Страница:
– Подвергается критике в некоторых произведениях, в журналах и других наших изданиях то, что в сердцах нашего народа является самым святым, самым дорогим. Некоторые наши писатели (а их публикуют) утверждают, что якобы не было залпа «Авроры», что это, мол, был холостой выстрел, что не было двадцати восьми панфиловцев, что их было меньше, что этот факт чуть ли не выдуман, что не было политрука Клочкова и не было его призыва: «За нами Москва и отступать нам некуда».
Надо понимать, Брежневу доложили об известной статье критика В. Кардина в «Новом мире», где речь шла о том, что отечественная история полна мифов.
Главным источником информации для Брежнева был начальник Главного политического управления генерал Алексей Алексеевич Епишев, который следил за идеологической чистотой в масштабах всей страны.
– Доходит даже до клеветнических высказываний против октябрьской революции и других исторических этапов в героической истории нашей партии и советского народа, – говорил Брежнев. – И это должно вызывать у нас тревогу прежде всего потому, что не дается должного отпора искажениям фактов… Ведь на самом деле, товарищи, никто до сих пор не выступил с партийных позиций по поводу книги Ивана Денисовича.
Иван Денисович не был писателем. Это герой первой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованной в «Новом мире» с разрешения Хрущева.
Первым слово после Леонида Ильича взял Петр Нилович Демичев, поскольку по распределению обязанностей в секретариате ЦК он ведал идеологической работой. Он понимал, что ему и отвечать за недостатки в его епархии, поэтому сразу обрисовал сложность своего участка:
– Я хотел бы обратить внимание на то, кто пропагандирует вот эти неверные взгляды, о которых говорил здесь совершенно правильно товарищ Брежнев. Это пропагандирует журнал «Новый мир». У нас после XX съезда партии образовалось три группы среди интеллигенции. Одна сложилась вокруг журнала «Новый мир», другая – вокруг журнала «Октябрь». Часть интеллигенции считает, что XX, XXI и XXII съезды – сплошные ошибки. Действительно, наверное, есть у нас либерализм. Некоторые товарищи предлагают снять с работы Твардовского. Но если мы сейчас его освободим, он уйдет героем.
Опытный Демичев сразу же приступил к поиску виновных, на которых можно перевалить ответственность. Он не упустил случая утопить чиновника, от которого хотел избавиться:
– Очень слабый участок у нас – это кино. Я думаю, что настала пора освободить Романова от этой работы. Он очень умный и подготовленный человек, но большой либерал.
Алексей Владимирович Романов в 1920-е годы учился на Высших литературных курсах, стал журналистом. А после войны десять лет проработал в аппарате ЦК, дослужился до должности первого заместителя заведующего идеологическим отделом и даже был членом бюро ЦК по РСФСР. Называть его либералом не было никаких оснований. Но Демичев знал, что обвинение в либерализме убийственно для чиновника. Однако попытка Демичева сменить руководителя кинематографии не увенчалась успехом. Алексей Романов занимал этот пост до августа 1972 года, когда стал главным редактором газеты «Советская культура»…
Брежнев не захотел переходить на личности. И в ответ на слова Демичева заметил:
– Как вы видели, я никого в личном плане не критиковал. И сейчас не идет речь о том, кто конкретно повинен в недостатках в идеологической работе. Я знаю, что большую работу проводит товарищ Демичев. Но сейчас речь идет о политических выводах, которые мы все должны сделать…
Потом выступил Суслов:
– Когда стоял у руководства Хрущев, нанесен нам огромнейший вред, буквально во всех направлениях, в том числе и в идеологической работе. Мы обманывали, развращали интеллигенцию… А об Иване Денисовиче сколько мы спорили, сколько говорили. Но он же поддерживал всю эту лагерную литературу! Нужно время для того, чтобы исправить все эти ошибки, которые были допущены за последние десять лет, предшествовавших октябрьскому пленуму.
Иначе говоря, Суслов сформулировал позицию: плохо все то, что делал Хрущев, а не Сталин. Кампания десталинизации – большая ошибка.
– У нас очень слабый учет, контроль над идеологическими участками, – продолжал Михаил Андреевич. – Вот до сих пор бродит этот шантажист Снегов. А сколько мы об этом уже говорили?
Алексей Владимирович Снегов в 1930-е годы был крупным партийным деятелем – работал в аппарате ЦК компартии Украины, заведовал орготделом Закавказского крайкома партии, был секретарем Иркутского горкома. Снегова арестовали в июле 1937 года, следствие затянулось, и худшее его миновало. Его дело передали в суд в момент ослабления репрессий. В январе 1939 года суд – невиданное дело! – признал его невиновным и освободил из-под стражи. Но через несколько дней его вновь арестовали по личному указанию наркома внутренних дел Берии. Он сидел до 1954 года.
Снегова помнил Хрущев по Мариупольскому окружкому партии. Когда Алексея Владимировича выпустили, Никита Сергеевич беседовал с ним и был потрясен его рассказом о том, как действовала машина репрессий. Снегов принял активное участие в реабилитации невинных жертв. Он продолжал заниматься этим и после ухода Хрущева, когда настроения правящей верхушки изменились. Никто не хотел вспоминать о сталинских преступлениях. Об этом следовало забыть. Те, кто забывать не желал, вызывали раздражение.
Брежнев откликнулся на слова Суслова о Снегове:
– Говорят, его принимают во всех отделах ЦК, в министерствах. Почему этому не положить конец?
Суслов высказался и о Твардовском:
– Мне непонятно, почему, например, Твардовский, если мы его освободим, уйдет сейчас героем? Что это за концепция? Если нельзя его освобождать, давайте туда назначим настоящего партийного товарища в качестве заместителя.
Александр Трифонович Твардовский, автор «Тёркина», был для всей страны любимым и подлинно народным поэтом. Для партийных чиновников – идеологическим врагом, от которого, к сожалению, нельзя сразу избавиться.
Столь же жестко выступил Юрий Владимирович Андропов, который, заметим, еще не был председателем КГБ, а в роли секретаря ЦК занимался сотрудничеством с социалистическими странами. Это свидетельствует о том, что не работа в Комитете госбезопасности сделала из него ретрограда, а таковы были его взгляды, хотя кому-то он казался большим либералом.
