Страница:
– Ну, ладно, поезжай, – великодушно разрешил Брежнев. – Да, кстати, тут Косыгин предлагает провести пленум по проблеме пьянства. Не знаю, но думаю, что это сейчас несвоевременно.
Кириленко немедленно согласился:
– У нас пили, пьют и будут пить.
Поговорив с Кириленко, Брежнев покачал головой и как-то отрешенно произнес:
– Да-а, ну и соратники у меня: кто в отпуск, кто еще ку-да-а… А ты сиди тут один, дядя Леня, и мудохайся…
Андрей Павлович Кириленко первым потерял здоровье. У него произошло нарушение мозговой деятельности. На XXУ1 съезде, в марте 1981 года, ему поручили зачитать список кандидатов в члены ЦК КПСС. Он не смог правильно произнести ни одной фамилии. В зале повисло тягостное молчание: даже партийные секретари не знали, что Кириленко настолько плох.
Но Леонид Ильич не трогал Кириленко. Может быть, ему даже нравилось видеть рядом человека в значительно худшем состоянии, чем он сам.
Летом того же 1981 года глава западногерманских социал-демократов, бывший канцлер Вилли Брандт, после шестилетнего перерыва вновь приехал в Москву. По старой памяти ему устроили встречу с Леонидом Ильичом. Брандт не подал виду, что потрясен плохим состоянием генсека, но в воспоминаниях написал:
«Я застал Брежнева в плачевном состоянии. Ему стоило большого труда просто зачитать текст как во время переговоров, так и за столом. За обедом он только ковырял вилкой в какой-то закуске».
Глядя на больного Леонида Ильича, вся страна задавалась вопросом: почему же он так рано потерял здоровье? И от чего, собственно, он страдает?
Когда он встал во главе государства, то казался самым здоровым в политбюро. У него, правда, был инфаркт в 1952 году и серьезный сердечный приступ в 1957-м, но кардиологи его успешно лечили и с тех пор на сердце он не жаловался.
Первый звонок прозвенел в августе 1968 года, когда в Москве проходила напряженная встреча с руководителями Чехословакии.
Брежнев держал речь, и вдруг с ним что-то произошло.
– Он утратил нить беседы, язык начал у него заплетаться, – объяснял потом Косыгин примчавшемуся академику Чазову, – рука, которой он подпирал голову, стала падать.
Леонида Ильича увели и уложили в комнате отдыха. Он был заторможен и, как выражаются врачи, неадекватен, говорил, как будто во сне, и порывался встать.
Приехавший с Чазовым опытный невропатолог Роман Александрович Ткачев поставил диагноз, оказавшийся точным:
– Если бы не обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств.
Лечащий врач Николай Родионов подтвердил:
– Это у него бывает, когда возникают проблемы. Он не может заснуть, начинает злиться, принимает снотворное, успокаивается и засыпает. Наверное, сегодня ночью он принял большую дозу снотворного, чем обычно.
Косыгин озабоченно сказал врачам:
– Надо бы его в больницу. Не случилось бы чего-нибудь страшного.
Но, поставив диагноз, медики успокоили главу правительства: речь идет всего лишь о переутомлении. И действительно: Леонид Ильич проспал три часа и как ни в чем не бывало вернулся на переговоры. Эта история, казалось, была забыта. Леонид Ильич чувствовал себя вполне здоровым для своих лет и не переносил намеков на свой возраст.
18 декабря 1971 года Брежнев у себя на даче отмечал шестидесятипятилетие. Члены политбюро приехали с женами. Руководители Украины преподнесли юбиляру картину «Золотая осень», хрустальный рог и набор спиртных напитков.
Первый секретарь ЦК компартии Украины отправил Леониду Ильичу поздравительную телеграмму, в которой говорилось:
«Ваши годы – это ранняя золотая осень, которая приносит огромные плоды для нашего народа!»
Брежнев остался недоволен:
– О какой осени идет речь?
Он продолжал считать себя молодым.
В начале 1970-х Брежнев выглядел неплохо, правда, несколько располнел. Начал борьбу с весом. Чревоугодником он никогда не был, ел быстро и мало, а теперь и вовсе сел на диету и постоянно взвешивался. Иногда он удовлетворялся только творогом и овощами. И у него появились первые проблемы с зубами, вернее с зубными протезами. Речь становилась невнятной. Это его очень мучило, поскольку он считал себя хорошим оратором и верил в свою способность произвести впечатление на публику.
Особые отношения Фалина с Брежневым основывались еще и на том, что посол в ФРГ участвовал в медицинских проблемах генсека, прежде всего стоматологических. Он нашел в Федеративной Республике врачей, которые пытались помочь Брежневу, используя новые технологии и материалы.
Пациент был трудный: у него быстро происходило изменение твердых и мягких тканей челюсти и зубные протезы плохо сидели. Когда Брежнев выступал, он должен был языком поддерживать протез. Поэтому он плохо говорил, возникали цокающие звуки, смешившие аудиторию. Задача состояла в том, чтобы изготовить такой протез, который бы очень плотно присасывался, тогда Леонид Ильич мог бы спокойно говорить.
Сохранилась личная записка Брежнева, датированная 22 октября 1974 года и адресованная Фалину в Бонн:
«Валентин Михайлович – прошу передать врачам, что я жду их с надеждой на успех дела – мне очень трудно передать ощущение во всех деталях от того, что я испытываю от ношения оставленной модели, хотя я все время пользуюсь ею.
В целом хотелось бы, чтобы она была легче – особое неудобство я испытываю в местах соединения модели с моим мостом – выпирание моих крайних зубов создает неприятное ощущение для языка. Обо всем этом мы говорили в Москве, и поэтому я не хотел бы вносить новых замечаний.
С уважением
Л. Брежнев».
Вместе с запиской Брежнев через Министерство иностранных дел переслал Фалину посылку с подарками немецким стоматологам, а самому послу – кусок кабаньего мяса, фирменный охотничий трофей генерального секретаря.
С весны 1973 года, по наблюдениям академика Чазова, «начали появляться периоды слабости функций центральной нервной системы, сопровождавшиеся бессонницей».
