Страница:
Исключенные из партии – все это были искренние сторонники социализма, те, кто действительно верил в него. Последняя попытка модернизировать социализм была раздавлена гусеницами танков. Больше уже никто не пытался реформировать социализм, чтобы сохранить его.
В Чехословакии – в отличие от Венгрии – никого не расстреляли. Сотни писателей, социологов, экономистов, юристов, философов стали истопниками, чернорабочими, мусорщиками.
Порядочных людей сажали. Среди них был будущий президент Чехии драматург Вацлав Гавел. В тюрьме он работал на варке, в прачечной. Начальник лагеря, где сидел Гавел, с нескрываемым огорчением говорил:
– Гитлер это решал иначе. Он бы такую сволочь сразу отправил в газовую камеру.
Вацлав Гавел однажды произнес трогательный монолог:
«Для многих я являюсь постоянным источником надежды, хотя я сам постоянно впадающий в состояние депрессии, неуверенный и сомневающийся в себе человек.
Я слыву человеком твердым, мужественным, почти жестоким, который, не задумываясь, выбрал тюрьму, хотя мне предлагались более заманчивые альтернативы.
А ведь я постоянно чего-то боюсь. И даже моя воображаемая отвага и выдержка порождены страхом – страхом перед собственной совестью, которая так любит мучить меня за измену действительную и мнимую.
Но при всем этом и вопреки всему этому я знаю, что, если бы было нужно, я бы снова пошел в тюрьму и вновь выдержал все испытания».
Вторжение в Чехословакию не только похоронило социализм, но и отвратило чехов и словаков от России. Когда советские солдаты в августе 1969 с оружием в руках вошли в здание ЦК компартии Чехословакии, один из соратников Дубчека с ужасом подумал: да это же те самые солдаты, которых ты с восторгом встречал в мае сорок пятого! Это они сейчас нацелят на тебя свои автоматы.
Он сразу вспомнил, как во время немецкой оккупации Чехословакии патрули вермахта прочесывали Прагу. И с этой минуты для него исчезла разница между теми и этими солдатами – все они были оккупантами.
Через двадцать лет после ввода советских войск социалистический режим в Чехословакии рухнул. К власти пришли не те, кто каждый день прибегал в советское посольство, а те, кто приносил цветы на могилу Яна Палаха. И тогда выяснилось, что друзей у нас в Чехословакии немного.
Бесконечные споры о Сталине
Ягодкин перестарался
В Чехословакии – в отличие от Венгрии – никого не расстреляли. Сотни писателей, социологов, экономистов, юристов, философов стали истопниками, чернорабочими, мусорщиками.
Порядочных людей сажали. Среди них был будущий президент Чехии драматург Вацлав Гавел. В тюрьме он работал на варке, в прачечной. Начальник лагеря, где сидел Гавел, с нескрываемым огорчением говорил:
– Гитлер это решал иначе. Он бы такую сволочь сразу отправил в газовую камеру.
Вацлав Гавел однажды произнес трогательный монолог:
«Для многих я являюсь постоянным источником надежды, хотя я сам постоянно впадающий в состояние депрессии, неуверенный и сомневающийся в себе человек.
Я слыву человеком твердым, мужественным, почти жестоким, который, не задумываясь, выбрал тюрьму, хотя мне предлагались более заманчивые альтернативы.
А ведь я постоянно чего-то боюсь. И даже моя воображаемая отвага и выдержка порождены страхом – страхом перед собственной совестью, которая так любит мучить меня за измену действительную и мнимую.
Но при всем этом и вопреки всему этому я знаю, что, если бы было нужно, я бы снова пошел в тюрьму и вновь выдержал все испытания».
Вторжение в Чехословакию не только похоронило социализм, но и отвратило чехов и словаков от России. Когда советские солдаты в августе 1969 с оружием в руках вошли в здание ЦК компартии Чехословакии, один из соратников Дубчека с ужасом подумал: да это же те самые солдаты, которых ты с восторгом встречал в мае сорок пятого! Это они сейчас нацелят на тебя свои автоматы.
Он сразу вспомнил, как во время немецкой оккупации Чехословакии патрули вермахта прочесывали Прагу. И с этой минуты для него исчезла разница между теми и этими солдатами – все они были оккупантами.
Через двадцать лет после ввода советских войск социалистический режим в Чехословакии рухнул. К власти пришли не те, кто каждый день прибегал в советское посольство, а те, кто приносил цветы на могилу Яна Палаха. И тогда выяснилось, что друзей у нас в Чехословакии немного.
Бесконечные споры о Сталине
Ввод войск в Чехословакию и закручивание гаек в идеологической сфере породили надежды у сторонников Сталина на реабилитацию вождя.
Отдел пропаганды и отдел науки ЦК вместе с Институтом марксизма-ленинизма обратились к руководству партии с предложением подготовить статью к девяностолетию со дня рождения Сталина в декабре 1969 года: «Отсутствие материалов в нашей печати в связи с круглой датой рождения Сталина, насколько можно судить по письмам и вопросам трудящихся, может быть неправильно понято и послужить поводом для различных кривотолков».
13 декабря политбюро поручило секретариату ЦК подготовить такую статью. А 17 декабря во время перерыва в работе сессии Верховного Совета члены политбюро ее обсудили.
Брежнев спросил товарищей:
– Как нам быть с этим вопросом? Надо бы договориться в принципе: во-первых, будем ли печатать статью, и, во-вторых, условиться о ее содержании.
Суслов высказался «за»:
– Я считаю, что такую статью ждут во всей стране, а в Грузии особенно. Нам, очевидно, не нужно широко отмечать девяностолетие и вообще никаких подобных мероприятий не проводить, но статью напечатать. Мне кажется, молчать сейчас нельзя. Скажут, что ЦК боится высказать открыто свое мнение. Я думаю, что нас правильно поймут все, в том числе и интеллигенция, о которой здесь некоторые товарищи упоминали. Неправильно могут понять Солженицын и ему подобные, здоровая часть интеллигенции (а ее большинство) поймет правильно.
Ему возразил Подгорный:
– Мы все или во всяком случае б ольшая часть – участники XX и XXII съездов партии. Многие из нас выступали на этих съездах, говорили, критиковали ошибки Сталина. Об этом говорил и товарищ Суслов.
