Леонид Ильич попросил министра здравоохранения академика Бориса Петровского подыскать человека со стороны. Петровский предложил молодого и энергичного профессора-кардиолога Евгения Ивановича Чазова, который во время первой же беседы понравился Брежневу тем, что не стремился к высокой должности.
   Заканчивая разговор, Леонид Ильич сказал:
   – Вот если бы вы сразу согласились, я бы еще подумал, назначать вас начальником управления или нет. А если отказываетесь, значит, лучше вас никого не найдешь. – И, обратившись к начальнику своей охраны Александру Яковлевичу Рябенко, пошутил: – Саша, Евгений Иванович не хочет идти работать в Четвертое управление. Ты найди в охране здания милиционера не ниже полковника и отправь с ним в управление. Пусть начинает работать.
   Чазов поставил кремлевскую медицину на очень высокий уровень, в ее учреждениях осваивали современные методики и использовали новейшие препараты. Он сыграл большую роль в том, что «пациент номер один» так долго смог оставаться на посту главы партии и государства.

Привилегии номенклатурной жизни

   В этом мире выжить и продвинуться по карьерной лестнице было необыкновенно трудно. Требовались особая предрасположенность к аппаратной игре и годы тренировки.
   Наиль Биккенин, который много лет проработал в ЦК партии, писал: «Я безошибочно мог определить в аппарате ЦК бывших комсомольских работников по тому, как они садились и выходили из машины. Такую непринужденность и автоматизм навыков можно было приобрести только в молодости».
   Заместитель Твардовского в «Новом мире» Алексей Иванович Кондратович в своем дневнике запечатлел нравы того времени, в частности нравы комсомольских чиновников:
   «Казалось бы, молодежь… Но в том-то и дело, что это никакая не молодежь, а специфическая категория – чиновничий подрост – смена аппаратного руководства. Это люди, заранее планирующие свою жизнь в руководителях. Молодые люди, еще ничего не сделавшие в жизни и не накопившие никакого опыта, кроме начально-руководящего, уже призваны руководить, учить, воспитывать. Есть в этом что-то ненормальное, противоестественное.
   Не случайно именно комсомольские деятели – самые консервативные из всех возможных у нас деятелей. Они еще трусят, боятся ошибиться, но усвоив самую главную заповедь: держи и не пущай! – не пущают. Их легко натравить, напустить на кого угодно. Они по-молодому энергичны и услужливы.
   Они – в начале карьеры, и это определяет всю их психологию. Но они и легко поддаются растлению, ибо, в сущности, уже растлены».
   По словам Карена Брутенца, который полжизни провел в ЦК, сталинский период породил почти безусловный рефлекс подчинения, полного согласия с очередной директивой, подобострастие в отношении начальства и комформизм. Недаром бытовала шутка о работниках, которые на прием к начальству приходили с двумя вариантами решения – противоположного содержания и, уловив настроение хозяина кабинета, вытаскивали нужную бумагу.
   Вершиной аппаратной карьеры была работа в центральном аппарате партии. В комплексе зданий на Старой площади царила особая атмосфера.
   Отделы ЦК делились на общепартийные и отраслевые. Первые обеспечивали работу Центрального комитета – общий отдел, отдел организационно-партийной работы, отдел пропаганды… Вторые курировали соответствующие отрасли.
   В отделах первой группы трудились чистые аппаратчики, прошедшие большую школу профессиональной партийной работы. В отраслевые отделы попадали и люди с практическим опытом, специалисты в области сельского хозяйства, промышленности.
   Отделы оргпартработы и пропаганды формировались главным образом из провинциалов.
   Международные отделы недолюбливали в аппарате: международники, во-первых, имели возможность часто ездить за границу; во-вторых, работа у них была более чистенькая, приятная; в-третьих, они были образованнее, не из партийного аппарата, а из науки, журналистики («не свои»!). Им инстинктивно не доверяли, подозревали в ревизионизме, хотя и не всякий работник аппарата мог объяснить, что это такое.
   Карьерная лестница в отделах ЦК была простой – инструктор (в международных отделах – референт) – зарплата триста рублей, заведующий сектором – четыреста рублей, заместитель заведующего – пятьсот рублей, заведующий, который иногда был одновременно и секретарем ЦК… В некоторых отделах создавались группы консультантов. Консультант приравнивался к заведующему сектором, руководитель группы – к заместителю заведующего.
