Страница:
Последняя встреча в селе Пещурове, на Псковщине, в том же 1825 году, когда было написано и «19 октября», оставила, правда, неприятное впечатление. Может быть, Пушкин ждал более живого отклика на те отрывки из «Бориса Годунова», которые решился прочесть. Может быть, на Горчакове все-таки сильнее, чем прежде, сказывались его служебные успехи. В будущем министр иностранных дел, канцлер, приобретший за царедворческие свои заслуги титул «светлейшего», он все труднее раскрывался для давних знакомых. А между тем это в его архиве была обнаружена неизвестная пушкинская поэма «Монах» и многие другие автографы. Пушкин обращается к имени Горчакова в своих стихах «Пускай, не знаясь с Аполлоном», «Встречаюсь я с осьмнадцатой весной», «Питомец мод, большого света друг», «Пирующие студенты».
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — Фортуны блеск холодной
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Независимо от А. М. Горчакова складываются отношения Пушкина с сестрой лицейского приятеля и Софьи Михайловны Хвощинской — Еленой Михайловной, вышедшей замуж за князя Г. М. Кантакузина. Впервые поэт познакомился с ней во время ее визита в лицей 12 апреля 1814 года. В течение 1820–1821 годов он бывает в доме Кантакузиных в Кишиневе и посвящает хозяйке, как считают некоторые исследователи, строки «Красавице, которая нюхала табак». Но совершенно особый интерес представляет для него сам Г. М. Кантакузин. Участник Отечественной войны 1812 года, он был одним из руководителей гетерии, о чем А. С. Пушкин вспоминает и в своей повести «Кирджали», и в заметках о восстании Ипсиланти. По-видимому, Г. М. Кантакузин не чуждался и поэзии, вот только знал ли Пушкин об этом его увлечении?
Среди произведений прославленного в те годы композитора А. А. Алябьева пользовался особым успехом романс «Один еще денек». На музыкальном автографе композитором была сделана надпись: «Романс сочинен в 1815 году, когда я был в гусарском полку». Другая и тоже авторская надпись удостоверяет, чьим текстом воспользовался А. А. Алябьев: «Слова К. Кантакузина», иначе говоря, князя Кантакузина. Тот же текст привлек внимание и других музыкантов, в частности арфиста и пианиста Н. де Витте, откликнувшегося на романтические настроения конца Отечественной войны.
Этот текст хранится в Пушкинском Доме Академии наук РФ, в альбоме М. В. Беклешовой, и, скорее всего, может быть отнесен к 1824 году, когда А. С. Пушкина уже не было на юге. Романс долгие годы жил в горчаковской семье, и одной из его исполнительниц была С. М. Хвощинская, способная певица и пианистка.
Один еще денек, и здесь меня не будет,
Навек расстануся с сей милою страной,
Навеки, может быть, мой друг меня забудет,
И мне осталось жить надеждою драгой.
Один еще денек.
Один еще денек мне ею любоваться,
С волненьем сладостным словам ее внимать,
Любовь, не преставай мне нежно улыбаться,
Не преставай мой дух восторгом наполнять.
Один еще денек.
Один еще денек, а с завтрашней зарею,
Заняв одною ей унылу мысль свою,
Я буду повторять с стесненною душою:
Почто нельзя опять зреть милую мою.
Один еще денек.
Гостями Волынского бывали и А. М. Горчаков, и супруги Кантакузины, и предмет увлечения Пушкина — их племянница, Надежда Львовна Соллогуб. По-видимому, именно ей были посвящены напечатанные только после кончины поэта строки:
Так случилось, что избранник Надежды Львовны был хорошо знаком Пушкину — Алексей Николаевич Свистунов, брат декабриста П. Н. Свистунова. Когда-то, 1 марта 1831 года, именно он был участником того санного катанья, которое устроили для недавно повенчавшихся Пушкиных С. И. и Н. С. Пашковы. Поэту увидеть молодых Свистуновых не пришлось. За год до его гибели Надежда Львовна уехала за границу и там вышла замуж.
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие свое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить, но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель неможно мне.
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней, и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселья, мир души, беспечные досуги,
Всё — даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
Сочетание привычное — Гоголь и Пушкин и сочетание непривычное — Гоголь и Маяковский. Именно таким непривычным оно стало в Волынском, которому конец XIX века принес обычные для многих подмосковных изменения. Разрушающаяся забытая усадьба. Стиравшиеся временем легенды. И дачники. Не слишком состоятельные — скромные домишки не могли соперничать с соседним модным Кунцевом, с его игравшим в парке оркестром, с его театром, где круглый год подвизались и любительские и профессиональные труппы, с его благоустроенными пляжами на Москве-реке. Поэзии Маяковского невозможно представить без кунцевского лета 1913 года.