Тогда Леонид Ильич стал принимать успокаивающие и снотворные препараты – седуксен, эуноктин, ативан… Он глотал эти таблетки и днем, втайне от врача. Но сильнодействующие препараты вызывали депрессию и вялость. Поначалу врачам легко удавалось вывести его из этого состояния и вернуть ему работоспособность. С годами же активно стал развиваться атеросклероз сосудов головного мозга. Внешне это проявлялось в потере способности к самокритике, сентиментальности.
Он постоянно возвращался к воспоминаниям о военных годах. Любил смотреть старые фильмы с актрисой Марикой Рёкк. Эти цветные музыкальные ленты в послевоенной стране произвели огромное впечатление. Леонид Ильич смотрел их и вновь переживал те же чувства.
Ослабела память, он с трудом сосредоточивался, забывал, что только что сказал. И у него возникало стойкое нежелание заниматься делами. Леонид Ильич раздражался, когда от него требовали решений.
«Один из его секретарей, проработавший с Леонидом Ильичом восемнадцать лет, – писал Карен Брутенц, – рассказывал, что он, недовольный, бывало, швырял пачки привезенных ему на ознакомление шифровок, и они разлетались веером по комнате».
Когда Брежнев приехал в Бонн в мае 1973 года, вспоминал канцлер ФРГ Вилли Брандт, он был «в плохой форме, производил впечатление утомленного и рассеянного человека. Создавалось впечатление, что он плохо себя чувствовал».
Академик Чазов набрался духу и откровенно поговорил с Брежневым один на один. Он пытался напугать своего главного пациента, говорил, что о его недугах – астении, склерозе мозговых сосудов – могут узнать и широкие массы, и его недоброжелатели.
Брежнев выслушал его внимательно, но не поверил:
– Ты всё преувеличиваешь. Товарищи ко мне относятся хорошо. Я уверен, что никто из них и в мыслях не держит выступить против меня. Я им нужен. Косыгин, хотя и себе на уме, но большой поддержкой в политбюро не пользуется. Подгорный – мой друг, мы с ним откровенны, и я уверен в его добром отношении ко мне. Что касается режима, то я постараюсь его выполнять. Если надо, каждый день буду плавать в бассейне. В отношении успокаивающих средств, ты подумай с профессорами, что надо сделать, чтобы у меня не появлялась бессонница…
Но без привычных препаратов он существовать не мог. Генеральный секретарь не только хотел спать, ему нужно было снимать напряжение, которого он не выдерживал.
Лекарственные средства воздействовали на биохимические процессы в его организме, определяя его настроение и степень работоспобности. Иногда он с трудом поддерживал отношения с внешним миром.
Весной 1974 года Вадима Кирпиченко назначили заместителем начальника разведки и начальником управления «С» (нелегальная разведка). Андропов привел его к Брежневу. По существовавшему порядку в ЦК утверждались только высшие руководители комитета, начиная с члена коллегии. Но Андропов заботился о престиже своих кадров.
«Генсек был ласковый, томный, неторопливый, незамысловато шутил, – вспоминал Кирпиченко. – Говорил он – явно с подсказки Андропова и его же словами – о том, что работа в нелегальной разведке штучная, что туда должны идти самые стойкие, смелые, сильные, без всяких слабостей и изъянов люди. Партия ценит этот коллектив, и мне-де оказано большое доверие».
В июле 1974 года первый секретарь Воронежского обкома Виталий Воротников приехал на пленум ЦК и на сессию Верховного Совета. Зашел к Кулакову по сельским делам. В конце беседы Федор Давыдович, как обычно, заметил:
– Вам следовало бы информировать о делах и генерального секретаря.
Вечером Воротников пришел на Старую площадь, поднялся на пятый этаж. В приемной уже было около тридцати первых секретарей. В семь вечера всех пригласили в кабинет генерального секретаря.
Брежнев заговорил о сельском хозяйстве, о ходе уборки зерновых, о транспорте, потом о сахарной свекле, о мелиорации, о том, что надо использовать северные реки, потому что в Средней Азии колоссальная нехватка воды и под угрозой сбор хлопка. Потом словно потерял интерес к беседе.
«Видно было, что генсек устал, как-то сразу сник, – вспоминал Воротников. – От начального активно-напористого поведения не осталось и следа. Я тогда объяснил такое состояние чрезмерной перегрузкой в работе. Он и сам подчеркивал это. Однако последующие встречи с Леонидом Ильичом, его внешний облик, поведение, разговор явно говорили о нарастании болезненного состояния».
В декабре Воротников опять побывал у Кулакова, понял, что его предложения о совершенствовании управления сельским хозяйством завязли в аппарате. От Кулакова поднялся на пятый этаж к Брежневу. В приемной сидела знаменитая в те годы Ядгар Садыковна Насриддинова, которая несколько лет была председателем Совета национальностей Верховного Совета СССР. О ней ходили нехорошие слухи, говорили о больших взятках. Ее сняли с должности, и теперь она пришла просить Брежнева о новом назначении.
Дежурный секретарь объяснил Воротникову:
– Леонид Ильич не планировал никого принимать. Но сейчас у него Анатолий Федорович Добрынин, наш посол в Соединенных Штатах. Подождите, я спрошу, примет ли он вас.
Когда Добрынин вышел, в кабинет генерального заглянул секретарь. Выйдя, он попросил Ядгар Садыковну зайти и сказал Воротникову, что его Брежнев тоже примет.
Через сорок минут настала очередь Воротникова. Брежнев ворчливо сказал:
– Заходи, Воротников. Всё говорите, что надо беречь Брежнева, а сами нагружаете. Вот Насриддинова вымотала мне душу.
Ядгар Насриддинова все-таки упросила дать ей должность. Вскоре она была назначена заместителем министра промышленности строительных материалов, поскольку в молодости она была строителем…
Генсек был расстроен и заторможен. Говорил медленно, ему, похоже, мешали зубные протезы. Брежнев, не спрашивая, зачем пришел Воротников, стал говорить о разных вещах. Воротников только два слова сказал, что в области всё хорошо, и стал прощаться. Брежнев положил ему руку на плечо и проводил до двери.
Впечатление встреча оставила нерадостное, вспоминал Воротников. Какая-то неадекватность поведения, Брежнев перескакивал с темы на тему, терял нить разговора. То оживится, то потухнет и замолчит.
В июле 1974 года Брежнев приехал в Варшаву на празднование тридцатилетия Польской Народной Республики.