   Заместитель заведующего отделом имел право подписывать бумаги от имени отдела.
   Начиная с должности заведующего сектором, сотрудникам разрешалось пользоваться «столовой лечебного питания» и услугами Четвертого главного управления при Министерстве здравоохранения. Инструкторы получали в столовой ЦК продуктовые заказы, лечились в ведомственной поликлинике и отдыхали в санаториях управления делами ЦК.
   Начиная с должности заместителя заведующего отделом, сотрудникам давали полдачи на круглый год в цековском поселке и право вызова машины, но только по делу. На службу надо было добираться самому.
   Работникам ЦК запрещалось строить собственные дачи. Если кто-то вступал в дачно-строительный кооператив, делом занимался Комитет партийного контроля. Обычно предлагали сделать выбор: или работа в ЦК, или дачи. Но высшее руководство преспокойно обходило этот запрет и строило дачи на имя своих близких.
   Основная номенклатура в Москве начиналась с первого секретаря райкома партии, члена коллегии министерства, заместителя главного редактора крупной газеты. Право пользования системой Четвертого управления и столовой лечебного питания определялось решением секретариата ЦК.
   В протокол заседания секретариата ЦК КПСС о назначении такого-то на такую-то должность вписывалась ключевая фраза – «и распространить на него права пользования столовой лечебного питания и Первой поликлиникой Четвертого главного управления при Минздраве СССР».
   При повышении работника в должности постановление секретариата предусматривало «сохранение права пользоваться столовой лечебного питания и распространение на него права пользования Объединенной спецбольницей и поликлиникой Четвертого главного управления при Минздраве СССР» (это более привилегированное медучреждение на Мичуринском проспекте).
   Столовая лечебного питания на протяжении многих десятилетий снабжала советскую номенклатуру продуктами хорошего качества.
   А высшему партийному руководству достаточно было продиктовать обслуживающему персоналу, что именно нужно, и всё доставляли на дом. Этим ведало Девятое управление КГБ…
   Такова кремлевская традиция. Это на Западе охрана только бережет жизни. У нас всё по-другому. Одежда и еда, мебель и выбор дачи, здоровье и досуг, щекотливые поручения и тайные встречи – всем занимается личная охрана.
   За исключением Сталина, близость и откровенность с которым исключались, все остальные хозяева Кремля превращали главного охранника в доверенное лицо всей семьи.
   Основа влияния начальника охраны – близость к первому человеку в стране. Начальник охраны проводит со своим подопечным больше времени, чем его жена. Начальнику охраны рассказывают то, чем не делятся и с женой. Его посвящают во все семейные секреты. Он заботится о детях и внуках хозяина, спасает их от всех неприятностей и выручает из беды.
   Без охранника кремлевские небожители не могли ступить и шага. В своих мемуарах Сергей Никитич Хрущев описал, как растерянность охватила семейство Хрущевых после того, как Никиту Сергеевича отправили на пенсию. Когда исчез привычный начальник охраны, Хрущевы просто не знали, как им жить.
   Охранник был обязан позаботиться о том, чтобы дом и дача подопечного были не хуже, чем у других высших руководителей. Подобрать горничных и поваров. И создать такую обстановку, чтобы молодые и красивые охранники не смущали скучающую хозяйку, а молоденькие горничные не отвлекали еще не старого хозяина от государственных мыслей.
   Вот парадокс: Брежнев заставлял своих охранников быть няньками и медсестрами, но личная охрана его любила. Горбачев не требовал от охраны ничего, что бы выходило за пределы их прямых служебных обязанностей, а охранники его возненавидели. И начальник охраны президента СССР генерал Медведев бросил Михаила Сергеевича одного в Форосе.
   Наверное, все дело в том, что Брежнев сажал охранников за свой стол, разговаривал с ними на равных и вообще относился к ним по-отечески. А Горбачев держал их на расстоянии.
