Страница:
С неменьшей пышностью был обставлен приезд на фабрику и вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Для нее Кожевников не пожалел красного сукна, расстеленного от самых границ его владений. Впечатление на вдову Павла I было произведено, но расходы оправдались лишь в том смысле, что за устройство фабрики и ее содержание Кожевникова наградили орденом Анны третьей степени. Имел он и звание мануфактур-советника.
Пусть великолепные приемы Кожевникова вызывали насмешки москвичей, зато концертные вечера в Свиблове пользовались исключительной популярностью. Хозяин щедрой рукой оплачивал выступления всех заезжих и местных знаменитостей. У него выступал и знаменитый трагик П. С. Мочалов, и сестра Мочалова, драматическая актриса М. С. Франциева, и талантливая танцовщица Акулина Медведева, привозившая с собой свою дочь, будущую выдающуюся актрису Малого театра Надежду Михайловну Медведеву. Для Н. М. Медведевой написал целый ряд ролей в своих пьесах А. Н. Островский, в том числе Гурмыжской в «Лесе», Мурзавецкой в «Волках и овцах». Ей обязана своими первыми сценическими уроками и Мария Николаевна Ермолова.
Но едва ли не самой большой радостью для слушателей были сольные концерты «русской Каталани», как называли современники цыганскую певицу Степаниду Сидоровну Солдатову. Множество воспоминаний свидетельствует о том, насколько сильное впечатление на слушателей она производила. «У нее, как у соловья, в горлышке звучат и переливаются тысячи колокольчиков», — напишет один из меломанов тех лет. Выступала Стеша с необычным по составу ансамблем — скрипачом, гитаристом и тремя вторившими ей певицами. Совершенно своеобразной представлялась и ее манера исполнения.
В зависимости от романса или песни певица исполняла отдельные строки куплетов, иногда и вовсе отдельные слова, как бы расставляя свои острые эмоциональные акценты. Репертуар ее был огромен. В него входили русские, польские и украинские народные песни и множество романсов, главным образом на слова и музыку современных авторов: «Я не знала ни о чем в свете тужить…», «Лучина, лучинушка березовая», «Ивушка, ивушка, зеленая моя», «Чем тебя я огорчила», «Ты душа моя, красна девица», «Ах, что ж ты, голубчик, невесел сидишь», «Не бушуйте вы, ветры буйные», «Ах ты, молодость, моя молодость», «Волга реченька глубока», «Ах, когда б я прежде знала» на слова И. И. Дмитриева, «Места, тобою украшенны» А. П. Сумарокова, «Дубрава шумит, собираются тучи» В. А. Жуковского. Неизменный восторг вызывала в исполнении Стеши песня на слова В. А. Жуковского:
У Пушкина складываются с О. А. Солдатовой самые добрые отношения, и тем не менее поэт усиленно поддерживает П. В. Нащокина в его стремлении порвать с Ольгой и жениться на В. А. Нагаевой. После состоявшегося разрыва и свадьбы приятеля Пушкин напишет ему: «Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни». О судьбе «отрешенной» Ольги с ее двумя детьми больше не вспоминал никто.
Происходили обычно свибловские музыкальные вечера, принесшие такую популярность музыкантам и певицам, в специальном дощатом театре площадью около 200 квадратных метров. Хотя и сильно обветшавшее, здание это с двумя огромными окнами и под дощатой крышей сохранялось еще в тридцатых годах прошлого века. Для гуляний же предназначалась длинная, густо обсаженная липами и цветами аллея, где зажигались транспаранты с инициалами — вензелями выступавших исполнителей и пускались замысловатые фейерверки.
Подобная жизнь на широкую ногу не могла не расстроить даже огромного кожевниковского состояния. Наступило неизбежное банкротство. Управление свибловским производством и хозяйством переходит в руки родственника былого единовластного владельца, некоего А. И. Квасникова. Так, во всяком случае, утверждают литературные источники. Однако документальные данные вносят сюда существенные изменения.