Накануне у Брежнева на даче случился срыв. Личный врач констатировал астеническое состояние. Его с трудом привели в норму и доставили в Варшаву. Ему предстояло выступать на торжественном заседании. Врачи просили Леонида Ильича соблюдать режим. Брежнев разозлился и запретил пускать их в резиденцию. Врачи действительно не смогли к нему попасть.
На ночь он принял большую дозу успокаивающих препаратов, и утром его с трудом подняли на ноги. На торжественном заседании в Варшаве он был совершенно невменяемым, пытался дирижировать, когда зал пел «Интернационал».
Старческий эгоизм
Кириленко немедленно согласился:
– У нас пили, пьют и будут пить.
Поговорив с Кириленко, Брежнев покачал головой и как-то отрешенно произнес:
– Да-а, ну и соратники у меня: кто в отпуск, кто еще ку-да-а… А ты сиди тут один, дядя Леня, и мудохайся…
Андрей Павлович Кириленко первым потерял здоровье. У него произошло нарушение мозговой деятельности. На XXУ1 съезде, в марте 1981 года, ему поручили зачитать список кандидатов в члены ЦК КПСС. Он не смог правильно произнести ни одной фамилии. В зале повисло тягостное молчание: даже партийные секретари не знали, что Кириленко настолько плох.
Но Леонид Ильич не трогал Кириленко. Может быть, ему даже нравилось видеть рядом человека в значительно худшем состоянии, чем он сам.
Летом того же 1981 года глава западногерманских социал-демократов, бывший канцлер Вилли Брандт, после шестилетнего перерыва вновь приехал в Москву. По старой памяти ему устроили встречу с Леонидом Ильичом. Брандт не подал виду, что потрясен плохим состоянием генсека, но в воспоминаниях написал:
«Я застал Брежнева в плачевном состоянии. Ему стоило большого труда просто зачитать текст как во время переговоров, так и за столом. За обедом он только ковырял вилкой в какой-то закуске».
Глядя на больного Леонида Ильича, вся страна задавалась вопросом: почему же он так рано потерял здоровье? И от чего, собственно, он страдает?
Когда он встал во главе государства, то казался самым здоровым в политбюро. У него, правда, был инфаркт в 1952 году и серьезный сердечный приступ в 1957-м, но кардиологи его успешно лечили и с тех пор на сердце он не жаловался.
Первый звонок прозвенел в августе 1968 года, когда в Москве проходила напряженная встреча с руководителями Чехословакии.
Брежнев держал речь, и вдруг с ним что-то произошло.
– Он утратил нить беседы, язык начал у него заплетаться, – объяснял потом Косыгин примчавшемуся академику Чазову, – рука, которой он подпирал голову, стала падать.
Леонида Ильича увели и уложили в комнате отдыха. Он был заторможен и, как выражаются врачи, неадекватен, говорил, как будто во сне, и порывался встать.
Приехавший с Чазовым опытный невропатолог Роман Александрович Ткачев поставил диагноз, оказавшийся точным:
– Если бы не обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств.
Лечащий врач Николай Родионов подтвердил:
– Это у него бывает, когда возникают проблемы. Он не может заснуть, начинает злиться, принимает снотворное, успокаивается и засыпает. Наверное, сегодня ночью он принял большую дозу снотворного, чем обычно.
Косыгин озабоченно сказал врачам:
– Надо бы его в больницу. Не случилось бы чего-нибудь страшного.
Но, поставив диагноз, медики успокоили главу правительства: речь идет всего лишь о переутомлении. И действительно: Леонид Ильич проспал три часа и как ни в чем не бывало вернулся на переговоры. Эта история, казалось, была забыта. Леонид Ильич чувствовал себя вполне здоровым для своих лет и не переносил намеков на свой возраст.
18 декабря 1971 года Брежнев у себя на даче отмечал шестидесятипятилетие. Члены политбюро приехали с женами. Руководители Украины преподнесли юбиляру картину «Золотая осень», хрустальный рог и набор спиртных напитков.
Первый секретарь ЦК компартии Украины отправил Леониду Ильичу поздравительную телеграмму, в которой говорилось:
«Ваши годы – это ранняя золотая осень, которая приносит огромные плоды для нашего народа!»
Брежнев остался недоволен:
– О какой осени идет речь?
Он продолжал считать себя молодым.
В начале 1970-х Брежнев выглядел неплохо, правда, несколько располнел. Начал борьбу с весом. Чревоугодником он никогда не был, ел быстро и мало, а теперь и вовсе сел на диету и постоянно взвешивался. Иногда он удовлетворялся только творогом и овощами. И у него появились первые проблемы с зубами, вернее с зубными протезами. Речь становилась невнятной. Это его очень мучило, поскольку он считал себя хорошим оратором и верил в свою способность произвести впечатление на публику.
Особые отношения Фалина с Брежневым основывались еще и на том, что посол в ФРГ участвовал в медицинских проблемах генсека, прежде всего стоматологических. Он нашел в Федеративной Республике врачей, которые пытались помочь Брежневу, используя новые технологии и материалы.
Пациент был трудный: у него быстро происходило изменение твердых и мягких тканей челюсти и зубные протезы плохо сидели. Когда Брежнев выступал, он должен был языком поддерживать протез. Поэтому он плохо говорил, возникали цокающие звуки, смешившие аудиторию. Задача состояла в том, чтобы изготовить такой протез, который бы очень плотно присасывался, тогда Леонид Ильич мог бы спокойно говорить.
Сохранилась личная записка Брежнева, датированная 22 октября 1974 года и адресованная Фалину в Бонн:
«Валентин Михайлович – прошу передать врачам, что я жду их с надеждой на успех дела – мне очень трудно передать ощущение во всех деталях от того, что я испытываю от ношения оставленной модели, хотя я все время пользуюсь ею.
В целом хотелось бы, чтобы она была легче – особое неудобство я испытываю в местах соединения модели с моим мостом – выпирание моих крайних зубов создает неприятное ощущение для языка. Обо всем этом мы говорили в Москве, и поэтому я не хотел бы вносить новых замечаний.
С уважением
Л. Брежнев».
Вместе с запиской Брежнев через Министерство иностранных дел переслал Фалину посылку с подарками немецким стоматологам, а самому послу – кусок кабаньего мяса, фирменный охотничий трофей генерального секретаря.
