Страница:
И еще в трех верстах Вешки — с полукружием деревянного с крыльями флигелей нехитрого дома начала XIX века и деревянной же церковью 1767–1769 годов, где расположился Зоотехнический институт.
Или Липки-Алексейск с превосходным архитектурным ансамблем, выстроенным в начале XX столетия по проекту И. В. Жолтовского, — каменный дом в окружении полуциркульных, завершенных флигелями галерей, широкая лестница к пруду, беседки, арочный мост, здания конюшен. Наконец, соседнее, совсем близкое Бибирево на речушке Олешинке, с его мозаикой архитектурных стилей: деревянная церковь 1756 года, колокольня 1825 года и большой каменный собор 1894 года. Среди такого разнообразия данных никаких сведений не было только об одном Алтуфьеве, как оно теперь стало писаться. Никаких!
Другой справочник тех же лет — «Окрестности Москвы» — восполнял этот пробел немногими и в большей своей части анекдотическими сведениями. Обращаться к архивным данным, к трудам историков авторы не испытывали ни малейшей нужды. О поселке сообщалось, что был он выстроен неким помещиком, от фамилии которого и получил свое название. Лианозов якобы отличался крутым нравом и любовью к охоте. Он дал зарок построить церковь, если ему удастся подстрелить десятерых волков и трех лисиц. Причина подобного счета оставалась неизвестной. Но как только Лианозов обет выполнил, церковь была сооружена, а на ее стенах сделаны непонятные для окружающих мемориальные записи. «По сие время, — добавлял словоохотливый автор, имея в виду уже сам помещичий дом, — хранит здание на своих стенах исторические надписи, относящиеся к 40-м годам прошлого (XIX. — Примеч. ред.) столетия».
Легенда о помещике, само собой разумеется, найти подтверждение не могла. Г. М. Лианозов был известной в Москве, точнее, в московских финансово-предпринимательских кругах фигурой. Жил он в Большом Гнездниковском переулке, в собственном доме, имел звание потомственного почетного гражданина и искал во всех направлениях возможности наиболее выгодного применения своих немалых капиталов. Одной из таких возможностей стало строительство рядом с поместьем дачного поселка, получившего название Лианозово, доходных домов в центре Москвы, театра в Газетном переулке. При этом Г. М. Лианозов усиленно участвовал в различных благотворительных учреждениях, что помогало ему завязывать необходимые отношения с представителями высоких дворянских и даже придворных кругов. Он входит в качестве одного из директоров в Попечительный комитет о тюрьмах, в качестве кандидата в члены Комитета Московского общества пособия несовершеннолетним, освобождаемым из мест заключения. Это Общество находилось в Москве на особом положении. Основанное в 1885 году, оно располагалось в Кремле, в здании Судебных установлений, причем в той же роли, что и Г. М. Лианозов, в нем выступал известный книгоиздатель И. Д. Сытин.
Имена Г. М. Лианозова и его жившего в Астрахани брата фигурируют среди членов Александровской общины сестер милосердия «Утоли моя печали», которая находилась под покровительством самого императора, а в числе почетных членов имела многих представителей царской семьи. Наконец, владелец Алтуфьева-Лианозова выступает в качестве руководителя — старшего члена совета Каспаровского приюта для бедных армян при Крестовоздвиженской армянской церкви, располагавшегося в Армянском переулке. Помещик-охотник с крутым нравом был в действительности крупным и умелым дельцом предреволюционных лет. Об этом говорили городские справочники того же времени, учетные книги капиталов, списки промышленных предприятий России, документы московской полиции. Те же самые полицейские архивы говорят и о том, что в поселке Лианозово проходили военно-тактические занятия боевой дружины печатников Городского района столицы.
Последний владелец Алтуфьева-Лианозова и вновь родившегося дачного поселка… Нет, на нем нельзя закончить историю селения на речке Самотышке. Существовали еще два имени, тесно связанных с олтуфьевскими местами, — душевные друзья А. С. Пушкина, братья Александр и Никита Всеволодовичи Всеволожские. Вторым браком Никита Всеволожский был женат на Екатерине Арсеньевне, урожденной Жеребцовой, сестре Н. А. Жеребцова. Их семьи поддерживали самые дружеские отношения, постоянно бывали друг у друга.
Никита Всеволожский познакомился с поэтом, когда по окончании лицея Александр Пушкин поступил в Коллегию иностранных дел. Объединяло их многое: литература, театр, общие друзья и главное — литературно-политическое общество «Зеленая лампа», основанное Всеволожским. «Ты помнишь Пушкина, проведшего с тобой столько веселых часов, — Пушкина, которого ты видел и пьяного, и влюбленного, но всегда верного твоим Субботам», — напишет ему поэт в октябре 1824 года из Михайловского. Одна из драгоценностей Пушкинского Дома в Петербурге — так называемая «Тетрадь Всеволожского». Эту рукопись своих стихов Пушкин «полу-продал, полу-проиграл» Н. В. Всеволожскому весной 1820 года и сумел себе вернуть только в 1825 году. В петербургском доме «лучшего из минутных друзей», как называл Никиту Всеволожского поэт, 13 декабря 1836 года А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский и Михаил Виельгорский сочинят «шуточный канон» в честь М. И. Глинки после премьеры оперы «Жизнь за царя». И долго поэта не будет оставлять мысль вывести в романе «дом Всеволожских». А рядом были виднейшие музыканты тех лет — А. А. Алябьев, А. Н. Верстовский, А. Е. Варламов. Всеволожский сам был превосходным певцом, а в его семье музыкальные традиции передавались из поколения в поколение.