– Период, предшествовавший октябрьскому пленуму ЦК, – говорил Андропов, – нанес огромный ущерб партии и нашему народу в области идеологической работы. У нас нет единства взглядов, я имею в виду идеологических работников, пропагандистских работников, по целому ряду вопросов много путаницы. У нас возник ничем не обоснованный провал в истории между ленинским периодом и современностью. Ведь в этот период была партия, был советский народ, сколько проведено созидательной работы, а мы об этом периоде толкуем вкривь и вкось…
Андропов, не называя имени Сталина, призвал писать о сталинском периоде позитивно, что вскоре и стало делаться. Юрий Владимирович был таким же поклонником Сталина, как и большинство членов высшего партийного руководства.
Тут вмешался Брежнев:
– Когда мы говорим о том, что печатать и что не печатать и как к этому относиться, мне вспоминается случай из истории нашей партии. Ленин, узнав об ошибочных взглядах Горького – этого гиганта нашей литературы, запретил печатать его, и Горький был потом благодарен за это Ленину.
Леонид Ильич историю нашей страны изучал по сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)» и плохо представлял себе взаимоотношения Ленина и Горького. Но усвоил простую мысль: запретить что-то напечатать – значит оказать благодеяние самому художнику.
Андропов подхватил тему:
– Говорят об администрировании. Но пока, во-первых, ничего в этой области не сделано, никакого администрирования нет, фактов таких никто не называет, а во вторых, Твардовский – коммунист, Симонов – коммунист. Имеем мы право спросить с них как с коммунистов? Я думаю: есть партийные организации, они тоже должны спросить с этих деятелей. Никакого администрирования в этом нет…
Шелепин, как обычно, был жесток, когда речь шла об идеологии:
– Самое неблагополучное положение, на мой взгляд, в кино. Сколько у нас разных чепуховых фильмов создано за последнее время, а ведь на этих фильмах воспитываются наши люди. Мне кажется, что в этом деле у нас никакого контроля не существует. А с эстрады мы часто слышим не просто пошлость, но подчас антисоветчину. Не может нас не тревожить и то, что нет у нас настоящих, глубоких в политическом смысле пьес. Ставятся в театрах ублюдочные пьесы… О Твардовском, я считаю, мы слишком много говорим. Его нужно просто освободить от работы. И это можно сделать не в ЦК, это может сделать Союз писателей…
Кириленко тоже высказался о главном редакторе «Нового мира»:
– Мы давно говорим о несостоятельности произведений Твардовского, о вредности, в частности, его произведения «Теркин на том свете». А ведь они ставятся в театре до сих пор, а там есть партийная организация, директор-коммунист, есть у нас министерство, а никто не спрашивает за это. Вот если на заводе допущен какой-то брак, за это сразу же спрашивают и райком, и горком, и министерство, и дирекцию, наказывают людей, а тут, в идеологической работе, извращают ленинизм, наносят нам непоправимый вред, и никто не спрашивает, а мы говорим о каком-то администрировании…
Новый председатель Комитета партийного контроля при ЦК Арвид Янович Пельше выразил неудовольствие словами Демичева:
– Мне кажется очень странным заявление товарища Демичева о том, что у нас существуют какие-то три группировки интеллигенции: одна – вокруг журнала «Новый мир», другая – вокруг журнала «Октябрь», третья – я так и не услышал, вокруг кого она формируется. Ну как же так, товарищи? А где же мы-то с вами находимся?
(Арвид Пельше был в Латвии секретарем по идеологии. При нем в здании ЦК Латвии памятник Сталину стоял до середины 1959 года. Управляющий делами республиканского ЦК несколько раз спрашивал Пельше:
– Не пора ли убрать?
Пельше отвечал:
– Подождем еще.
В 1959 году в Ригу приехал Хрущев. Увидел памятник и раздраженно спросил первого секретаря ЦК:
– У вас что, тягача нет его убрать?…)
Брежнев остался доволен ходом совещания. Сказал, что надо поручить секретариату ЦК разработать «конкретный план с указанием сроков и ответственных лиц». И несколько смягчил вывод:
– Мы не говорим сегодня, кого снять, кого переместить – Твардовского ли, Симонова ли, других ли, не об этом речь.
Константин Михайлович Симонов никакой должности не занимал, его снять было невозможно. А процесс снятия Твардовского – с учетом замечания Брежнева – растянулся на годы.
Леонид Ильич объяснил, что следует предпринять в первую очередь:
– Нам нужно привести в систему – на новой основе, на новой базе, на тех идеях, которые дал XXШ съезд партии, историю нашей Родины, историю Отечественной войны и прежде всего историю нашей партии…
Исправление истории
А что думает ГлавПУР?
Надо понимать, Брежневу доложили об известной статье критика В. Кардина в «Новом мире», где речь шла о том, что отечественная история полна мифов.
Главным источником информации для Брежнева был начальник Главного политического управления генерал Алексей Алексеевич Епишев, который следил за идеологической чистотой в масштабах всей страны.
– Доходит даже до клеветнических высказываний против октябрьской революции и других исторических этапов в героической истории нашей партии и советского народа, – говорил Брежнев. – И это должно вызывать у нас тревогу прежде всего потому, что не дается должного отпора искажениям фактов… Ведь на самом деле, товарищи, никто до сих пор не выступил с партийных позиций по поводу книги Ивана Денисовича.
Иван Денисович не был писателем. Это герой первой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованной в «Новом мире» с разрешения Хрущева.
Первым слово после Леонида Ильича взял Петр Нилович Демичев, поскольку по распределению обязанностей в секретариате ЦК он ведал идеологической работой. Он понимал, что ему и отвечать за недостатки в его епархии, поэтому сразу обрисовал сложность своего участка:
– Я хотел бы обратить внимание на то, кто пропагандирует вот эти неверные взгляды, о которых говорил здесь совершенно правильно товарищ Брежнев. Это пропагандирует журнал «Новый мир». У нас после XX съезда партии образовалось три группы среди интеллигенции. Одна сложилась вокруг журнала «Новый мир», другая – вокруг журнала «Октябрь». Часть интеллигенции считает, что XX, XXI и XXII съезды – сплошные ошибки. Действительно, наверное, есть у нас либерализм. Некоторые товарищи предлагают снять с работы Твардовского. Но если мы сейчас его освободим, он уйдет героем.