Материальные затруднения у Кожевникова действительно появились. От музыкальных вечеров пришлось отказаться. Гуляния продолжались только по традиции, без деятельного, тем более финансового, участия владельцев Свиблова. Часть земель, в том числе усадьба, была продана. Судьба «Вишневого сада» постигла Свиблово много раньше появления чеховской пьесы. И хотя И. П. Кожевников продолжает жить здесь и в середине XIX века (он умер в глубокой старости в 1889 году), рядом с ним хозяйничает новый владелец — горный инженер Г. Б. Халатов. О печальной участи Свиблова А. С. Пушкин напишет еще в 1833 году: «Подмосковные деревни также пусты и печальны: роговая музыка не гремит в рощах Свиблова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало, уставленных миртовыми и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, оставленной после последнего представления французской комедии. Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе…»
Слова А. С. Пушкина имели самое непосредственное отношение именно к Свиблову. Здесь заводы начинают появляться один за другим, крестьян становится все меньше, а занятых на производстве рабочих все больше. В 1852 году в селе числятся шерстопрядильная фабрика купца Карасева, сукноткацкая фабрика купца Синицына, суконная — Шапошникова, а спустя тридцать лет рядом с текстильными предприятиями появятся гвоздильный и патронный заводы, аппретурное заведение, хлебопекарня. То, что представилось одному из современников Кожевникова примером бренности земной славы и благ, в действительности свидетельствовало о жизни приближавшейся в своих границах к Свиблову Москвы.
Кто знает, может, ждет Свиблово в недалеком будущем и настоящее возрождение в качестве владения, переданного патриарху. Остается лишь гадать, что из его прошлого проявится в этом обновленном и недоступном почти всем москвичам облике.
Измена фаворита
Пусть великолепные приемы Кожевникова вызывали насмешки москвичей, зато концертные вечера в Свиблове пользовались исключительной популярностью. Хозяин щедрой рукой оплачивал выступления всех заезжих и местных знаменитостей. У него выступал и знаменитый трагик П. С. Мочалов, и сестра Мочалова, драматическая актриса М. С. Франциева, и талантливая танцовщица Акулина Медведева, привозившая с собой свою дочь, будущую выдающуюся актрису Малого театра Надежду Михайловну Медведеву. Для Н. М. Медведевой написал целый ряд ролей в своих пьесах А. Н. Островский, в том числе Гурмыжской в «Лесе», Мурзавецкой в «Волках и овцах». Ей обязана своими первыми сценическими уроками и Мария Николаевна Ермолова.
Но едва ли не самой большой радостью для слушателей были сольные концерты «русской Каталани», как называли современники цыганскую певицу Степаниду Сидоровну Солдатову. Множество воспоминаний свидетельствует о том, насколько сильное впечатление на слушателей она производила. «У нее, как у соловья, в горлышке звучат и переливаются тысячи колокольчиков», — напишет один из меломанов тех лет. Выступала Стеша с необычным по составу ансамблем — скрипачом, гитаристом и тремя вторившими ей певицами. Совершенно своеобразной представлялась и ее манера исполнения.