Николаю Викторовичу было не по себе. Дело в том, что в октябре 1961 года на XXII съезде партии именно по предложению Подгорного, тогда еще первого секретаря ЦК компартии Украины, приняли решение вынести гроб с телом Сталина из мавзолея. Ночью 31 октября 1961 года его перезахоронили у Кремлевской стены.
Подгорный обосновывал тогда это решение сталинскими «злоупотреблениями властью, репрессиями против честных советских людей».
– Я не думаю, – продолжал Подгорный, – что надо как-то отмечать девяностолетие со дня рождения Сталина. Если выступать со статьей в газете, то надо писать, кто погиб и сколько погибло от его рук. Сейчас все успокоились. Никто не ждет, что мы выступим со статьей, никто нас об этом не просит. Значительная часть интеллигенции нас не поймет. Кроме вреда, ничего эта статья не принесет.
Шелест против обыкновения не согласился со своим покровителем:
– Я выскажу точку зрения, противоположную мнению Николая Викторовича, причем выскажу ее однозначно. Статья нужна. Для нас самое дорогое – правдивость в истории. Были ошибки у Сталина – сказать о них. Были положительные стороны – никто об этом не спорит.
Подгорный стоял на своем:
– Тогда надо писать, сколько им было уничтожено людей. Шелест возразил:
– Дело не в том, чтобы называть цифры. Надо сказать, что у него были ошибки. А война? Строительство социализма под его руководством? Это же всему миру известно.
А у Кирилла Трофимовича Мазурова сомнений не было:
– Статью публиковать надо. Конечно, возможны какие-то издержки, но это главным образом будет, очевидно, относиться к зарубежным деятелям, а не к нашим людям. У нас поймут все правильно. Как же бороться за чистоту марксизма-ленинизма, если не писать о том, что было в истории? Мне кажется, надо подумать о том, чтобы поставить бюст на могиле Сталина.
Кириленко был против:
– У нас нет никаких оснований обелять Сталина или отменять ранее принятое решение, в частности то, что у нас было записано в 1956 году в постановлении ЦК. Эта статья будет использована нашими противниками, и она даст им пищу для клеветы на нас. Нет такой партии в Европе, которая будет аплодировать подобного рода статье.
Андрей Павлович имел в виду знаменитое постановление ЦК КПСС от 30 июня 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий», где впервые было сказано о преступлениях Сталина.
Председатель Комитета партийного контроля Пельше тоже засомневался:
– Действительно, Сталин нанес вреда очень много, и боль эта чувствуется до сих пор. Это поколение ведь еще живо. Девяносто лет – это ничего особенного. Может быть, не надо широкой статьи. Достаточно напечатать заметку.
Виктор Гришин считал, что отметить девяностолетие Сталина надо:
– За последние годы очень много было написано мемуаров в отличие от решений, которые ранее принимал ЦК. Если была бы статья, она бы уравновесила их. Но статью надо написать в соответствии с решениями ЦК и съездов партии.
Шелепин тоже не сомневался:
– Публикация статьи покажет нашу честность, последовательность. Вы помните, как, например, было встречено упоминание Сталина товарищем Брежневым в докладе, посвященном двадцатилетию Победы. В народе это будет встречено хорошо.
Шелепин имел в виду выступление Брежнева 8 мая 1965 года. Леонид Ильич упомянул Сталина один раз: «Был образован Государственный Комитет Обороны во главе с генеральным секретарем ЦК ВКП(б) И. В. Сталиным для руководства всеми действиями по организации отпора врагу». Зал отозвался аплодисментами.
Косыгин не скрывал своей симпатии к вождю:
– Надо найти правильное решение не только этого вопроса, но и вообще место Сталина в истории. Историю извращать нельзя. Тем более что действительно многое у нас понаписано в последние годы – и Жуковым, и другими о Сталине. Вот читают люди, а официальных материалов в печати у нас нет. И по-разному думают, по-разному разговаривают, по-разному делают выводы. А статья позволила бы все поставить на место. Надо показать, что партия осуждает его ошибки, но и отмечает его положительные стороны.
Устинов тем более был за любое доброе слово о Сталине:
– На мой взгляд, проект статьи, который разослан, очень хороший. Мы выиграем, безусловно, если напечатаем статью.
Против высказался секретарь ЦК и руководитель международного отдела Пономарев:
– Вы помните, как после XX съезда было много разговоров на сей счет, много волнений разного рода. Что лучше сейчас – поднимать снова эти волнения или пусть будет так, как сейчас, то есть спокойно? Ведь в год пятидесятилетия Октябрьской революции мы ничего не сказали о Сталине. А тогда мы этот вопрос тоже обсуждали!
Пономарев напомнил о том, что на политбюро дважды рассматривался текст брежневского доклада на торжественном заседании. Тогда те же самые люди – Суслов и Косыгин – высказались против упоминания имени Сталина. Но время изменилось…
Борис Николаевич Пономарев окончил Институт красной профессуры, начинал в Коминтерне, руководил Совинформбюро, был помощником Георгия Димитрова. Пономареву не хватало самостоятельности, поэтому он так и не стал членом политбюро, о чем мечтал. В политбюро его недолюбливали, но держали как главного знатока мирового коммунистического движения.
Он сохранил некоторые идеалы своей юности и ненавидел Сталина.
– В докладе, посвященном двадцатилетию разгрома гитлеровской Германии, была одна фраза, а сейчас предлагается статья, – сказал Пономарев. – А что же произошло? Что, например, скажут товарищи Гомулка, Кадар? Это очень сложная фигура – Сталин в истории. С этим нужно быть осторожным.
Андропов резко возразил Пономареву:
– Этот вопрос, товарищи, внутренний, наш, и мы должны решать, не оглядываясь на заграницу. А насчет заграницы я вам скажу. Кадар, например, в беседе со мной говорил: почему вы не переименуете Волгоград в Сталинград? Все-таки это историческое название. Вот вам и Кадар. Я считаю, что такую статью надо печатать.
Геннадий Воронов заметил, что «если не дадим статьи, ущерб будет большой». Соломенцев сказал, что статью нужно публиковать, поскольку «сейчас выросло новое поколение молодежи, и оно ничего не знает о Сталине, кроме культа».