Опытный Демичев сразу же приступил к поиску виновных, на которых можно перевалить ответственность. Он не упустил случая утопить чиновника, от которого хотел избавиться:
– Очень слабый участок у нас – это кино. Я думаю, что настала пора освободить Романова от этой работы. Он очень умный и подготовленный человек, но большой либерал.
Алексей Владимирович Романов в 1920-е годы учился на Высших литературных курсах, стал журналистом. А после войны десять лет проработал в аппарате ЦК, дослужился до должности первого заместителя заведующего идеологическим отделом и даже был членом бюро ЦК по РСФСР. Называть его либералом не было никаких оснований. Но Демичев знал, что обвинение в либерализме убийственно для чиновника. Однако попытка Демичева сменить руководителя кинематографии не увенчалась успехом. Алексей Романов занимал этот пост до августа 1972 года, когда стал главным редактором газеты «Советская культура»…
Брежнев не захотел переходить на личности. И в ответ на слова Демичева заметил:
– Как вы видели, я никого в личном плане не критиковал. И сейчас не идет речь о том, кто конкретно повинен в недостатках в идеологической работе. Я знаю, что большую работу проводит товарищ Демичев. Но сейчас речь идет о политических выводах, которые мы все должны сделать…
Потом выступил Суслов:
– Когда стоял у руководства Хрущев, нанесен нам огромнейший вред, буквально во всех направлениях, в том числе и в идеологической работе. Мы обманывали, развращали интеллигенцию… А об Иване Денисовиче сколько мы спорили, сколько говорили. Но он же поддерживал всю эту лагерную литературу! Нужно время для того, чтобы исправить все эти ошибки, которые были допущены за последние десять лет, предшествовавших октябрьскому пленуму.
Иначе говоря, Суслов сформулировал позицию: плохо все то, что делал Хрущев, а не Сталин. Кампания десталинизации – большая ошибка.
– У нас очень слабый учет, контроль над идеологическими участками, – продолжал Михаил Андреевич. – Вот до сих пор бродит этот шантажист Снегов. А сколько мы об этом уже говорили?
Алексей Владимирович Снегов в 1930-е годы был крупным партийным деятелем – работал в аппарате ЦК компартии Украины, заведовал орготделом Закавказского крайкома партии, был секретарем Иркутского горкома. Снегова арестовали в июле 1937 года, следствие затянулось, и худшее его миновало. Его дело передали в суд в момент ослабления репрессий. В январе 1939 года суд – невиданное дело! – признал его невиновным и освободил из-под стражи. Но через несколько дней его вновь арестовали по личному указанию наркома внутренних дел Берии. Он сидел до 1954 года.
Снегова помнил Хрущев по Мариупольскому окружкому партии. Когда Алексея Владимировича выпустили, Никита Сергеевич беседовал с ним и был потрясен его рассказом о том, как действовала машина репрессий. Снегов принял активное участие в реабилитации невинных жертв. Он продолжал заниматься этим и после ухода Хрущева, когда настроения правящей верхушки изменились. Никто не хотел вспоминать о сталинских преступлениях. Об этом следовало забыть. Те, кто забывать не желал, вызывали раздражение.
Брежнев откликнулся на слова Суслова о Снегове:
– Говорят, его принимают во всех отделах ЦК, в министерствах. Почему этому не положить конец?
Суслов высказался и о Твардовском:
– Мне непонятно, почему, например, Твардовский, если мы его освободим, уйдет сейчас героем? Что это за концепция? Если нельзя его освобождать, давайте туда назначим настоящего партийного товарища в качестве заместителя.
Александр Трифонович Твардовский, автор «Тёркина», был для всей страны любимым и подлинно народным поэтом. Для партийных чиновников – идеологическим врагом, от которого, к сожалению, нельзя сразу избавиться.
Столь же жестко выступил Юрий Владимирович Андропов, который, заметим, еще не был председателем КГБ, а в роли секретаря ЦК занимался сотрудничеством с социалистическими странами. Это свидетельствует о том, что не работа в Комитете госбезопасности сделала из него ретрограда, а таковы были его взгляды, хотя кому-то он казался большим либералом.
– Период, предшествовавший октябрьскому пленуму ЦК, – говорил Андропов, – нанес огромный ущерб партии и нашему народу в области идеологической работы. У нас нет единства взглядов, я имею в виду идеологических работников, пропагандистских работников, по целому ряду вопросов много путаницы. У нас возник ничем не обоснованный провал в истории между ленинским периодом и современностью. Ведь в этот период была партия, был советский народ, сколько проведено созидательной работы, а мы об этом периоде толкуем вкривь и вкось…
Андропов, не называя имени Сталина, призвал писать о сталинском периоде позитивно, что вскоре и стало делаться. Юрий Владимирович был таким же поклонником Сталина, как и большинство членов высшего партийного руководства.
Тут вмешался Брежнев:
– Когда мы говорим о том, что печатать и что не печатать и как к этому относиться, мне вспоминается случай из истории нашей партии. Ленин, узнав об ошибочных взглядах Горького – этого гиганта нашей литературы, запретил печатать его, и Горький был потом благодарен за это Ленину.
Леонид Ильич историю нашей страны изучал по сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)» и плохо представлял себе взаимоотношения Ленина и Горького. Но усвоил простую мысль: запретить что-то напечатать – значит оказать благодеяние самому художнику.
