Страница:
Среди множества имен дарителей, тщательно перечислявшихся в каталоге музея, примечательно имя «гражданина Переяславля-Залесского» И. П. Свешникова. По его завещанию собрание Румянцевского музея существенно пополнилось работами русских художников конца XIX века, в том числе этюдами и эскизами В. И. Сурикова, И. Е. Репина, акварелями Виктора и Аполлинария Васнецовых, рисунками Л. О. Пастернака, картинами Н. А. Касаткина «Хозяйка», А. Е. Архипова «Рыбаки», И. И. Левитана «Вечер», Н. Н. Дубовского «Прошел ураган», Л. В. Попова «Ходоки на новые места», И. П. Похитонова, Л. В. Туржанского, В. В. Переплетчикова и многих других.
Несколько раз делает большие вклады в музей художник-офортист Н. С. Мосолов (1877, 1884, 1890 и 1914 гг.), собиравший и живопись, и гравюры, и рисунки старых мастеров. После его смерти при Кабинете гравюр Румянцевского музея был образован особый зал имени Н. С. Мосолова, в который вошли книги, бронза, фарфор и предметы обстановки, также завещанные музею.
Едва ли не самым характерным примером того, как формировалось Румянцевское собрание, является накопление в нем работ Александра Иванова. К основной картине художника присоединяется ее эскиз из собрания К. Т. Солдатенкова, этюды голов Христа и Марии Магдалины, несколько этюдов и полотно «Приам в ставке Ахилла». Многочисленные этюды и эскизы к Библии дарит брат художника, С. А. Иванов, этюд для головы Иоанна Крестителя Е. П. Романова, картину «Аполлон, Кипарис и Гиацинт», вместе с несколькими этюдами, выставляют наследники писателя и драматурга, друга Н. В. Гоголя, А. С. Хомякова.
К началу нашего столетия объем собрания Румянцевского музея по всем его разделам оказывается настолько значительным, что возникает необходимость строительства отдельного здания картинной галереи, отвечающего всем условиям музейного хранения. Эта галерея сооружается вблизи бокового флигеля Пашкова дома главным архитектором Румянцевского музея гражданским инженером Л. Н. Шевяковым. Двухэтажная, замкнутая глухими фасадными стенами, она имела своеобразную световую систему, благодаря которой стеклянная крыша обеспечивала через четыре световых колодца дневное освещение и нижнего этажа. Внизу помещались два зала русской живописи второй половины XIX века и четыре зала, занятых произведениями иностранных школ. Один занимали произведения итальянских художников XIV–XVIII столетий, другой — французских и немецких XVII — начала XIX, остальные отводились для нидерландцев, а также голландской и фламандской школ XVII столетия.
На втором этаже значительное место занимал Кабинет гравюр с библиотекой по искусству и залом для чтения и занятий, в трех залах находились полотна русских мастеров XVIII — первой половины XIX века. Последний же в анфиладе зал был оборудован специально для картины и произведений Александра Иванова. Ивановский зал — единственное воспоминание о превосходном музее, дошедшее до наших дней. На старых фотографиях он продолжает удивлять удобством планировки, вместительностью и точно найденными точками, с которых открывалось перед посетителями замечательное полотно. Все советские годы в нем помещались столовая и пищеблок сотрудников Ленинской библиотеки.
Старые каталоги начинались объявлением, что «1) Картинная галерея открыта: в апреле, мае и сентябре от 11 ч. до 4 ч. дня; в остальные месяцы года от 11 ч. до 3 ч. дня; по воскресеньям, праздничным и табельным дням от 12 ч. до 3 ч. дня. 2) Кабинет гравюр открыт для занятий: три раза в неделю, от 11 ч. до 3 час. дня (желающим читать и заниматься в Кабинете гравюр следует обращаться к хранителю Отделения). В воскресные дни вход в музей бесплатный, в остальные дни с платою 20 коп.». Первый московский действительно публичный музей, особенно если иметь в виду, что функционировал он начиная с 1862 года, тогда как Третьяковская галерея была передана в дар городу и стала общедоступной лишь в 1892 году.
