Миронов Арсений. Много шума из никогда

   – Тщетно бежать тебе, Рогволод! – долетел до меня голос Лито. – Или ты позабыл, что из святилища Стожарова нет выхода никому, кроме кровного стожарича! Отпусти его. Гнедка! Все равно никуда не сбежит теперь! Он – сребрянин, а не стожарич! Откуда ему знать Стожаровы потайные выходы?
   – Ах ты, поджигатель! – Осторожно прыгая по горящей траве, я приблизился. – Ну погоди: сейчас Стожар вернется с работы, он тебе оторвет выступающие части тела… Смирись с тяжкой участью, меринок ты мой непарнокопытный! Это – конец твоей карьеры! (Рядом рухнул еще один обугленный ствол, словно подчеркивая значимость моих слов.) А нам с ребятами пора бежать. У нас срочные дела – ты уж извини.
   Святилище разгоралось не на шутку, и я торопился.
   – Бери мое злато, Мстислав! Девок бери! Забирай воев моих! – внезапно прохрипел княжич, пытаясь молебно вцепиться в мою рубаху. – Изведи меня отсель! Ты – стожарич! Ты пути знаешь! Я все прощу!
   Вот нахал, а? Он мне все простит! Это я, стало быть, перед ним виноват! Это я отбивал купеческие караваны и резал девушкам косы, это я его бил, живого человека, сапогами в живот? Я так расчувствовался, что влепил княжичу отеческий подзатыльник. Что-то жгуче укусило меня за ногу, и я убрал босую подошву с горящей головешки. Рядом с треском развалился выгоревший пень, и я вдруг вздрогнул: а ведь княжич-то дело говорит! Зачем губить его, когда можно…
   – Ладно, так и быть: я тебя прощаю, – поспешно сказал я, кашляя от дыма и поминутно теряя княжича из виду за волнами едкой гари. – Я выведу тебя при одном условии… Ты теперь будешь мой раб, а я – волен!
   К счастью, я успел отпрыгнуть – детское личико княжича вдруг перекосилось: тонкие усики задрожали, черные глаза глянули озверело – и стальные пальцы, умоляюще стискивавшие подол моей рваной рубахи, жестко метнулись от подола к моему горлу.
   – А, ну тогда прощай! – весело сказал я, отбегая в сторону и стряхивая с волос пепел. – Я пошел: меня девушка ждет.
   Из-за огненной завесы раздалось подземное рычание – это плакал малолетний княжич. Наконец, рычание превратилось в стон, и я услышал сквозь гул пожара:
   – Добро же, Мстиславе! Твоя теперь удаль… Бери меня в рабы!..
   С зубовным скрежетом переломился в основании выгоревший изнутри пламенеющий тотем с одноруким идолом на верхушке – и, разделяя небо багровой чертой, рухнул в стонущую траву между нами. Тут же, словно по команде, выступили, прихрамывая, из-за огненных сосен две мощные фигуры свидетелей – Лито и Гнедан. Я улыбнулся, но княжич не видел моего триумфа: искры от низвергнутого кумира потонули в красно-коричневом дыме, и улыбки уже не было на моем закопченном лице. Я был серьезен:
   – Клянись Стожаровым именем, что будешь мне рабом до гроба! Клянись своими профессиональными божками, что исполнишь всякую мою волю! И еще – клянись своими гениталиями, что никому не расскажешь про то, что я – твой повелитель, никогда не раскроешь тайны нашего уговора!
   И трижды поклялся рыдающий княжич.
   И я приступил к исполнению служебных обязанностей в новой должности. Стащив через голову бомжовую рубаху, которая уже тихо горела в двух или трех местах, я бросил дымящийся комок ткани в огонь. Желтые искорки зажглись на кольцах рваной кольчуги, и я властно скрестил руки на груди – не столько из самомнения, сколько из желания прикрыть прореху.