Ему вторил Щербицкий:
– Вы возьмите учебники. Что преподают в школах по этому вопросу, что разъясняют нашей молодежи? Ничего определенного, кроме культа.
Кунаев и Рашидов высказались в том смысле, что «правильная, хорошая статья» будет полезной. За статью высказался и Кулаков.
Машеров был настроен решительно:
– Я совершенно однозначно и без колебаний считаю, что статью, безусловно, нужно напечатать в том духе, как здесь говорили товарищи. Народ примет хорошо.
Капитонов на всякий случай сослался на чужое мнение:
– Ко мне заходили многие секретари обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, приехавшие на сессию и на пленум ЦК. Большинство из них, как мне показалось, склонны к тому, чтобы дать какой-то материал в связи с девяностолетием Сталина.
Словом, это был редкий случай, когда члены политбюро говорили совершено искренне и мнения разошлись. Когда все высказались, Брежнев очень умело подвел итоги обсуждения:
– Скажу вам откровенно, что я вначале занимал позицию – не публиковать статью. Стоит ли нам вновь этот вопрос поднимать? Но, побеседовав со многими секретарями обкомов партии, послушав ваши выступления, я думаю, что все-таки действительно больше пользы в том будет, если мы опубликуем статью. Ведь никто не оспаривает его революционных заслуг. И никто не сомневается в его серьезных ошибках. И, конечно, речь не идет о том, чтобы перечислять какие-то цифры погибших людей. А в спокойном тоне написать статью на уровне понимания этого вопроса ЦК КПСС и в духе принятых решений съезда и ЦК. Если мы напечатаем статью, то будет каждому ясно, что мы не боимся прямо сказать правду о Сталине, указать то место, какое он занимает в истории, чтобы не думали люди, что освещение этого вопроса в мемуарах отдельных маршалов, генералов меняет линию Центрального комитета. Вот эта линия и будет высказана в этой статье…
Статью доработали, сократили до пяти страниц и как редакционная она появилась в «Правде» 21 декабря 1969 года. Игорь Дедков записал в дневнике:
«"Правда" стыдливо отметила 90-летие со дня рождения Сталина. Даже название статье не дали. Не решились. А все одно – пакость. Ответственность, которую несет этот умерший человек, безмерна и беспрецедентна. Увы, от суда он ушел…»
В 1970 году на могиле Сталина поставили бюст.
В конце того же 1970 года началась работа над отчетным докладом XXIV съезду партии. В декабре у Брежнева обсуждался раздел, посвященный идеологическим вопросам работы партии. Собрались секретари Демичев и Капитонов, заведующие отделом культуры Шауро, науки – Трапезников. Леонид Ильич сказал, что его смущает благостный характер раздела, говорится только об успехах, как будто нет трудностей, промахов, недостатков. Надо, чтобы ЦК первым сказал, что мы еще не успели или не смогли сделать. Отметил, как умело работает иностранное радио:
– А наши о том же самом расскажут через три дня – и ни одного живого слова.
Присутствовавший при обсуждении доклада Георгий Смирнов поразился: неужели Брежнев задумался о том, в какую мертвечину превратилась так называемая идеологическая работа? Увидел, что средства массовой информации не исполняют первейшую свою задачу – информировать?
– Давайте задумаемся, – продолжал Брежнев, – справедливо или нет говорят, что идеологический фронт – слабый участок. Ведь можно поддаться нашептываниям: каждый день тебе будут шептать, – в конце концов поверишь… Я хочу знать: так это, или болтают люди, не понимающие, что такое идеология, что такое ее успехи и что такое недостатки.
Получалось, что Леонид Ильич предлагал признать собственные промахи людей, как раз отвечавших за это направление. Разумеется, партийные идеологи наперебой бросились доказывать генеральному, что на самом деле сделано уже очень многое.
Как выяснилось, именно этого Брежнев и ожидал:
– Вот и я говорю о том, что надо защитить на съезде политбюро, да и свой личный престиж. Поймите меня правильно, я хочу дать отпор клеветникам, но не замазывать недоработки. Надо сказать, что за отчетный период ЦК прилагал немало усилий для объединения всей творческой интеллигенции, людей науки на основе марксизма-ленинизма. На этом пути достигнуты огромные успехи…
На XXIV съезде Брежнев отчитывался уже за четыре года, которые он стоял во главе партии, и любая критика означала бы, что он чего-то не сделал.
Брежнев сокрушался:
– XX съезд перевернул весь идеологический фронт. Мы до сих пор не можем поставить его на ноги. На съезде говорилось не столько о Сталине, сколько о том, что была опорочена партия, вся система… И вот уже пятнадцать лет мы никак не можем это поправить.
Брежнев рвал с хрущевской линией. Он в душе сохранил восхищение Сталиным и считал катастрофой не сталинские преступления, а их разоблачение.
Брежнев, по словам Смирнова, хотел «оставить в памяти народа достижения и победы, порядок и дисциплину, связанные с именем Сталина, и забыть массовые репрессии, концлагеря, нужду и попрание демократии.
Несмотря на свои пристрастия и симпатии, он понимал, что повернуть страну вспять нельзя, и старался уберечь ее от опасных поворотов влево и вправо… Но решительно сопротивлялся каким бы то ни было реформам, обновлению жизни».
Отдел пропаганды и отдел науки ЦК вместе с Институтом марксизма-ленинизма обратились к руководству партии с предложением подготовить статью к девяностолетию со дня рождения Сталина в декабре 1969 года: «Отсутствие материалов в нашей печати в связи с круглой датой рождения Сталина, насколько можно судить по письмам и вопросам трудящихся, может быть неправильно понято и послужить поводом для различных кривотолков».
13 декабря политбюро поручило секретариату ЦК подготовить такую статью. А 17 декабря во время перерыва в работе сессии Верховного Совета члены политбюро ее обсудили.
Брежнев спросил товарищей:
– Как нам быть с этим вопросом? Надо бы договориться в принципе: во-первых, будем ли печатать статью, и, во-вторых, условиться о ее содержании.