В зависимости от романса или песни певица исполняла отдельные строки куплетов, иногда и вовсе отдельные слова, как бы расставляя свои острые эмоциональные акценты. Репертуар ее был огромен. В него входили русские, польские и украинские народные песни и множество романсов, главным образом на слова и музыку современных авторов: «Я не знала ни о чем в свете тужить…», «Лучина, лучинушка березовая», «Ивушка, ивушка, зеленая моя», «Чем тебя я огорчила», «Ты душа моя, красна девица», «Ах, что ж ты, голубчик, невесел сидишь», «Не бушуйте вы, ветры буйные», «Ах ты, молодость, моя молодость», «Волга реченька глубока», «Ах, когда б я прежде знала» на слова И. И. Дмитриева, «Места, тобою украшенны» А. П. Сумарокова, «Дубрава шумит, собираются тучи» В. А. Жуковского. Неизменный восторг вызывала в исполнении Стеши песня на слова В. А. Жуковского:
В Москве немало говорилось о том, что якобы Наполеон, оказавшись в русской столице, пожелал услышать прославленную цыганскую певицу, но Стеша еще до прихода французов уехала в Ярославль. Ее специально приезжала слушать итальянская певица Каталани и, растроганная великолепным исполнением Стешей романса на слова Мерзлякова «Жизнь — смертным тяжелое бремя, страдание — участь людей…», сделала цыганке дорогой подарок. Одни утверждали — бриллиантовый перстень ценой в тысячу рублей, другие — шаль со своего плеча. Этот поразивший воображение москвичей эпизод остался жить в пушкинских строках, обращенных к Зинаиде Волконской. Посылая «царице муз и красоты» свою поэму «Цыганы», поэт просил отнестись к ней также благосклонно,
Ах! мне ли разлуку знать с тобой?
Ты всюду спутник мой незримый;
Молчишь — мне взор понятен твой,
Для всех других неизъяснимый;
Я в сердце твой приемлю глас,
Я пью любовь в твоем дыханье…
Восторги, кто постигнет вас?
Тебя, души очарованье?
Со Свибловом оказалась связанной судьба и дочери Стеши — Ольги, часто певшей с матерью дуэты. Ольга Андреевна Солдатова состояла в том самом цыганском хоре Ильи Соколова, куда так часто и охотно приезжал А. С. Пушкин. Дружила она с приятельницей поэта Танюшей Демьяновой, позднее была выкуплена у хора влюбившимся в нее П. В. Нащокиным. Пушкин останавливался у Нащокина в годы близости друга с О. А. Солдатовой, стал крестным отцом их дочери. Быт нащокинской семьи тех лет запечатлен в знаменитом «нащокинском домике» — модели квартиры с миниатюрными предметами обстановки: от мебели, фортепьяно, «на котором играть можно будет пауку», до шандалов, посуды и даже микроскопических трубок. Нащокин собирался подарить эту модель жене поэта, но в силу материальных затруднений отказался от первоначального решения. Неоднократно закладывавшийся и перезакладывавшийся «домик» постепенно разрознивался и в настоящее время далеко не в полном виде экспонируется в Музее Пушкина в Петербурге.
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой…
У Пушкина складываются с О. А. Солдатовой самые добрые отношения, и тем не менее поэт усиленно поддерживает П. В. Нащокина в его стремлении порвать с Ольгой и жениться на В. А. Нагаевой. После состоявшегося разрыва и свадьбы приятеля Пушкин напишет ему: «Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни». О судьбе «отрешенной» Ольги с ее двумя детьми больше не вспоминал никто.
Происходили обычно свибловские музыкальные вечера, принесшие такую популярность музыкантам и певицам, в специальном дощатом театре площадью около 200 квадратных метров. Хотя и сильно обветшавшее, здание это с двумя огромными окнами и под дощатой крышей сохранялось еще в тридцатых годах прошлого века. Для гуляний же предназначалась длинная, густо обсаженная липами и цветами аллея, где зажигались транспаранты с инициалами — вензелями выступавших исполнителей и пускались замысловатые фейерверки.
Подобная жизнь на широкую ногу не могла не расстроить даже огромного кожевниковского состояния. Наступило неизбежное банкротство. Управление свибловским производством и хозяйством переходит в руки родственника былого единовластного владельца, некоего А. И. Квасникова. Так, во всяком случае, утверждают литературные источники. Однако документальные данные вносят сюда существенные изменения.