С весны 1973 года, по наблюдениям академика Чазова, «начали появляться периоды слабости функций центральной нервной системы, сопровождавшиеся бессонницей».
Тогда Леонид Ильич стал принимать успокаивающие и снотворные препараты – седуксен, эуноктин, ативан… Он глотал эти таблетки и днем, втайне от врача. Но сильнодействующие препараты вызывали депрессию и вялость. Поначалу врачам легко удавалось вывести его из этого состояния и вернуть ему работоспособность. С годами же активно стал развиваться атеросклероз сосудов головного мозга. Внешне это проявлялось в потере способности к самокритике, сентиментальности.
Он постоянно возвращался к воспоминаниям о военных годах. Любил смотреть старые фильмы с актрисой Марикой Рёкк. Эти цветные музыкальные ленты в послевоенной стране произвели огромное впечатление. Леонид Ильич смотрел их и вновь переживал те же чувства.
Ослабела память, он с трудом сосредоточивался, забывал, что только что сказал. И у него возникало стойкое нежелание заниматься делами. Леонид Ильич раздражался, когда от него требовали решений.
«Один из его секретарей, проработавший с Леонидом Ильичом восемнадцать лет, – писал Карен Брутенц, – рассказывал, что он, недовольный, бывало, швырял пачки привезенных ему на ознакомление шифровок, и они разлетались веером по комнате».
Когда Брежнев приехал в Бонн в мае 1973 года, вспоминал канцлер ФРГ Вилли Брандт, он был «в плохой форме, производил впечатление утомленного и рассеянного человека. Создавалось впечатление, что он плохо себя чувствовал».
Академик Чазов набрался духу и откровенно поговорил с Брежневым один на один. Он пытался напугать своего главного пациента, говорил, что о его недугах – астении, склерозе мозговых сосудов – могут узнать и широкие массы, и его недоброжелатели.
Брежнев выслушал его внимательно, но не поверил:
– Ты всё преувеличиваешь. Товарищи ко мне относятся хорошо. Я уверен, что никто из них и в мыслях не держит выступить против меня. Я им нужен. Косыгин, хотя и себе на уме, но большой поддержкой в политбюро не пользуется. Подгорный – мой друг, мы с ним откровенны, и я уверен в его добром отношении ко мне. Что касается режима, то я постараюсь его выполнять. Если надо, каждый день буду плавать в бассейне. В отношении успокаивающих средств, ты подумай с профессорами, что надо сделать, чтобы у меня не появлялась бессонница…
Но без привычных препаратов он существовать не мог. Генеральный секретарь не только хотел спать, ему нужно было снимать напряжение, которого он не выдерживал.
Лекарственные средства воздействовали на биохимические процессы в его организме, определяя его настроение и степень работоспобности. Иногда он с трудом поддерживал отношения с внешним миром.
Весной 1974 года Вадима Кирпиченко назначили заместителем начальника разведки и начальником управления «С» (нелегальная разведка). Андропов привел его к Брежневу. По существовавшему порядку в ЦК утверждались только высшие руководители комитета, начиная с члена коллегии. Но Андропов заботился о престиже своих кадров.
«Генсек был ласковый, томный, неторопливый, незамысловато шутил, – вспоминал Кирпиченко. – Говорил он – явно с подсказки Андропова и его же словами – о том, что работа в нелегальной разведке штучная, что туда должны идти самые стойкие, смелые, сильные, без всяких слабостей и изъянов люди. Партия ценит этот коллектив, и мне-де оказано большое доверие».
В июле 1974 года первый секретарь Воронежского обкома Виталий Воротников приехал на пленум ЦК и на сессию Верховного Совета. Зашел к Кулакову по сельским делам. В конце беседы Федор Давыдович, как обычно, заметил:
– Вам следовало бы информировать о делах и генерального секретаря.
Вечером Воротников пришел на Старую площадь, поднялся на пятый этаж. В приемной уже было около тридцати первых секретарей. В семь вечера всех пригласили в кабинет генерального секретаря.
Брежнев заговорил о сельском хозяйстве, о ходе уборки зерновых, о транспорте, потом о сахарной свекле, о мелиорации, о том, что надо использовать северные реки, потому что в Средней Азии колоссальная нехватка воды и под угрозой сбор хлопка. Потом словно потерял интерес к беседе.
«Видно было, что генсек устал, как-то сразу сник, – вспоминал Воротников. – От начального активно-напористого поведения не осталось и следа. Я тогда объяснил такое состояние чрезмерной перегрузкой в работе. Он и сам подчеркивал это. Однако последующие встречи с Леонидом Ильичом, его внешний облик, поведение, разговор явно говорили о нарастании болезненного состояния».
В декабре Воротников опять побывал у Кулакова, понял, что его предложения о совершенствовании управления сельским хозяйством завязли в аппарате. От Кулакова поднялся на пятый этаж к Брежневу. В приемной сидела знаменитая в те годы Ядгар Садыковна Насриддинова, которая несколько лет была председателем Совета национальностей Верховного Совета СССР. О ней ходили нехорошие слухи, говорили о больших взятках. Ее сняли с должности, и теперь она пришла просить Брежнева о новом назначении.
Дежурный секретарь объяснил Воротникову:
– Леонид Ильич не планировал никого принимать. Но сейчас у него Анатолий Федорович Добрынин, наш посол в Соединенных Штатах. Подождите, я спрошу, примет ли он вас.
Когда Добрынин вышел, в кабинет генерального заглянул секретарь. Выйдя, он попросил Ядгар Садыковну зайти и сказал Воротникову, что его Брежнев тоже примет.
Через сорок минут настала очередь Воротникова. Брежнев ворчливо сказал:
– Заходи, Воротников. Всё говорите, что надо беречь Брежнева, а сами нагружаете. Вот Насриддинова вымотала мне душу.
Ядгар Насриддинова все-таки упросила дать ей должность. Вскоре она была назначена заместителем министра промышленности строительных материалов, поскольку в молодости она была строителем…
Генсек был расстроен и заторможен. Говорил медленно, ему, похоже, мешали зубные протезы. Брежнев, не спрашивая, зачем пришел Воротников, стал говорить о разных вещах. Воротников только два слова сказал, что в области всё хорошо, и стал прощаться. Брежнев положил ему руку на плечо и проводил до двери.