Андропов подхватил тему:
– Говорят об администрировании. Но пока, во-первых, ничего в этой области не сделано, никакого администрирования нет, фактов таких никто не называет, а во вторых, Твардовский – коммунист, Симонов – коммунист. Имеем мы право спросить с них как с коммунистов? Я думаю: есть партийные организации, они тоже должны спросить с этих деятелей. Никакого администрирования в этом нет…
Шелепин, как обычно, был жесток, когда речь шла об идеологии:
– Самое неблагополучное положение, на мой взгляд, в кино. Сколько у нас разных чепуховых фильмов создано за последнее время, а ведь на этих фильмах воспитываются наши люди. Мне кажется, что в этом деле у нас никакого контроля не существует. А с эстрады мы часто слышим не просто пошлость, но подчас антисоветчину. Не может нас не тревожить и то, что нет у нас настоящих, глубоких в политическом смысле пьес. Ставятся в театрах ублюдочные пьесы… О Твардовском, я считаю, мы слишком много говорим. Его нужно просто освободить от работы. И это можно сделать не в ЦК, это может сделать Союз писателей…
Кириленко тоже высказался о главном редакторе «Нового мира»:
– Мы давно говорим о несостоятельности произведений Твардовского, о вредности, в частности, его произведения «Теркин на том свете». А ведь они ставятся в театре до сих пор, а там есть партийная организация, директор-коммунист, есть у нас министерство, а никто не спрашивает за это. Вот если на заводе допущен какой-то брак, за это сразу же спрашивают и райком, и горком, и министерство, и дирекцию, наказывают людей, а тут, в идеологической работе, извращают ленинизм, наносят нам непоправимый вред, и никто не спрашивает, а мы говорим о каком-то администрировании…
Новый председатель Комитета партийного контроля при ЦК Арвид Янович Пельше выразил неудовольствие словами Демичева:
– Мне кажется очень странным заявление товарища Демичева о том, что у нас существуют какие-то три группировки интеллигенции: одна – вокруг журнала «Новый мир», другая – вокруг журнала «Октябрь», третья – я так и не услышал, вокруг кого она формируется. Ну как же так, товарищи? А где же мы-то с вами находимся?
(Арвид Пельше был в Латвии секретарем по идеологии. При нем в здании ЦК Латвии памятник Сталину стоял до середины 1959 года. Управляющий делами республиканского ЦК несколько раз спрашивал Пельше:
– Не пора ли убрать?
Пельше отвечал:
– Подождем еще.
В 1959 году в Ригу приехал Хрущев. Увидел памятник и раздраженно спросил первого секретаря ЦК:
– У вас что, тягача нет его убрать?…)
Брежнев остался доволен ходом совещания. Сказал, что надо поручить секретариату ЦК разработать «конкретный план с указанием сроков и ответственных лиц». И несколько смягчил вывод:
– Мы не говорим сегодня, кого снять, кого переместить – Твардовского ли, Симонова ли, других ли, не об этом речь.
Константин Михайлович Симонов никакой должности не занимал, его снять было невозможно. А процесс снятия Твардовского – с учетом замечания Брежнева – растянулся на годы.
Леонид Ильич объяснил, что следует предпринять в первую очередь:
– Нам нужно привести в систему – на новой основе, на новой базе, на тех идеях, которые дал XXШ съезд партии, историю нашей Родины, историю Отечественной войны и прежде всего историю нашей партии…
Исправление истории
На этом заседании была утверждена идеологическая платформа брежневского руководства: о критике Сталина следует забыть; при Сталине хорошего было больше, чем плохого, и говорить следует о хорошем – о победах и достижениях страны; те, кто отступает от линии партии, должны быть наказаны.
Как следствие, далее началось переписывание учебников по истории. Это, можно сказать, традиция. Еще Александр Иванович Герцен писал: «Русское правительство как обратное провидение: устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее».
Большая часть брежневских чиновников начинала свою карьеру при Сталине. Признать его преступником означало взять часть вины и на себя – они же соучаствовали во многом, что тогда делалось. Но было и соображение иного порядка, важное и для чиновников молодого поколения, начавших карьеру после Сталина. Они не несли никакой ответственности за прошлое. Но тоже защищали беспорочность вождя – по принципиальным соображениям. Если согласиться с тем, что прежняя власть совершала преступления, значит, придется признать, что и нынешняя может как минимум ошибаться. А народ должен пребывать в уверенности, что партия, политбюро, генеральный секретарь, власть всегда правы. Никаких сомнений, никакой критики допустить нельзя!
Вот почему власть была бескомпромиссна в борьбе с теми, кто выступал за объективную оценку истории страны.
За полтора года до этого, в феврале 1965-го, в кабинете Брежнева собрались сотрудники разных отделов и два помощника – Александров-Агентов и Голиков.
Леонид Ильич попросил их помочь подготовить ему доклад к 9 мая, двадцатилетию победы. Сказал, что у него есть некоторые соображения, которые могут быть им полезны. Он вызвал стенографистку и стал излагать то, что, по его мнению, следовало бы отметить в докладе.
Надиктовал он страниц двенадцать. Их тут же расшифровали и раздали участникам беседы.
В докладе положительно освещалась деятельность Сталина, ни слова не было сказано о репрессиях и культе личности. Критиковался только хрущевский период. Брежнев впервые отдал должное всем участникам войны, полководцам победы, чего когда-то не захотел сделать Сталин, который ревниво относился к своим генералам и маршалам. Подчеркнул, что надо обязательно сказать о политруках и комиссарах:
– А то ведь скажут: Брежнев сам политработник, а о нас сказать забыл.
По мнению присутствовавшего при этом Георгия Смирнова, Брежнев вовсе не легко подддавался чужому влиянию… Возможно, такое впечатление создавалось оттого, что он вел себя осторожно и предпочитал сложный вопрос отложить. Он был разумным человеком, избегал крайностей. Как бы на него ни жали, если ему что-то было не ясно, если он сомневался (а сомневался он часто, поскольку ему элементарно не хватало образования), он говорил:
– Отложим, мне надо посоветоваться.
Он действительно советовался с теми, кому доверял, интересовался реакцией других членов политбюро на новые идеи.
Когда обсуждался проект доклада, Брежнев всех выслушивал очень внимательно, иногда что-то записывал в блокнот. Если чьи-то слова сразу критиковались, останавливал:
– Ну, дайте же человеку сказать, что вы так набрасыватесь?