Точнее всего сказал о существе того, что делал Никита Всеволожский, декабрист Михаил Фонвизин в своих показаниях на следствии по поводу событий на Сенатской площади: «Члены Союза учреждали и отдельные от него общества, под влиянием его духа и направления; таковы были общество военное, которого члены узнавали друг друга по надписи, вырезанной на клинках шпаг и сабель: „За правду“, литературные — одно в Москве, другое в Петербурге, последнее под названием зеленой лампы, и две масонские ложи, из которых большинство братии состояло из членов Союза Благоденствия». Поэтому, обращаясь к членам созданного Никитой Всеволожским общества, Пушкин с особым значением мог написать:
«Бояре висячие»
Или Липки-Алексейск с превосходным архитектурным ансамблем, выстроенным в начале XX столетия по проекту И. В. Жолтовского, — каменный дом в окружении полуциркульных, завершенных флигелями галерей, широкая лестница к пруду, беседки, арочный мост, здания конюшен. Наконец, соседнее, совсем близкое Бибирево на речушке Олешинке, с его мозаикой архитектурных стилей: деревянная церковь 1756 года, колокольня 1825 года и большой каменный собор 1894 года. Среди такого разнообразия данных никаких сведений не было только об одном Алтуфьеве, как оно теперь стало писаться. Никаких!
Другой справочник тех же лет — «Окрестности Москвы» — восполнял этот пробел немногими и в большей своей части анекдотическими сведениями. Обращаться к архивным данным, к трудам историков авторы не испытывали ни малейшей нужды. О поселке сообщалось, что был он выстроен неким помещиком, от фамилии которого и получил свое название. Лианозов якобы отличался крутым нравом и любовью к охоте. Он дал зарок построить церковь, если ему удастся подстрелить десятерых волков и трех лисиц. Причина подобного счета оставалась неизвестной. Но как только Лианозов обет выполнил, церковь была сооружена, а на ее стенах сделаны непонятные для окружающих мемориальные записи. «По сие время, — добавлял словоохотливый автор, имея в виду уже сам помещичий дом, — хранит здание на своих стенах исторические надписи, относящиеся к 40-м годам прошлого (XIX. — Примеч. ред.) столетия».
Легенда о помещике, само собой разумеется, найти подтверждение не могла. Г. М. Лианозов был известной в Москве, точнее, в московских финансово-предпринимательских кругах фигурой. Жил он в Большом Гнездниковском переулке, в собственном доме, имел звание потомственного почетного гражданина и искал во всех направлениях возможности наиболее выгодного применения своих немалых капиталов. Одной из таких возможностей стало строительство рядом с поместьем дачного поселка, получившего название Лианозово, доходных домов в центре Москвы, театра в Газетном переулке. При этом Г. М. Лианозов усиленно участвовал в различных благотворительных учреждениях, что помогало ему завязывать необходимые отношения с представителями высоких дворянских и даже придворных кругов. Он входит в качестве одного из директоров в Попечительный комитет о тюрьмах, в качестве кандидата в члены Комитета Московского общества пособия несовершеннолетним, освобождаемым из мест заключения. Это Общество находилось в Москве на особом положении. Основанное в 1885 году, оно располагалось в Кремле, в здании Судебных установлений, причем в той же роли, что и Г. М. Лианозов, в нем выступал известный книгоиздатель И. Д. Сытин.
Имена Г. М. Лианозова и его жившего в Астрахани брата фигурируют среди членов Александровской общины сестер милосердия «Утоли моя печали», которая находилась под покровительством самого императора, а в числе почетных членов имела многих представителей царской семьи. Наконец, владелец Алтуфьева-Лианозова выступает в качестве руководителя — старшего члена совета Каспаровского приюта для бедных армян при Крестовоздвиженской армянской церкви, располагавшегося в Армянском переулке. Помещик-охотник с крутым нравом был в действительности крупным и умелым дельцом предреволюционных лет. Об этом говорили городские справочники того же времени, учетные книги капиталов, списки промышленных предприятий России, документы московской полиции. Те же самые полицейские архивы говорят и о том, что в поселке Лианозово проходили военно-тактические занятия боевой дружины печатников Городского района столицы.
Последний владелец Алтуфьева-Лианозова и вновь родившегося дачного поселка… Нет, на нем нельзя закончить историю селения на речке Самотышке. Существовали еще два имени, тесно связанных с олтуфьевскими местами, — душевные друзья А. С. Пушкина, братья Александр и Никита Всеволодовичи Всеволожские. Вторым браком Никита Всеволожский был женат на Екатерине Арсеньевне, урожденной Жеребцовой, сестре Н. А. Жеребцова. Их семьи поддерживали самые дружеские отношения, постоянно бывали друг у друга.
Никита Всеволожский познакомился с поэтом, когда по окончании лицея Александр Пушкин поступил в Коллегию иностранных дел. Объединяло их многое: литература, театр, общие друзья и главное — литературно-политическое общество «Зеленая лампа», основанное Всеволожским. «Ты помнишь Пушкина, проведшего с тобой столько веселых часов, — Пушкина, которого ты видел и пьяного, и влюбленного, но всегда верного твоим Субботам», — напишет ему поэт в октябре 1824 года из Михайловского. Одна из драгоценностей Пушкинского Дома в Петербурге — так называемая «Тетрадь Всеволожского». Эту рукопись своих стихов Пушкин «полу-продал, полу-проиграл» Н. В. Всеволожскому весной 1820 года и сумел себе вернуть только в 1825 году. В петербургском доме «лучшего из минутных друзей», как называл Никиту Всеволожского поэт, 13 декабря 1836 года А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский и Михаил Виельгорский сочинят «шуточный канон» в честь М. И. Глинки после премьеры оперы «Жизнь за царя». И долго поэта не будет оставлять мысль вывести в романе «дом Всеволожских». А рядом были виднейшие музыканты тех лет — А. А. Алябьев, А. Н. Верстовский, А. Е. Варламов. Всеволожский сам был превосходным певцом, а в его семье музыкальные традиции передавались из поколения в поколение.
Точнее всего сказал о существе того, что делал Никита Всеволожский, декабрист Михаил Фонвизин в своих показаниях на следствии по поводу событий на Сенатской площади: «Члены Союза учреждали и отдельные от него общества, под влиянием его духа и направления; таковы были общество военное, которого члены узнавали друг друга по надписи, вырезанной на клинках шпаг и сабель: „За правду“, литературные — одно в Москве, другое в Петербурге, последнее под названием зеленой лампы, и две масонские ложи, из которых большинство братии состояло из членов Союза Благоденствия». Поэтому, обращаясь к членам созданного Никитой Всеволожским общества, Пушкин с особым значением мог написать:
И последние годы жизни одного из ближайших союзников поэта и декабристов были связаны с селом на веселой речке Самотышке.