В здешних местах ему приходилось бывать и раньше — в Кунцеве притягивала дача близких друзей, Веры и Льва Шехтелей, детей известного московского архитектора. С их помощью 17 мая того же года увидела свет первая книга стихов Маяковского тиражом в 300 экземпляров. С ними вместе занимались живописью, спорили о путях и сущности современного искусства, делали записи в висевшей на стене кунцевской мастерской простенькой ученической тетрадке, озаглавленной «Мое сегодняшнее мнение о моей сегодняшней живописи». Одна из записей четвертого члена кружка, В. Чекрыгина: «В чем живописность? Я думаю, что живописность в самом реальном созерцании предмета и разложении его на холсте так, чтобы он как можно ярче передавал зрителю сущность изображаемого. Живописность в глубоком созерцании предмета, чем и отличается она от графики». И еще были бесконечные прогулки, среди которых, по воспоминаниям Л. Ф. Жегина (Шехтеля), на первом месте было Волынское, находившееся всего в одной версте от снятой Маяковскими в то лето дачи. О нем специально не говорили — оно само собой подразумевалось.
Маяковский работает с предельным напряжением. Заканчивает трагедию в стихах «Восстание вещей», получившую затем название «Владимир Маяковский», готовится к зимним выступлениям, еще более резким, чем прежде, и категоричным. 19 октября все того же 1913 года на открытии футуристического кафе «Розовый фонарь» в Мамоновском переулке он выступит с чтением стихов, вызвавших неслыханный скандал и возмущение публики, — «Нате!». Кто знает, родились ли бы эти строки без кунцевского лета, без впечатлений Волынского, которые стали качественным порогом в творчестве поэта — от первых опытов к внутренней зрелости:
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.
Правда о Великой битве
Ученые спорили. Долго. И безрезультатно. Фактами не располагал никто. Косвенные доказательства могли вести только к рождению новых версий. Сколько человек приняло участие в Куликовской битве? Цифры мелькали, как в калейдоскопе, большие или меньшие, но всегда шестизначные. Двести тысяч, триста, четыреста или даже полмиллиона с обеих сторон — русской и татарской. Масштабы ошеломляли даже в конце XX века, но существенных сомнений почему-то не вызывали. Битва была самой большой в древнерусской истории — разве этого недостаточно?
В свое время Александр Невский, сын великого князя Ярослава Всеволодовича, выступил против немецких отрядов со всем своим новгородским войском, да еще поддержал его брат Андрей Ярославич, приведший суздальские и переяславские полки. Рать была «несметной» — несчитаной, так что даже немецкая Рифмованная хроника признавала, что двинулся Александр «со множеством других войск из Суздаля; они имели без числа луков, множество прекрасных броней, их знамена были богаты, их шлемы сверкали на солнце». Но сколько же их было? Никоновская летопись называет 12 тысяч, другим летописцам подобная цифра представляется невероятной, даже если скопление воинов составляло исключение. Скорее всего, победа заставила думать об огромном числе. Для средневековых описателей эмоция значила куда больше, чем подлинные факты. Преувеличения были в порядке вещей.
Конец XI века. «Повесть временных лет» позволяет предположить, что княжеская дружина состояла примерно из 700 человек. Всего-навсего! А войско всей Киевской земли не достигало 8 тысяч воинов. Ведь речи не могло быть о поголовном участии в боевых действиях всех мужчин. Набор воинов был делом ответственным, и князь предпочитал воевать не числом, а умением. Много позже, в XV веке, попытка посадить на коней новгородцев-горожан привела к страшному поражению в Шелонской битве.
Но в XI столетии княжеская дружина была больше, чем в двух последующих веках, когда феодальная раздробленность неизбежно вела к уменьшению княжеств. Московский князь имел «двор» всего из нескольких сот дружинников, а все войско вместе с вспомогательными отрядами достигало нескольких тысяч человек. Ведь в поход брали с собой и все необходимое довольствие, и вооружение. Броню и доспехи надевали перед самой битвой, а возили с собой на подводах в особых ящиках. Поверх брони надевали для битвы торжественные одежды. Были среди них и плащи, и кафтаны, и охабни. Плащи обычно расшивались золотом. Необычайной красотой отличалось и богатейшее убранство коней военачальников. А еще полагалось и чистое белье — чтобы в случае смерти лечь в землю как положено. И стяги — знамена, по которым военачальники определяли передвижение отдельных воинских частей. Те же части можно было опознавать и по «местным одеждам» — своеобразному началу будущей военной формы. Военачальнику полагалось быть в приволоке — коротком плаще, великому князю — под огромным великокняжеским знаменем.
Военная хитрость Дмитрия Донского стоила жизни его любимому боярину Бренку. Перед самым сражением великий князь надел на него свою приволоку, посадил на своего разубранного коня и приказал возить за ним великокняжеское знамя. Возможно, такой ложный командный пункт и отвлек врагов, но Бренко «под тем знаменем убиен бысть за великого князя». Даже русские воины приняли убитого за Дмитрия Ивановича: «чаяша его великим князем», тогда как Донской, сам раненый, "князь великий плакася и рече: «Моего де образа Михайло убиен еси… яко мене ради на смерть сам поехал».