Материальные затруднения у Кожевникова действительно появились. От музыкальных вечеров пришлось отказаться. Гуляния продолжались только по традиции, без деятельного, тем более финансового, участия владельцев Свиблова. Часть земель, в том числе усадьба, была продана. Судьба «Вишневого сада» постигла Свиблово много раньше появления чеховской пьесы. И хотя И. П. Кожевников продолжает жить здесь и в середине XIX века (он умер в глубокой старости в 1889 году), рядом с ним хозяйничает новый владелец — горный инженер Г. Б. Халатов. О печальной участи Свиблова А. С. Пушкин напишет еще в 1833 году: «Подмосковные деревни также пусты и печальны: роговая музыка не гремит в рощах Свиблова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало, уставленных миртовыми и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, оставленной после последнего представления французской комедии. Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе…»
Слова А. С. Пушкина имели самое непосредственное отношение именно к Свиблову. Здесь заводы начинают появляться один за другим, крестьян становится все меньше, а занятых на производстве рабочих все больше. В 1852 году в селе числятся шерстопрядильная фабрика купца Карасева, сукноткацкая фабрика купца Синицына, суконная — Шапошникова, а спустя тридцать лет рядом с текстильными предприятиями появятся гвоздильный и патронный заводы, аппретурное заведение, хлебопекарня. То, что представилось одному из современников Кожевникова примером бренности земной славы и благ, в действительности свидетельствовало о жизни приближавшейся в своих границах к Свиблову Москвы.
Кто знает, может, ждет Свиблово в недалеком будущем и настоящее возрождение в качестве владения, переданного патриарху. Остается лишь гадать, что из его прошлого проявится в этом обновленном и недоступном почти всем москвичам облике.
Измена фаворита
Решение императрицы было окончательным и никаких возражений не допускало: барский дом и оранжерею перевезти в Царицыно, старую Троицкую церковь снести, деревню приписать к приходу соседнего села Сергиевского. И еще — построить здесь же, «на границе Коломенской дворцовой волости, при Большой Калужской дороге, на речке Черпановке», дворец для одного из великих князей. Заказ получил М. Ф. Казаков. Его проект, выдержанный в классических формах, с простым и удобным планом, был почти немедленно одобрен и начат строительством. Вслед за первым этажом строители вывели своды, но вынуждены были на том остановиться «по причине Турецкой и со Шведом войны». Но это со временем, а для первоначального решения, уничтожавшего старое Коньково, Екатерина сама нашла время приехать и осмотреть каждую подробность, каждый уголок неожиданно доставшейся ей усадьбы.
Для непосвященных царская покупка выглядела особой милостью к бывшим хозяевам, вернее — совсем еще юной, недавно осиротевшей наследнице Конькова Е. Н. Зиновьевой. Под силу ли ей было справиться с огромным хозяйством! Ведь не могла императрица оставить без внимания двоюродную сестру всемогущих братьев Орловых, в свое время давших ей возможность вступить на престол, освободиться от «случайно» убитого во время карточной игры мужа, продолжавших оказывать и другие не менее ценные услуги. Считаное время прошло с того момента, когда Орлов-Чесменский похитил в Италии, принародно, и привез княжну, которую называли Таракановой, а Григорий Орлов выступал в роли спасителя Москвы от чумной эпидемии 1771 года, хотя приехал в старую столицу с немалым опозданием и с самой болезнью толком дела не имел.
Да и кто не знал строительных увлечений императрицы! В Кремле ведутся подготовительные работы по сооружению невиданного баженовского дворца и ради нового архитектурного чуда разбирается часть обращенной к Москве-реке кремлевской стены. В Коломенском уничтожается дворец Алексея Михайловича в расчете на строительство на том же месте нового здания. Продается на слом грандиозный Оперный дом в Лефортове. Усадьба в Конькове — селе на десятой версте от Москвы — явно исключения не представляла. Императрица и здесь задумывает новое строительство. Еще до М. Ф. Казакова заказывается проект Коньковского дворца В. И. Баженову. И любопытная судьба еще одного несостоявшегося детища талантливого зодчего: его идея используется А. Н. Воронихиным при строительстве Казанского собора на Невском проспекте Петербурга. И все же для ближайшего окружения императрицы перемены в Конькове имели совсем особый смысл.