Для вас, союзники младые,
Надежды лампа зажжена!
«Бояре висячие»
О картине ничего не было известно: ни имени художника, ни названия. То есть они, конечно, были. Были когда-то. Но живописец не оставил своего имени на холсте, и оно забылось, а сюжет стал определяться условно. Пожилой мужчина с гривой седых, падающих на плечи волос, с растрепанной бородой, в остроконечной короне и с трезубцем в правой руке. Конечно, не портрет. Скорее, изображение мифологического существа — древнегреческого бога морей Посейдона или Нептуна, как его называли римляне.
Это ему полагалось иметь длинные седые волосы, олицетворявшие потоки воды, корону в знак власти над всеми морскими стихиями и трезубец, способный в мгновение ока воцарять тишину на океанах или вызывать бурю. «Нептун» — так и был назван холст, хранящийся в запасниках Третьяковской галереи.
Третьяковка не богата живописью петровских лет. Сам П. М. Третьяков заинтересовался прошлым русского искусства поздно, да и специальными розысками относящихся к нему произведений не занимался. Все остальное пришло после 1917 года путем присоединения к галерее других художественных собраний, вроде И. Е. Цветкова, случайных поступлений и закупок. Другое дело — Русский музей, с момента своего основания рассчитанный на полноту обзора всей художественной истории, пополнявшийся из неисчерпаемых фондов императорских дворцов.
Наверное, поэтому исследователи-москвичи не слишком охотно брались за изучение искусства петровского времени: не ездить же за материалами в другой город, пусть еще недавно совсем близкий и доступный, когда своего, хоть иного, полным-полно. Но мне постоянно приходилось работать в Петербурге-Ленинграде. Впечатления от живописи начала XVIII века были слишком свежи и ярки. Московский «Нептун» явно напоминал тех грубоватых, сильных людей с крупными лицами, могучими руками и пристальным взглядом — современников Петра, чьи портреты висели в Петровской галерее Зимнего дворца, встречались в залах Русского музея.
…Скупые солнечные лучи сквозь переплетенные хитроумными решетками рамы церковных окон, теснота старого придела, путающиеся под ногами ступеньки — там был вход, там амвон, там иконостас. Сладковатый запах ладана, неистребимая синеватая его дымка в парусах почерневших сводов. Когда-то тихая и уютная церковь Николы в Толмачах, где десятки лет советского режима Третьяковская галерея держала свои картины и скульптуры. И среди этого разнобоя картин, больших, маленьких, огромных, таких разных по времени, почеркам художников, сюжетам, лицо, жесткое, сильное, почти суровое, прошедшего большую часть своей жизни человека.
Н.х. Я.Ф. Тургенев (ум. 1695). Конец XVII — начало XVIII в.
Раз за разом, приходя в запасники, встречаясь с неприветливым взглядом человека в маскарадной короне, думалось: кем же мог быть этот бог морей? Нептун был популярен в петровское время. Самый холст, особенности письма, примитивная еще его манера, очень общо намеченная одежда говорили о тех же годах. И, наверное, эти мысли так и остались бы мыслями между прочим, если бы однажды в архиве мне не попалась на глаза опись имущества дворца в Преображенском — того самого, в котором жил Петр.
От царских подмосковных, тем более XVII века, дошло до наших дней очень мало. Еще можно силой воображения воскресить дворец в Измайлове: как-никак сохранились его изображения на гравюрах тех лет и продолжают стоять сегодня памятью о нем ворота ограды, мостовая башня, собор, хоть и встроенный в нелепые унылые крылья николаевских казарменных богаделен. Можно себе представить дворец в Коломенском на пологом берегу широко развернувшейся реки, между остатками палат, стен, старого огорода и стремительно взметнувшейся ввысь свечки храма Вознесения — ведь существует же его превосходно выполненная и так часто воспроизводившаяся модель. А Преображенское — какие в нем найдешь ориентиры петровского времени?
Сегодня здесь перед нами корпуса завода «Изолит», прозрачные павильоны метро, нестихающая суетня трамваев, сплошной, до горизонта, чертеж широко расступившихся белесоватых высоких, перепутанных паутиной балконов жилых домов. Правда, еще кое-где встретишь и рубленый дом с резными подзорами на покачнувшемся крыльце. Есть и речонка в заросших лебедой берегах. Но как и где поместить здесь Петровский дворец?
Н.х. М.Ф. Нарышкин («патриарх» Милака) (ум. 1692). Конец XVII — начало XVIII в.
…Сначала главным было Черкизово. Эту землю на реке Сосенке получил золотоордынский царевич Серкиз, примкнувший к Дмитрию Донскому. Сын царевича, Андрей Иванович Серкизов, был воеводой Коломенского полка на Куликовом поле, где и погиб. Разросшееся село в 1377 году находилось во владении московского митрополита Алексея, в свою очередь завещавшего его московскому Чудову монастырю. Сюда-то и пролегла из Москвы в том же XIV столетии дорога — через нынешнюю Стромынку, Преображенскую улицу и Преображенскую площадь.
Черкизово упоминается и в духовной великого князя Василия I, сына Дмитрия Донского, который отказал — завещал село сыну Ивану вместе с Мытищами, Кожуховом и Измайловом. Другое Черкизово, опять-таки из владений золотоордынского царевича, — на реке Москве, в 12 верстах от Коломны, передал согласно духовной 1462 года великий князь Московский Василий Васильевич Темный жене своей Марье Ярославне.
Рядом с дорогой на Черкизово лежала в XVI веке Собакина пустошь, принадлежавшая московскому Алексеевскому девичьему монастырю. Постоянно охотившийся в этих местах царь Алексей Михайлович решил в 1650-х годах построить на берегу Яузы дворец, охотничий по своему первоначальному назначению. Задолго до рождения Петра и самой женитьбы царя на Наталье Кирилловне.