Сколько бы народу ни удалось привлечь к сражению великому князю, главной оставалась его дружина — «двор», возглавляемый «дворским» и состоявший из постоянно живших при князе «отроков», «детей» и так называемых «дворных слуг». К великокняжеской дружине присоединялись отряды княжеских вассалов — бояр, организованные совершенно также. В них входили «отроки», «паробки» и «дети боярские». Существенная же разница заключалась в худшем вооружении.
Наконец, за полвека до Куликовской битвы появляется новая группа великокняжеских служащих — «дворяне», люди, которым князь давал «поместье» на условиях обязательной военной службы. Первое четкое определение подобной взаимозависимости относится к 1339 году, когда Иван Калита пишет в своей духовной грамоте: «Село в Ростове Богородическое, а дал есмь Бориску Воръкову аже иметь сыну моему которому служити, село будет за нимь, не иметь ли служити детем моим, село отоимуть».
Непросто было стать дворянином, тем более непросто удерживать за собой свое «поместье». Размеры «поместья», число крестьянских душ в нем, наконец, жалованье, которое, кроме того, полагалось дворянину, зависели целиком от того, в каких битвах он принимал участие, скольких людей с собой приводил и как его люди были вооружены. «Помещиками» становились княжеские «отроки», их станут в дальнейшем называть и «детьми боярскими», и «дворянами». Но могли ими стать и люди самого простого происхождения, лишь бы сумели показать себя в ратном деле настоящими умельцами. Чаще всего это были зависимые люди, так называемые послужильцы бояр. Военная служба и ратное дело представляли едва ли не единственный путь к завоеванию высокого положения в обществе. Но принимать в них участие, показывать себя приходилось на протяжении всей жизни. «Помещики» твердо знали, что по первому зову князя обязаны являться «конны, людны и оружны», иначе «село отоимуть».
«Оружны» — как же много вмещало в себя это понятие! Прежде всего, сюда входило защитное вооружение — щит, броня и шлем. Щит и копье составляли минимум вооружения воина. Отсюда выражение летописца, написавшего в 1371 году, что вышло войско в поход невооруженным, не взяв с собой «ни щит, ни копий, ни иного которого оружия». Русские воины пользовались тремя видами щитов: круглыми, миндалевидными и треугольными. Но к Куликовской битве предпочтение было отдано круглым щитам, уменьшившимся в размерах, так что закрывали они только четверть роста воина. С ними воины становились подвижнее, могли лучше маневрировать: благодаря улучшившемуся качеству брони весили такие щиты меньше.
Колдовали над русским оружием только русские оружейники. Было их множество во всех городах, и пользовались они особым покровительством князей и бояр. Об оружии чужеземном никто не думал по очень простой причине. Главные противники Руси монголо-татары преимущества в производстве оружия не имели и стремились получить вооружение русское. Западные же враги, главным образом немецкие рыцарские ордена, строжайшим образом следили за тем, чтобы на Русь не попадало никакое их вооружение, как и боевые кони. Уличенный в торговле ими купец лишался сразу же всего своего имущества.
В броне русские оружейники отдавали предпочтение кольчуге. Из металлических проволочных колец изготовлялась гибкая, прочная, сравнительно легкая защитная рубаха длиной до колен и с рукавами чуть выше локтя, а также сетки, прикреплявшиеся к шлемам. Гораздо реже применялся пластинчатый доспех, хотя и более надежный, но слишком тяжелый. Металлические пластины на груди и спине воина нашивались на матерчатую или кожаную основу или же переплетались кольцами кольчуги.
Голову воина прикрывал шелом — высокий, вытянутый кверху шлем с кольчужной сеткой — бармицей, которая защищала затылок и уши. Но в моду перед Куликовым полем входит и иная его разновидность — шишак, или чечак, низкий, увенчанный коротким навершьем. Первое его упоминание появляется в княжеском завещании 1359 года.
Вид облаченного в полный доспех воина даже современникам представлялся сказочным. Как пишет летописец о готовом к бою русском войске перед Куликовской битвой: «Доспехи же русские аки вода силная во вся ветри колебашеся, шеломы на главах их аки утренняя заря во время солнца ведреного светящеся, еловци же [султаны] шеломов их аки поломя огненное пашется».
Но к доспеху добавлялось еще и наступательное личное оружие, исключительно разнообразное. Для дальнего боя использовались копья и сулицы — дротики, для ближнего — мечи, сабли, топоры, бердыши, луки и стрелы, булавы, шестоперы, кистени.
Копьями вооружались «коневницы» и «пешцы», княжеские дворяне, поместная конница и городской полк. Копьем пытался пронзить врага нападающий всадник, но копьем противостояла всадникам пехота. В зависимости от назначения древко делалось более длинным или, наоборот, коротким. Метательное копье — сулица — могло дополняться еще одним боевым его видом — рогатиной, обычно применявшейся на охоте, с сравнительно коротким древком и массивным широким наконечником.
Большое значение имел боевой топор. С ним шли в бой простолюдины, но он стал и дворянским оружием, и даже символом власти военачальника.
У Дмитрия Донского на Куликовом поле была железная палица, которая считалась едва ли не лучшим ударным оружием против утяжеленного доспеха.