Суслов высказался «за»:
– Я считаю, что такую статью ждут во всей стране, а в Грузии особенно. Нам, очевидно, не нужно широко отмечать девяностолетие и вообще никаких подобных мероприятий не проводить, но статью напечатать. Мне кажется, молчать сейчас нельзя. Скажут, что ЦК боится высказать открыто свое мнение. Я думаю, что нас правильно поймут все, в том числе и интеллигенция, о которой здесь некоторые товарищи упоминали. Неправильно могут понять Солженицын и ему подобные, здоровая часть интеллигенции (а ее большинство) поймет правильно.
Ему возразил Подгорный:
– Мы все или во всяком случае б ольшая часть – участники XX и XXII съездов партии. Многие из нас выступали на этих съездах, говорили, критиковали ошибки Сталина. Об этом говорил и товарищ Суслов.
Николаю Викторовичу было не по себе. Дело в том, что в октябре 1961 года на XXII съезде партии именно по предложению Подгорного, тогда еще первого секретаря ЦК компартии Украины, приняли решение вынести гроб с телом Сталина из мавзолея. Ночью 31 октября 1961 года его перезахоронили у Кремлевской стены.
Подгорный обосновывал тогда это решение сталинскими «злоупотреблениями властью, репрессиями против честных советских людей».
– Я не думаю, – продолжал Подгорный, – что надо как-то отмечать девяностолетие со дня рождения Сталина. Если выступать со статьей в газете, то надо писать, кто погиб и сколько погибло от его рук. Сейчас все успокоились. Никто не ждет, что мы выступим со статьей, никто нас об этом не просит. Значительная часть интеллигенции нас не поймет. Кроме вреда, ничего эта статья не принесет.
Шелест против обыкновения не согласился со своим покровителем:
– Я выскажу точку зрения, противоположную мнению Николая Викторовича, причем выскажу ее однозначно. Статья нужна. Для нас самое дорогое – правдивость в истории. Были ошибки у Сталина – сказать о них. Были положительные стороны – никто об этом не спорит.
Подгорный стоял на своем:
– Тогда надо писать, сколько им было уничтожено людей. Шелест возразил:
– Дело не в том, чтобы называть цифры. Надо сказать, что у него были ошибки. А война? Строительство социализма под его руководством? Это же всему миру известно.
А у Кирилла Трофимовича Мазурова сомнений не было:
– Статью публиковать надо. Конечно, возможны какие-то издержки, но это главным образом будет, очевидно, относиться к зарубежным деятелям, а не к нашим людям. У нас поймут все правильно. Как же бороться за чистоту марксизма-ленинизма, если не писать о том, что было в истории? Мне кажется, надо подумать о том, чтобы поставить бюст на могиле Сталина.
Кириленко был против:
– У нас нет никаких оснований обелять Сталина или отменять ранее принятое решение, в частности то, что у нас было записано в 1956 году в постановлении ЦК. Эта статья будет использована нашими противниками, и она даст им пищу для клеветы на нас. Нет такой партии в Европе, которая будет аплодировать подобного рода статье.
Андрей Павлович имел в виду знаменитое постановление ЦК КПСС от 30 июня 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий», где впервые было сказано о преступлениях Сталина.
Председатель Комитета партийного контроля Пельше тоже засомневался:
– Действительно, Сталин нанес вреда очень много, и боль эта чувствуется до сих пор. Это поколение ведь еще живо. Девяносто лет – это ничего особенного. Может быть, не надо широкой статьи. Достаточно напечатать заметку.
Виктор Гришин считал, что отметить девяностолетие Сталина надо:
– За последние годы очень много было написано мемуаров в отличие от решений, которые ранее принимал ЦК. Если была бы статья, она бы уравновесила их. Но статью надо написать в соответствии с решениями ЦК и съездов партии.
Шелепин тоже не сомневался:
– Публикация статьи покажет нашу честность, последовательность. Вы помните, как, например, было встречено упоминание Сталина товарищем Брежневым в докладе, посвященном двадцатилетию Победы. В народе это будет встречено хорошо.
Шелепин имел в виду выступление Брежнева 8 мая 1965 года. Леонид Ильич упомянул Сталина один раз: «Был образован Государственный Комитет Обороны во главе с генеральным секретарем ЦК ВКП(б) И. В. Сталиным для руководства всеми действиями по организации отпора врагу». Зал отозвался аплодисментами.
Косыгин не скрывал своей симпатии к вождю:
– Надо найти правильное решение не только этого вопроса, но и вообще место Сталина в истории. Историю извращать нельзя. Тем более что действительно многое у нас понаписано в последние годы – и Жуковым, и другими о Сталине. Вот читают люди, а официальных материалов в печати у нас нет. И по-разному думают, по-разному разговаривают, по-разному делают выводы. А статья позволила бы все поставить на место. Надо показать, что партия осуждает его ошибки, но и отмечает его положительные стороны.
Устинов тем более был за любое доброе слово о Сталине:
– На мой взгляд, проект статьи, который разослан, очень хороший. Мы выиграем, безусловно, если напечатаем статью.
Против высказался секретарь ЦК и руководитель международного отдела Пономарев:
– Вы помните, как после XX съезда было много разговоров на сей счет, много волнений разного рода. Что лучше сейчас – поднимать снова эти волнения или пусть будет так, как сейчас, то есть спокойно? Ведь в год пятидесятилетия Октябрьской революции мы ничего не сказали о Сталине. А тогда мы этот вопрос тоже обсуждали!
Пономарев напомнил о том, что на политбюро дважды рассматривался текст брежневского доклада на торжественном заседании. Тогда те же самые люди – Суслов и Косыгин – высказались против упоминания имени Сталина. Но время изменилось…
Борис Николаевич Пономарев окончил Институт красной профессуры, начинал в Коминтерне, руководил Совинформбюро, был помощником Георгия Димитрова. Пономареву не хватало самостоятельности, поэтому он так и не стал членом политбюро, о чем мечтал. В политбюро его недолюбливали, но держали как главного знатока мирового коммунистического движения.
Он сохранил некоторые идеалы своей юности и ненавидел Сталина.
– В докладе, посвященном двадцатилетию разгрома гитлеровской Германии, была одна фраза, а сейчас предлагается статья, – сказал Пономарев. – А что же произошло? Что, например, скажут товарищи Гомулка, Кадар? Это очень сложная фигура – Сталин в истории. С этим нужно быть осторожным.