Н.х. А.М. Апраксин (1663–1731). Конец XVII — начало XVIII в.
…Сомнений не оставалось: посольство в Константинополь должно было ехать. Переговоры с Оттоманской Портой становились неизбежными перед лицом год от года возраставших притязаний турецкого султана. На этот раз, впрочем, кроме обычного дипломатического розыгрыша, который предстояло провести одному из самых талантливых дипломатов времен Алексея Михайловича — боярину Афанасию Лаврентьевичу Ордыну-Нащокину, посольство могло рассчитывать и на очень существенную помощь скрытых союзников. Могущественная торговая компания купцов из Новой Джульфы обращалась к своим соотечественникам-армянам, жившим под властью султана, всеми доступными им средствами содействовать успеху русских дипломатов. Да и как могло быть иначе, когда на московского царя — единственного — возлагалась надежда, что поможет в освобождении давно потерявшей независимость и разделенной Армении.
Н.х. Портрет неизвестного с трубкой. Начало XVIII в.
И вот старательнейшим образом подготовленное посольство готово тронуться в путь. Огромный караван снабжен необходимыми грамотами и документами, подарками, снаряжением, охраной.
Время не терпит, но, оказывается, все может подождать, пока главный переводчик посольства и правая рука посла Василий Даудов отвезет и представит царю только что прибывшего в Москву «Кизилбашския земли армянския веры живописца» Богдана Салтанова. Да-да, всего-навсего живописца, которых и без того было вполне достаточно в штате Оружейной палаты. Необычная поездка в Преображенское, где безвыездно жил летним временем Алексей Михайлович, и — вещь уж и вовсе необъяснимая! — трехмесячное пребывание Богдана Салтанова в Преображенском. Без малейших отметок в делах Посольского приказа, без распоряжений по Оружейной палате, которой подчинялись все царские художники.
Салтанов работал — вне всякого сомнения. Работа его устраивала царя — и здесь не может быть двух мнений. Разве мало того, что «корм и питье» отпускаются Салтанову с Кормового царского двора, а по возвращении из Преображенского в Москву он получает право на самое почетное, никогда не достававшееся его собратьям-художникам жилье — в Китай-городе, на Посольской улице, на дворе, которым пользовался для своих подопечных Посольский приказ. А когда через полгода вспыхивает на этом дворе пожар, Салтанову выдается «на пожарное разорение» втрое больше денег, чем любому из жалованных царских живописцев. Работа в Преображенском сделала свое дело! Новый живописец умел все: расписывать покои и «подволоки» — потолки, проектировать и отделывать обои, все виды новомодной мебели, писать портреты, пейзажи и гравировать. В Преображенском хватало всякой работы.
Н.х. Ф.И. Веригин Конец XVII — начало XVIII в.
Но уж и вовсе любимым местопребыванием царя становится Преображенское после женитьбы на Наталье Кирилловне. Во дворце была оборудована по этому случаю даже специальная Комедийная хоромина — театральный зал, где 17 октября 1672 года состоялось первое представление придворного театра. По приказу Алексея Михайловича велено было «на комедии действовать из библии книгу Есфирь». Организовывал постановки и руководил труппой пастор Грегори.
После смерти Алексея Михайловича дворец в Преображенском становится постоянным жильем Натальи Кирилловны с маленьким Петром и царевной Натальей Алексеевной. Слишком неблагоприятным, да и попросту опасным становилось для семьи пребывание в Кремле, где власть находилась в руках детей Алексея Михайловича от первой жены — Марьи Ильиничны Милославской.
Расположенный на правом берегу Яузы, охотничий дворец занимал около двух с половиной десятин. Кроме того, по обоим берегам реки к нему было приписано еще около двадцати десятин. В 1684 году по желанию Петра на левом берегу Яузы закладывается потешный городок — регулярная земляная с деревянными частями крепостца — Прешбург. Годом позже в Прешбурге были построены две рубленые избушки с сенями для гарнизона потешных солдат. Здесь сосредоточивается руководство новыми воинскими частями, складываются новые учреждения для управления государством, в частности возникает Преображенский приказ и Тайная канцелярия при нем, ведавшая борьбой с политическими врагами Петра. Около Прешбурга проводятся маневры потешных, и здесь же спускается на Яузу найденный в амбарах Измайлова парусный бот — знаменитый ботик Петра, «дедушка русского флота».
Но все это лишь первое впечатление. Опись тянула к себе, заставляла представить себе каждую отдельную комнату, всмотреться в мелочи ее обстановки. В спальне ее величества государыни императрицы (значит, Петр приезжал сюда и с Екатериной I!) стены и потолок были обтянуты одинаковой зеленой камкой, как называлась китайская шелковая с разводами ткань. В русском быту долго держалась поговорка о конце человеческой жизни: кто в камке, кто в парче, а кто и в холсту, по тому ж мосту. Под цвет камки было и зеленое затягивавшее пол сукно. Зато завесы и подзоры у окон сделаны из камки (камчатные!) голубой. От обстановки остался круглый липовый стол с откидывающимися краями, кожаные стулья, маленькое круглое зеркальце в свинцовой оправе и большой, в золотой раме, образ Божией Матери Всех Скорбящих Радости.
У царицыной спальни была особая маленькая прихожая, где потолок и стены покрывала голубая камка в сочетании с камчатными красными с подзором завесами на двух окошках. Здесь тоже стоял липовый, но уже «четвероугольной» стол, плетеные стулья, висело одинокое зеркальце в свинцовой оправе рядом с двумя картинами в золоченых рамах. В красном углу находился род молельной: большой образ Екатерины Великомученицы в золоченом иконостасе и образ Сергия Чудотворца в серебряном вызолоченном окладе.
Н.х. Князь Н.М. Жировой-Засекин. Конец XVII — начало XVIII в.