Быстро двигаться с подобным вооружением не представлялось возможным. На юге легкие конные отряды проходили до 75 километров в сутки, Дмитрию Донскому от устья Лопасни до верховьев Дона, то есть примерно 130–150 километров, удалось преодолеть только за 12 дней, проходя ежедневно не более 12 верст. И тем не менее русская сторона выигрывала за счет быстроты действий… своей разведки.
Об этом редко вспоминают специалисты и, пожалуй, ничего не знают широкие круги любителей истории. Но, еще находясь в Москве, еще не тронувшись в поход к берегам Дона и Непрядвы, великий князь Дмитрий Иванович отправил далеко в степь «твердую сторожу» — отряды конных дружинников. Современники называли их «крепкими юнош». Пятьдесят — семьдесят «юнош» собирали сведения о перешедших Волгу войсках Мамая и выяснили его намерение соединиться с литовским князем Ягайло. Дальше все решали действия на опережение, и в них московский князь переиграл противников.
Дмитрий Иванович назначает сборным пунктом для всех войск, на которые может рассчитывать, Коломну: от нее одинаково легко было двинуться и на Дон, и на Волгу. Те же неутомимые «юнош» — разведчики доставляют в Коломну языка, который сообщает, что Мамай решил дожидаться осени: «…не спешит того для, яко осени ждет, хощет на русские хлебы быти». Язык подтверждает, что Мамай по-прежнему ожидает «Ягайла Литовского и Олга Рязанского», но главная удача заключалась в другом. Татарский военачальник «твоего же собрания не ведает» — не знает о передвижении русского войска, о его местонахождении, этим обстоятельством нельзя было не воспользоваться: решение о битве, состоявшейся 8 сентября, принял московский князь.
Собранное в Коломне войско было «уряжено» в четыре полка, которые только для этого похода объединили двадцать местных отрядов. Перед самой битвой произошло перераспределение сил. По намеченному плану сражения было сформировано то ли пять, то ли шесть полков. Каждый имел во главе нескольких воевод, в частности, во многом решившим исход Куликова поля засадным полком командовали серпуховской князь, двоюродный брат Дмитрия Ивановича Владимир Андреевич и великокняжеский воевода Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский.
Главным родом русского войска была конница, причем конный воин в равной мере владел луком, копьем и саблей. Вспомогательную роль играли пехота, лучники и артиллерия. Настоящей же заслугой Дмитрия Донского и его соратников — московский князь, в отличие от многих своих предшественников и наследников, умел слушать и принимать чужие доводы — стало применение непривычных для ордынской конницы приемов. Ей был противопоставлен сомкнутый строй пехоты, хорошо защищенной природными препятствиями и поддержанной мощной конницей. Тактическими новшествами стали засадный — спрятанный «в зеленой дубраве» — полк и создание ложного командного пункта.
Победа состоялась. Но когда, кончив преследовать бегущего противника, русские воины вернулись «каждый под знамя свое», стали очевидными огромные потери. По словам летописца, «зде же не всех писах избиенных имена, токмо князи, бояре нарочитый и воеводы, а прочих бояр и слуг оставих множества ради имен, мнози бо на той брани побиени быша». О рядовых участниках вообще не могло быть и речи. Между тем союзников у московского князя было в действительности не так уж и много, к Дмитрию Ивановичу не присоединились ни новгородские, ни тверские, ни нижегородские, ни рязанские, ни смоленские полки. Все они устранились от Куликовской битвы. Союзниками Москвы оказались те, кто владел окраинными вотчинами — князья белозерские, ярославские, брянские, муромские, елецкие, мещерские.
И вот мнения ученых о численности этого войска. Академик Б. А. Рыбаков полагал, что русских было около 150 тысяч при вдвое превосходившим их по численности противнике. Академик М. Н. Тихомиров склоняется к тому, что русских воинов было от 100 до 150 тысяч, а всего сражавшихся на Куликовом поле около 200–300 тысяч. Но военные историки А. А. Строков и Е. А. Разин сочли цифры в обоих случаях заведомо преувеличенными.
Соображения здесь очень просты. По своей территории Куликово поле НЕ МОГЛО ВМЕСТИТЬ полумиллиона воинов. Тем более в полной ратной выкладке, тем более на конях, не говоря о необходимости площади для любого военного маневра. Не могло! Отсюда появляется цифра русских войск от 50–60 до 100 тысяч. Но и она представляется непомерно завышенной, имея в виду, что битва была выиграна во многом благодаря четкому руководству всеми отрядами. При тогдашних средствах управления войском максимальным представляется войско в 36 тысяч человек. Достаточно ли этого для восторженных слов летописца: «От начала миру такова не бывала сила русских князей и воевод местных». Одно из доказательств — то, что из Москвы благодаря своей многочисленности войско пошло тремя путями: «Но того ради не пошли одною дорогою, яко не мощно им вместитися». Но ведь русская дорога прокладывалась всего в одну колею, а восторженные слова древнего историка были написаны ПОСЛЕ казавшейся невероятной победы. Наконец, обычный оборот летописей называть войско всего лишь в 5 тысяч человек «великим».
