наутречко скочит с лавочки здоровее прежнего. Так и запрыгает по горнице, песенки запоет! А нам теперь… почивати пора. Доброй ночи, славная хозяюшка…
Старуха нервно поклонилась, пробормотала что-то неразборчивое во славу Мокоши и исчезла, плотно притворив за собой дверь.
– Значит, ты ее сейчас… лечил? – спросил Данила после некоторой паузы и вытер лоб рукавом рубахи.
– Э нет… какое же это лечение? Так, видимость одна, обман! Народ у нас пока еще дикий, окромя снадобий целебных, ни во что и верить не желают… А настоящее-то лечение только сейчас начинается. – Он мельком оглянулся на дверь и достал из-за пазухи знакомый Даньке образок. Размотал мягкие тряпицы, поставил у изголовья спящей девушки и – затих, опустив бородатый подбородок на грудь.
– Остави, изыди, згинь… Заступи, помилуй, сохрани… – различил Данила обрывки невнятного бормотания. Он хотел спросить еще о чем-то, но понял: дед Посух теперь занят. Тихо поднялся и, мягко ступая босиком по половицам, вышел вон на лестницы. Сверху, из-за запертой двери опочивальни, сквозь густой храп Потапушки донеслось звонкое чириканье детских голосов – Бустя и Рута хихикали о чем-то девичьем. Данька ударил плечом входную дверь – зевая и пошатываясь на ходу, пересек неопрятный темный дворик, добрел до торчащей под забором телеги. Залез на кучу сена, подминая под голову какое-то дорожное барахло, теплое и шерстяное. Уже засыпая – по ряду вторичных признаков – понял, что спит головой на мягком и обширном брюхе развалившегося здесь же дядьки Сильвестра, который также предпочел почивать на свежем воздухе.
«Эка невидаль… я вон с медведем завсегда сплю… от него жар ровно от печки, и мохнат изрядно… самое первое дело с медведем», – отдаленным эхом прозвучала в отяжелевшей голове старая Михайлина шутка, и Данила заснул. Снилось ему разное – и сквозь дремоту в нежную ткань сновидений то и дело грубым контрапунктом вторгался низкий рокочущий звук у самого уха – у дядьки Сильвестра урчало в животе.
XX
За окнами чьи-то шаги – надо зажечь свечу.
Может быть, это враги? Полно, я не шучу…
Надо пойти за дверь – проверить свои посты:
Может быть, это зверь. А может быть, это ты.
«Чиж и Сo»
После серии гулких ударов ворота растворились, и на двор вошли, разгребая коленями стелившийся по земле утренний туман, два незнакомых воина в гремевших жестью доспехах. Они громко смеялись, перекликались на незнакомом мягкозвучном наречии и вели в поводу огромных лошадей – тоже облаченных в панцири, в игольчатые нагрудники и пышные перья. Доспехи, и голоса, и перья – все это уже не снилось Даниле. Отнюдь нет – он тихо лежал на боку, утопая в мохнатой медвежьей туше, и широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим.
Кое-что в незнакомых дружинниках даже понравилось Даньке: в частности, музыкальная южная речь, похожая на смех морской волны, – а также хитроумные изображения на овальных щитах: равносторонние четырехугольные кресты, затейливо перевитые растительным узором, в глубинных изгибах которого неожиданно сквозили спрятавшиеся львы. Однако… гораздо более не понравилось Даньке другое обстоятельство: оба иноземца были совершенно и безрассудно пьяны – держались на ногах порой лишь потому, что опирались на своих лошадей. Один из них нес под мышкой собственный шлем, в котором плескались остатки темного вина, вслед за другим волочились по земле на ослабевшей перевязи пустые ножны – бросив коней у распахнутых ворот, незнакомцы с радостными воплями устремились к крыльцу. Штурмовать его удалось далеко не сразу – по счастью, перепуганная рябая хозяйка выбежала на порог, охнула и уронила свечку – мигом все сообразила и поспешила навстречу вынужденным постояльцам. Данька прислушался – кажется, у соседей тоже горланили и шумели иноземцы. «Уж не оккупанты ли?» – мелькнула глупая мысль. Окончательно проснувшись, Данька спрыгнул с телеги и пробежал, пригибаясь в тумане к коновязи – похлопал Волчика по загривку, нащупал у седла рукоять боевого цепа… нет, не годится – в комнатах не развернешься. Подскочил к рыжему мерину Руты, выдернул из седельных ножен нагой и холодный меч – длинный с закругленным концом клинок молочно затуманился в первых лучах рассвета.