Прихожая перед спальней Петра отличалась большими размерами. Пол и потолок были под алой камкой, пол — под неизменным зеленым сукном, на двух окошках — «завесы камчатные алые с подзором». Вокруг стен двенадцать кожаных стульев с зелеными камчатными подушками. Для царя — кресло, обитое золоченой кожей. Два — круглый и «четвероугольной» — стола резных, как их называли, «столярной работы». Несколько плетеных стульев. Непременное кругленькое зеркальце в свинцовой оправе. Никаких картин, зато несколько образов — «Пресвятыя Богородицы неокладной в иконостасе резном золоченом», «Сошествия Святого Духа — на стекле, в рамах черных», «Спасителев в рамах золоченых». И неожиданная деталь — «кораблик вощаной зеленый из свеч».
Образов не было только в токарне, кроме «неокладного богородицына», где все место занимали четыре станка «токареных дубовые с оправой железной, 29 штук токаренных инструменту, сомострел железной сибирской» и необходимый для работы раздвижной липовый стол.
Зато покой против передней горницы выглядел как настоящая картинная галерея. По его стенам стояли обитые красным сукном лавки, сундук, посередине — раздвижной дубовый стол, а на стенах рядом с «Распятием Господним на полотне в рамах черных» — «семь картин в рамах черных на бумаге, две картины без рам бумажных, картина в рамах черных, картина маленькая в черных рамах, картина в черных рамах бумажная, картина в черных же рамах бумажная, ланкарта». Иными словами, набор гравюр, с которыми соседствовала единственная картина маслом — «Арапская персона». В конце XVII века гравюры ценились выше живописи, во всяком случае отечественной.
Н.х. Стольник И.А. Щепотьев (ум. после 1700 г.). Конец XVII — начало XVIII в.
В столовой стены и пол были обтянуты зеленым сукном. Зеленым сукном были обиты лавки вокруг раздвижного дубового стола. Рядом с образом Спасителя два образа Богородицы, оба на полотне, и резное алебастровое Распятие. И десятки картин и гравюр, начиная с «Персоны Его Императорского Величества Петра Первого на бумаге в рамах золоченых», разнообразных ландкарт, портретов римских пап и русских патриархов, видов Азовской баталии и Кронштадта, изображений кораблей и их оснастки, различного оружия, а также «письменной арифметики». Здесь же находились корабельный и два стенных компаса и большая по тем временам редкость — шкаф, оклеенный орехом, «на средине картина за стеклом, над ним три статуйки, два ножника жестяных, коса мушкарадная в змеиных головках».
Н.х. С.Я. Тургенев («Нептун»). Начало XVIII в.
Что касается применявшейся посуды, то она хранилась в так называемой казенной горнице, богатой хрустальными стаканами, кубками, бутылочками, «рюмками с фонтанами», китайскими чайниками, скляницами с лекарством. Отдельно оговаривались, как наиболее ценные, «кубок с крышкою хрустальною на нем артиллерия», «кубок самой большой глаткой кубовастой» (Большого Орла!), «братинка круглая, в ней фанталец», кубок резной с гербом, яшмовые белые чарки и «чашки Измайловского дела» — изделия местного Измайловского стекольного завода, которым Петр особенно гордился.
Ассамблеи и празднества Всешутейшего собора происходили в столовой и в передней горнице с обитыми зеленым сукном лавками по стенам, большим раздвижным дубовым столом и обитыми на манер XVII века красным сукном дверями. В передней висели три образа Богородицы, в том числе особенно чтимый Петром Всех Скорбящих Радости, «образ Спасителев на меди за слюдою». На стенах — все те же маленькие в свинцовых оправах зеркала и два «подсвечника стенных китайских».
Н.х. Алексей Васильков (ум. после 1715 г.). Конец XVII — начало XVIII в.
Рядом с зеркальцами в тяжелой свинцовой оправе множество гравюр — «картин на бумаге», как их называли, с изображением морских баталий, крепостей, кораблей, а в зале к тому же целая галерея портретов. Они-то и заставляли подумать о «Нептуне». Да, впрочем, иначе и не могло быть.
Опись 1739 года имела несколько вариантов. То ли составлявший ее чиновник не мог найти необходимых формулировок, то ли пытался переписать в окончательном виде без помарок. Во всяком случае, в одном варианте портреты перечислялись только частично, причем среди них фигурировал и «Нептун», но без имени изображенного лица. В другом — каждый из «бояр висячих», как называлась вся серия, определялся очень подробно. Общее число полотен в обоих случаях оставалось неизменным. Не третьяковский ли это «Нептун»? Одно непонятно: как входившая в состав дворцового имущества картина могла оказаться в частных руках, откуда ее приобрела галерея? Оказывается, существовало обстоятельство, делавшее предположение о связи «Нептуна» с Преображенским дворцом достаточно вероятным, а поиск в этом направлении оправданным.
Преображенское постигла судьба, им самим предопределенная. Родившиеся в подмосковном селе планы требовали простора, иных, невиданных масштабов. Сначала Воронеж — строительство флота, потом берега Невы… Новая столица окончательно увела Петра из Москвы. На места, где проходила юность, не хватало времени, а лирические воспоминания были не в характере людей тех лет.
Один из иностранных путешественников, побывавших при Петре в Ново-Преображенском, как его стали называть, дворце, записывает: «Первый дом, построенный Петром для себя в Преображенском, близ Москвы, в котором он жил всякий раз, как бывал там, деревянный, в один только ярус, с такими низкими комнатами и до того углублен в землю, что высокорослый мужчина, стоя у порога, без труда достанет до кровли. Из трех маленьких низких комнат состоит и тот дом, что прежде всех выстроен им для себя в Петербурге. Во всю жизнь у него было такое пристрастие к этому дому, что и велел одеть его камнем, как Лоретскую Мадонну».
По мере строительства и расцвета Петербурга Ново-Преображенский дворец приходит в запустение. Разбиваются стекла, протекают потолки, рассыхаются дверные косяки, по частям, как придется, вывозится в новую столицу обстановка. Мебели и вещей в придворном обиходе постоянно не хватало, а Петр не склонен был увеличивать расходы на них. Из Ново-Преображенского дворца брали без счета и отдачи. В Преображенское не возвращается ни юный сын царевича Алексея, император Петр II, во время своей жизни в Москве, ни тем более сменившая его на престоле Анна Иоанновна, предпочитавшая родовое гнездо своего отца — Измайлово и специально построенный дворец в Лефортове — Анненгоф.