А смысл Куликова поля заключался не в количестве «побитых врагов» — русские потери были нисколько не менее тяжелыми. Не в ослаблении татаро-монгольского ига — ровно через два года при приближении Тохтамыша к Москве Дмитрий Донской вообще оставит свою столицу на произвол судьбы, потому что не сумеет после понесенных потерь собрать вассального войска. Местные князья, по словам летописца, «не хотяху помогати, бе бо неодиначество и неимоверство»: стольких людей они не согласны больше терять.
Главное — становилась очевидной необходимость собирать воедино все княжества, все русские земли. Перспектива на будущее.
В свое время Александр Невский, сын великого князя Ярослава Всеволодовича, выступил против немецких отрядов со всем своим новгородским войском, да еще поддержал его брат Андрей Ярославич, приведший суздальские и переяславские полки. Рать была «несметной» — несчитаной, так что даже немецкая Рифмованная хроника признавала, что двинулся Александр «со множеством других войск из Суздаля; они имели без числа луков, множество прекрасных броней, их знамена были богаты, их шлемы сверкали на солнце». Но сколько же их было? Никоновская летопись называет 12 тысяч, другим летописцам подобная цифра представляется невероятной, даже если скопление воинов составляло исключение. Скорее всего, победа заставила думать об огромном числе. Для средневековых описателей эмоция значила куда больше, чем подлинные факты. Преувеличения были в порядке вещей.
Конец XI века. «Повесть временных лет» позволяет предположить, что княжеская дружина состояла примерно из 700 человек. Всего-навсего! А войско всей Киевской земли не достигало 8 тысяч воинов. Ведь речи не могло быть о поголовном участии в боевых действиях всех мужчин. Набор воинов был делом ответственным, и князь предпочитал воевать не числом, а умением. Много позже, в XV веке, попытка посадить на коней новгородцев-горожан привела к страшному поражению в Шелонской битве.
Но в XI столетии княжеская дружина была больше, чем в двух последующих веках, когда феодальная раздробленность неизбежно вела к уменьшению княжеств. Московский князь имел «двор» всего из нескольких сот дружинников, а все войско вместе с вспомогательными отрядами достигало нескольких тысяч человек. Ведь в поход брали с собой и все необходимое довольствие, и вооружение. Броню и доспехи надевали перед самой битвой, а возили с собой на подводах в особых ящиках. Поверх брони надевали для битвы торжественные одежды. Были среди них и плащи, и кафтаны, и охабни. Плащи обычно расшивались золотом. Необычайной красотой отличалось и богатейшее убранство коней военачальников. А еще полагалось и чистое белье — чтобы в случае смерти лечь в землю как положено. И стяги — знамена, по которым военачальники определяли передвижение отдельных воинских частей. Те же части можно было опознавать и по «местным одеждам» — своеобразному началу будущей военной формы. Военачальнику полагалось быть в приволоке — коротком плаще, великому князю — под огромным великокняжеским знаменем.
Военная хитрость Дмитрия Донского стоила жизни его любимому боярину Бренку. Перед самым сражением великий князь надел на него свою приволоку, посадил на своего разубранного коня и приказал возить за ним великокняжеское знамя. Возможно, такой ложный командный пункт и отвлек врагов, но Бренко «под тем знаменем убиен бысть за великого князя». Даже русские воины приняли убитого за Дмитрия Ивановича: «чаяша его великим князем», тогда как Донской, сам раненый, "князь великий плакася и рече: «Моего де образа Михайло убиен еси… яко мене ради на смерть сам поехал».
Сколько бы народу ни удалось привлечь к сражению великому князю, главной оставалась его дружина — «двор», возглавляемый «дворским» и состоявший из постоянно живших при князе «отроков», «детей» и так называемых «дворных слуг». К великокняжеской дружине присоединялись отряды княжеских вассалов — бояр, организованные совершенно также. В них входили «отроки», «паробки» и «дети боярские». Существенная же разница заключалась в худшем вооружении.
Наконец, за полвека до Куликовской битвы появляется новая группа великокняжеских служащих — «дворяне», люди, которым князь давал «поместье» на условиях обязательной военной службы. Первое четкое определение подобной взаимозависимости относится к 1339 году, когда Иван Калита пишет в своей духовной грамоте: «Село в Ростове Богородическое, а дал есмь Бориску Воръкову аже иметь сыну моему которому служити, село будет за нимь, не иметь ли служити детем моим, село отоимуть».
Непросто было стать дворянином, тем более непросто удерживать за собой свое «поместье». Размеры «поместья», число крестьянских душ в нем, наконец, жалованье, которое, кроме того, полагалось дворянину, зависели целиком от того, в каких битвах он принимал участие, скольких людей с собой приводил и как его люди были вооружены. «Помещиками» становились княжеские «отроки», их станут в дальнейшем называть и «детьми боярскими», и «дворянами». Но могли ими стать и люди самого простого происхождения, лишь бы сумели показать себя в ратном деле настоящими умельцами. Чаще всего это были зависимые люди, так называемые послужильцы бояр. Военная служба и ратное дело представляли едва ли не единственный путь к завоеванию высокого положения в обществе. Но принимать в них участие, показывать себя приходилось на протяжении всей жизни. «Помещики» твердо знали, что по первому зову князя обязаны являться «конны, людны и оружны», иначе «село отоимуть».