Впечатление встреча оставила нерадостное, вспоминал Воротников. Какая-то неадекватность поведения, Брежнев перескакивал с темы на тему, терял нить разговора. То оживится, то потухнет и замолчит.
В июле 1974 года Брежнев приехал в Варшаву на празднование тридцатилетия Польской Народной Республики.
Накануне у Брежнева на даче случился срыв. Личный врач констатировал астеническое состояние. Его с трудом привели в норму и доставили в Варшаву. Ему предстояло выступать на торжественном заседании. Врачи просили Леонида Ильича соблюдать режим. Брежнев разозлился и запретил пускать их в резиденцию. Врачи действительно не смогли к нему попасть.
На ночь он принял большую дозу успокаивающих препаратов, и утром его с трудом подняли на ноги. На торжественном заседании в Варшаве он был совершенно невменяемым, пытался дирижировать, когда зал пел «Интернационал».
Старческий эгоизм
Критически важным эпизодом в истории болезни Леонида Ильича оказались переговоры в ноябре 1974 года с американским президентом Джеральдом Фордом.
Переговоры были на очень сложную тему – обсуждалось новое соглашение по ограничению стратегических наступательных вооружений. К тому же Брежнев с Фордом встречались в первый раз. Неясно было, получится ли контакт.
Все документы, связанные с ограничением стратегических вооружений, были заранее согласованы. Но Форд внезапно попросил кое-что поменять. По мнению советских экспертов, это изменение, выгодное американцам, вполне можно было принять – в расчете на ответные уступки. Во всяком случае не следовало отказываться от подписания столь важных документов.
Но Брежнев не хотел брать на себя единоличное решение и в соответствии с партийными традициями запросил мнение политбюро. Тем более что встрече с Фордом и без того предшествовала бурная дискуссия в Москве.
Военные доказывали, что нельзя подписывать договор, если в нем не учтены американские средства передового базирования – ракеты и самолеты на базах вокруг СССР. Это оружие первого удара, учитывая их близость к советской территории.
Министр обороны Гречко грозно сказал, что если подобный договор будет заключен, то военные снимают с себя ответственность за безопасность страны.
Брежнев возмутился: как это Гречко смеет обвинять генерального секретаря в забвении интересов родины? Андрей Антонович потом позвонил, извинился. Брежнев ему зло ответил:
– Так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.
Предварительную схватку Брежнев выиграл. Но теперь, когда он уже был во Владивостоке, возникло новое затруднение. Старшим в Москве оставался Подгорный. Он через два часа перезвонил Брежневу и сказал, что, по мнению военных, предложение американцев совершенно неприемлемо. Подгорный предложил отложить встречу до следующего года, а за это время поднажать на Вашингтон.
Генеральный секретарь пребывал в нерешительности. Он не хотел срывать встречу с Джеральдом Фордом, но и не считал возможным идти против мнения членов политбюро, оставшихся в Москве. Брежнев пошел советоваться с Громыко. Министр иностранных дел твердо высказался против переноса встречи, считая, что это нанесет ущерб советско-американским отношениям да и заморозит переговоры по стратегическим вооружениям.
Тогда Брежнев опять сел за телефон, поговорил с Косыгиным, Устиновым и Андроповым, а потом еще раз позвонил Подгорному. Но тот стоял на своем, да еще и позвал к аппарату министра обороны Гречко, который вообще не хотел договариваться с американцами.
Вот тогда Брежнев взорвался. Он сказал Подгорному:
– Хорошо, раз вы настаиваете, я сейчас же объявлю Форду, что встреча прекращается, а сам возвращаюсь в Москву. Соберем политбюро, я там вместе с Громыко выступлю, расскажу, что из-за вас сорвались важнейшие переговоры, и пусть нас рассудят.
Маршал Гречко пошел на попятный. Подгорный испугался и сказал, что ему, Брежневу, там на месте виднее, как вести дело с американцами, а политбюро в любом случае поддержит его решение. Брежнев вновь настоял на своем, но все эти споры ему дорого обошлись. Он очень нервничал, и во время переговоров у него случился спазм сосудов головного мозга.
Леонид Ильич во Владивостоке держался из последних сил. Начальник охраны Рябенко предупредил Чазова:
– Евгений Иванович, он на пределе, ждите очередного срыва.
После переговоров Форду устроили прогулку по городу. Уже в машине Брежнев пожаловался на усталость. Последний разговор с американским президентом должен был состояться в личном поезде Брежнева. Суходрев, проходя мимо купе Леонида Ильича, увидел такую картину. Брежнев лежал с закрытыми глазами. Рядом сидел Чазов. Беседу пришлось отменить. Но в аэропорту Брежнев все-таки появился, чтобы проводить Форда. Перед тем как молодецки взбежать по трапу, американский президент скинул с себя роскошную куртку, сшитую из меха волка, ласки и бобра, и отдал ее Брежневу.
Из Владивостока Леонид Ильич, как было намечено, вылетел в Монголию. Говорили, что по дороге у него произошло серьезное нарушение мозгового кровообращения. По словам Чазова, Брежнев впал «в невменяемое астеническое состояние по причине чрезмерного приема сильнодействующих успокаивающих средств, к чему он пристрастился».
В Улан-Баторе Брежнев свою программу выполнил полностью – провел переговоры, присутствовал на приеме и на длительном концерте.
На ближайшем пленуме ЦК Брежнев председательствовал, но не выступал. Он был заторможенным, вспоминают участники пленума, путал фамилии ораторов, так и не смог выговорить фамилию первого секретаря ЦК Литвы Пятраса Пятровича Гришкявичюса. Пытался несколько раз, но сбивался. Махнув рукой, огорченно сказал:
– Ну, вы же все его знаете – Петр Петрович.
В декабре 1974 года Брежнев прилетел с официальным визитом во Францию. В самолете он плохо себя чувствовал, хотел полежать. Его помощники попросили французов отложить начало переговоров. Президент Валери Жискар д\'Эстен, не понимая, в чем дело, ответил, что у них и так мало времени, надо работать. Французский президент отличался отменным здоровьем, у него даже не было личного врача… Брежнев приехал в Елисейский дворец.