История Петровского дворца оказывается недолгой. В 1786 году деревянный дворец «в солдатской Преображенской слободе, называемый Нагорным» (стоял он на высоком берегу Яузы, между нынешней Преображенской и Электрозаводской улицами) признается очень ветхим. Остатки имущества и само здание, включая каменный фундамент, были проданы в 1800 году на слом и вывоз с торгов. Тогда же некоторое число дворцовых портретов приобрел некто Сорокин, внук которого впоследствии передал их известному историку профессору М. П. Погодину. Сюда и тянулась ниточка от «Нептуна». Но тогда среди «бояр висячих» находился тот, которого изобразил неизвестный художник в виде бога морей.
Это ему полагалось иметь длинные седые волосы, олицетворявшие потоки воды, корону в знак власти над всеми морскими стихиями и трезубец, способный в мгновение ока воцарять тишину на океанах или вызывать бурю. «Нептун» — так и был назван холст, хранящийся в запасниках Третьяковской галереи.
Третьяковка не богата живописью петровских лет. Сам П. М. Третьяков заинтересовался прошлым русского искусства поздно, да и специальными розысками относящихся к нему произведений не занимался. Все остальное пришло после 1917 года путем присоединения к галерее других художественных собраний, вроде И. Е. Цветкова, случайных поступлений и закупок. Другое дело — Русский музей, с момента своего основания рассчитанный на полноту обзора всей художественной истории, пополнявшийся из неисчерпаемых фондов императорских дворцов.
Наверное, поэтому исследователи-москвичи не слишком охотно брались за изучение искусства петровского времени: не ездить же за материалами в другой город, пусть еще недавно совсем близкий и доступный, когда своего, хоть иного, полным-полно. Но мне постоянно приходилось работать в Петербурге-Ленинграде. Впечатления от живописи начала XVIII века были слишком свежи и ярки. Московский «Нептун» явно напоминал тех грубоватых, сильных людей с крупными лицами, могучими руками и пристальным взглядом — современников Петра, чьи портреты висели в Петровской галерее Зимнего дворца, встречались в залах Русского музея.
…Скупые солнечные лучи сквозь переплетенные хитроумными решетками рамы церковных окон, теснота старого придела, путающиеся под ногами ступеньки — там был вход, там амвон, там иконостас. Сладковатый запах ладана, неистребимая синеватая его дымка в парусах почерневших сводов. Когда-то тихая и уютная церковь Николы в Толмачах, где десятки лет советского режима Третьяковская галерея держала свои картины и скульптуры. И среди этого разнобоя картин, больших, маленьких, огромных, таких разных по времени, почеркам художников, сюжетам, лицо, жесткое, сильное, почти суровое, прошедшего большую часть своей жизни человека.
Раз за разом, приходя в запасники, встречаясь с неприветливым взглядом человека в маскарадной короне, думалось: кем же мог быть этот бог морей? Нептун был популярен в петровское время. Самый холст, особенности письма, примитивная еще его манера, очень общо намеченная одежда говорили о тех же годах. И, наверное, эти мысли так и остались бы мыслями между прочим, если бы однажды в архиве мне не попалась на глаза опись имущества дворца в Преображенском — того самого, в котором жил Петр.
От царских подмосковных, тем более XVII века, дошло до наших дней очень мало. Еще можно силой воображения воскресить дворец в Измайлове: как-никак сохранились его изображения на гравюрах тех лет и продолжают стоять сегодня памятью о нем ворота ограды, мостовая башня, собор, хоть и встроенный в нелепые унылые крылья николаевских казарменных богаделен. Можно себе представить дворец в Коломенском на пологом берегу широко развернувшейся реки, между остатками палат, стен, старого огорода и стремительно взметнувшейся ввысь свечки храма Вознесения — ведь существует же его превосходно выполненная и так часто воспроизводившаяся модель. А Преображенское — какие в нем найдешь ориентиры петровского времени?
Сегодня здесь перед нами корпуса завода «Изолит», прозрачные павильоны метро, нестихающая суетня трамваев, сплошной, до горизонта, чертеж широко расступившихся белесоватых высоких, перепутанных паутиной балконов жилых домов. Правда, еще кое-где встретишь и рубленый дом с резными подзорами на покачнувшемся крыльце. Есть и речонка в заросших лебедой берегах. Но как и где поместить здесь Петровский дворец?
…Сначала главным было Черкизово. Эту землю на реке Сосенке получил золотоордынский царевич Серкиз, примкнувший к Дмитрию Донскому. Сын царевича, Андрей Иванович Серкизов, был воеводой Коломенского полка на Куликовом поле, где и погиб. Разросшееся село в 1377 году находилось во владении московского митрополита Алексея, в свою очередь завещавшего его московскому Чудову монастырю. Сюда-то и пролегла из Москвы в том же XIV столетии дорога — через нынешнюю Стромынку, Преображенскую улицу и Преображенскую площадь.
Черкизово упоминается и в духовной великого князя Василия I, сына Дмитрия Донского, который отказал — завещал село сыну Ивану вместе с Мытищами, Кожуховом и Измайловом. Другое Черкизово, опять-таки из владений золотоордынского царевича, — на реке Москве, в 12 верстах от Коломны, передал согласно духовной 1462 года великий князь Московский Василий Васильевич Темный жене своей Марье Ярославне.
Рядом с дорогой на Черкизово лежала в XVI веке Собакина пустошь, принадлежавшая московскому Алексеевскому девичьему монастырю. Постоянно охотившийся в этих местах царь Алексей Михайлович решил в 1650-х годах построить на берегу Яузы дворец, охотничий по своему первоначальному назначению. Задолго до рождения Петра и самой женитьбы царя на Наталье Кирилловне.