Должно быть, он слишком долго провозился подле лошадей – успел сделать всего несколько шагов, приближаясь к терему, когда внутри – истошно и жутко завизжала женщина! Данила замер всего на осколок мига: гулкий взрыв мужеского хохота донесся из дому, и сразу вослед – опять пронзительный крик, унизительно животный и краткий – будто прерванный ударом потной рукавицы! «Кто? Бустя?!» – Данька задохнулся, прыгнул на крыльцо – коряво, по-обезьяньи взлетел по крутым ступеням…
– И-и-и-иии!!! И-и-и-ииии!!! – Что-то визжащее и жесткое темным комком вылетело из дверей ему навстречу, оглушило свистом, локтями ударилось в грудь и отскочило – отпихнув воющую старуху, Данька вырвал входную дверь на себя и, на лету косым всплеском стали выскваживая наперед длинный клинок, напролом ударился в полутемные сени.
– И-и-и-иии! Ай-ай-ай, горюшко, люди добрыя-а! Ай ведь замучат деточку!!! – заверещала за спиной рябая хозяйка, но в краткий перерыв визга Данька услышал – рядом, в соседней комнате угрожающе заурчал медведь и тут же скользко звякнуло сталью о сталь! Вылетев из-за угла, Данька круто развернул отяжелевшее в затяжном прыжке тело, с размаху врезался в дверь – и, вышибая плечом обломки, влетел в комнату: сразу увидел: слева – бурая туша Потапа на лестнице, справа – белесым пятном мечется полусонный Посух… А впереди – на широкой лавке, захлебываясь в стальных объятиях и судорожно суча коленками, под тяжестью пьяного и уже разъяренного иноземца – раздавленным красноватым пятном возится еще теплое ото сна тело больной хозяйской дочки…
Данька увидел только, что зубами девушка вцепилась и кусает скользкий край железной рукавицы, сдавившей ее посеревшее лицо с огромными от ужаса глазами. А потом – как-то сразу и отчетливо – он увидел, как шея пониже кудрявого затылка иноземца-насильника потемнела и за шиворот плеснуло красным… Данька вспомнил про свой меч и посмотрел туда, куда уходил после правильно отработанного удара закругленный конец лезвия – это лезвие тоже было в красных разводах, словно в узоре из мелких переливчатых струек. Данила испугался, что, наверное, сразу убил этого незнакомого дружинника – его подвижное тело в пластинчатой броне обмякло не сразу: наконец, насильник негромко захрипел и, прогнувшись в спине, упал животом на повлажневшую от крови и смертного пота постель. «Зачем, зачем насмерть», – ужаснулся Данька и тут же ощутил, как по щеке словно плеснуло кипятком – ух, это ж стрела! – прогудела у виска, задев оперением! Обернувшись, Данила увидел второго иноземца позади себя, увидел арбалет в стальной рукавице – и бурое облако шерсти, грядущее наперерез новой стреле, уже готовой сорваться со спускового рычага. Данила даже успел занести свой меч для нового удара снизу – но слишком поздно: ловко увернувшись от удара медвежьей лапы, мигом протрезвевший иноземец прыгнул к двери: прогрохотав доспехами по лестнице, с кратким ругательством бросился прочь со двора.
XXI
Он идет последний круг.
Он по-прежнему мой друг.
Павел Кашин
Осада постоялого двора продолжалась уже более часа: заслышав вопли перепуганного беглеца, от соседних домов мгновенно набежало с полдюжины дружинников – как иноземных, так и славянских. Сразу после внезапной стычки с пьяными воинами Данька приказал срочно уходить, понимая, что с минуты на минуту пожалуют и другие вооруженные панциреносцы с крестами на щитах. Однако Посух наотрез отказался оставить истекающего кровью насильника – сокрушенно покачивая лысой головой, склонился над телом и принялся втирать в рану целебный мед (признаться, Данила вздохнул с облегчением, узнав, что все-таки не убил пьяного парня: меч не достал до позвоночника, лишь рассек мышцы вверху спины и плашмя ударил по затылку… слава Богу!). Дядьку Сильвестра оказалось совсем не просто разбудить; косолапый Потап никак не мог успокоить свое чуткое ко всякой неправде сердце – метался, глухо рыча, из угла в угол. А Бустя, вместо того чтобы спешно собирать вещи в дорогу, бросилась утешать онемевшую и мокрую от страха хозяйскую дочку. Таким образом, когда первая стрела осаждающих разбила косящатое окошко в горнице, рядом с Данилой оказалась лишь облаченная в тонкую кольчугу Рута с небольшим арбалетом в руке. Арбалет, оброненный бежавшим иноземцем, был похож на игрушку – легкий, изящный и даже с самоцветными вкраплениями по костяной рукояти: Рута открыто любовалась трофеем.
– Четыре дружинника за забором да один у ворот! Еще трое приближаются от крепости по дороге! – весело доложила она, блестя посиневшими от воинского задора глазами. – Пусть только попробуют напасть – мы им покажем, правда?
Оправив подол тонкой кольчуги, она подскочила к подоконнику и принялась деловито раскладывать на нем какие-то тряпичные мешочки с мягкой пылью внутри.