   Леонид Ильич был очень внимателен к окружающим, рядовым работникам, которых другие номенклатурные начальники не замечали. Весь персонал знал по имени – охранников, поваров, официанток. Когда на Черном море катался со своей свитой на катере, секретарш сам угощал пивом. Гримеру Вале, которая приезжала со съемочной группой Центрального телевидения записывать выступления генерального секретаря, дарил духи. И как-то раз, по словам одного из руководителей программы «Время» Дмитрия Дмитриевича Бирюкова, спросил сопровождавшего его председателя Гостелерадио Лапина:
   – Сергей, а ты уже посылал Валю в Америку?
   Гримеров никогда не включали в состав съемочных групп, отправляемых в загранкомандировки. Лапин замялся. И его первый заместитель Энвер Мамедов, обладавший завидной реакцией, ответил первым:
   – Сергей Георгиевич, мы просто не успели вам доложить, что Валюше предстоит сопровождать нашу съемочную группу в Соединенные Штаты…
   Впрочем, у сменяющих друг друга хозяев Кремля есть нечто общее: нелюбовь к воронам. Первым возненавидел ворон Сталин. «Считал их слишком умными птицами и не мог понять секрета их долгожительства. Он сравнивал их с людьми, одетыми в черное. Их истошные крики, как правило, выводили его из нормального состояния», – вспоминал заместитель начальника Девятого управления КГБ генерал Михаил Докучаев.
   С тех пор начальник охраны и комендант Кремля ведут войну против пернатого племени. Ворон стреляли снайперы, орнитологи давали советы, кремлевский полк организовал соколиную охоту на ворон. Но всё было бесполезно. Война с воронами в Кремле продолжается и по сей день…
   Включенные в номенклатуру пользовались поликлиниками, больницами и санаториями Четвертого главного управления. Первая поликлиника, которая и по сей день находится на Сивцевом Вражке и принадлежит теперь управлению делами президента России, и Центральная клиническая больница считались лучшими медицинскими учреждениями в Союзе.
   Корней Чуковский, который лечился в ЦКБ весной 1965 года, записал в дневнике:
   «Больница позорная: работники ЦК и другие вельможи построили для самих себя рай, на народ – наплевать. Народ на больничных койках, на голодном пайке, в грязи, без нужных лекарств, во власти грубых нянь, затурканных сестер, а для чинуш и их жен сверх-питание, сверх-лечение, сверх-учтивость, величайший комфорт.
   Рядом с моей палатой – палата жены министра строительства, – законченно пошлая женщина, – посвятившая все свои душевные силы борьбе со своим пятидесятилетием, совершенно здоровая».
   При Брежневе построили еще и спецбольницу с поликлиникой на Мичуринском проспекте – для высшей номенклатуры.
   Санаторий в подмосковной Барвихе был самым комфортабельным и престижным в системе Четвертого управления при Министерстве здравоохранения СССР. Хотя санаториев и домов отдыха для начальства было много – от Рижского взморья до Сочи, от Курской области до Валдая, в советские времена все предпочитали Барвиху.
   Мягкий климат средней полосы, показанный практически при любом заболевании, близость Москвы, хорошее диетическое питание и прекрасное медицинское обслуживание – это привлекало отдыхающих даже не в сезон. Получить путевку в Барвиху было особой честью. Здесь отдыхали только самые высокопоставленные чиновники.
   Во время войны на территории санатория был госпиталь. С тех трагических лет сохранилось военное кладбище.
   В санатории мало отдыхающих, которые друг друга почти не видят, зато множество вежливых людей в белых халатах. Здесь ни в чем не отказывают отдыхающим. Каждого называют по имени-отчеству. Имена помнит не только лечащий врач, но и сестры, и подавальщицы в столовой, и нянечки, и те, кто разносит неходячим больным еду в номера.
   Впечатления от отдыха в Барвихе изложил в дневнике Александр Твардовский:
   «Живу среди читающих газеты и даже редактирующих их, среди членов коллегий министерств, и повыше – маршалов, министров, крупных пенсионеров, коим по самой их сути полагается быть „политиками“, и никаких „дикуссий“, мнений, рассуждений о проживаемом времени, – как будто ничего не произошло и не происходит: уженье рыбы, домино, кино – и все. Разговоры на редкость однообразные, плоскошуточные, пустоутробные.
   Время точно онемело, – в нем умолк нескончаемый затейник-оратор, а на место его словно бы никто не пришел, – как бы все в ожидании отсутствующего «старшего».