…Сомнений не оставалось: посольство в Константинополь должно было ехать. Переговоры с Оттоманской Портой становились неизбежными перед лицом год от года возраставших притязаний турецкого султана. На этот раз, впрочем, кроме обычного дипломатического розыгрыша, который предстояло провести одному из самых талантливых дипломатов времен Алексея Михайловича — боярину Афанасию Лаврентьевичу Ордыну-Нащокину, посольство могло рассчитывать и на очень существенную помощь скрытых союзников. Могущественная торговая компания купцов из Новой Джульфы обращалась к своим соотечественникам-армянам, жившим под властью султана, всеми доступными им средствами содействовать успеху русских дипломатов. Да и как могло быть иначе, когда на московского царя — единственного — возлагалась надежда, что поможет в освобождении давно потерявшей независимость и разделенной Армении.
И вот старательнейшим образом подготовленное посольство готово тронуться в путь. Огромный караван снабжен необходимыми грамотами и документами, подарками, снаряжением, охраной.
Время не терпит, но, оказывается, все может подождать, пока главный переводчик посольства и правая рука посла Василий Даудов отвезет и представит царю только что прибывшего в Москву «Кизилбашския земли армянския веры живописца» Богдана Салтанова. Да-да, всего-навсего живописца, которых и без того было вполне достаточно в штате Оружейной палаты. Необычная поездка в Преображенское, где безвыездно жил летним временем Алексей Михайлович, и — вещь уж и вовсе необъяснимая! — трехмесячное пребывание Богдана Салтанова в Преображенском. Без малейших отметок в делах Посольского приказа, без распоряжений по Оружейной палате, которой подчинялись все царские художники.
Салтанов работал — вне всякого сомнения. Работа его устраивала царя — и здесь не может быть двух мнений. Разве мало того, что «корм и питье» отпускаются Салтанову с Кормового царского двора, а по возвращении из Преображенского в Москву он получает право на самое почетное, никогда не достававшееся его собратьям-художникам жилье — в Китай-городе, на Посольской улице, на дворе, которым пользовался для своих подопечных Посольский приказ. А когда через полгода вспыхивает на этом дворе пожар, Салтанову выдается «на пожарное разорение» втрое больше денег, чем любому из жалованных царских живописцев. Работа в Преображенском сделала свое дело! Новый живописец умел все: расписывать покои и «подволоки» — потолки, проектировать и отделывать обои, все виды новомодной мебели, писать портреты, пейзажи и гравировать. В Преображенском хватало всякой работы.
Но уж и вовсе любимым местопребыванием царя становится Преображенское после женитьбы на Наталье Кирилловне. Во дворце была оборудована по этому случаю даже специальная Комедийная хоромина — театральный зал, где 17 октября 1672 года состоялось первое представление придворного театра. По приказу Алексея Михайловича велено было «на комедии действовать из библии книгу Есфирь». Организовывал постановки и руководил труппой пастор Грегори.
После смерти Алексея Михайловича дворец в Преображенском становится постоянным жильем Натальи Кирилловны с маленьким Петром и царевной Натальей Алексеевной. Слишком неблагоприятным, да и попросту опасным становилось для семьи пребывание в Кремле, где власть находилась в руках детей Алексея Михайловича от первой жены — Марьи Ильиничны Милославской.
Расположенный на правом берегу Яузы, охотничий дворец занимал около двух с половиной десятин. Кроме того, по обоим берегам реки к нему было приписано еще около двадцати десятин. В 1684 году по желанию Петра на левом берегу Яузы закладывается потешный городок — регулярная земляная с деревянными частями крепостца — Прешбург. Годом позже в Прешбурге были построены две рубленые избушки с сенями для гарнизона потешных солдат. Здесь сосредоточивается руководство новыми воинскими частями, складываются новые учреждения для управления государством, в частности возникает Преображенский приказ и Тайная канцелярия при нем, ведавшая борьбой с политическими врагами Петра. Около Прешбурга проводятся маневры потешных, и здесь же спускается на Яузу найденный в амбарах Измайлова парусный бот — знаменитый ботик Петра, «дедушка русского флота».
Но все это лишь первое впечатление. Опись тянула к себе, заставляла представить себе каждую отдельную комнату, всмотреться в мелочи ее обстановки. В спальне ее величества государыни императрицы (значит, Петр приезжал сюда и с Екатериной I!) стены и потолок были обтянуты одинаковой зеленой камкой, как называлась китайская шелковая с разводами ткань. В русском быту долго держалась поговорка о конце человеческой жизни: кто в камке, кто в парче, а кто и в холсту, по тому ж мосту. Под цвет камки было и зеленое затягивавшее пол сукно. Зато завесы и подзоры у окон сделаны из камки (камчатные!) голубой. От обстановки остался круглый липовый стол с откидывающимися краями, кожаные стулья, маленькое круглое зеркальце в свинцовой оправе и большой, в золотой раме, образ Божией Матери Всех Скорбящих Радости.
У царицыной спальни была особая маленькая прихожая, где потолок и стены покрывала голубая камка в сочетании с камчатными красными с подзором завесами на двух окошках. Здесь тоже стоял липовый, но уже «четвероугольной» стол, плетеные стулья, висело одинокое зеркальце в свинцовой оправе рядом с двумя картинами в золоченых рамах. В красном углу находился род молельной: большой образ Екатерины Великомученицы в золоченом иконостасе и образ Сергия Чудотворца в серебряном вызолоченном окладе.
Прихожая перед спальней Петра отличалась большими размерами. Пол и потолок были под алой камкой, пол — под неизменным зеленым сукном, на двух окошках — «завесы камчатные алые с подзором». Вокруг стен двенадцать кожаных стульев с зелеными камчатными подушками. Для царя — кресло, обитое золоченой кожей. Два — круглый и «четвероугольной» — стола резных, как их называли, «столярной работы». Несколько плетеных стульев. Непременное кругленькое зеркальце в свинцовой оправе. Никаких картин, зато несколько образов — «Пресвятыя Богородицы неокладной в иконостасе резном золоченом», «Сошествия Святого Духа — на стекле, в рамах черных», «Спасителев в рамах золоченых». И неожиданная деталь — «кораблик вощаной зеленый из свеч».