…Тонкая сетка листвы чуть темнеет в глубине вечернего неба. Прозрачным шатром скользит над круто вскинутыми ветками старых лип. Паутиной теней кружит у редких фонарей. На пригорке, в ровном кругу стволов светлый край молчащего фонтана. Щетка тронутой первыми бело-желтыми ростками травы. Шорох отступивших за длинные скамьи сиреневых кустов. Настоявшийся запах земляной прели, теплых камней, лета, готового опередить весну.
Неяркие пятна высоких окон скупо роняют всплески света на колонны с тонкими сережками подвесок, на белокаменные статуи в складках застывших тканей, кружево балюстрад. Разрушение? Да, сегодня оно как никогда рядом. Ваганьковский холм растрескивается. Восстановительные работы в Пашковом доме вряд ли будут проводиться в обозримом будущем…
Мимо затаившихся у газонов притихших пустых флигелей, расчерченных глухими полукружиями оград, дорожка разворачивается к торжественной и тесной триумфальной арке ворот. Решетчатые, под навесом грузных гирлянд, ворота закрыты давно. Дорожка отступает в незаметный проем стены, торопится обежать крохотную белую церковку. Дальше мелькание машин, тихий присвист троллейбусных проводов, гулкие шаги нечастых прохожих. Пашков дом. Земля Старого Ваганькова. Русская усадьба…
Девятый патриарх
Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми твоими и всесильными мольбами отжени от мене смиренною и окаянного раба твоего уныние, забвение, неразумие, нерадение и вся скверная, лукавая и хульныя помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен. И избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ свободи меня.
Из утренней молитвы Богородице
Понял сразу: это конец. Хоть отчаянно делал все, что подсказала последняя надежда. Летописцы скажут: заскорбел главною болезнию. Может, и так. Только голова не отказала. Сознание не мутилось. Хворей за всю жизнь не знал. Лекарей не допускал. Обходился травами. Семьдесят лет — велик ли век для монаха!
Пятого марта слег. Спустя десять дней соборовался и посвятился елеем. Полегчало. Не могло не полегчать. Как у всех. 16-го распорядился «за спасение души своей и ради облегчения от болезни» подать милостыню. Во все московские монастыри женские и девичьи. Игуменьям и старицам. Кроме Воскресенского, что в Кремле, и Алексеевского в Чертолье. Кремлевский — царицын: негоже. Алексеевский стал тюремным двором для женщин-узниц. Для Тайного приказа. Пыточным. Там и на дыбу подымали, плетьми били, да мало ли. Федосью Морозову — строптивицу проклятую — тоже. Урусову Евдокию…
И еще по всем богадельням московским — мужским и женским. Каждому нищему по шести денег. Вроде и немного, а гляди 58 рублей 10 денег набежало. Казначей Паисий успел ответ дать. Святейший всегда знал деньгам счет. Пустых трат не терпел. На школьников и учителей — другое дело.
Только главным оставалось завещание. Не о богатствах и землях — о них позаботился давно. Родных много, обидеть никого не хотел. Братьев одних трое. Племянников с десяток. Сестра… О другом думал. Ненависти своей не изменил: чтоб духу не было на русской земле ни раскола, ни чужих вероучителей, особенно, не дай бог, католических — «папежников». Государям завещал. Петру и Иоанну Алексеевичу. Больше полугода прошло, как не стало у власти мудрейшей из мудрых царевны Софьи. С ней все иначе было. Теперь убеждал. Наказывал. Грозил. Властью своей и бедами.
На ненависть эту всю жизнь положил. С толком ли? Не мальчишкам-царям решать. Вокруг них вон какая толпа правителей. Милославские потеснились. Нарышкиных видимо-невидимо набежало. Властные. Еще полунищие. Непокорливые.
Того же 16 марта приказал прикупить каменный гроб. Велел отныне называть ковчегом. Так потом и пошло. Если в Мячкове на каменоломнях у каменщиков нету, у московских каменных дел подмастерьев спросить. От кончины до погребения один день положен — успеть ли?