Андропов резко возразил Пономареву:
– Этот вопрос, товарищи, внутренний, наш, и мы должны решать, не оглядываясь на заграницу. А насчет заграницы я вам скажу. Кадар, например, в беседе со мной говорил: почему вы не переименуете Волгоград в Сталинград? Все-таки это историческое название. Вот вам и Кадар. Я считаю, что такую статью надо печатать.
Геннадий Воронов заметил, что «если не дадим статьи, ущерб будет большой». Соломенцев сказал, что статью нужно публиковать, поскольку «сейчас выросло новое поколение молодежи, и оно ничего не знает о Сталине, кроме культа».
Ему вторил Щербицкий:
– Вы возьмите учебники. Что преподают в школах по этому вопросу, что разъясняют нашей молодежи? Ничего определенного, кроме культа.
Кунаев и Рашидов высказались в том смысле, что «правильная, хорошая статья» будет полезной. За статью высказался и Кулаков.
Машеров был настроен решительно:
– Я совершенно однозначно и без колебаний считаю, что статью, безусловно, нужно напечатать в том духе, как здесь говорили товарищи. Народ примет хорошо.
Капитонов на всякий случай сослался на чужое мнение:
– Ко мне заходили многие секретари обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, приехавшие на сессию и на пленум ЦК. Большинство из них, как мне показалось, склонны к тому, чтобы дать какой-то материал в связи с девяностолетием Сталина.
Словом, это был редкий случай, когда члены политбюро говорили совершено искренне и мнения разошлись. Когда все высказались, Брежнев очень умело подвел итоги обсуждения:
– Скажу вам откровенно, что я вначале занимал позицию – не публиковать статью. Стоит ли нам вновь этот вопрос поднимать? Но, побеседовав со многими секретарями обкомов партии, послушав ваши выступления, я думаю, что все-таки действительно больше пользы в том будет, если мы опубликуем статью. Ведь никто не оспаривает его революционных заслуг. И никто не сомневается в его серьезных ошибках. И, конечно, речь не идет о том, чтобы перечислять какие-то цифры погибших людей. А в спокойном тоне написать статью на уровне понимания этого вопроса ЦК КПСС и в духе принятых решений съезда и ЦК. Если мы напечатаем статью, то будет каждому ясно, что мы не боимся прямо сказать правду о Сталине, указать то место, какое он занимает в истории, чтобы не думали люди, что освещение этого вопроса в мемуарах отдельных маршалов, генералов меняет линию Центрального комитета. Вот эта линия и будет высказана в этой статье…
Статью доработали, сократили до пяти страниц и как редакционная она появилась в «Правде» 21 декабря 1969 года. Игорь Дедков записал в дневнике:
«"Правда" стыдливо отметила 90-летие со дня рождения Сталина. Даже название статье не дали. Не решились. А все одно – пакость. Ответственность, которую несет этот умерший человек, безмерна и беспрецедентна. Увы, от суда он ушел…»
В 1970 году на могиле Сталина поставили бюст.
В конце того же 1970 года началась работа над отчетным докладом XXIV съезду партии. В декабре у Брежнева обсуждался раздел, посвященный идеологическим вопросам работы партии. Собрались секретари Демичев и Капитонов, заведующие отделом культуры Шауро, науки – Трапезников. Леонид Ильич сказал, что его смущает благостный характер раздела, говорится только об успехах, как будто нет трудностей, промахов, недостатков. Надо, чтобы ЦК первым сказал, что мы еще не успели или не смогли сделать. Отметил, как умело работает иностранное радио:
– А наши о том же самом расскажут через три дня – и ни одного живого слова.
Присутствовавший при обсуждении доклада Георгий Смирнов поразился: неужели Брежнев задумался о том, в какую мертвечину превратилась так называемая идеологическая работа? Увидел, что средства массовой информации не исполняют первейшую свою задачу – информировать?
– Давайте задумаемся, – продолжал Брежнев, – справедливо или нет говорят, что идеологический фронт – слабый участок. Ведь можно поддаться нашептываниям: каждый день тебе будут шептать, – в конце концов поверишь… Я хочу знать: так это, или болтают люди, не понимающие, что такое идеология, что такое ее успехи и что такое недостатки.
Получалось, что Леонид Ильич предлагал признать собственные промахи людей, как раз отвечавших за это направление. Разумеется, партийные идеологи наперебой бросились доказывать генеральному, что на самом деле сделано уже очень многое.
Как выяснилось, именно этого Брежнев и ожидал:
– Вот и я говорю о том, что надо защитить на съезде политбюро, да и свой личный престиж. Поймите меня правильно, я хочу дать отпор клеветникам, но не замазывать недоработки. Надо сказать, что за отчетный период ЦК прилагал немало усилий для объединения всей творческой интеллигенции, людей науки на основе марксизма-ленинизма. На этом пути достигнуты огромные успехи…
На XXIV съезде Брежнев отчитывался уже за четыре года, которые он стоял во главе партии, и любая критика означала бы, что он чего-то не сделал.
Брежнев сокрушался:
– XX съезд перевернул весь идеологический фронт. Мы до сих пор не можем поставить его на ноги. На съезде говорилось не столько о Сталине, сколько о том, что была опорочена партия, вся система… И вот уже пятнадцать лет мы никак не можем это поправить.
Брежнев рвал с хрущевской линией. Он в душе сохранил восхищение Сталиным и считал катастрофой не сталинские преступления, а их разоблачение.
Брежнев, по словам Смирнова, хотел «оставить в памяти народа достижения и победы, порядок и дисциплину, связанные с именем Сталина, и забыть массовые репрессии, концлагеря, нужду и попрание демократии.
Несмотря на свои пристрастия и симпатии, он понимал, что повернуть страну вспять нельзя, и старался уберечь ее от опасных поворотов влево и вправо… Но решительно сопротивлялся каким бы то ни было реформам, обновлению жизни».
Ягодкин перестарался
Идеологическими отделами девять лет ведал Петр Нилович Демичев.
В марте 1965 года Брежнев пригласил к себе секретаря ЦК по идеологии Леонида Федоровича Ильичева, принадлежавшего к ближайшему окружению Хрущева, и без обиняков сказал:
– Товарищи ставят вопрос о том, что вам нужно уйти. Вы слишком тесно были связаны с прежним руководством.