«Оружны» — как же много вмещало в себя это понятие! Прежде всего, сюда входило защитное вооружение — щит, броня и шлем. Щит и копье составляли минимум вооружения воина. Отсюда выражение летописца, написавшего в 1371 году, что вышло войско в поход невооруженным, не взяв с собой «ни щит, ни копий, ни иного которого оружия». Русские воины пользовались тремя видами щитов: круглыми, миндалевидными и треугольными. Но к Куликовской битве предпочтение было отдано круглым щитам, уменьшившимся в размерах, так что закрывали они только четверть роста воина. С ними воины становились подвижнее, могли лучше маневрировать: благодаря улучшившемуся качеству брони весили такие щиты меньше.
Колдовали над русским оружием только русские оружейники. Было их множество во всех городах, и пользовались они особым покровительством князей и бояр. Об оружии чужеземном никто не думал по очень простой причине. Главные противники Руси монголо-татары преимущества в производстве оружия не имели и стремились получить вооружение русское. Западные же враги, главным образом немецкие рыцарские ордена, строжайшим образом следили за тем, чтобы на Русь не попадало никакое их вооружение, как и боевые кони. Уличенный в торговле ими купец лишался сразу же всего своего имущества.
В броне русские оружейники отдавали предпочтение кольчуге. Из металлических проволочных колец изготовлялась гибкая, прочная, сравнительно легкая защитная рубаха длиной до колен и с рукавами чуть выше локтя, а также сетки, прикреплявшиеся к шлемам. Гораздо реже применялся пластинчатый доспех, хотя и более надежный, но слишком тяжелый. Металлические пластины на груди и спине воина нашивались на матерчатую или кожаную основу или же переплетались кольцами кольчуги.
Голову воина прикрывал шелом — высокий, вытянутый кверху шлем с кольчужной сеткой — бармицей, которая защищала затылок и уши. Но в моду перед Куликовым полем входит и иная его разновидность — шишак, или чечак, низкий, увенчанный коротким навершьем. Первое его упоминание появляется в княжеском завещании 1359 года.
Вид облаченного в полный доспех воина даже современникам представлялся сказочным. Как пишет летописец о готовом к бою русском войске перед Куликовской битвой: «Доспехи же русские аки вода силная во вся ветри колебашеся, шеломы на главах их аки утренняя заря во время солнца ведреного светящеся, еловци же [султаны] шеломов их аки поломя огненное пашется».
Но к доспеху добавлялось еще и наступательное личное оружие, исключительно разнообразное. Для дальнего боя использовались копья и сулицы — дротики, для ближнего — мечи, сабли, топоры, бердыши, луки и стрелы, булавы, шестоперы, кистени.
Копьями вооружались «коневницы» и «пешцы», княжеские дворяне, поместная конница и городской полк. Копьем пытался пронзить врага нападающий всадник, но копьем противостояла всадникам пехота. В зависимости от назначения древко делалось более длинным или, наоборот, коротким. Метательное копье — сулица — могло дополняться еще одним боевым его видом — рогатиной, обычно применявшейся на охоте, с сравнительно коротким древком и массивным широким наконечником.
Большое значение имел боевой топор. С ним шли в бой простолюдины, но он стал и дворянским оружием, и даже символом власти военачальника.
У Дмитрия Донского на Куликовом поле была железная палица, которая считалась едва ли не лучшим ударным оружием против утяжеленного доспеха.
Быстро двигаться с подобным вооружением не представлялось возможным. На юге легкие конные отряды проходили до 75 километров в сутки, Дмитрию Донскому от устья Лопасни до верховьев Дона, то есть примерно 130–150 километров, удалось преодолеть только за 12 дней, проходя ежедневно не более 12 верст. И тем не менее русская сторона выигрывала за счет быстроты действий… своей разведки.
Об этом редко вспоминают специалисты и, пожалуй, ничего не знают широкие круги любителей истории. Но, еще находясь в Москве, еще не тронувшись в поход к берегам Дона и Непрядвы, великий князь Дмитрий Иванович отправил далеко в степь «твердую сторожу» — отряды конных дружинников. Современники называли их «крепкими юнош». Пятьдесят — семьдесят «юнош» собирали сведения о перешедших Волгу войсках Мамая и выяснили его намерение соединиться с литовским князем Ягайло. Дальше все решали действия на опережение, и в них московский князь переиграл противников.