Успели. Хоть семнадцатого святейшего не стало. В своей келье отошел. На Патриаршем дворе. В тот же час доставили в келью дубовый гроб. Казначей Паисий записал: за два рубля. Все по чину и обычаю. Снаружи черное сукно с зелеными ремешками. Внутри — бумага, бумажный тюфяк и бумажная подушечка.
Одр для выноса ковчега новый изготовили. Тоже под черным сукном. Гвоздей отпустили в обрез: дорогой материал не портить. Святейший сколько раз говаривал, чтоб лоскут не пропадал — отпевавшим попам в награду отдавался. Все было готово для последнего пути девятого патриарха.
Гроб вынесли сначала в домовую церковь. Патриаршью. Двенадцати Апостолов. Ту самую, которую кир-Иоаким строил, украшал. Сюда мог прийти для прощания каждый. Приложиться к руке усопшего, отдать земной поклон. Часть дня и всю ночь.
19 марта под перезвон всех кремлевских и городских церковных колоколов подняли одр архимандриты и игумены. Хоронила святейшего вся Москва. Впереди шествовали протопопы, священники от всех сороков, дьяконы с иконами, крестами, рипидами, певчие с лампадами и свечами. Перед самым одром несли великий символ русского патриаршества — посох святого Петра митрополита. Шествие двигалось под надгробное пение. В Успенский собор. Главный в государстве. Где короновали на царство и погребали церковных иерархов. Цари земные — цари духовные. В пышности и торжественности церемоний одни не уступали другим.
Достойной святейшего должна была быть и могила. Ее копали в самом соборе. Выкладывали кирпичом на извести. Посередине выводили кладку. Кладка служила постаментом каменного гроба-ковчега с покрытой резьбой крышкой. На крышке приличествующие слова в расписанной и позолоченной кайме. Другая надпись на особой каменной доске, которую приставляли к гробнице, — «летопись» жизни и деяний покойного.
В одном чин был нарушен. То ли волею покойного, то ли приказом государей на кладку поставили не гроб дубовый, а положили вынутое из него тело. За всю историю патриаршества такое раньше случилось всего одни раз. С Иоасафом I, преемником Филарета. Государь Михаил Федорович сам повелел опустевший гроб «поставить в Колокольницу под большой колокол». Так и хранить. Вечно. Куда потом делся, неведомо.
Мало что накрыли гроб-ковчег каменной крышкой, соорудили поверх каменную надгробицу с замычкою ее свода. А тогда уж сверху накинули покров. Для простых дней был вседневный — черного сукна с нашитым из простого серебряного кружева крестом. Для торжественных — бархатный, с крестом из кованого серебряного кружева. Сверху киот с иконами. Шанданы со свечами. Серебряное блюдо, на которое ставили кутью в дни поминовений. И в эти мелочи кир-Иоаким успел войти, всем распорядиться. Духом остался крепок. Как всю жизнь, а о ней-то и повествовала надгробная каменная летопись. Летопись кира-Иоакима, в миру Ивана Большого Петровича Савелова, можайского дворянина.
…Слов нет, мирская тщета, а все равно родом своим гордился. То ли и впрямь шел он от выходца из «Свизской» земли легендарного Андроса, то ли начинался от всем известного посадника Великого Новгорода Кузьмы Савелова. Богатого землями, селами, рухлядью. Войны не искавшего, но и сражений не чуждавшегося, — было бы за что постоять. За то же выкликнули посадником и сына его Ивана Кузьмича в 1477 году, а спустя несколько месяцев взял над Новгородом верх московский князь. Вместе со знаменитой своим упорством и крутым нравом Марфой Борецкой вывезли Ивана Кузьмича в Первопрестольную. Лишили отписанных на московского князя — конфискованных — земельных владений. При Иване Грозном постигла та же судьба и младших Савеловых, силой переселенных в Ростов Великий и Можайск. Великим князьям казалось главным оторвать крепкий род от древних корней.