   – Лито и Гнедан! Берите Рогволода под белы ручки и тащите вон из чтища. Парню нужно прийти в себя на свежем воздухе. Вы проводите его до самого Уступья и останетесь временно там, при дворе. Господина Лито я назначаю госсекретарем. – Увернувшись от очередной головни, выстрелившей из полыхавшего пня, я продолжил свою мысль: – Ты, Рогволод, в мое отсутствие будешь подчиняться его приказам. Понял?
   Мой начальственный взгляд наткнулся вдруг на важную деталь – всеми забытый, на выгоревшей дотла полянке лежал… алыберский меч. Пламя уже отползло к вершине холма – а он лежал теперь как ни в чем не бывало… Только лезвие тихо лучилось белым и золотым. Кажется, оно уже остыло – стараясь не оценивать собственные действия, я нагнулся и с третьей попытки вонзил его обратно в ножны. Минута – и я уже протягивал тяжелый инструмент Гнедану.
   – Надо убрать эту жуткую феньку отсюда подальше! – сказал я. – Ты хотел зарыть его в болоте – сделай такое одолжение. Только… место запомни. На всякий случай. Все – трогайтесь к выходу.
   – А ты не ступаешь ли с нами? – удивился Лито, вцепляясь в плечо шатающегося княжича. – Почто тебе здесь? Часом вращается Стожар – а в чтище-то разгонь, полымя пучинное! Гневу прибудет! Под жаркую руку подвернешься!
   – Я задержусь буквально на минутку. У меня важная встреча, – доверительно сообщил я госсекретарю, поворачиваясь в ту сторону, куда убежали от огня и шума толстые белые лошади. До полуночи еще минут десять… Узнать бы только, где тут прячется милая амазоночка с сиреневыми глазами – и сразу домой.
   – Поспешай же, Славко! – прикрикнул мне вслед Гнедан. – Не попадись Стожару! Добро, ждем тебя в Опорье!
   – Чао! – улыбнулся я и, перепрыгнув через очередной частокол, поспешил меж гудящих от пламени сосен в глубь святилища, к вершине холма.
   Стожар устроил тут себе что-то вроде детской игровой площадки. Повсюду имелись забавные заборчики и арки, срубленные из толстых бревен, смолисто тронутых гарью – а между арок пугливо толпились белые лошади с дымящимися хвостами и гривами. Десятки грязных перетрусивших животных: их вытаращенные глаза уже не фиксировали ничего, кроме зарева ползущего снизу пожара, опоясавшего холм. Копытные хрипели, кусали соседей за раздувшиеся шеи и потные крупы, абсолютно не замечая самого главного – то есть меня, разумеется.
   К сожалению, звери были без седоков. Напрягая хрусталики, я выискивал, не мелькнет ли поверх вздрагивающих спин легкий контур амазонки. Тщетно. Обнаженная кавалеристка пряталась, очевидно, где-то среди арок. Хищно улыбнувшись, я нырнул в темные проулки лабиринта – и тут же встретил ее.
   То есть, конечно, не девушку. Ее – это собачонку. Мерзкая плешивая шавка мотнулась ко мне и, погано тявкнув раза три, вцепилась игольчатой челюстью в икру… Весила она килограмма два и существенно затрудняла передвижение ног. А потом, согласитесь, неприятно, когда вас кусает незнакомая собака, да притом еще висит на ноге, как печеночный сосальщик. Я не поручусь, что она чистит зубы по утрам. Омерзительно сморщившись, я стряхнул ее и легким движением ноги отослал в дальний конец коридора – туда, где уже приветливо гудело пламя, пожиравшее перекрытия арок.
   Этот эпизод ничуть не укрепил во мне супермена. Бегло размазав по ноге кровь, выступившую из крошечных ранок на икре, я тряхнул мозгами, разгоняя всякие мысли. К счастью, впереди проявился сквозь дым ломкий фасад какого-то сарайчика – и я ожил. Моя обнаженная любовь ждала меня в уютном шалаше, и я спешил.