– Он умел расспрашивать людей, – говорил Смирнов, – узнавал то, что ему нужно, и запоминал. Потом пускал в ход. Это до некоторой степени заменяло ему отсутствие систематического образования и привычки читать. И он неуклонно проводил в жизнь то, что считал правильным. У него был твердый характер.
Но в идеологических вопросах часто чувствовал себя неуверенно, в сложных случаях избегал принимать решения. У него, например, не складывались отношения с Михаилом Александровичем Шолоховым. Писатель, знакомый с генсеком еще с военных времен, Леонида Ильича не уважал и обращался к нему нарочито без пиетета.
Шолохов хотел опубликовать в «Правде» отрывки из романа «Они сражались за Родину», где речь идет о предвоенной ситуации в стране. Редакция не решалась на публикацию без санкции свыше. Осенью 1968 года Шолохов передал отрывок Брежневу, уверенный, что тот скоро даст ответ. Но Леонид Ильич не торопился.
Шолохов, который привык к особому отношению верхов, обижался на то, что не может попасть к Брежневу. Приехав в Москву на пленум ЦК, написал генеральному записку:
«Обещанный тобою разговор 7 октября не состоялся не по моей вине… Если у тебя не найдется для меня на этот раз времени для разговора (хотя бы самого короткого), поручи, кому сочтешь нужным, поговорить со мной… Найди две минуты, чтобы ответить мне любым, удобным для тебя способом по существу вопроса. Я на пленуме. Улетаю в субботу, 2 ноября. Срок достаточный для того, чтобы ответить мне, даже не из чувства товарищества, а из элементарной вежливости».
Брежнев не откликнулся даже на эту записку! В начале февраля следующего года Шолохов телеграфировал генеральному секретарю:
«Осмелюсь напомнить, что обещанного разговора жду уже пятый месяц. Пожалуйста, отзовитесь».
Леонид Ильич наконец распорядился соединить его по телефону с Шолоховым. Через месяц глава из романа, так и оставшегося недописанным, появилась в «Правде»…
При обсуждении тезисов доклада Брежнев выбирал между точками зрения, которые считал крайними, среднюю линию.
Доклад для XXIII съезда ему писали больше двадцати человек из разных отделов ЦК на бывшей сталинской даче Волынское-1.
Трапезников и Голиков требовали проводить жесткую линию, сделать упор на «классовую борьбу». В международном разделе доклада считали необходимым акцентировать «революционную борьбу с империализмом». Сотрудники международного отдела сопротивлялись. Но слышали в ответ рассуждения об «отходе от ленинской линии» и «оппортунизме».
Голиков и Трапезников были близки к Брежневу, бегали к нему жаловаться. У них в разных отделах были союзники. Один из сотрудников международного отдела, не скрывавший своей симпатии к сталинизму, сказал Юрию Александровичу Жилину, который в отделе руководил группой консультантов:
– Тебя придется расстрелять.
К другому сотруднику был милосерднее:
– А тебя – посадим.
Он был навеселе, плохо себя контролировал. Но, как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
«В какой-то момент я вдруг подумал, – вспоминал Карен Брутенц из международного отдела ЦК, – а не стоим ли мы на пороге чего-то похожего на новый тридцать седьмой год? И не отправится ли часть „дискуссантов“ в места, не столь отдаленные?»
Но Зимянин, главный редактор «Правды», Виталий Германович Корионов, первый заместитель заведующего международного отделом, и Лев Николаевич Толкунов, первый заместитель заведующего отдела соцстран, считали, что доклад должен быть взвешенным.
Суслов собрал рабочую группу для обсуждения введения к докладу, написанного Голиковым и его компаньонами. Во введении говорилось, что после октябрьского пленума (смещения Хрущева) у партии «другая» генеральная линия.
Суслов стал выговаривать Зимянину:
– Что это вы тут пишете? С каких пор генеральная линия партии делится пополам?
Михаил Васильевич сначала не понял и стал объяснять:
– Это не мы готовили. Мы же работаем над международным разделом.
Суслов продолжал свое:
– Вы успокойтесь. Дайте мне договорить. С каких пор генеральная линия партии делится пополам?
Постепенно до присутствующих дошло, что таким образом Суслов обращался к Голикову и его единомышленникам. Делать выговор помощнику Брежнева Михаил Андреевич не хотел, но свою мысль довел до всех. После чего общими усилиями был написан бесцветный доклад. Радикальные призывы исчезли.
Но изменение идеологической атмосферы почувствовалось достаточно быстро. Прежде всего в отношении к истории Великой Отечественной войны. При Хрущеве начался разговор о причинах катастрофического поражения летом 1941-го, о трагической участи миллионов советских солдат, попавших в плен. Теперь настроения менялись.
7 апреля 1965 года в редакции «Красной звезды» состоялась встреча писателей с журналистами. Через пару недель газета опубликовала отчет. Главный редактор журнала «Октябрь» Всеволод Анисимович Кочетов, певец рабочей темы, считавшийся преданным сталинистом, говорил:
«Мы с Николаем Семеновичем Тихоновым не можем рассказать о гигантских отступлениях, о которых так живописно рассказывал здесь Сурков. Любой клок земли под Ленинградом – это рубеж упорнейшего сопротивления наступавшему врагу. Мы видали и наступательные бои, например, под Тихвином, где еще в начале войны почувствовали, что можем успешно бить фашистов… Сейчас много пишется о героизме военнопленных. Действительно, наши люди сражались и в гитлеровских лагерях. Но, говоря честно, это героизм вторичный. Первичный же определен воинской присягой… Если бы каждый выполнял свой долг на поле боя, не было бы нужды в героизме лагерников. Иные из писателей, кинодеятелей, рассказчиков с телеэкранов изо дня в день утверждают, что плен – это не беда и там можно стать героем».
Константин Симонов был возмущен этой демагогией и отозвался об этом так:
«Попытки Кочетова противопоставить Ленинградский фронт другим фронтам и в особенности попытки шельмовать без разбору чуть ли не всех людей, имевших несчастье попасть в плен в начале войны, кажутся мне глубоко отвратительными».