   Газеты вяло, по инерции взывают к кому-то о необходимости «убрать вовремя и без потерь», регистрируют фестивали, матчи, встречи, обеды, но все без чего-то, – трудно сказать, без чего именно…»
   Впрочем, власть заботилась и о духовной пище для аппарата.
   Существовали театральная касса, снабжавшая высших чиновников и их семьи билетами на любые спектакли, специальная книжная экспедиция, которая обеспечивала начальство книгами (а в ЦК была еще своя отдельная экспедиция) и даже специальная книжка с отрывными талонами, которая позволяла ее обладателю раз в пять дней приобрести два билета в любом кинотеатре, но не позднее чем за полчаса до начала сеанса…
   Система номенклатурных благ распространялась вплоть до райкома партии (в меньших, разумеется, масштабах). В областных центрах существовали спецполиклиники с больницами, продовольственные базы и спецстоловые, куда пускали по пропускам с фотографией. Причем обком партии и облисполком располагались в одном здании, но в столовой работники двух учреждений часто расходились по разным залам – партийцы, как высшая власть, обедали отдельно даже от советской власти… И еще был зал для самого высокого начальства. Отобедав и загрузив сверток с продуктами для семьи в багажник черной «Волги», областные и районные начальники рассказывали согражданам, какое им выпало счастье – жить при развитом социализме.

Как делались карьеры

   Когда Брежнев стал первым секретарем, в аппарате вздохнули с облегчением: конец нелепым идеям Хрущева, а с Леонидом Ильичом можно работать. «Ранний Брежнев» вел себя очень скромно по сравнению с «поздним Хрущевым». Он прислушивался к чужому мнению, не отвергал чужую точку зрения, позволял с собой спорить.
   Его помощник по международным делам Александров-Агентов показал Брежневу понравившуюся ему цитату: «Нервный человек не тот, кто кричит на подчиненного, – это просто хам. Нервный человек тот, кто кричит на своего начальника».
   Брежнев расхохотался:
   – Теперь я понял, почему ты на меня кричишь. Леонид Ильич умел произвести впечатление, умел нравиться. Александрову-Агентову сказал:
   – Знаешь, Андрей, обаяние – это очень важный фактор в политике.
   Брежнев любил фотографироваться, знал, что фотогеничен. Поэтому ТАСС предоставило в его распоряжение фотокорреспондента – Владимира Гургеновича Мусаэльяна. Он сопровождал Брежнева в поездках, снимал его в кругу семьи и на отдыхе.
   Генерал Василий Иванович Другов, тогда первый заместитель заведующего отделом административных органов ЦК, рассказывал, как после больших военных учений в Белоруссии на подведение итогов пригласили Брежнева.
   Василий Другов опоздал на полторы минуты, вошел – за столом только два свободных стула. Сел на один из них. Открылась дверь, вошли Брежнев и первый секретарь ЦК Белоруссии Петр Миронович Машеров. Машеров занял председательское кресло, Брежнев сел рядом с Друговым. Тот сразу встал.
   – Ты куда, Другов?
   – Да я не свое место занял, Леонид Ильич.
   – Сиди. А то если мне еще стопку нальют, я час разговаривать буду. Ты меня останавливай.
   В те годы Леонид Ильич, не лишенный юмора, мог и над собой подшутить.
   «Мне Брежнев понравился, – вспоминал начальник кремлевской медицины академик Чазов, – статный, подтянутый мужчина с военной выправкой, приятная улыбка, располагающая к откровенности манера вести беседу, юмор, плавная речь (он тогда еще не шепелявил). Когда Брежнев хотел, он мог расположить к себе любого собеседника. Говорил он с достоинством, доброжелательством, знанием дела».
   Общительный и жизнерадостный Леонид Ильич любил собирать у себя компании. Одиночество ненавидел.
   Чазов был поражен, когда Брежнев ему позвонил:
   – Ты что завтра вечером делаешь? Я хотел бы тебя пригласить на дачу. Соберутся друзья, отметим мое рождение.
   Чазов даже растерялся, настолько неожиданным было приглашение генерального секретаря. На даче в Заречье собрались Андропов, Устинов, Цинев, Цуканов, министр гражданской авиации Бугаев, начальник Девятого управления КГБ Антонов… Брежнев много шутил, оказался хорошим рассказчиком.