Не каждый бы такую обиду простил, не каждый душой смирился. Савеловы разобрались: одно дело — государь, другое — родная земля. У государей ласки не искали, за землю сражались честно. Не зря в царском указе о награждении брата патриарха — Тимофея Петровича Савелова — будет сказано: «…За его которые службы, ратоборство и храбрость и мужественное ополчение и крови и смерти и предки и отец его и сродники и он показали в прошедшую войну в Коруне Польской и Княжестве Литовском, похваляя милостиво тое их службу и промыслы и храбрость, в род и в потомство поместья в вотчину в Можайском уезде… жеребей пустоши Захарковской… А буде у него в роду не останется и та вотчина останется не продана, и не заложена, и в приданые не отдана и та вотчина взять и приписать к нашим великого государя волостям…» Кстати, речь шла о том самом Захарове, близ Больших Вязем, в котором прошло пушкинское детство.
Верно, что убит был поляками родной дядя патриарха и Тимофея Петровича Анкидин Иванович, что сложил в боях с ними под родным Можайском голову в 1618 году другой дядя — Тихон. Но пришла царская благодарность слишком поздно — без малого полвека спустя. Богатства в своем детстве племянники не знали. Дед — Иван Софронович, по прозвищу Осенний — был всего-то царским сокольником и не пережил польского лихолетья: в 1616 году прибрался. Отец — Петр Иванович — тоже оставался при дворе, но кречетником. От царя недалеко, да сыновьям какая корысть. Оттого и начал Иван Большой Петрович службу среди простых рейтар и только в двадцать четыре года сумел попасть на придворную должность — стал сытником! Невеликая снова должность, зато всегда у царя на глазах.
Не замечать сытников царь никак не мог. Автор записок тех лет Котошихин пояснял: «чин их таков: на Москве и в походех царских носят суды с питьем, и куды царю лучится итти или ехати вечеровою порою, и они ездят или ходят со свечами».
Не один год понадобился Ивану Большому, чтобы выбиться из придворных служителей в стряпчие Кормового дворца. Настоящих покровителей куда как не хватало, а одной честной службой далеко ли уйдешь. Может, потому и решился тридцатилетний стряпчий снова испытать судьбу — вернуться в рейтарский строй.
Для Московского государства все началось еще в 1647 году, когда казацкий сотник Зиновий Богдан Хмельницкий бежал из Украины в Запорожье, а оттуда в Крым. Борьба с поляками была трудной и заметных успехов не приносила. Богдан вернулся из Крыма с существенной подмогой — татарским войском. Избранный казацкой радой в гетманы, он поднял всю Украину и вместе с татарами добился нескольких блестящих побед. Разгромил польское войско при Желтых Водах, Корсуне, Пилаве, осаждал Замость и наконец заключил под Зборовом выгодный мир.
Но удача так же скоро отвернулась от Хмельницкого. Гетман неожиданно потерпел поражение под Берестечком и принужден был согласиться на куда менее почетный и выгодный мир, который народ ему не захотел простить. Оставалось искать поддержки у «восточного царя» — московского государя. В октябре 1653 года казаки по их просьбе были приняты в русское подданство, а московский царь объявил войну обижавшей их Польше. 13 мая 1654 года сам Алексей Михайлович возглавил войско, двинувшееся к Смоленску. Поход оказался очень успешным, и государь сразу по взятии Смоленска возвратился в Москву, которую в отсутствие войска охватила жестокая моровая язва. Радость победы и полученных поощрений была отравлена для рейтара Ивана Большого Савелова страшным несчастьем. В одночасье болезнь унесла и его молодую жену Евфимию, и четверых малых детей. Московский двор на Ордынке стоял вымершим и пустым.
Можно было начать восстанавливать родное гнездо, обзавестись новой семьей. В тридцать четыре года это было бы так просто. Можно было забыться в битве: весной 1655-го Алексей Михайлович отправился в новый поход. 30 июля московское войско торжественно вступило в Вильно. Позже были взяты Каунас и Гродно. В ноябре победители вернулись в Москву. Но Ивана Большого Савелова с ними уже не было. Он нашел иной и, казалось бы, совершенно неожиданный для его склада характера выход: принял постриг. Инок Иоаким отстранился от всех мирских дел и треволнений. Впрочем…
Именно в иноческом сане дают о себе по-настоящему знать энергия, воля и редкие организаторские способности былого Ивана Большого Савелова. И еще широкая книжная ученость, которую трудно было подозревать в рядовом сытнике или подьячем. Спустя девять лет после пострига Иоаким ставится в архимандриты кремлевского Чудова монастыря. В годы его правления обителью голландец Кленк напишет, что «Чудов монастырь скорее можно назвать дворянским учебным заведением, чем монастырем. Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить благонравному поведению. По исполнении 16 лет от роду они снова могут уйти». Но это лишь одна особенность обители, которую заметил иноземец. Главное заключалось в постоянном участии братии Чудова монастыря в личной жизни царей, в «государственном устроении».