   Ну вот я и дома. Сорвав тряпки, прикрывавшие вход в шатер, я перешагнул знакомый порог – и огромные белые крылья любви., донесшие меня к тебе, звезда моя, сквозь пожар и мордобой, трепетно сложились на могучей спине. Подниму ли тяжкий свой взгляд, чтобы увидеть утро твоего очарования, моя прелестная валькирия? Просияют ли радостью глаза воина, пришедшего за данью ласки и сладости?
   Уже готовые просиять, глаза воина вперились в морщинистое и волосатое, как теннисный мяч, лицо одноглазой старухи, по-новогоднему подсвеченное снизу пламенем лучины. Бабулька мило ощерилась и, продолжая неподвижно улыбаться, на четвереньках поползла ко мне из темного угла. Она просто хотела поприветствовать молодого гостя – а коричневатые зубы оскалились как бы сами собой, от радости, то есть неумышленно.
   – Пардон! Э-э… Не туда попал! – выдохнул я, отшатнувшись, – и, поспешно загородив вход каким-то бревном, разжал зубы и расслабил мышцы на лице. – Пожалуй, я пойду. Да-да: мне пора.
   Как назло, в десяти метрах возник второй шалашик – чуть поболе старушкиного. И обогнуть его было попросту невозможно.
   – Тук-тук, – вежливо постучал я, морально готовясь к наихудшему. – Откройте, бабушка, я вам пенсию принес.
   Внутри сидела, сложив ноги по-турецки, совершенно голенькая девочка лет десяти и прижимала к груди пухлый тряпичный сверток. Мне понравилось, что девчонка была чернокожей – и это понятно: копоть от лучины, защепленной в свисавшую из-под купола цепь, лезла в глаза и мешала рассудочно мыслить.
   – Могу я видеть скульптора Петрушевского? – спросил я первое, что попалось на язык. Честно говоря, мысли в голове слегка замерли от радости: не каждый день увидишь голую негритяночку – в сосновом лесу, да в ясный подмосковный вечер. Не дожидаясь ответа, я нетактично выскочил из хижины.
   Пульс заметно участился: ночное небо совсем рассвело из-за пламени, и полночь явно была уже где-то поблизости – а любимой девушки все не виднелось. Я решился на последнее усилие ради торжества нашей любви.
   – Скажите, а тут не пробегала моя двоюродная кузина: на лошади, полненькая такая и с косой? – бодро поинтересовался я, с лету засовывая голову обратно в шалаш. Лучинка уже погасла, и вместо девочки посреди шатра белесо светлел во мраке маленький молочный жеребенок. Он весело блеснул на меня человечьими глазами и общительно фыркнул что-то в ответ.
   Я не понял, но переспрашивать не стал. Единственно из врожденной вежливости. Да ну ее, эту кузину! Удовлетворенно кивнув и, кажется, заверив жеребенка, что вернусь через минутку, я целеустремленно сдвинул брови и решительно двинулся прочь из святилища, пока крышка на черепе не обвалилась окончательно. Я в своем роде бизнесмен и не могу ждать, если девушка опаздывает на деловое свидание.
   Любопытный феномен: повернувшись к шатрам спиной, я деловито спускался по узкой ступенчатой тропке меж двух прогнивших заборов, перепрыгивал через кучу холодных валунов, сложенных на манер каменной скамейки, поворачивал направо-и… опять выходил к шалашику с негритянками и жеребцами. Абзац.
   Ничуть не поссорившись с самим собой по этому поводу, я вторично поворачивался спиной, терпеливо спускался вдоль забора к камням, сворачивал налево – и через минуту проклятый сарай вновь появлялся прямо по курсу.
   Тихо порицая себя за то, что дал жеребенку клятву вернуться через минутку, я стал размышлять. Одно из двух: либо все шатры в святилище строились по типовому проекту, либо… либо я заблудился, как Алиса в Стране Дураков. Куда бы я ни двигался, непременно возникал в итоге у палаточного городка – наконец, опустившись возле шалашика на траву и устало прикрыв глаза, я все понял.