«Брежнев движется мне навстречу, – описал эту сцену Жискар д\'Эстен, выйдя в отставку. – Он ступает нерешительно и нетвердо, словно на каждом шагу уточняя направление движения…
Глубоко посаженные живые глаза образуют косые щелки на его полном, расширяющемся книзу лице, скрывающем шею. По движению челюсти заметно, что у него нарушена артикуляция…
Я вижу, с каким усилием он произносит слова. Когда его губы двигаются, мне кажется, я слышу постукивание размякших костей, словно его челюсти плавают в жидкости…
Внезапно Леонид Брежнев встает – в дальнейшем я еще не раз столкнусь с этой его манерой – и тотчас же направляется к выходу. Он что-то говорит переводчику, вероятно, просит открыть дверь… Как только Брежнев делает первый шаг, он перестает замечать присутствие других людей. Главное – контролировать направление движения.
– Мне нужно отдохнуть, – говорит он, расставаясь со мной».
30 декабря 1974 года Брежнев принял Андропова вместе с Крючковым. Это были смотрины. Андропов внес в ЦК предложение назначить Владимира Александровича Крючкова начальником Первого главного управления (внешняя разведка) и одновременно заместителем председателя КГБ.
«Перед беседой Юрий Владимирович предупредил меня, чтобы я не очень удивлялся, если генсек покажется мне не в форме, – вспоминал Крючков, – главное, мол, говорить погромче и не переспрашивать, если что трудно будет разобрать в его словах. Так что в Кремль я прибыл уже подготовленным, но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания.
За столом сидел совершенно больной человек, который с большим трудом поднялся, чтобы поздороваться со мной, и долго не мог отдышаться, когда после этого буквально рухнул опять в кресло».
Андропов громким голосом представил Крючкова. Леонид Ильич еле выдавил из себя:
– Что ж, будем решать.
Крючков произнес положенные в таких случаях слова. Прощаясь, Леонид Ильич обнял нового начальника политической разведки и почему-то прослезился…
Личный врач генерального секретаря Николай Родионов умер от рака легких. Его сменил Михаил Титович Косарев, который с 1971 года работал в спецбольнице на улице Грановского. Он нашел пациента в плохом состоянии. Хотя, по мнению Косарева, Леонид Ильич не был самым больным в политбюро. Брежнева сгубили седативные препараты. А если бы он вовремя ушел на пенсию и перестал себя насиловать, то еще пожил бы.
– Он все время хотел спать, – рассказывал Косарев. – Во время поездки за границу мы следили, чтобы он не злоупотреблял таблетками. А он дежурному охраннику написал в журнале: «Если Чазов с Косаревым придут меня будить, применить табельное оружие».
Брежнев из-за снотворных просыпался поздно и утром долго приходил в себя. Разговаривать с ним в таком состоянии было бессмысленно.
В августе 1975 года Брежневу предстояло ехать в Хельсинки подписывать вместе с руководителями всех стран континента Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Его с трудом удалось вывести из состояния мышечной астении и депрессии. Врачи боялись, что срыв произойдет в Хельсинки на глазах всего мира.
В окружении Леонида Ильича нервничали.
Начальнику Третьего (скандинавского) отдела Первого главного управления КГБ Виктору Грушко, имевшему канал прямой закрытой связи с резидентурой Хельсинки, позвонил генерал Георгий Цинев.
Он спросил:
– Где сейчас находится Леонид Ильич?
– Он сейчас как раз подъезжает на автомашине к дому «Финляндия», в котором будет происходить встреча, – доложил Грушко.
– Далеко ему идти пешком? – забеспокоился Цинев.
– Нет. Машины остальных глав государств останавливаются чуть поодаль, а нашего генерального секретаря подвозят сейчас прямо к главному входу.
– Отлично, – сказал Цинев, довольный осведомленностью своего подчиненного.
Первый заместитель председателя КГБ и не подозревал, что Виктор Грушко просто включил телевизор и комментировал то, что показывало телевидение.
В Хельсинки всё прошло как по маслу.
Правда, в последний момент Леонид Ильич отказался ехать на торжественный обед, который президент Финляндии Кекконен давал в честь глав делегаций. Но его все-таки уговорили поехать – иначе случился бы скандал.
Иногда он вполне отдавал себе отчет в собственном физическом состоянии и задумывался над тем, как это скрыть.
В конце 1975 года Брежнев был занят подготовкой очередного партийного съезда.
«Он обсуждал с нами, не стоит ли поручить Суслову открыть съезд, – вспоминал Черняев. – Он, Брежнев, сам очень бы хотел это сделать – ведь генеральный секретарь:
– Но тогда придется в течение получаса произносить приветствия иностранным гостям, называть труднопроизносимые фамилии. И – устанешь еще до начала доклада.
Брежнев очень тревожился по поводу того, что болезнь челюсти не позволит ему внятно говорить несколько часов подряд. Он действительно утомляется после двадцати пяти – тридцати минут говорения, и начинается косноязычие.
Шишлин предложил: пусть Леонид Ильич войдет в зал один, откроет съезд, проведет выборы президиума и даст слово Суслову для перечисления братских партий. На том Брежнев и порешил, успокоившись и заметив:
– Так-то лучше».
В принципе, он очень заботился о себе.
Он курил сигареты «Новость». Ему делали сигареты с длинным фильтром. В 1975 году Брежнев бросил курить. Стоматологи внушили ему, что протезирование не удается из-за того, что курение раздражает слизистую оболочку рта. И он нашел в себе силы отказаться от табака.
Чазов убедил его плавать каждый день. На даче Леонид Ильич начинал утро с бассейна. В отпуске подолгу плавал в Черном море. Собственно, ничего иного в отпуске он не делал. Гулять и читать не любил. Поплавав, садился на пирсе под тентом и играл в домино. Постоянные партнеры – помощник, сопровождавший его в отпуске, врач, охранник.
В море рядом с ним всегда плыли два охранника, неподалеку шли шлюпка еще с двумя охранниками и катер с аквалангистами и врачом-реаниматором. Однажды у него что-то произошло с головой и он стал тонуть.
Переговоры были на очень сложную тему – обсуждалось новое соглашение по ограничению стратегических наступательных вооружений. К тому же Брежнев с Фордом встречались в первый раз. Неясно было, получится ли контакт.