Ильичев, выпускник Института красной профессуры, при Сталине работал главным редактором и «Правды», и «Известий». После смерти вождя его назначили в Министерство иностранных дел руководить отделом печати. Любитель красивой жизни, он наслаждался своим заметным положением. Активный по природе, он стал проводить пресс-конференции (что было тогда большой редкостью) для советских и иностранных журналистов. Умением импровизировать и легко общаться он обратил на себя внимание высокого начальства.
В 1958 году Хрущев поручил Ильичеву заведовать отделом пропаганды и агитации ЦК, в 1961-м сделал секретарем ЦК, в 1962-м еще и председателем Идеологической комиссии. В том же году его избрали академиком.
Стремительный и моторный Ильичев нравился Хрущеву больше других медлительных «идеологов». В 1963 году именно Ильичеву Хрущев поручил сделать главный доклад на пленуме ЦК по идеологическим вопросам. Леонид Федорович Ильичев запомнился разносными выступлениями, в которых он, не выбирая выражений, громил писателей и деятелей культуры, отклонившихся от генеральной линии. Человек с такой дурной славой Брежневу не был нужен.
Ильичева назначили заместителем министра иностранных дел, а идеологию поручили спокойному по характеру и умеренному во взглядах Петру Ниловичу Демичеву, который курировал химизацию народного хозяйства, а до этого был первым секретарем Московского горкома. Недоброжелатели неизменно именовали его «химиком», тем более что он окончил Московский химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева.
Демичев был помощником Хрущева, но это ему простили, поскольку осенью 1964 года он решительно выступил против Никиты Сергеевича. После смерти маршала Малиновского Шелепин предлагал назначить Демичева министром обороны: Петр Нилович имеет военный опыт, был на политработе в армии. Но с учетом отношения Брежнева к Шелепину такая рекомендация Демичеву могла только повредить.
Его перевели с химизации народного хозяйства на идеологическое направление, потому что в ЦК он считался образованным человеком. Демичев даже писал диссертацию о европейской философии XIV века в Высшей партийной школе, но работа осталась незавершенной, поскольку секретарю ЦК не пристало защищаться в подведомственном учреждении.
Благообразный, с пышной шевелюрой и в модных очках, Демичев, как шутили в те времена, зло делал только по необходимости. Он был ровен в общении с людьми, мог выступать без бумажки, производил впечатление почти интеллигентного человека.
Его помощником по идеологии в московском горкоме был Виталий Александрович Сырокомский, будущий первый заместитель главного редактора «Литературной газеты», придерживавшийся более чем либеральных взглядов. В ЦК помощником стал Иван Тимофеевич Фролов, будущий академик и главный редактор журнала «Вопросы философии», воевавший с Трофимом Лысенко.
«Я застал еще сравнительно молодого, энергичного, очень доброжелательного и по тем временам прогрессивного человека, – рассказывал Иван Фролов, – стремившегося к обновлению духовной жизни».
Среди подчиненных Демичева в отделах культуры и пропаганды были и люди ограниченные и нетерпимые к любым новым веяниям в литературе и искусстве.
«В отделе культуры, – вспоминал сам Петр Нилович, – кое-кто из скрытых сталинистов поговаривал о неразборчивости в некоторых контактах с творческой интеллигенцией. Но после того как я в моем кабинете проговорил с Солженицыным более трех часов, разговоры прекратились. Обвинить меня в неразборчивости никто не захотел».
Через несколько месяцев после того, как на Демичева возложили обязанности секретаря по идеологии, в июле 1965 года, у него побывал Твардовский. Александр Трифонович, как обычно, пытался получить разрешение на публикацию произведений, которые не пропускала цензура.
Демичев Твардовскому очень понравился. Петр Нилович не возражал против публикации романа Михаила Афнасьевича Булгакова «Театральный роман»:
– Пусть решает редакция. Я не хочу читать рукописи, я люблю читать роман в готовом виде, как обычный человек…
Но опубликовать замечательный роман Булгакова «Новому миру» так и не удалось. Окружающие вскоре заметили, что далеко не все обещания Демичева выполняются. Твардовский ему прямо в лицо сказал:
– Я вам не верю. Вы говорите одно, а потом все получается по-другому.
Тем не менее Демичев был приличнее своих предшественников и наследников на этом посту.
В 1971 году Майя Плисецкая репетировала новый балет «Анна Каренина». Музыку написал ее муж композитор Родион Щедрин. Руководство Большого театра и Министерство культуры были недовольны постановкой. Посмотрев первый прогон, велели прекратить репетиции.
Плисецкая и Щедрин обратились за помощью к Демичеву.
«Демичев выслушал нас приветливо, – вспоминала Плисецкая. – Мы видим рядом его в первый раз. Вблизи он проще, мягче, чем изображен на своих портретах в руках участников первомайских демонстраций.
Демичев говорит тихо, неторопливо, убаюкивающе. Все на «пиано», все в одной интонации. Временами голос его так затихает, что разобрать речь нет никакой возможности. Мы напрягаемся, тянем шеи, угадывая временами смысл сказанного только по движению губ.
– Я разделяю ваше беспокойство. Даже если попытка воплощения балетной «Анны Карениной» будет не очень удачной, министерству следовало бы поддержать вас за смелость. Надо довести дело до конца. Я распоряжусь».
В данном случае Демичев исполнил обещанное, потому что это было в его силах.
Его главная проблема состояла в том, что для идеологического чиновника Петр Нилович был слишком мягок. Это раздражало его начальников. А деятели культуры не любили его за то, что он боялся принимать решения и держать слово. Юрий Любимов называл его то «Химиком», то нежно-презрительно «Ниловной».
Демичев в одном из разговоров укорил Любимова:
– Почему вы такой злой?
– Это только для того, чтобы оттенить вашу доброту, Петр Нилович!
Юрий Петрович Любимов в опубликованных письмах к сыну не скрывал своего презрения к Демичеву:
«Наш идеолог носит дымчатые очки, у него седой перманент с легкой волной и лицо поблескивает ночным кремом, говорит очень тихо, всем приходится вслушиваться; изредка, что-то бормоча, делает вид, что записывает.