   Я не мог выйти из чтища. Я не был стожаричем. Я был москвич, жаба меня уешь.
   Тут как раз наступила полночь. И началось настоящее шоу. Представьте себе такую предельно голливудскую тучу – сине-багровую, с прожилками молний – она, разумеется, движется на зрителя. Представили? Гут. А теперь вообразите не одну такую тучку, а целый грозовой фронт, трепетно-лиловый на черном небесном фоне, оранжево распухающий изнутри – совсем как в мультфильмах Диснея. Получилось? Нет-нет, погуще краски! Вот так. Давайте подсветим всю эту громаду божественного гнева алыми сполохами – чуть-чуть снизу, о'кей? Итак – разбухшие тучные груды задавливают небо – и… обрываются вниз ливнем! Чувствуете, как это нравится зрителю! Зритель просто тащится лицом по мокрой травке, загребая руками мусор и задыхаясь от восторга. Не останавливайте камеру! Ничего, что герою плохо и даже как будто дурно – зато какая сцена удалась!
   Тучки врезали по пожару тугим и плотным дождем, пахнувшим электричеством. Дистиллированная вода гремуче упала с небес, ударила по ломким спичкам горящих сосен, расшвыряла по скользкой глине лошадей и расплющила в песок шатры и сарайчики. Вот. А потом кино закончилось. Стало по-ночному черно и сыро; притихло жалобное ржание, и герой, оторвав гудящий затылок от бетонного основания каменной лавочки, философски улыбнулся.
   Это вернулся Стожар. Он задавил пожар, разрушив собственное пламеневшее святилище: на вершине холма остались только такие несгораемые явления, как грязь, глина и мокрая трава. Теперь лысая верхушка была ровно и скупо осыпана легкими медными бликами – и на самом верху, среди собственной ауры и раскисшего пепла сидел кто-то маленький и горбатый – черная рахитичная фигура на фоне блесток магии.
   Несмело потянулись снизу, из остатков леса белые кони, смытые волнами грязи, исхлестанные дождем. Тихо пошли, родимые, огибая обломки кумиров и выгоревшие арки, на поклон к хозяину. Огромный, пожелтевший от мокрого песка жеребец проплюхал копытами мимо моего тела – и призывно покосился: что, дескать, разлегся, волчья сыть?
   Я вздохнул и последовал за ним, вытряхивая из-под кольчуги песок и влагу. Вокруг горбатого шефа образовалась целая тусовка: лошади; собаки и – кто бы мог подумать! – мокрые дрожащие фигуры людей. Подданные окружили начальника многослойным кольцом. Ритмично работая локтями, я углубился в массы, и вдруг из толпы плеснуло знакомым неоновым фиолетом – яркие кошачьи глазки!
   – Привет нудисткам! – зычно обрадовался я, и вокруг испуганно зашарахались лошади и старухи. – Стозваночка моя, я вернулся! Давай чай пить!
   – Спей за мною! – возбужденно и поспешно шепнула амазонка – и, увернувшись от моего девственного поцелуя, выскользнула из толпы в темноту. Мне сразу стало скучно среди четвероногих – толкаются, звери такие, все копыта оттоптали.
   Как известно, гоняться за неодетыми девушками по лесу – это очень банально. Это на двойку с минусом. Пусть так: я не претендую на оригинальность в вопросах здорового секса. Замечу лишь (в фигурных таких скобках), что во мраке узкая подвижная спинка блестела на бегу очень даже эротично. По мне, например, – так в самый раз. Я уже настигал свое голубоглазое счастье, как вдруг – счастье замерло у огромного пня, высоко черневшего во мраке – И грациозно обернулось к читателю лицом.
   – Ну! Полезай на колоду! – тихо приказала нудисточка, немного задыхаясь и забрасывая за спину распустившуюся косу. Звездная пыль мгновенно легла на приподнявшуюся грудь, высветив невозможную кривизну юного бюста, – я вздрогнул и всем сердцем потянулся навстречу.