Образов не было только в токарне, кроме «неокладного богородицына», где все место занимали четыре станка «токареных дубовые с оправой железной, 29 штук токаренных инструменту, сомострел железной сибирской» и необходимый для работы раздвижной липовый стол.
Зато покой против передней горницы выглядел как настоящая картинная галерея. По его стенам стояли обитые красным сукном лавки, сундук, посередине — раздвижной дубовый стол, а на стенах рядом с «Распятием Господним на полотне в рамах черных» — «семь картин в рамах черных на бумаге, две картины без рам бумажных, картина в рамах черных, картина маленькая в черных рамах, картина в черных рамах бумажная, картина в черных же рамах бумажная, ланкарта». Иными словами, набор гравюр, с которыми соседствовала единственная картина маслом — «Арапская персона». В конце XVII века гравюры ценились выше живописи, во всяком случае отечественной.
В столовой стены и пол были обтянуты зеленым сукном. Зеленым сукном были обиты лавки вокруг раздвижного дубового стола. Рядом с образом Спасителя два образа Богородицы, оба на полотне, и резное алебастровое Распятие. И десятки картин и гравюр, начиная с «Персоны Его Императорского Величества Петра Первого на бумаге в рамах золоченых», разнообразных ландкарт, портретов римских пап и русских патриархов, видов Азовской баталии и Кронштадта, изображений кораблей и их оснастки, различного оружия, а также «письменной арифметики». Здесь же находились корабельный и два стенных компаса и большая по тем временам редкость — шкаф, оклеенный орехом, «на средине картина за стеклом, над ним три статуйки, два ножника жестяных, коса мушкарадная в змеиных головках».
Что касается применявшейся посуды, то она хранилась в так называемой казенной горнице, богатой хрустальными стаканами, кубками, бутылочками, «рюмками с фонтанами», китайскими чайниками, скляницами с лекарством. Отдельно оговаривались, как наиболее ценные, «кубок с крышкою хрустальною на нем артиллерия», «кубок самой большой глаткой кубовастой» (Большого Орла!), «братинка круглая, в ней фанталец», кубок резной с гербом, яшмовые белые чарки и «чашки Измайловского дела» — изделия местного Измайловского стекольного завода, которым Петр особенно гордился.
Ассамблеи и празднества Всешутейшего собора происходили в столовой и в передней горнице с обитыми зеленым сукном лавками по стенам, большим раздвижным дубовым столом и обитыми на манер XVII века красным сукном дверями. В передней висели три образа Богородицы, в том числе особенно чтимый Петром Всех Скорбящих Радости, «образ Спасителев на меди за слюдою». На стенах — все те же маленькие в свинцовых оправах зеркала и два «подсвечника стенных китайских».
Рядом с зеркальцами в тяжелой свинцовой оправе множество гравюр — «картин на бумаге», как их называли, с изображением морских баталий, крепостей, кораблей, а в зале к тому же целая галерея портретов. Они-то и заставляли подумать о «Нептуне». Да, впрочем, иначе и не могло быть.
Опись 1739 года имела несколько вариантов. То ли составлявший ее чиновник не мог найти необходимых формулировок, то ли пытался переписать в окончательном виде без помарок. Во всяком случае, в одном варианте портреты перечислялись только частично, причем среди них фигурировал и «Нептун», но без имени изображенного лица. В другом — каждый из «бояр висячих», как называлась вся серия, определялся очень подробно. Общее число полотен в обоих случаях оставалось неизменным. Не третьяковский ли это «Нептун»? Одно непонятно: как входившая в состав дворцового имущества картина могла оказаться в частных руках, откуда ее приобрела галерея? Оказывается, существовало обстоятельство, делавшее предположение о связи «Нептуна» с Преображенским дворцом достаточно вероятным, а поиск в этом направлении оправданным.
Преображенское постигла судьба, им самим предопределенная. Родившиеся в подмосковном селе планы требовали простора, иных, невиданных масштабов. Сначала Воронеж — строительство флота, потом берега Невы… Новая столица окончательно увела Петра из Москвы. На места, где проходила юность, не хватало времени, а лирические воспоминания были не в характере людей тех лет.
Один из иностранных путешественников, побывавших при Петре в Ново-Преображенском, как его стали называть, дворце, записывает: «Первый дом, построенный Петром для себя в Преображенском, близ Москвы, в котором он жил всякий раз, как бывал там, деревянный, в один только ярус, с такими низкими комнатами и до того углублен в землю, что высокорослый мужчина, стоя у порога, без труда достанет до кровли. Из трех маленьких низких комнат состоит и тот дом, что прежде всех выстроен им для себя в Петербурге. Во всю жизнь у него было такое пристрастие к этому дому, что и велел одеть его камнем, как Лоретскую Мадонну».
По мере строительства и расцвета Петербурга Ново-Преображенский дворец приходит в запустение. Разбиваются стекла, протекают потолки, рассыхаются дверные косяки, по частям, как придется, вывозится в новую столицу обстановка. Мебели и вещей в придворном обиходе постоянно не хватало, а Петр не склонен был увеличивать расходы на них. Из Ново-Преображенского дворца брали без счета и отдачи. В Преображенское не возвращается ни юный сын царевича Алексея, император Петр II, во время своей жизни в Москве, ни тем более сменившая его на престоле Анна Иоанновна, предпочитавшая родовое гнездо своего отца — Измайлово и специально построенный дворец в Лефортове — Анненгоф.
История Петровского дворца оказывается недолгой. В 1786 году деревянный дворец «в солдатской Преображенской слободе, называемый Нагорным» (стоял он на высоком берегу Яузы, между нынешней Преображенской и Электрозаводской улицами) признается очень ветхим. Остатки имущества и само здание, включая каменный фундамент, были проданы в 1800 году на слом и вывоз с торгов. Тогда же некоторое число дворцовых портретов приобрел некто Сорокин, внук которого впоследствии передал их известному историку профессору М. П. Погодину. Сюда и тянулась ниточка от «Нептуна». Но тогда среди «бояр висячих» находился тот, которого изобразил неизвестный художник в виде бога морей.