Как следствие, далее началось переписывание учебников по истории. Это, можно сказать, традиция. Еще Александр Иванович Герцен писал: «Русское правительство как обратное провидение: устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее».
Большая часть брежневских чиновников начинала свою карьеру при Сталине. Признать его преступником означало взять часть вины и на себя – они же соучаствовали во многом, что тогда делалось. Но было и соображение иного порядка, важное и для чиновников молодого поколения, начавших карьеру после Сталина. Они не несли никакой ответственности за прошлое. Но тоже защищали беспорочность вождя – по принципиальным соображениям. Если согласиться с тем, что прежняя власть совершала преступления, значит, придется признать, что и нынешняя может как минимум ошибаться. А народ должен пребывать в уверенности, что партия, политбюро, генеральный секретарь, власть всегда правы. Никаких сомнений, никакой критики допустить нельзя!
Вот почему власть была бескомпромиссна в борьбе с теми, кто выступал за объективную оценку истории страны.
За полтора года до этого, в феврале 1965-го, в кабинете Брежнева собрались сотрудники разных отделов и два помощника – Александров-Агентов и Голиков.
Леонид Ильич попросил их помочь подготовить ему доклад к 9 мая, двадцатилетию победы. Сказал, что у него есть некоторые соображения, которые могут быть им полезны. Он вызвал стенографистку и стал излагать то, что, по его мнению, следовало бы отметить в докладе.
Надиктовал он страниц двенадцать. Их тут же расшифровали и раздали участникам беседы.
В докладе положительно освещалась деятельность Сталина, ни слова не было сказано о репрессиях и культе личности. Критиковался только хрущевский период. Брежнев впервые отдал должное всем участникам войны, полководцам победы, чего когда-то не захотел сделать Сталин, который ревниво относился к своим генералам и маршалам. Подчеркнул, что надо обязательно сказать о политруках и комиссарах:
– А то ведь скажут: Брежнев сам политработник, а о нас сказать забыл.
По мнению присутствовавшего при этом Георгия Смирнова, Брежнев вовсе не легко подддавался чужому влиянию… Возможно, такое впечатление создавалось оттого, что он вел себя осторожно и предпочитал сложный вопрос отложить. Он был разумным человеком, избегал крайностей. Как бы на него ни жали, если ему что-то было не ясно, если он сомневался (а сомневался он часто, поскольку ему элементарно не хватало образования), он говорил:
– Отложим, мне надо посоветоваться.
Он действительно советовался с теми, кому доверял, интересовался реакцией других членов политбюро на новые идеи.
Когда обсуждался проект доклада, Брежнев всех выслушивал очень внимательно, иногда что-то записывал в блокнот. Если чьи-то слова сразу критиковались, останавливал:
– Ну, дайте же человеку сказать, что вы так набрасыватесь?
– Он умел расспрашивать людей, – говорил Смирнов, – узнавал то, что ему нужно, и запоминал. Потом пускал в ход. Это до некоторой степени заменяло ему отсутствие систематического образования и привычки читать. И он неуклонно проводил в жизнь то, что считал правильным. У него был твердый характер.
Но в идеологических вопросах часто чувствовал себя неуверенно, в сложных случаях избегал принимать решения. У него, например, не складывались отношения с Михаилом Александровичем Шолоховым. Писатель, знакомый с генсеком еще с военных времен, Леонида Ильича не уважал и обращался к нему нарочито без пиетета.
Шолохов хотел опубликовать в «Правде» отрывки из романа «Они сражались за Родину», где речь идет о предвоенной ситуации в стране. Редакция не решалась на публикацию без санкции свыше. Осенью 1968 года Шолохов передал отрывок Брежневу, уверенный, что тот скоро даст ответ. Но Леонид Ильич не торопился.
Шолохов, который привык к особому отношению верхов, обижался на то, что не может попасть к Брежневу. Приехав в Москву на пленум ЦК, написал генеральному записку:
«Обещанный тобою разговор 7 октября не состоялся не по моей вине… Если у тебя не найдется для меня на этот раз времени для разговора (хотя бы самого короткого), поручи, кому сочтешь нужным, поговорить со мной… Найди две минуты, чтобы ответить мне любым, удобным для тебя способом по существу вопроса. Я на пленуме. Улетаю в субботу, 2 ноября. Срок достаточный для того, чтобы ответить мне, даже не из чувства товарищества, а из элементарной вежливости».
Брежнев не откликнулся даже на эту записку! В начале февраля следующего года Шолохов телеграфировал генеральному секретарю:
«Осмелюсь напомнить, что обещанного разговора жду уже пятый месяц. Пожалуйста, отзовитесь».
Леонид Ильич наконец распорядился соединить его по телефону с Шолоховым. Через месяц глава из романа, так и оставшегося недописанным, появилась в «Правде»…
При обсуждении тезисов доклада Брежнев выбирал между точками зрения, которые считал крайними, среднюю линию.
Доклад для XXIII съезда ему писали больше двадцати человек из разных отделов ЦК на бывшей сталинской даче Волынское-1.
Трапезников и Голиков требовали проводить жесткую линию, сделать упор на «классовую борьбу». В международном разделе доклада считали необходимым акцентировать «революционную борьбу с империализмом». Сотрудники международного отдела сопротивлялись. Но слышали в ответ рассуждения об «отходе от ленинской линии» и «оппортунизме».
Голиков и Трапезников были близки к Брежневу, бегали к нему жаловаться. У них в разных отделах были союзники. Один из сотрудников международного отдела, не скрывавший своей симпатии к сталинизму, сказал Юрию Александровичу Жилину, который в отделе руководил группой консультантов:
– Тебя придется расстрелять.
К другому сотруднику был милосерднее:
– А тебя – посадим.
Он был навеселе, плохо себя контролировал. Но, как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
«В какой-то момент я вдруг подумал, – вспоминал Карен Брутенц из международного отдела ЦК, – а не стоим ли мы на пороге чего-то похожего на новый тридцать седьмой год? И не отправится ли часть „дискуссантов“ в места, не столь отдаленные?»