Дмитрий Иванович назначает сборным пунктом для всех войск, на которые может рассчитывать, Коломну: от нее одинаково легко было двинуться и на Дон, и на Волгу. Те же неутомимые «юнош» — разведчики доставляют в Коломну языка, который сообщает, что Мамай решил дожидаться осени: «…не спешит того для, яко осени ждет, хощет на русские хлебы быти». Язык подтверждает, что Мамай по-прежнему ожидает «Ягайла Литовского и Олга Рязанского», но главная удача заключалась в другом. Татарский военачальник «твоего же собрания не ведает» — не знает о передвижении русского войска, о его местонахождении, этим обстоятельством нельзя было не воспользоваться: решение о битве, состоявшейся 8 сентября, принял московский князь.
Собранное в Коломне войско было «уряжено» в четыре полка, которые только для этого похода объединили двадцать местных отрядов. Перед самой битвой произошло перераспределение сил. По намеченному плану сражения было сформировано то ли пять, то ли шесть полков. Каждый имел во главе нескольких воевод, в частности, во многом решившим исход Куликова поля засадным полком командовали серпуховской князь, двоюродный брат Дмитрия Ивановича Владимир Андреевич и великокняжеский воевода Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский.
Главным родом русского войска была конница, причем конный воин в равной мере владел луком, копьем и саблей. Вспомогательную роль играли пехота, лучники и артиллерия. Настоящей же заслугой Дмитрия Донского и его соратников — московский князь, в отличие от многих своих предшественников и наследников, умел слушать и принимать чужие доводы — стало применение непривычных для ордынской конницы приемов. Ей был противопоставлен сомкнутый строй пехоты, хорошо защищенной природными препятствиями и поддержанной мощной конницей. Тактическими новшествами стали засадный — спрятанный «в зеленой дубраве» — полк и создание ложного командного пункта.
Победа состоялась. Но когда, кончив преследовать бегущего противника, русские воины вернулись «каждый под знамя свое», стали очевидными огромные потери. По словам летописца, «зде же не всех писах избиенных имена, токмо князи, бояре нарочитый и воеводы, а прочих бояр и слуг оставих множества ради имен, мнози бо на той брани побиени быша». О рядовых участниках вообще не могло быть и речи. Между тем союзников у московского князя было в действительности не так уж и много, к Дмитрию Ивановичу не присоединились ни новгородские, ни тверские, ни нижегородские, ни рязанские, ни смоленские полки. Все они устранились от Куликовской битвы. Союзниками Москвы оказались те, кто владел окраинными вотчинами — князья белозерские, ярославские, брянские, муромские, елецкие, мещерские.
И вот мнения ученых о численности этого войска. Академик Б. А. Рыбаков полагал, что русских было около 150 тысяч при вдвое превосходившим их по численности противнике. Академик М. Н. Тихомиров склоняется к тому, что русских воинов было от 100 до 150 тысяч, а всего сражавшихся на Куликовом поле около 200–300 тысяч. Но военные историки А. А. Строков и Е. А. Разин сочли цифры в обоих случаях заведомо преувеличенными.
Соображения здесь очень просты. По своей территории Куликово поле НЕ МОГЛО ВМЕСТИТЬ полумиллиона воинов. Тем более в полной ратной выкладке, тем более на конях, не говоря о необходимости площади для любого военного маневра. Не могло! Отсюда появляется цифра русских войск от 50–60 до 100 тысяч. Но и она представляется непомерно завышенной, имея в виду, что битва была выиграна во многом благодаря четкому руководству всеми отрядами. При тогдашних средствах управления войском максимальным представляется войско в 36 тысяч человек. Достаточно ли этого для восторженных слов летописца: «От начала миру такова не бывала сила русских князей и воевод местных». Одно из доказательств — то, что из Москвы благодаря своей многочисленности войско пошло тремя путями: «Но того ради не пошли одною дорогою, яко не мощно им вместитися». Но ведь русская дорога прокладывалась всего в одну колею, а восторженные слова древнего историка были написаны ПОСЛЕ казавшейся невероятной победы. Наконец, обычный оборот летописей называть войско всего лишь в 5 тысяч человек «великим».
А смысл Куликова поля заключался не в количестве «побитых врагов» — русские потери были нисколько не менее тяжелыми. Не в ослаблении татаро-монгольского ига — ровно через два года при приближении Тохтамыша к Москве Дмитрий Донской вообще оставит свою столицу на произвол судьбы, потому что не сумеет после понесенных потерь собрать вассального войска. Местные князья, по словам летописца, «не хотяху помогати, бе бо неодиначество и неимоверство»: стольких людей они не согласны больше терять.
Главное — становилась очевидной необходимость собирать воедино все княжества, все русские земли. Перспектива на будущее.
Рюриковичи-Ярославские
В подобных переменах и в самом деле ничего необычного не было: пустошь становилась деревней, вчерашнее цветущее село превращалось в пустошь, и кто знает, какие перемены ожидали их в будущем. Вот и на листе 1583 Писцовой книги № 689 за 1627 год подробнейшим образом перечислялись «в поместий за князем Борисом Ивановичем Троекуровым» на речке Сетуни сельцо Хорошево, а в нем «один двор его помещиков». К сельцу относилась «деревня Хламова, Харламова тож, а в ней 5 дворов крестьянских и 2 двора бобыльских, в них 10 человек» и еще пустошь, «что бывало село Никольское».