Все документы, связанные с ограничением стратегических вооружений, были заранее согласованы. Но Форд внезапно попросил кое-что поменять. По мнению советских экспертов, это изменение, выгодное американцам, вполне можно было принять – в расчете на ответные уступки. Во всяком случае не следовало отказываться от подписания столь важных документов.
Но Брежнев не хотел брать на себя единоличное решение и в соответствии с партийными традициями запросил мнение политбюро. Тем более что встрече с Фордом и без того предшествовала бурная дискуссия в Москве.
Военные доказывали, что нельзя подписывать договор, если в нем не учтены американские средства передового базирования – ракеты и самолеты на базах вокруг СССР. Это оружие первого удара, учитывая их близость к советской территории.
Министр обороны Гречко грозно сказал, что если подобный договор будет заключен, то военные снимают с себя ответственность за безопасность страны.
Брежнев возмутился: как это Гречко смеет обвинять генерального секретаря в забвении интересов родины? Андрей Антонович потом позвонил, извинился. Брежнев ему зло ответил:
– Так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.
Предварительную схватку Брежнев выиграл. Но теперь, когда он уже был во Владивостоке, возникло новое затруднение. Старшим в Москве оставался Подгорный. Он через два часа перезвонил Брежневу и сказал, что, по мнению военных, предложение американцев совершенно неприемлемо. Подгорный предложил отложить встречу до следующего года, а за это время поднажать на Вашингтон.
Генеральный секретарь пребывал в нерешительности. Он не хотел срывать встречу с Джеральдом Фордом, но и не считал возможным идти против мнения членов политбюро, оставшихся в Москве. Брежнев пошел советоваться с Громыко. Министр иностранных дел твердо высказался против переноса встречи, считая, что это нанесет ущерб советско-американским отношениям да и заморозит переговоры по стратегическим вооружениям.
Тогда Брежнев опять сел за телефон, поговорил с Косыгиным, Устиновым и Андроповым, а потом еще раз позвонил Подгорному. Но тот стоял на своем, да еще и позвал к аппарату министра обороны Гречко, который вообще не хотел договариваться с американцами.
Вот тогда Брежнев взорвался. Он сказал Подгорному:
– Хорошо, раз вы настаиваете, я сейчас же объявлю Форду, что встреча прекращается, а сам возвращаюсь в Москву. Соберем политбюро, я там вместе с Громыко выступлю, расскажу, что из-за вас сорвались важнейшие переговоры, и пусть нас рассудят.
Маршал Гречко пошел на попятный. Подгорный испугался и сказал, что ему, Брежневу, там на месте виднее, как вести дело с американцами, а политбюро в любом случае поддержит его решение. Брежнев вновь настоял на своем, но все эти споры ему дорого обошлись. Он очень нервничал, и во время переговоров у него случился спазм сосудов головного мозга.
Леонид Ильич во Владивостоке держался из последних сил. Начальник охраны Рябенко предупредил Чазова:
– Евгений Иванович, он на пределе, ждите очередного срыва.
После переговоров Форду устроили прогулку по городу. Уже в машине Брежнев пожаловался на усталость. Последний разговор с американским президентом должен был состояться в личном поезде Брежнева. Суходрев, проходя мимо купе Леонида Ильича, увидел такую картину. Брежнев лежал с закрытыми глазами. Рядом сидел Чазов. Беседу пришлось отменить. Но в аэропорту Брежнев все-таки появился, чтобы проводить Форда. Перед тем как молодецки взбежать по трапу, американский президент скинул с себя роскошную куртку, сшитую из меха волка, ласки и бобра, и отдал ее Брежневу.
Из Владивостока Леонид Ильич, как было намечено, вылетел в Монголию. Говорили, что по дороге у него произошло серьезное нарушение мозгового кровообращения. По словам Чазова, Брежнев впал «в невменяемое астеническое состояние по причине чрезмерного приема сильнодействующих успокаивающих средств, к чему он пристрастился».
В Улан-Баторе Брежнев свою программу выполнил полностью – провел переговоры, присутствовал на приеме и на длительном концерте.
На ближайшем пленуме ЦК Брежнев председательствовал, но не выступал. Он был заторможенным, вспоминают участники пленума, путал фамилии ораторов, так и не смог выговорить фамилию первого секретаря ЦК Литвы Пятраса Пятровича Гришкявичюса. Пытался несколько раз, но сбивался. Махнув рукой, огорченно сказал:
– Ну, вы же все его знаете – Петр Петрович.
В декабре 1974 года Брежнев прилетел с официальным визитом во Францию. В самолете он плохо себя чувствовал, хотел полежать. Его помощники попросили французов отложить начало переговоров. Президент Валери Жискар д\'Эстен, не понимая, в чем дело, ответил, что у них и так мало времени, надо работать. Французский президент отличался отменным здоровьем, у него даже не было личного врача… Брежнев приехал в Елисейский дворец.
«Брежнев движется мне навстречу, – описал эту сцену Жискар д\'Эстен, выйдя в отставку. – Он ступает нерешительно и нетвердо, словно на каждом шагу уточняя направление движения…
Глубоко посаженные живые глаза образуют косые щелки на его полном, расширяющемся книзу лице, скрывающем шею. По движению челюсти заметно, что у него нарушена артикуляция…
Я вижу, с каким усилием он произносит слова. Когда его губы двигаются, мне кажется, я слышу постукивание размякших костей, словно его челюсти плавают в жидкости…
Внезапно Леонид Брежнев встает – в дальнейшем я еще не раз столкнусь с этой его манерой – и тотчас же направляется к выходу. Он что-то говорит переводчику, вероятно, просит открыть дверь… Как только Брежнев делает первый шаг, он перестает замечать присутствие других людей. Главное – контролировать направление движения.
– Мне нужно отдохнуть, – говорит он, расставаясь со мной».
30 декабря 1974 года Брежнев принял Андропова вместе с Крючковым. Это были смотрины. Андропов внес в ЦК предложение назначить Владимира Александровича Крючкова начальником Первого главного управления (внешняя разведка) и одновременно заместителем председателя КГБ.
«Перед беседой Юрий Владимирович предупредил меня, чтобы я не очень удивлялся, если генсек покажется мне не в форме, – вспоминал Крючков, – главное, мол, говорить погромче и не переспрашивать, если что трудно будет разобрать в его словах. Так что в Кремль я прибыл уже подготовленным, но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания.