   – Тпр-р-ру!!! – властно прикрикнула молодая наездница, хлестко отбиваясь и выжигая мне глаза жестким фиолетовым излучением – быстро ухватившись пальчиками за обожженный сук, торчавший из гигантской колоды, она легко и сладко запрыгнула наверх – и закачалась на самом краю, едва удерживая кончик спасительной ветки.
   Пень был размерный – метра два в диаметре и около полутора в высоту. Гибкие девичьи коленки мелькнули прямо перед глазами – и я тоже прыгнул наверх, чтобы спасти ее, такую маленькую и нестабильную, чтобы обогнуть ее мужественной рукой, ограждая от неминуемого падения!
   Глупый, глупый Мстислав. Пень был совершенно выжжен изнутри – девочка балансировала на узких прогнивших стенках. Я влетел в ловушку головой вперед – руки скользнули в гнилую пропасть дупла, ногти впились в трухлявое дерево, – но девочка услужливо подтолкнула меня очаровательной ножкой – вниз, в провал, в чью-то мрачную берлогу.
   – Передай поклон батьке! – услышал я, падая, звонкий смех коварной амазонки где-то невозвратимо наверху – отбивая конечности о стенки колодца, обманутый герой низвергся навстречу новым приключениям.

ДНЕВНИК АЛЕКСИОСА,
князя Вышградского

Понедельник

   Языческий лес. – О нечисти. – Экспозиция. – О нехристях. – Я становлюсь князем. – История Геурона. – О правителях. – Купечество как социальный союзник. – Смута. – Темный почтальон. – Устье Сольцы. – Планета-ангел
 
   Я проснулся в лесу, но лес был как храм. Я лежал в острой утренней траве, рядом с проваленным деревом, ствол которого сплошь облеплен скользкими грибами. Вверх от меня, от травы и грибов обрушивались в небо тесные черные столбы тонко заточенных сосен – зыбкая лесная готика. Где-то в меркнущем небе двигались их вершины, гулко касаясь друг друга – но здесь, внизу – ночная тишина.
   Это был храм незнакомого бога – его влажная магия повсюду. Она стекала по сосновым стволам в траву, она поддерживала в стоячем воздухе грибные споры, дымчато-пахучие пылинки. Я лежал на полу храма. Здесь все дышало невидимым травяным кипением – и эта жизнь перетекала поверх меня, оставляя на коже следы от нервных лапок муравья, обволакивая яростно-многоголосым комариным писком. И только выше – где-то среди тонких фракций тумана – уже теплились слабые обрывки рассвета, наудачу провалившиеся с востока в темноту леса, в узкие щели промеж плотно пригнанных стволов.
   А еще выше – уже совсем мертво, одинаковые колонны сосен… Только вдруг – перечеркивая стонущие вертикали деревьев, стремительно и немыслимо, словно прорезая себе путь во мраке, ударила слева направо серая бесшумная птица, которой нельзя бывать в этом храме. И сосны, будто расщепленные на уровне птичьего перелета, разом вздрогнули и сдвинулись, скрипя, обламываясь к земле ломкими кусочками игольчатых веток, пыльной крошкой коры… Тут же, просияв, ярче прожелтели по зеркальному воздуху солнечные блики – и уже совсем издалека донесся запоздалый птичий крик – какое-то страшное богохульство в адрес потревоженного лесного божества.
   Белесое пятно в темной траве, – я тоже был здесь незваным гостем. Как эта птица – помнишь, у Северянина: а жизнь – полет случайной птицы сквозь светлый зал из ночи в ночь!