Ссора с Орловыми. Осыпанные наградами и богатствами, окруженные сторонниками и прихлебателями, братья становились слишком большой опасностью для императрицы. Они хотели сами диктовать, а не подчиняться их же руками утвержденной на престоле монархине. Им нужно было все, вплоть до законного, церковного брака Екатерины с Григорием. Графского достоинства, чинов генерал-адъютанта, генерал-директора инженеров, генерал-аншефа, наконец, генерал-фельдцейхмейстера, иначе — командующего всей русской артиллерией, для полуграмотного, начавшего службу подростком-солдатом Григория Орлова мало. Он приезжает в Москву к самому концу чумной эпидемии, и тут же выбивается медаль: с одной стороны портрет героического графа, с другой — изображения Курция, бросающегося в пропасть, и надпись: «И Россия таковых сынов имеет». В Царском Селе и вовсе вырастают триумфальные ворота со словами: «Орловым от беды избавлена Москва».
Но достаточно Григорию уехать на переговоры с турецкими представителями в Фокшаны, как все стремительно меняется. Екатерина тут же использует благоприятную для ее замыслов ситуацию. При дворе становится известно о появлении нового фаворита.
Бросив переговоры на произвол судьбы, Григорий Орлов мчится в Петербург. Напрасно — задерживает карантинная застава в Гатчине. Вчерашнему некоронованному правителю России категорически запрещен въезд в столицу. Его право и обязанность — так звучит приказ Екатерины — выехать подальше от Петербурга, «в любую иную местность Российской империи». Орлов негодует, отказывается подчиниться, требует личного свидания с Екатериной, добивается встречи и… отправляется на год в Ревель. Таково непреложное условие состоявшегося «примирения».
Ни снисхождения, ни колебаний Екатерина не знала. Теперь ей ничего не стоит сказать: «Григорий Григорьевич Орлов был гений, силен, храбр, решителен, но мягок как баран и притом с сердцем курицы». Ей ничего не стоит и брату бывшего фаворита категорически предложить, хоть и за сказочно высокую цену, «все прошедшее предать совершенному забвению».
«Полтораста тысяч, которые я ему жаловала ежегодно, я ему впредь оных в ежегодной пенсии производить велю из Кабинета. На заведение дома я ему жалую однажды ныне сто тысяч рублей. Все дворцы около Москвы или инде, где они есть, я ему дозволяю в оных жить, пока своего дома иметь не будет. Людей моих и экипаж, как он их ныне имеет, при нем останутся, пока своих не заведет; когда же он их отпустить за благо рассудит, тогда обещаю их наградить по мере ему сделанных от них услуг. Я к тем четырем тысячам душ, кои еще граф Алексей Григорьевич Орлов за Чесменскую баталию не взял, присовокуплю еще шесть тысяч душ, чтоб он оных выбрал или из моих московских, или же из тех, кои у меня на Волге, или в которых уездах сам за благо рассудит, всего десять тысяч душ. Сервиз серебряной французской выписной, которой в Кабинете хранится, ему же графу Григорию Григорьевичу жалую совокупно с тем, которой куплен для ежедневного употребления у Датского посланника. Все те вещи, которые хранятся в каморе цалмейстерской и у камердинеров под наименованием его графских и коих сам граф Григорий Григорьевич Орлов о многих не знает, ему же велю отпустить…»
Но в желании избавиться от недавнего фаворита была и обида, нанесенная императрице как женщине. Григорий Орлов обратил слишком пристальное внимание на свою тринадцатилетнюю кузину, которая в конце концов оказалась счастливой соперницей Екатерины. Даже расставшись с графом, императрица восстает против возможного брака, воспринимает его как личное оскорбление. Царедворцы готовы предположить, что приобретение Конькова в Дворцовое ведомство имеет целью прекратить опасное соседство: имение Григория Орлова Нескучное находилось слишком близко.