Иными словами, было некогда село, была Никольская церковь, но документов, говорящих об их появлении, пока обнаружить не удалось. Единственная ссылка на начало XVII века указывала на владельца — боярина Ивана Ивановича Годунова. Село перешло от убитого в 1610 году в Кашире боярина к его вдове, Ирине Никитичне, урожденной Романовой, родной сестре патриарха Филарета, тетке первого царя из дома Романовых — Михаила Федоровича. Ирины Годуновой-Романовой не стало в 1633 году, а Хорошево в 1627 году находилось во владении уже второго поколения представителей семьи Троекуровых.
Сегодня фамилия эта знакома каждому по пушкинским строкам: «Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин, Кирила Петрович Троекуров. Его богатство, знатный род и связи давали ему большой вес в губерниях, где находилось его имение. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума». Так начинается повесть «Дубровский».
Описывая выходки и проказы своего героя, Пушкин не мог набросить тени ни на одного из своих современников-однофамильцев: рода Троекуровых в России давно уже не существовало. Свидетельством тому служила надгробная надпись в паперти Преображенской церкви ярославского Спасо-Преображенского монастыря, или иначе — Архиерейского дома: «Лета 7248 (1740) иуниа 27 числа преставился князь Алексей Иванович Троекуров, последний в своей фамилии, ибо по нем мужеска полу фамилии никого не осталось, а жития его было 47 лет и 4 месяца».
Торжественность надписи не была случайной — речь шла о пресечении рода князей Ярославских. И не какие-нибудь древние акты, а связанные с селом Хорошевым документы позволяли восполнить генеалогические связи некогда известной и древнейшей семьи. Вели свой род князья Ярославские от легендарного Рюрика, отличались знатностью, хотя и насчитывали среди своих представителей всего-навсего четверых бояр — выслужить сан было непросто, в наследство передать невозможно. Один из этих бояр Троекуровых, Иван Федорович, и пришел хозяином в сельцо на Сетуни. Боярина не стало в 1621 году, и в 1627 вышеуказанная Писцовая книга называла его сына, тоже боярина, Бориса Ивановича.
Сделать сельцо селом можно было, только построив церковь, и в конце царствования Михаила Федоровича Борис Троекуров решается на такое строительство. В 19-й Записной книге Патриаршего Казенного приказа, на листе 112 в 1644 году появляется запись: «…майя в 30 день напечатана благословенная грамота в Московский уезд в сельцо Хорошево, по челобитью стольника князя Бориса Троекурова на один престол Николы Чудотворца».
Иными словами, было некогда село, была Никольская церковь, но документов, говорящих об их появлении, пока обнаружить не удалось. Единственная ссылка на начало XVII века указывала на владельца — боярина Ивана Ивановича Годунова. Село перешло от убитого в 1610 году в Кашире боярина к его вдове, Ирине Никитичне, урожденной Романовой, родной сестре патриарха Филарета, тетке первого царя из дома Романовых — Михаила Федоровича. Ирины Годуновой-Романовой не стало в 1633 году, а Хорошево в 1627 году находилось во владении уже второго поколения представителей семьи Троекуровых.
Сегодня фамилия эта знакома каждому по пушкинским строкам: «Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин, Кирила Петрович Троекуров. Его богатство, знатный род и связи давали ему большой вес в губерниях, где находилось его имение. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума». Так начинается повесть «Дубровский».
Описывая выходки и проказы своего героя, Пушкин не мог набросить тени ни на одного из своих современников-однофамильцев: рода Троекуровых в России давно уже не существовало. Свидетельством тому служила надгробная надпись в паперти Преображенской церкви ярославского Спасо-Преображенского монастыря, или иначе — Архиерейского дома: «Лета 7248 (1740) иуниа 27 числа преставился князь Алексей Иванович Троекуров, последний в своей фамилии, ибо по нем мужеска полу фамилии никого не осталось, а жития его было 47 лет и 4 месяца».
Торжественность надписи не была случайной — речь шла о пресечении рода князей Ярославских. И не какие-нибудь древние акты, а связанные с селом Хорошевым документы позволяли восполнить генеалогические связи некогда известной и древнейшей семьи. Вели свой род князья Ярославские от легендарного Рюрика, отличались знатностью, хотя и насчитывали среди своих представителей всего-навсего четверых бояр — выслужить сан было непросто, в наследство передать невозможно. Один из этих бояр Троекуровых, Иван Федорович, и пришел хозяином в сельцо на Сетуни. Боярина не стало в 1621 году, и в 1627 вышеуказанная Писцовая книга называла его сына, тоже боярина, Бориса Ивановича.
Сделать сельцо селом можно было, только построив церковь, и в конце царствования Михаила Федоровича Борис Троекуров решается на такое строительство. В 19-й Записной книге Патриаршего Казенного приказа, на листе 112 в 1644 году появляется запись: «…майя в 30 день напечатана благословенная грамота в Московский уезд в сельцо Хорошево, по челобитью стольника князя Бориса Троекурова на один престол Николы Чудотворца».