За столом сидел совершенно больной человек, который с большим трудом поднялся, чтобы поздороваться со мной, и долго не мог отдышаться, когда после этого буквально рухнул опять в кресло».
Андропов громким голосом представил Крючкова. Леонид Ильич еле выдавил из себя:
– Что ж, будем решать.
Крючков произнес положенные в таких случаях слова. Прощаясь, Леонид Ильич обнял нового начальника политической разведки и почему-то прослезился…
Личный врач генерального секретаря Николай Родионов умер от рака легких. Его сменил Михаил Титович Косарев, который с 1971 года работал в спецбольнице на улице Грановского. Он нашел пациента в плохом состоянии. Хотя, по мнению Косарева, Леонид Ильич не был самым больным в политбюро. Брежнева сгубили седативные препараты. А если бы он вовремя ушел на пенсию и перестал себя насиловать, то еще пожил бы.
– Он все время хотел спать, – рассказывал Косарев. – Во время поездки за границу мы следили, чтобы он не злоупотреблял таблетками. А он дежурному охраннику написал в журнале: «Если Чазов с Косаревым придут меня будить, применить табельное оружие».
Брежнев из-за снотворных просыпался поздно и утром долго приходил в себя. Разговаривать с ним в таком состоянии было бессмысленно.
В августе 1975 года Брежневу предстояло ехать в Хельсинки подписывать вместе с руководителями всех стран континента Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Его с трудом удалось вывести из состояния мышечной астении и депрессии. Врачи боялись, что срыв произойдет в Хельсинки на глазах всего мира.
В окружении Леонида Ильича нервничали.
Начальнику Третьего (скандинавского) отдела Первого главного управления КГБ Виктору Грушко, имевшему канал прямой закрытой связи с резидентурой Хельсинки, позвонил генерал Георгий Цинев.
Он спросил:
– Где сейчас находится Леонид Ильич?
– Он сейчас как раз подъезжает на автомашине к дому «Финляндия», в котором будет происходить встреча, – доложил Грушко.
– Далеко ему идти пешком? – забеспокоился Цинев.
– Нет. Машины остальных глав государств останавливаются чуть поодаль, а нашего генерального секретаря подвозят сейчас прямо к главному входу.
– Отлично, – сказал Цинев, довольный осведомленностью своего подчиненного.
Первый заместитель председателя КГБ и не подозревал, что Виктор Грушко просто включил телевизор и комментировал то, что показывало телевидение.
В Хельсинки всё прошло как по маслу.
Правда, в последний момент Леонид Ильич отказался ехать на торжественный обед, который президент Финляндии Кекконен давал в честь глав делегаций. Но его все-таки уговорили поехать – иначе случился бы скандал.
Иногда он вполне отдавал себе отчет в собственном физическом состоянии и задумывался над тем, как это скрыть.
В конце 1975 года Брежнев был занят подготовкой очередного партийного съезда.
«Он обсуждал с нами, не стоит ли поручить Суслову открыть съезд, – вспоминал Черняев. – Он, Брежнев, сам очень бы хотел это сделать – ведь генеральный секретарь:
– Но тогда придется в течение получаса произносить приветствия иностранным гостям, называть труднопроизносимые фамилии. И – устанешь еще до начала доклада.
Брежнев очень тревожился по поводу того, что болезнь челюсти не позволит ему внятно говорить несколько часов подряд. Он действительно утомляется после двадцати пяти – тридцати минут говорения, и начинается косноязычие.
Шишлин предложил: пусть Леонид Ильич войдет в зал один, откроет съезд, проведет выборы президиума и даст слово Суслову для перечисления братских партий. На том Брежнев и порешил, успокоившись и заметив:
– Так-то лучше».
В принципе, он очень заботился о себе.
Он курил сигареты «Новость». Ему делали сигареты с длинным фильтром. В 1975 году Брежнев бросил курить. Стоматологи внушили ему, что протезирование не удается из-за того, что курение раздражает слизистую оболочку рта. И он нашел в себе силы отказаться от табака.
Чазов убедил его плавать каждый день. На даче Леонид Ильич начинал утро с бассейна. В отпуске подолгу плавал в Черном море. Собственно, ничего иного в отпуске он не делал. Гулять и читать не любил. Поплавав, садился на пирсе под тентом и играл в домино. Постоянные партнеры – помощник, сопровождавший его в отпуске, врач, охранник.
В море рядом с ним всегда плыли два охранника, неподалеку шли шлюпка еще с двумя охранниками и катер с аквалангистами и врачом-реаниматором. Однажды у него что-то произошло с головой и он стал тонуть.
«По мере того как Брежнев дряхлел и у него усугублялся склероз, – писал Чазов, – все более четко обозначались две его навязчивые идеи – несмотря ни на что, он должен плавать в море и охотиться. Видимо, этим он хотел доказать окружающим, а возможно, прежде всего самому себе, что он еще сохранил свою активность и форму, которой всегда гордился».
Академик Петровский, описывая историю болезни Брежнева, прибегает к термину «дезагравация». Это ситуация, когда больной преувеличивает свое физическое благополучие и не жалуется на болезни. Леонид Ильич вовсе не считал себя больным. И убедить его уменьшить количество снотворных и седативных препаратов не удалось. Он попал в зависимость от них, это была своего рода токсикомания, разрушавшая личность.
Кажется странным, что Брежнев, который прошел войну и выиграл столько политических сражений, был человеком со слабой психической структурой. Он, как гимназистка, мог упасть в обморок. Психика главы государства не выдерживала постоянных стрессов. Когда возникала неприятная ситуация, он хотел уйти в сон.
Академик Петровский, описывая историю болезни Брежнева, прибегает к термину «дезагравация». Это ситуация, когда больной преувеличивает свое физическое благополучие и не жалуется на болезни. Леонид Ильич вовсе не считал себя больным. И убедить его уменьшить количество снотворных и седативных препаратов не удалось. Он попал в зависимость от них, это была своего рода токсикомания, разрушавшая личность.
Кажется странным, что Брежнев, который прошел войну и выиграл столько политических сражений, был человеком со слабой психической структурой. Он, как гимназистка, мог упасть в обморок. Психика главы государства не выдерживала постоянных стрессов. Когда возникала неприятная ситуация, он хотел уйти в сон.