Соображение серьезное, но бесполезное. В 1776 году Екатерина покупает поместье, годом позже Г. Г. Орлов вступает в брак с Екатериной Зиновьевой. Симпатии общества оказались — Екатерина об этом прекрасно знала — на стороне молодых. К тому же шесть лет борьбы за Орлова заставили императрицу взять себя в руки. Екатерина отказалась от угодливо предложенного Синодом расторжения брака ввиду близкой степени родства, наградила графиню своим усыпанным бриллиантами портретом — отличие статс-дамы двора, но и подсказала супругам целесообразность немедленного отъезда за границу. Видеть их перед собой было выше ее сил. А современники, со своей стороны, не жалеют самых восторженных похвал для молодой Орловой, то ли искренних, то ли во многом порожденных неприязнью к Екатерине. Это ей, «романтической графине», по выражению одного из иностранных наблюдателей жизни русского двора, приписывались положенные на музыку, ставшие одним из популярных романсов конца XVIII века стихи:
В 1781 году Е. Н. Орлова-Зиновьева умерла от чахотки. Григорий Орлов, «тронувшийся в уме», по выражению современников, вернулся в Москву, чтобы закончить свои дни в Нескучном.
События XVIII столетия — это лишь одна из глав истории Конькова, которая уходит далеко в глубь веков.
В XII веке — это место расположения древнего славянского поселения. В XVII столетии — «пустошь Конкову, а Холзиково тож, по обе стороны вверх речки Городенки», переданная с 1617 года во владение вместе с соседней деревней «Степановской, Емелинской, а Бесово тож» братьям Безобразовым, Василию и стольнику Илье. Никаких особых заслуг к тому времени за братьями не числилось, но, по всей вероятности, им удалось унаследовать царедворческие таланты своего отца. Участвовал Кузьма Безобразов в шведском походе Ивана Грозного из Новгорода, в последнее десятилетие XVI века посылался воеводой строить оборонительные сооружения — засеки на рубежах московской земли, но главное — умел ладить со всеми правителями. Ничем не прогневал Ивана Грозного, состоял в доверенных лицах Бориса Годунова, удержался и при Лжедмитрии, участвовал в брачном поезде Самозванца, исполняя очень почетные обязанности — при охране так называемого брачного подклета. А Василий Шуйский и вовсе назначил Кузьму Безобразова постельничим, не жалел для него поместий и по его просьбе дал грамоту об обращении ржевских поместий в вотчины, закрепив их за сыном Ильей.
Ф. Рокотов. Портрет Г. Г. Орлова. 1762–1763 гг. Фрагмент.
Со временем немало довелось повидать и Илье Кузьмичу Безобразову. Был он воеводой на Двине, на Холмогорах, в Астрахани, состоял дворянином «по Московскому списку», сидел одно время судьей в Разбойном приказе, в 1665 году управлял Патриаршим разрядом, числился на службе и тремя годами позже. Его брат Василий стал известен тем, что ему поручил Алексей Михайлович восстановить и на первое время иметь «в хранительном попечении» жителей Новой Немецкой слободы на Кукуе.
«Общеизвестно, что…» — без этой формулировки не обойтись, обращаясь к хрестоматийной истории Немецкой слободы. Очень известной, заученной со школьных лет.
Общеизвестно, что существовала слобода весь XVII век. Что селили в ней всех приезжавших в Москву иностранцев. Что составляла слобода свой особый, старательно отгораживаемый от московской жизни мирок. Что предубеждение против «немцев» было слишком сильным, так что контакты с москвичами могли для них оказаться опасными. Что, наконец, близость к слободе помогла в свое время Петру познакомиться и освоиться с запрещенным Западом, да и не только Петру.
Все так. Но как быть, если на самом деле на протяжении почти всего XVII столетия Немецкой слободы, той самой, на Кукуе, у села Преображенского и любимого дворца Петра, попросту… не существовало? Сгоревшая дотла в пожаре 1611 года, она оставалась пепелищем вплоть до 1662 года, когда впервые эти земли начали раздаваться под постройку.