Но Зимянин, главный редактор «Правды», Виталий Германович Корионов, первый заместитель заведующего международного отделом, и Лев Николаевич Толкунов, первый заместитель заведующего отдела соцстран, считали, что доклад должен быть взвешенным.
Суслов собрал рабочую группу для обсуждения введения к докладу, написанного Голиковым и его компаньонами. Во введении говорилось, что после октябрьского пленума (смещения Хрущева) у партии «другая» генеральная линия.
Суслов стал выговаривать Зимянину:
– Что это вы тут пишете? С каких пор генеральная линия партии делится пополам?
Михаил Васильевич сначала не понял и стал объяснять:
– Это не мы готовили. Мы же работаем над международным разделом.
Суслов продолжал свое:
– Вы успокойтесь. Дайте мне договорить. С каких пор генеральная линия партии делится пополам?
Постепенно до присутствующих дошло, что таким образом Суслов обращался к Голикову и его единомышленникам. Делать выговор помощнику Брежнева Михаил Андреевич не хотел, но свою мысль довел до всех. После чего общими усилиями был написан бесцветный доклад. Радикальные призывы исчезли.
Но изменение идеологической атмосферы почувствовалось достаточно быстро. Прежде всего в отношении к истории Великой Отечественной войны. При Хрущеве начался разговор о причинах катастрофического поражения летом 1941-го, о трагической участи миллионов советских солдат, попавших в плен. Теперь настроения менялись.
7 апреля 1965 года в редакции «Красной звезды» состоялась встреча писателей с журналистами. Через пару недель газета опубликовала отчет. Главный редактор журнала «Октябрь» Всеволод Анисимович Кочетов, певец рабочей темы, считавшийся преданным сталинистом, говорил:
«Мы с Николаем Семеновичем Тихоновым не можем рассказать о гигантских отступлениях, о которых так живописно рассказывал здесь Сурков. Любой клок земли под Ленинградом – это рубеж упорнейшего сопротивления наступавшему врагу. Мы видали и наступательные бои, например, под Тихвином, где еще в начале войны почувствовали, что можем успешно бить фашистов… Сейчас много пишется о героизме военнопленных. Действительно, наши люди сражались и в гитлеровских лагерях. Но, говоря честно, это героизм вторичный. Первичный же определен воинской присягой… Если бы каждый выполнял свой долг на поле боя, не было бы нужды в героизме лагерников. Иные из писателей, кинодеятелей, рассказчиков с телеэкранов изо дня в день утверждают, что плен – это не беда и там можно стать героем».
Константин Симонов был возмущен этой демагогией и отозвался об этом так:
«Попытки Кочетова противопоставить Ленинградский фронт другим фронтам и в особенности попытки шельмовать без разбору чуть ли не всех людей, имевших несчастье попасть в плен в начале войны, кажутся мне глубоко отвратительными».
А что думает ГлавПУР?
В сентябре 1966 года Главлит не разрешил «Новому миру» печатать упомянутые Брежневым фронтовые дневники Константина Симонова под названием «Сто суток войны. Памяти погибших в сорок первом».
Главлит отправил в ЦК развернутый донос на Симонова, обвинив его в том, что он считает ошибочной предвоенную политику государства, приводит данные о репрессиях в армии и считает неправильным заключение пакта с фашистской Германией в 1939 году.
Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР просило «поручить отделу культуры ЦК КПСС рассмотреть вопрос о целесообразности публикации фронтовых записок К. Симонова и комментариев к ним в подготовленном журнальном виде».
Дневники Симонова были задержаны, потому что цензура чутко уловила изменившиеся настроения. На идеологических совещаниях звучали требования «вступиться за годы культа личности, перестать чернить прошлое и печатать литературу, которая воспитывает героизм и патриотизм».
Корней Чуковский в январе 1965 года принес статью в редакцию «Правды»:
«Николай Александрович Абалкин с серым лицом, облыселый, прочитал вслух при мне статейку о Васнецове и сказал:
– Хорошая статейка, талантливая и главное нужная. Мы должны воспитывать молодежь в духе национальных и даже националистических идеалов. Потому что куда идет молодежь? Разнуздалась, никаких святынь…
Мне и в голову не приходило, что моя бедная статейка – узда для молодежи. Впечатление от «Правды» мрачное, словно тюремное».
Партийный аппарат по всей стране требовал прекратить критику Сталина, не рассказывать больше о репрессиях и лагерях, о катастрофе в начальный период войны. Прошло всего два года после отставки Хрущева, и решено было сделать вид, будто трагедии сорок первого просто не было. Чуковский 15 августа 1965 года записал в дневнике: «Впервые в жизни слушаю радио и вижу, что „радио – опиум для народа“. В стране с отчаянно плохой экономикой, с системой абсолютного рабства так вкусно подаются отдельные крошечные светлые явления, причем раритеты выдаются за общие факты – рабскими именуются все другие режимы за исключением нашего».
На совещании в Москве секретарь ЦК компартии Украины по идеологии Андрей Данилович Скаба говорил:
– Со Сталиным сильно перегнули палку в критике. В результате мы десять лет работали против себя на идейном фронте, подрывая доверие к себе. Отсюда – нигилизм, фрондерство молодежи.
Андрей Скаба начинал карьеру в Харькове, руководил архивом Октябрьской революции, редактировал областную газету, стал секретарем обкома по идеологической работе. В 1959 году Подгорный выбрал его на роль главного идеолога Украины. Его считали «искренним начетчиком и догматиком». Украинский прозаик Олесь Гончар так отозвался о секретаре ЦК Андрее Скабе в дневнике: «…мертвенный палач украинской интеллигенции»…
Секретарь ЦК компартии Грузии Давид Георгиевич Стуруа выразился еще откровеннее:
– Издержки, допущенные в критике личности Сталина, – это не просто издержки, это подрыв самих наших основ. В литературе писатели всячески стремятся принизить позитивное, положительное в деятельности Сталина, изображают его злодеем и монстром. Зачем это делается? В этой связи должен сказать, что сегодня линия журнала «Новый мир» – это линия тех, кто недоволен политикой партии. На страницах журнала виден оскал врага.