   «Был он общителен, контактен, любил шутку, острое, меткое слово, да и сам умел пошутить, особенно во время застолий, – писал второй секретарь ЦК Грузии Петр Александрович Родионов. – Мог вдруг разоткровенничаться. Насчет того, например, как тяжело ему носить „шапку Мономаха“, что в голове под этой шапкой и ночью прокручивается все, над чем приходится думать днем. А думать приходится ой как много и о многом!»
   Он был сентиментален. Любил вспомнить молодость.
   «Мог и удивить, – вспоминал академик Георгий Аркадьевич Арбатов. – Так, когда бывал в настроении, особенно во время застолья (от рюмки, пока был здоров, не отказывался, хотя меру, насколько я могу судить, знал, во всяком случае на склоне лет), вдруг начинал декламировать стихи.
   Знал наизусть длинную поэму «Сакья Муни» Мережковского, немало стихотворений Есенина. В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне рассказал сам) участвовал в самодеятельной «Синей блузе», мечтал стать актером. Известная способность к игре, к актерству (боюсь назвать это артистичностью) в нем была. Я иногда замечал, как он «играл» (надо сказать, неплохо) во время встреч с иностранцами».
   Под настроение Леонид Ильич иногда даже читал стихи собственного сочинения.
   «Запомнилась „Баллада о комиссаре“, – писал Георгий Смирнов, – написанная в духе рапповского романтизма и рассказывающая о гибели комиссара на трибуне перед мятежным полком».
   Он был готов сделать благодеяние. Например, вступился за главного режиссера театра на Таганке Юрия Любимова – правда, не по собственной инициативе, а с подачи своего референта Евгения Матвеевича Самотейкина. Брежнев позвонил первому секретарю Московского горкома Виктору Гришину, велел отменить решение о снятии Любимова с должности. И был очень доволен, когда Юрий Петрович поставил трогательный спектакль «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева. При упоминании об этом спектакле Брежнев мог прослезиться…
   Леониду Ильичу показали замечательный фильм «Белорусский вокзал», который тоже не выпускали на экран. Брежнев растрогался, и ленту увидели зрители.
   Выдающийся артист Аркадий Исаакович Райкин старался утверждать свои программы в Москве, где к нему лучше относились. Ленинградское идеологическое начальство, еще более темное, чем столичное, его просто преследовало.
   Райкин познакомился с Брежневым еще до войны в Днепропетровске, и это единственное, что спасало замечательного артиста. Брежнев дал Райкину вторую квартиру в столице, а когда артист попросил перевести его театр в Москву, тут же решил этот вопрос. Ему выделили здание кинотеатра «Таджикистан» в Марьиной Роще. Но уже тяжелобольной Аркадий Райкин играл в новом здании всего несколько месяцев.
   Леонид Ильич охотно помогал в житейских делах. Не обижался, когда его просили о квартире. Напротив, немедленно давал указание и требовал, чтобы ему доложили об исполнении.
   – Но добрым Брежнева назвать нельзя, – говорил мне Леонид Замятин, хорошо его знавший, – он был хитрым и коварным. Хотя разговаривать с ним было легко, он производил впечатление отца родного, которому хочется открыть душу. Но меня предупредили, что делать этого не стоит.
   Поначалу Леонид Ильич довольно трезво оценивал свои возможности руководителя государства.
   Записи Брежнева, которые он делал с военных пор (дневником их не назовешь), свидетельствуют о бедности духовного мира. Он помечал, сколько плавал в бассейне, какой у него вес, какие процедуры ему прописали…
   Брежнев встал во главе государства, совершенно не думая о том, что именно он собирается делать. Никакой программы у него не было. Но огромная власть, которая оказалась у него в руках, и колоссальная ответственность, которая легла на его плечи, изменили Леонида Ильича. Он не мог позволить себе рискованных шагов, не спешил, советовался со специалистами. Он признавал, что чего-то не знает, и хотел разобраться. Он был вполне здравомыслящим человеком, но, к сожалению, без образования и кругозора.