Как быть, если среди 200 тысяч жителей, которых насчитывала Москва в середине XII столетия, было 28 тысяч иностранцев, и ведь это до восстановления Немецкой слободы?! Могла ли седьмая часть города оказаться за этакой китайской стеной и где такая стена проходила?
Ф. Рокотов. Портрет Е.Н. Орловой. 1779 г. (?).
А чего стоят одни сохранившиеся в городских документах челобитные с просьбами москвичей ограничить число иностранцев в центре и в отдельных районах Москвы, особенно английских купцов: не под силу порой русским купцам с ними тягаться в торговле, переманивать к себе москвичей. Попы из Армянского и Старосадского переулков слезно жаловались, что за засилием «немцев» не остается в православных церквах прихожан.
Реставрация церкви в Конькове.
Никаких мер по челобитным не принималось. Да и какие могли быть меры, когда в основном законодательном документе времен Алексея Михайловича — «Уложении» — глава XVI прямо гласила, что внутри Московского уезда разрешен раз и навсегда обмен поместий «всяких чинов людям с московскими же всяких чинов людьми, и с городовыми Дворяны и детьми боярскими и с иноземцами, четверть на четверть, и жилое на жилое, и пустое на пустое…» А ведь помимо всего остального эта глава утверждала, что владели этими землями иностранцы давно и давно «прижились» в Москве.
Больше того. Городские документы свидетельствуют, что жили иностранцы по всей Москве, селились в зависимости от рода занятий — где удобней, где удавалось купить подходящий двор. И это одновременно с тем, что «немецкие» — иноземческие — слободы существовали еще задолго до XVII века, разбросанные по всему городу и никакими стенами или заставами от него не отделенные.
Между Тверской-Ямской и Малой Дмитровкой располагалась «испокон веку» слобода собственно Немецкая. У Воронцова поля — Иноземская, которая еще в 1638 году имела 52 двора. У старых Калужских ворот — Панская. На Николо-Ямской — Греческая. В Замоскворечье — Татарская и Толмацкая, где издавна селились переводчики. А в появившейся после взятия Смоленска Мещанской слободе, где селились прежде всего выходцы из польских и литовских земель, уже в 1684 году, через двенадцать лет после основания, насчитывалось 692 двора.
Посольский приказ подробно отмечал приезд и выезд каждого иноземца из Московии, и, судя по его делам, ехали в Москву охотно — и по приглашениям на царскую службу, и по собственной воле. Не говоря о хороших условиях, богатых заработках, была еще одна важная для того столетия причина, из-за которой тянулись со всех сторон в Русское государство, — его известная во всей Европе веротерпимость.
Тогда как отзвуки религиозных войн, постоянные столкновения между католиками, протестантами, лютеранами, кальвинистами, магометанами, наконец, делали для многих невозможной жизнь в родных местах, русское правительство интересовалось только профессией. Хорошему мастеру никто не мешал жить по-своему.
Другое дело, что для самих москвичей все выглядело иначе. Православная церковь своих позиций уступать не собиралась. «Чужих» церквей строить в центре города не разрешалось. В иноземческих слободах тоже вынуждены были обходиться своего рода молельными домами, безо всякого внешнего оформления богослужений, без колоколов и музыкальных инструментов, особенно органов. И уж во всяком случае речи не могло быть об иноверческой проповеди. Появившийся в Москве с этой целью известный на всю Европу и повсюду преследовавшийся мистик и «духовидец» Кульман из Бреславля был сожжен в срубе вместе со своим товарищем купцом Нордманом в 1689 году за то, что «чинили в Москве многие ереси и свою братью иноземцев прельщали».
Кто только не жил в Москве! Англичане, итальянцы, датчане, французы, греки, шведы, голландцы, немцы, персы, турки, татары и считавшиеся почти своими, несмотря на все войны, и продолжавшиеся и кончавшиеся, поляки. Зато круг профессий был значительно более ограничен.