Но когда надо, он даже орал и визжал на твоего папу, а однажды папа после тяжелого разговора, где, напрягаясь и вслушиваясь в сурово-тихие наставления, половину не разобрал, что же с ним будет, уходя после аудиенции, уже взявшись за ручку двери, услышал внятный громкий голос Химика:
– Так вот, никаких «Бесов», никаких Высоцких и никаких Булгаковых.
Видимо, Ниловна рассчитывал, что папа упадет в обморок по ту сторону кабинета. А уж там помощники разберутся, что делать с папой».
Высокопоставленные товарищи по партии считали, что Демичев распустил интеллигенцию и такую должность должен занять более жесткий человек.
В начале 1970-х обратил на себя внимание секретарь Московского горкома по идеологии Владимир Николаевич Ягодкин.
Преподаватель экономического факультета Московского университета, он делал карьеру по партийной линии и был утвержден секретарем парткома МГУ. Владимир Ягодкин стал известен своими жесткими, ретроградными выступлениями. Люди, которые его хорошо знали, говорят, что жесткость и нетерпимость были следствием его нездоровья. Постоянные болезни усугубляли негативное восприятие окружающего мира.
Работая в горкоме, Ягодкин стал кандидатом в члены ЦК, депутатом Верховного Совета РСФСР, почувствовал свою силу. Он покровительствовал сталинистам. Он возмущался любым произведением литературы, где мог заподозрить критику Сталина. Разносил замечательные романы Федора Абрамова о трудной жизни послевоенной деревни, говорил с обидой:
– Там говорится о том, что снято жизнью.
Ягодкин заставил президиум Академии наук отменить решение о назначении Ивана Фролова директором Института философии. Он, конечно, знал, что Фролов – бывший помощник Демичева. Он обвинял в недостатке партийности редколлегию журнала «Вопросы философии», где в начале 1970-х работали крупные ученые. Редколлегию в 1974 году разогнали. Ягодкин грозился вообще закрыть журнал.
Владимир Николаевич выискивал крамолу и бдительно сигнализировал в ЦК. В Москве поползли слухи, что Ягодкин вот-вот сменит на посту Демичева.
Первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» Виталий Сырокомский позвонил Демичеву:
– Петр Нилович, примите по личному вопросу. Демичев не отказал своему бывшему помощнику. Сырокомский рассказал о слухах, объяснил, какой ущерб Ягодкин наносит идеологической работе с интеллигенцией.
– Виталий Александрович, не беспокойтесь, – спокойно ответил Демичев. – Иногда чтобы понять человека, его нужно приподнять. Приподняли – и увидели, что этот человек представляет собой.
Ягодкин сам себя погубил. Он постоянно ставил в пример Центральному комитету идеологическую работу Московского горкома, чем нажил себе неприятелей. Получалось, что он один принципиальный работник, а в аппарате ЦК – ревизионисты.
Он так неустанно выискивал врагов, что вызвал недовольство высшего руководства, которому вовсе не хотелось, чтобы врагов было так много. Быть слишком большим ревнителем марксизма-ленинизма и обвинять других в ревизионизме тоже было опасно.
В марте 1965 года Брежнев пригласил к себе секретаря ЦК по идеологии Леонида Федоровича Ильичева, принадлежавшего к ближайшему окружению Хрущева, и без обиняков сказал:
– Товарищи ставят вопрос о том, что вам нужно уйти. Вы слишком тесно были связаны с прежним руководством.
Ильичев, выпускник Института красной профессуры, при Сталине работал главным редактором и «Правды», и «Известий». После смерти вождя его назначили в Министерство иностранных дел руководить отделом печати. Любитель красивой жизни, он наслаждался своим заметным положением. Активный по природе, он стал проводить пресс-конференции (что было тогда большой редкостью) для советских и иностранных журналистов. Умением импровизировать и легко общаться он обратил на себя внимание высокого начальства.
В 1958 году Хрущев поручил Ильичеву заведовать отделом пропаганды и агитации ЦК, в 1961-м сделал секретарем ЦК, в 1962-м еще и председателем Идеологической комиссии. В том же году его избрали академиком.
Стремительный и моторный Ильичев нравился Хрущеву больше других медлительных «идеологов». В 1963 году именно Ильичеву Хрущев поручил сделать главный доклад на пленуме ЦК по идеологическим вопросам. Леонид Федорович Ильичев запомнился разносными выступлениями, в которых он, не выбирая выражений, громил писателей и деятелей культуры, отклонившихся от генеральной линии. Человек с такой дурной славой Брежневу не был нужен.
Ильичева назначили заместителем министра иностранных дел, а идеологию поручили спокойному по характеру и умеренному во взглядах Петру Ниловичу Демичеву, который курировал химизацию народного хозяйства, а до этого был первым секретарем Московского горкома. Недоброжелатели неизменно именовали его «химиком», тем более что он окончил Московский химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева.
Демичев был помощником Хрущева, но это ему простили, поскольку осенью 1964 года он решительно выступил против Никиты Сергеевича. После смерти маршала Малиновского Шелепин предлагал назначить Демичева министром обороны: Петр Нилович имеет военный опыт, был на политработе в армии. Но с учетом отношения Брежнева к Шелепину такая рекомендация Демичеву могла только повредить.
Его перевели с химизации народного хозяйства на идеологическое направление, потому что в ЦК он считался образованным человеком. Демичев даже писал диссертацию о европейской философии XIV века в Высшей партийной школе, но работа осталась незавершенной, поскольку секретарю ЦК не пристало защищаться в подведомственном учреждении.
Благообразный, с пышной шевелюрой и в модных очках, Демичев, как шутили в те времена, зло делал только по необходимости. Он был ровен в общении с людьми, мог выступать без бумажки, производил впечатление почти интеллигентного человека.
Его помощником по идеологии в московском горкоме был Виталий Александрович Сырокомский, будущий первый заместитель главного редактора «Литературной газеты», придерживавшийся более чем либеральных взглядов. В ЦК помощником стал Иван Тимофеевич Фролов, будущий академик и главный редактор журнала «Вопросы философии», воевавший с Трофимом Лысенко.
«Я застал еще сравнительно молодого, энергичного, очень доброжелательного и по тем временам прогрессивного человека, – рассказывал Иван Фролов, – стремившегося к обновлению духовной жизни».