   Идеи Брежнева, по словам Александра Бовина, были простые: нужно сделать так, чтобы люди лучше жили, и надо их избавить от страха войны. И ему кое-что удалось сделать. 1960-е годы были временем подъема уровня жизни.
   Леонид Ильич поддавался влиянию.
   В 1970 году диссидента-биохимика Жореса Медведева отправили в психиатрическую клинику. Бовин сказал Брежневу, что сделана глупость.
   Брежнев тут же нажал на пульте селектора кнопку и соединился с председателем КГБ Андроповым:
   – Это ты дал команду по Медведеву?
   Андропов был готов к ответу:
   – Нет, это управление перестаралось. Мне уже звонили из Академии наук. Я разберусь.
   Жореса Медведева выпустили.
   Леонид Ильич избегал дискуссий на сложные теоретические и идеологические темы. Просил не изображать его теоретиком:
   – Все равно никто не поверит, что я читал Маркса.
   Такая необычная откровенность нравилась. Мало кто думал, что эти слова свидетельствовали об ограниченности руководителя страны, его неспособности к стратегическому планированию, видению будущего.
   Однажды, уже в более поздние годы, Брежнев, прочитав написанную за него статью, с сомнением заметил:
   – А не слишком ли статья теоретична, я ведь не ученый, а политик?
   Черненко тут же успокоил генерального:
   – Ничего, Леонид Ильич, увидите – по этой статье десятки наших ученых сразу начнут сочинять свои диссертации!
   К работе над собственными выступениями Брежнев относился очень серьезно. Придавал любой своей речи большое значение. За несколько лет сложилась группа партийных интеллектуалов, которая годами работала на Брежнева. Однажды кто-то из них ядовито заметил:
   – Речи все лучше и лучше, а ситуация в стране все хуже и хуже.
   При подготовке материалов к съездам, пленумам иногда разгорались споры. Но тон задавали не члены политбюро, не секретари ЦК. Они сидели и молчали, в серьезную драку не вступали. А спорили – в том числе с Брежневым – его помощник Александров, Вадим Загладин, Александр Бовин, Николай Иноземцев, Георгий Арбатов. Споры были настоящие. Чутье у Брежнева было отменное. Как-то написал Бовин раздел, связанный с демократией. Прочитал вслух. Брежнев твердо сказал:
   – Чем-то буржуазным запахло. Ты, Саша, перепиши. Бовин за ночь переписал, утром прочитал. Брежнев довольно заметил:
   – Вот это другое дело.
   Брежнев любил, чтобы в его присутствии спорили. Он иногда говорил помощникам:
   – Представьте себе, что вы члены политбюро, спорьте, а я послушаю.
   Брежнев слушал внимательно, но с невозмутимым лицом, и нельзя было понять, одобряет он то, что ему говорят, или нет. Это он обдумывал сказанное, прикидывая, чьи аргументы весомее. Иначе он себя вел, когда в обсуждении участвовали руководители партии.
   «Это уже был другой человек, – вспоминал Загладин, – он не отстаивал каждую фразу, которая была написана им же вместе со своими сотрудниками, и очень внимательно прислушивался к голосам членов партийного руководства. И третий Брежнев – это на заседании политбюро, когда обсуждался окончательный текст. Здесь он старался добиться консенсуса».
   Пока все члены политбюро не поставят своей визы, Брежнев документ одобрить не отваживался. А получить от них согласие было не просто. Члены политбюро озабоченно писали на проектах выступлений: «А как этот тезис согласуется с положениями марксизма? А как это согласуется с тезисом Ленина о том, что?… Я бы советовал ближе к Ленину».
   Брежнев не хотел ссориться с товарищами по политбюро, говорил своей группе:
   – Все замечания – учесть.
   Работу над речами Брежнев перенес в Завидово. Это военно-охотничье хозяйство Министерства обороны с огромной территорией. Леонид Ильич приезжал сюда в пятницу и оставался до понедельника.
   Завидово расположено на сто первом километре Ленинградского шоссе, это уже Тверская (тогда Калининская) область. По мнению всех, кто там бывал, райский уголок с чудесной природой.
   Там построили трехэтажный дом. На верхнем этаже разместились апартаменты Брежнева: кабинет, узел правительственной связи, спальня, комната отдыха, помещения для охраны, медсестер, массажисток.