Много ли обителей было непосредственно связано с именем московского святителя — митрополита Алексея? Можно назвать Алексеевский монастырь на Остоженке, вблизи Чертолья, где были пострижены сестры святителя и само расположение которого со стороны обычных татарских нашествий должно было убеждать москвичей в безошибочности военного расчета митрополита. Это по его совету сгоревший дубовый Кремль был заменен белокаменным, а для вящей безопасности посады обнесены еще и полукольцом земляных укреплений — от Москвы-реки у нынешних Пречистенских ворот до ворот Сретенских. Их остатки до сих пор разнообразят рельеф Бульварного кольца. Еще большее значение для государства имела заложенная святителем в 1365 году каменная церковь Чуда Архангела Михаила в Хонех («хоны» означают погружение).
Было это событие связано с прозрением ослепшей ордынской царицы Тайдулы, произошедшим по молитве митрополита Алексея, специально привезенного в Орду. Золотоордынские ханы относились к русскому православному духовенству достаточно почтительно, освобождали его от всяких даней и пошлин, считая «молебниками» — предстоятелями перед Богом за них самих и их семейства. Во многом из-за святителя благоволили ко всей русской земле царь Джанибек и его мать царица Тайдула. По словам летописца, «был сей царь Чанибек Азбякович добр зело к христианству и многу льготу сотвори земле Рустей».
Летописцы запомнили и то необыкновенное обстоятельство, что, когда митрополит Алексей перед отправлением в Орду служил в Успенском соборе молебен, у гроба святого митрополита Петра «се от себя сама загореся свеча». Чудесная свеча тут же была раздроблена, частью роздана свидетелям чуда, а частью вместе со святой водой увезена святителем в Орду. Эта часть горела во время молебна у Тайдулы, когда окропленная привезенной святой водой царица вновь увидела свет. Участок кремлевской земли, где Алексей заложил первую церковь будущего Чудова монастыря, и был подарен ему Тайдулой. В прошлом он служил Посольским ордынским двором, где останавливались полномочные представители ханов.
Чудов монастырь слышал самые сокровенные молитвы и мольбы венценосцев. Великий князь Василий III Иванович молился здесь «о прижитии чад», пока не родился у него наследник — будущий Иван Грозный, за что положил он сделать для мощей святителя Петра золотую, а для мощей митрополита серебряную раку. Сам Иван Грозный крестил здесь свою дочь царевну Евдокию, сыновей Ивана и Федора Иоанновичей. Царь Федор Иоаннович — свою единственную рано умершую дочь Феодосию. Михаил Федорович — всех детей, включая будущего царя Алексея Михайловича. В свою очередь, Алексей Михайлович крестил здесь своего первенца сына Дмитрия, а позднее Петра I и его сестру царевну Наталью.
Цари искали в Чудовом монастыре духовной опоры. Архимандрит Иоаким сумел стать такой опорой для Алексея Михайловича. Первые три года его правления обителью еще продолжается война с Польшей, только в 1667 году приведшая к заключению Андрусовского мира. Кому, как не былому рейтару, было знать и ее неизбежность, и ее тяготы. В том же году заявляет о себе Степан Разин, а Алексей Михайлович наконец решается на строительство русского флота, первые суда которого закладываются на верфях в Дединове.
Вместе с перипетиями Андрусовского мира Алексей Михайлович проходит одно из самых тяжелых в его жизни испытаний — состоявшийся в 1666 году окончательный суд над бывшим патриархом Никоном. Для царя это не просто вопрос отношений государства и церкви, — это еще и очень глубокая личная привязанность, восхищение личностью человека, годами остававшегося его другом и советником.