   Но я не привык бояться ночных и лесных духов. Пусть они боятся меня и маленького серебряного крестика у меня на груди. Весь ночной космос, завороченный круто, как геркулесовая каша, на звездах, астральных траекториях и звериных знаках, не значит ничего по сравнению с легким серебряным перекрестьем, которое привычно касается твоей теплой кожи. В кусочке серебра сливаются огнистые эклиптики жизни, и ты чувствуешь, что за твоей спиной встает, раздвигая лениво полураскрытыми крыльями звездную пыль, огромный и разбуженный во гневе ангел-хранитель. Складки его отсыревших одежд тяжело расправляются во мраке, отбрасывая тихий и уверенный отсвет округ, и тебе становится теплее и уютнее в этом незнакомом лесу. В правой руке твоего ангела – пламенеющий меч, безумно тяжелый и длинный, острием своим уходящий в смерть. И если ты лежишь спиной поверх мокрой травы и грибной сырости, то не бойся ничего и лежи в свое удовольствие – в любой момент ты можешь прижать к груди серебряный крестик, и ангел-хранитель прохладной жесткой рукой вырвет тебя из уст пагубного змея, алчущего сожрати тя и свести во ад жива.
   Я вздрогнул – под пальцами, привычно двинувшимися к груди, что-то тяжко похолодело. Крестик был на месте, но рядом с ним, широко охватывая шею и расслабленно распластавшись грубо спаянными звеньями по груди, грузно лежала металлическая цепь. Она была нестрашная и… знакомая. Оторвав затылок от смятой травы и коснувшись груди подбородком, я глянул на гроздья кованых колец, разбросанных поверх одежды.
   Цепь тихо лучилась мягким золотом. Острый луч, протянувшийся сквозь туман прохладной стеклянной нитью, случайно ударился в золотое звено – и, испуганно разбрызгивая оранжевые горячие отблески по рубашке, ожил и замигал по тугоплавкому металлу.
   Скользнув пальцами по нагретому золоту на груди, я улыбнулся. Кажется, колокол сработал.
 
   День первый, условно понедельник. Около десяти утра.
   Передо мной огромный дубовый стол. Темное дерево столешницы сплошь в скрученных обрывках бересты. Грамотки собираются в трубочки, с легким шорохом опадают по краям на выскобленный пол горницы. Прямо посреди стола – грубый приземистый сосуд из древнего стекла, отливает землистой зеленью. В сосуде жидкий и теплый мед – на всю комнату сладко пахнет смородиной. Я сижу на неширокой лавке, спрятанной в мягких складках дорожного плаща и вглядываюсь в плетение строчек на бересте. Я бессилен разобраться в этих рукописных крючках и ломких линиях, отдаленно напоминающих неаккуратный мазок осциллографа.
   Три с половиной часа назад я проснулся где-то на самом дне глухого леса и понял, что колокол сработал. Прежняя одежда осталась в будущем: вместо почти новых «Дарк Валентино» – тесные штаны из плотной темной ткани с тонкой медной цепочкой вместо пояса… Светлая холщовая рубашка навыпуск до самых колен – совсем не похожа на ту, что изображают в учебниках древнеславянской истории. Первое, что я увидел, – толстая золотая цепь на груди, настолько тяжелая, что я с трудом оторвал спину от холодной земли. Остался сидеть в траве, обхватив руками колени и слегка поводя глазами из стороны в сторону. Темно вокруг. Отовсюду свешиваются ко мне острые травяные лезвия в мутных камешках молочной росы, и только голова торчит наружу.
   Золотая цепь – это значит, что вокруг уже совсем другая Россия. Даже страшно: неужели пьяная затея четверых студентов передернула огромную страну, на полном ходу развернула гигантского медного коня истории? Тысячи имен, города и книги – все перевесил небольшой серебряный колокол… Не может быть.
   Но… цепь? И рядом со мной – нет, не знакомый рюкзак цвета хаки, не алюминиевая банка походного примуса или планшет с топографической картой области. Свернутый дорожный плащ и торчащий из него продолговатый и плоский наконечник кинжальных ножен – когда я увидел его, мне стало смешно. Именно такой показывали в Севастополе на выставке музея военной истории: две деревянные пластинки обтянуты кожей, а между ними вставлен железный уголок наконечника с маленьким распаявшимся кольцом сбоку. Не торопись разглядывать растительный орнамент из переплетенных пальметок – теперь это твой кинжал, Алексис.