Среди подчиненных Демичева в отделах культуры и пропаганды были и люди ограниченные и нетерпимые к любым новым веяниям в литературе и искусстве.
«В отделе культуры, – вспоминал сам Петр Нилович, – кое-кто из скрытых сталинистов поговаривал о неразборчивости в некоторых контактах с творческой интеллигенцией. Но после того как я в моем кабинете проговорил с Солженицыным более трех часов, разговоры прекратились. Обвинить меня в неразборчивости никто не захотел».
Через несколько месяцев после того, как на Демичева возложили обязанности секретаря по идеологии, в июле 1965 года, у него побывал Твардовский. Александр Трифонович, как обычно, пытался получить разрешение на публикацию произведений, которые не пропускала цензура.
Демичев Твардовскому очень понравился. Петр Нилович не возражал против публикации романа Михаила Афнасьевича Булгакова «Театральный роман»:
– Пусть решает редакция. Я не хочу читать рукописи, я люблю читать роман в готовом виде, как обычный человек…
Но опубликовать замечательный роман Булгакова «Новому миру» так и не удалось. Окружающие вскоре заметили, что далеко не все обещания Демичева выполняются. Твардовский ему прямо в лицо сказал:
– Я вам не верю. Вы говорите одно, а потом все получается по-другому.
Тем не менее Демичев был приличнее своих предшественников и наследников на этом посту.
В 1971 году Майя Плисецкая репетировала новый балет «Анна Каренина». Музыку написал ее муж композитор Родион Щедрин. Руководство Большого театра и Министерство культуры были недовольны постановкой. Посмотрев первый прогон, велели прекратить репетиции.
Плисецкая и Щедрин обратились за помощью к Демичеву.
«Демичев выслушал нас приветливо, – вспоминала Плисецкая. – Мы видим рядом его в первый раз. Вблизи он проще, мягче, чем изображен на своих портретах в руках участников первомайских демонстраций.
Демичев говорит тихо, неторопливо, убаюкивающе. Все на «пиано», все в одной интонации. Временами голос его так затихает, что разобрать речь нет никакой возможности. Мы напрягаемся, тянем шеи, угадывая временами смысл сказанного только по движению губ.
– Я разделяю ваше беспокойство. Даже если попытка воплощения балетной «Анны Карениной» будет не очень удачной, министерству следовало бы поддержать вас за смелость. Надо довести дело до конца. Я распоряжусь».
В данном случае Демичев исполнил обещанное, потому что это было в его силах.
Его главная проблема состояла в том, что для идеологического чиновника Петр Нилович был слишком мягок. Это раздражало его начальников. А деятели культуры не любили его за то, что он боялся принимать решения и держать слово. Юрий Любимов называл его то «Химиком», то нежно-презрительно «Ниловной».
Демичев в одном из разговоров укорил Любимова:
– Почему вы такой злой?
– Это только для того, чтобы оттенить вашу доброту, Петр Нилович!
Юрий Петрович Любимов в опубликованных письмах к сыну не скрывал своего презрения к Демичеву:
«Наш идеолог носит дымчатые очки, у него седой перманент с легкой волной и лицо поблескивает ночным кремом, говорит очень тихо, всем приходится вслушиваться; изредка, что-то бормоча, делает вид, что записывает.
Но когда надо, он даже орал и визжал на твоего папу, а однажды папа после тяжелого разговора, где, напрягаясь и вслушиваясь в сурово-тихие наставления, половину не разобрал, что же с ним будет, уходя после аудиенции, уже взявшись за ручку двери, услышал внятный громкий голос Химика:
– Так вот, никаких «Бесов», никаких Высоцких и никаких Булгаковых.
Видимо, Ниловна рассчитывал, что папа упадет в обморок по ту сторону кабинета. А уж там помощники разберутся, что делать с папой».
Высокопоставленные товарищи по партии считали, что Демичев распустил интеллигенцию и такую должность должен занять более жесткий человек.
В начале 1970-х обратил на себя внимание секретарь Московского горкома по идеологии Владимир Николаевич Ягодкин.
Преподаватель экономического факультета Московского университета, он делал карьеру по партийной линии и был утвержден секретарем парткома МГУ. Владимир Ягодкин стал известен своими жесткими, ретроградными выступлениями. Люди, которые его хорошо знали, говорят, что жесткость и нетерпимость были следствием его нездоровья. Постоянные болезни усугубляли негативное восприятие окружающего мира.
Работая в горкоме, Ягодкин стал кандидатом в члены ЦК, депутатом Верховного Совета РСФСР, почувствовал свою силу. Он покровительствовал сталинистам. Он возмущался любым произведением литературы, где мог заподозрить критику Сталина. Разносил замечательные романы Федора Абрамова о трудной жизни послевоенной деревни, говорил с обидой:
– Там говорится о том, что снято жизнью.
Ягодкин заставил президиум Академии наук отменить решение о назначении Ивана Фролова директором Института философии. Он, конечно, знал, что Фролов – бывший помощник Демичева. Он обвинял в недостатке партийности редколлегию журнала «Вопросы философии», где в начале 1970-х работали крупные ученые. Редколлегию в 1974 году разогнали. Ягодкин грозился вообще закрыть журнал.
Владимир Николаевич выискивал крамолу и бдительно сигнализировал в ЦК. В Москве поползли слухи, что Ягодкин вот-вот сменит на посту Демичева.
Первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» Виталий Сырокомский позвонил Демичеву:
– Петр Нилович, примите по личному вопросу. Демичев не отказал своему бывшему помощнику. Сырокомский рассказал о слухах, объяснил, какой ущерб Ягодкин наносит идеологической работе с интеллигенцией.
– Виталий Александрович, не беспокойтесь, – спокойно ответил Демичев. – Иногда чтобы понять человека, его нужно приподнять. Приподняли – и увидели, что этот человек представляет собой.
Ягодкин сам себя погубил. Он постоянно ставил в пример Центральному комитету идеологическую работу Московского горкома, чем нажил себе неприятелей. Получалось, что он один принципиальный работник, а в аппарате ЦК – ревизионисты.
Он так неустанно выискивал врагов, что вызвал недовольство высшего руководства, которому вовсе не хотелось, чтобы врагов было так много. Быть слишком большим ревнителем марксизма-ленинизма и обвинять других в ревизионизме тоже было опасно.