Когда в апреле 1652 года не стало патриарха Иосифа, Алексей Михайлович не видел на патриаршьем столе никого другого, как Никона, посланного в это время в Соловки для перенесения мощей митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в Москву. Конечно, могли воспротивиться церковники. Чтобы этого не случилось, мягкий и на первый взгляд постоянно колеблющийся царь берет инициативу в свои руки. 9 июля празднуется торжество перенесения мощей, а спустя две недели Никон буквально назначается на патриарший стол «без жеребья». На глазах всего народа ему кланяются в ноги с просьбой принять власть Алексей Михайлович и все бояре. А Никон не соглашается и требует от царя собственноручной записи «еже во всем его послушати и от бояр оборонить и его волю исполнять». Алексею Михайловичу остается согласиться, что отныне он не будет больше заниматься делами церкви и духовенства. Еще через три недели царь подносит новопоставленному патриарху на золотой мисе золотую корону-митру вместо обычной для того времени патриаршьей шапки, опушенной горностаем, и присоединяет к его кремлевским владениям огромный Царь-Борисов двор. С 1654 до 1658 года, находясь постоянно в походах, Алексей Михайлович оставляет на попечении Никона и город Москву, и собственную семью.
Но все это в прошлом. Через шесть лет после своего такого необычного и пышного избрания Никон отказывается от сана, не добившись так манившего его слепого послушания царя. А в 1666 году Иоаким оказывается рядом с царем, когда принимается решение лишить Никона сана и заточить в белозерский Ферапонтов монастырь. Да и мало ли в эти годы непростых для Алексея Михайловича обстоятельств!
В 1669 году не стало царицы Марьи Ильичны Милославской, а в следующем объявленного народу наследника царевича Алексея Алексеевича — повод для нового появления Степана Разина, выдававшего себя за покойного. Здесь и увлечение красавицей Натальей Нарышкиной, и осужденная многими царская свадьба с новой царицей. Иоаким оказался в числе тех, кто спокойно принял развитие событий. Больше того. Он поставляется в митрополиты Новгородские при поддержке царя, а спустя каких-нибудь два года и в патриархи. 26 июля 1674 года стало звездным часом Ивана Большого Петровича Савелова. Отныне для истории существовал только кир-Иоаким.
Гражданские историки не находили в девятом патриархе никаких сколько-нибудь примечательных качеств: один из многих и, само собой разумеется, ни в чем не сравнимый с колоритной фигурой властного, тщеславного, не знавшего компромиссов Никона. Та же формула использована и авторами отличавшегося достаточной объективностью словаря Брокгауза и Ефрона. Но как, по поговорке, успех говорящего зависит от уха слушающего, так и образ исторического деятеля оказывается в прямой зависимости от внутренней позиции и угла зрения исследователя.
Формально у шестого и девятого патриархов мало общего. Ни в происхождении — Никон из крестьянской семьи, Савелов из дворян, — ни в характере прихода к власти. Но уже в своей новгородской епархии Иоаким наводит особый порядок. Он устанавливает единообразную и совершенно определенную церковную дань, сбор которой поручает исключительно церковным старостам. Посылавшиеся обычно из Митрополичьего приказа для этой цели светские чиновники допускали, по его мнению, слишком большие и частые злоупотребления. Есть здесь и другая, не сформулированная в словах сторона: начать избавляться от участия в церковных делах светских лиц.
Сразу после поставления в патриархи Иоаким собирает в 1675 году в Москве собор, решением которого у епархиальных архиереев появляются судьи из лиц духовных вместо мирских, как то было раньше. Иоаким настаивает, чтобы мирские судьи не имели права судить лиц духовных, а боярские дети посылались из архиерейских приказов только «на непослушников и непокорников». Спустя одиннадцать лет ему удастся окончательно завершить свое стремление царской грамотой о неподсудности лиц духовного сана гражданским властям. Царевна Софья поддалась на уговоры патриарха.
Но у Иоакима есть и еще одна, уже совершенно противоположная никоновской цель: борьба с роскошью. На том же соборе рассматривается так называемый чиновник архиерейского служения и издаются строжайшие законы по поводу малейшего проявления роскоши в быту и одежде высокого духовенства.