   Итак, судя по кинжалу и мягкому плащу коричнево-красного цвета, в новой жизни я буду человеком обеспеченным. А эта цепь и вовсе заставляет о многом задуматься. Странно: в XX веке я был всего лишь сыном дипломатического работника, немного заученным «православным студентом», как ругательно сказал бы господин Херцен. Если следовать логике всеобщего перевоплощения Руси в формах древности, теперь я должен стать кем-то вроде молодого дьячка, а отец мой будет, соответственно, работником посольского приказа или же вестовым дружинником – в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.
   Кстати, это неплохо бы выяснить немедля. Я протянул руку и вытащил кинжал из-под плаща. Рукоятка уже не плоская, а полушаровидная, усыпанная множеством продавленных в металле ячеек… Маленькая ровная перекладина, железные пластинки переплетены серебряной проволокой, а сбоку, в торце крестовины – красные вкрапления меди – то есть X-XII столетие. Легко и привычно полезло из ножен светлое полотно клинка – и я вздрогнул. Кинжал был довольно длинный, почти меч. Поэтому с каждой стороны лезвия я ожидал увидеть тонкие неглубокие бороздки, но… не было никаких бороздок, и лезвие не славянское и не франкское – ровное и стройное, с туповато-округлым концом… Византийский меч!
   И рубашка на мне – я вскочил на ноги – не рубашка, а хитон! Ну конечно. Плащ – вот он, расправились мягкие складки, отороченный золотом подол опустился поверх травы, наклоняя ее к земле – Господи, застежка над правым плечом! Прямоугольная блестящая бляха с едва различимым орнаментом – два льва пожирают огромного тельца. Я устало опустил руки и медленно перевел взгляд выше, к сосновым верхушкам. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Азиатский телец и раздробленная империя. Византия эпохи заката. Кажется, я – грек.
   Верхушки сосен угрюмо маячили в вышине. Лес был густой и холодный, а в воздухе отнюдь не веяло близостью Мраморного моря. Пожалуй, в Греции никогда не бывало таких сосен: я, может быть, и грек, но Константинополь отсюда не близко. Значит, я пришел в эти края войной. Или… очень может быть – с дипломатической миссией. Наконец, меня могли попросту изгнать в чужие края, сюда, под северное небо – подальше от милой родины, стонущей под копытами азиатского тельца…
   Сбоку сухо треснуло, встрепенулась из травы испуганная птица, и в ту же секунду я заметил, что в десяти шагах от меня – тропа! Торопливо подобрав подол плаща в тесный тяжелый сверток, сунул кинжал в ромбический разрез ножен и – под мышку. Тропа была едва заметная, но все-таки не звериная. Быстро двинулся в сторону – туда, где стеклянно плескался небольшой ручей, спрятанный в мокрых корнях. Здесь на влажной земле… нормальные человеческие следы – три или четыре аборигена прошли, аккуратно ступая след в след. Непростые, видать, пешеходы: не хотят, чтобы я знал, сколько их было.
   …Под соснами, мимо гулких стволов, по мягкой земле. Совсем нездешний, нетеперешний человек, а иду себе и дышу этим воздухом. Чувствую, что я не один. Что мыслят обо мне эти… глаза, эти невидимые существа, что смотрят тихо из-под земли, сверху сквозь переплет ветвей? Притихли и насупились, молча глядят, как чуждый им, незнаемый, непугаемый человек в сапогах и узкой неловкой рубахе движется на длинных ногах, вглядываясь с высоты своего роста в пыльные следы на тропе… Я разогнул плечи и оглянулся – взгляд получился какой-то властный – лес редеет, и пахнет большой водой. Сейчас выйдем к реке.