«Оскал врага» – это была уже лексика сталинских времен. Слова Стуруа разнеслись по всей Москве. Лексика была признана слишком грубой и откровенной, это в политбюро недолюбливали. Но тенденция была понятна.
Особую роль в духовной жизни страны стало играть Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота. Любовь Брежнева к армии вылилась в то, что Министерство обороны и ГлавПУР обрели невиданное влияние.
Доверенным лицом Брежнева в армии стал начальник ГлавПУРа генерал армии Епишев. Он демонстрировал особую жесткость в идеологических вопросах, ощущая себя главным комиссаром и блюстителем нравов.
Алексей Алексеевич Епишев начинал трудовую деятельность в мастерских госрыбтреста. С 1927 года работал инструктором, заведующим отделом райкома комсомола. В 1930 году его призвали в армию, он окончил Военную академию механизации и моторизации РККА, получил звание военного инженера 3-го ранга.
В 1938 году Епишева демобилизовали и отправили парторгом ЦК на Харьковский машиностроительный завод. Одного за другим арестовали двух первых секретарей обкома, и в марте 1940 года Епишев стал первым секретарем Харьковского обкома и горкома. Секретарем горкома по оборонной промышленности у него был Петр Шелест.
Войну Епишев прошел в должности члена военного совета 40-й, затем 38-й армии. В конце войны они с Брежневым оказались на одном фронте. В 1946 году Епишева демобилизовали, в мае утвердили секретарем по кадрам и членом оргбюро ЦК компартии Украины. Затем его назначили первым секретарем Одесского обкома.
Главлит отправил в ЦК развернутый донос на Симонова, обвинив его в том, что он считает ошибочной предвоенную политику государства, приводит данные о репрессиях в армии и считает неправильным заключение пакта с фашистской Германией в 1939 году.
Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР просило «поручить отделу культуры ЦК КПСС рассмотреть вопрос о целесообразности публикации фронтовых записок К. Симонова и комментариев к ним в подготовленном журнальном виде».
Дневники Симонова были задержаны, потому что цензура чутко уловила изменившиеся настроения. На идеологических совещаниях звучали требования «вступиться за годы культа личности, перестать чернить прошлое и печатать литературу, которая воспитывает героизм и патриотизм».
Корней Чуковский в январе 1965 года принес статью в редакцию «Правды»:
«Николай Александрович Абалкин с серым лицом, облыселый, прочитал вслух при мне статейку о Васнецове и сказал:
– Хорошая статейка, талантливая и главное нужная. Мы должны воспитывать молодежь в духе национальных и даже националистических идеалов. Потому что куда идет молодежь? Разнуздалась, никаких святынь…
Мне и в голову не приходило, что моя бедная статейка – узда для молодежи. Впечатление от «Правды» мрачное, словно тюремное».
Партийный аппарат по всей стране требовал прекратить критику Сталина, не рассказывать больше о репрессиях и лагерях, о катастрофе в начальный период войны. Прошло всего два года после отставки Хрущева, и решено было сделать вид, будто трагедии сорок первого просто не было. Чуковский 15 августа 1965 года записал в дневнике: «Впервые в жизни слушаю радио и вижу, что „радио – опиум для народа“. В стране с отчаянно плохой экономикой, с системой абсолютного рабства так вкусно подаются отдельные крошечные светлые явления, причем раритеты выдаются за общие факты – рабскими именуются все другие режимы за исключением нашего».
На совещании в Москве секретарь ЦК компартии Украины по идеологии Андрей Данилович Скаба говорил:
– Со Сталиным сильно перегнули палку в критике. В результате мы десять лет работали против себя на идейном фронте, подрывая доверие к себе. Отсюда – нигилизм, фрондерство молодежи.
Андрей Скаба начинал карьеру в Харькове, руководил архивом Октябрьской революции, редактировал областную газету, стал секретарем обкома по идеологической работе. В 1959 году Подгорный выбрал его на роль главного идеолога Украины. Его считали «искренним начетчиком и догматиком». Украинский прозаик Олесь Гончар так отозвался о секретаре ЦК Андрее Скабе в дневнике: «…мертвенный палач украинской интеллигенции»…
Секретарь ЦК компартии Грузии Давид Георгиевич Стуруа выразился еще откровеннее:
– Издержки, допущенные в критике личности Сталина, – это не просто издержки, это подрыв самих наших основ. В литературе писатели всячески стремятся принизить позитивное, положительное в деятельности Сталина, изображают его злодеем и монстром. Зачем это делается? В этой связи должен сказать, что сегодня линия журнала «Новый мир» – это линия тех, кто недоволен политикой партии. На страницах журнала виден оскал врага.
«Оскал врага» – это была уже лексика сталинских времен. Слова Стуруа разнеслись по всей Москве. Лексика была признана слишком грубой и откровенной, это в политбюро недолюбливали. Но тенденция была понятна.
Особую роль в духовной жизни страны стало играть Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота. Любовь Брежнева к армии вылилась в то, что Министерство обороны и ГлавПУР обрели невиданное влияние.
Доверенным лицом Брежнева в армии стал начальник ГлавПУРа генерал армии Епишев. Он демонстрировал особую жесткость в идеологических вопросах, ощущая себя главным комиссаром и блюстителем нравов.
Алексей Алексеевич Епишев начинал трудовую деятельность в мастерских госрыбтреста. С 1927 года работал инструктором, заведующим отделом райкома комсомола. В 1930 году его призвали в армию, он окончил Военную академию механизации и моторизации РККА, получил звание военного инженера 3-го ранга.
В 1938 году Епишева демобилизовали и отправили парторгом ЦК на Харьковский машиностроительный завод. Одного за другим арестовали двух первых секретарей обкома, и в марте 1940 года Епишев стал первым секретарем Харьковского обкома и горкома. Секретарем горкома по оборонной промышленности у него был Петр Шелест.
Войну Епишев прошел в должности члена военного совета 40-й, затем 38-й армии. В конце войны они с Брежневым оказались на одном фронте. В 1946 году Епишева демобилизовали, в мае утвердили секретарем по кадрам и членом оргбюро ЦК компартии Украины. Затем его назначили первым секретарем Одесского обкома.