С самого начала века постоянно требовались военные специалисты. Затруднений с приглашением их на русскую службу не было, поскольку после только что закончившейся в Европе Тридцатилетней войны многие из них остались без дела. Приезжали строители, архитекторы, инженеры, врачи, музыканты и очень редко художники, даже прикладники. Так же сложился состав в Новонемецкой слободе на Кукуе.
Две трети вновь отстраивавшейся слободы занимали офицеры. Соответственно в зависимости от чина поставлен был и порядок получения ими земли. Генералам и штаб-офицерам давалось в пересчете на наши меры 4 тысячи квадратных метров, обер-офицерам — 2250, офицерам — 750, капралам и сержантам — 400. Всем же остальным, кто не имел в Москве двора, — всего 240 квадратных метров. Закон этот соблюдался очень строго.
Ремесленники селились в Немецкой слободе неохотно. Художников и музыкантов не было совсем, как не было, впрочем, и органов. Местных жителей это не смущало. Они вполне удовлетворялись услугами городовых музыкантов. Свои же молельные дома, заменявшие костелы и кирхи, они оборудовать до петровского времени органами так и не успели. Получить для этой цели инструмент из кремлевской мастерской не представлялось возможным, привезти из-за рубежа — слишком дорого и хлопотно, если бы только вообще было дано на то разрешение царя и патриарха.
Фактов собиралось так много, что оставалось признать — легенда Немецкой слободы проверки не выдерживала.
Опекавший действительную слободу на Кукуе Василий Безобразов детей не имел, так что наследовал обоим братьям сын Ильи — Андрей Ильич, стольник царя Алексея Михайловича, который избыточной службистской ревностью положил конец и семейному состоянию, и собственной жизни. История его оказалась громкой и даже в те годы необычной.
В последние годы правления царевны Софьи получил А. И. Безобразов назначение воеводой на Тёрки, как называлась река Терек, и, чтобы сохранить ускользающую царскую милость, обратился к московским колдунам. Отправляться в дорогу все же пришлось, а колдуны были выловлены, не замедлили оговорить незадачливого воеводу, признаться в колдовстве, связанном с царским именем, и это решило дело. Андрея Безобразова вернули с полпути, допрашивали «с пристрастием» — пытали и в конце концов приговорили к смертной казни. Колдунов тоже сожгли, жену Андрея насильно постригли и отправили в отдаленный монастырь. Коньково потеряло своих владельцев. Еще во время следствия «пустошь Конкову, Холзиково тож» приобретает в 1689 году Г. И. Головкин, троюродный брат Петра I, его ближайший и деятельнейший соратник.
Для непосвященных царская покупка выглядела особой милостью к бывшим хозяевам, вернее — совсем еще юной, недавно осиротевшей наследнице Конькова Е. Н. Зиновьевой. Под силу ли ей было справиться с огромным хозяйством! Ведь не могла императрица оставить без внимания двоюродную сестру всемогущих братьев Орловых, в свое время давших ей возможность вступить на престол, освободиться от «случайно» убитого во время карточной игры мужа, продолжавших оказывать и другие не менее ценные услуги. Считаное время прошло с того момента, когда Орлов-Чесменский похитил в Италии, принародно, и привез княжну, которую называли Таракановой, а Григорий Орлов выступал в роли спасителя Москвы от чумной эпидемии 1771 года, хотя приехал в старую столицу с немалым опозданием и с самой болезнью толком дела не имел.
Да и кто не знал строительных увлечений императрицы! В Кремле ведутся подготовительные работы по сооружению невиданного баженовского дворца и ради нового архитектурного чуда разбирается часть обращенной к Москве-реке кремлевской стены. В Коломенском уничтожается дворец Алексея Михайловича в расчете на строительство на том же месте нового здания. Продается на слом грандиозный Оперный дом в Лефортове. Усадьба в Конькове — селе на десятой версте от Москвы — явно исключения не представляла. Императрица и здесь задумывает новое строительство. Еще до М. Ф. Казакова заказывается проект Коньковского дворца В. И. Баженову. И любопытная судьба еще одного несостоявшегося детища талантливого зодчего: его идея используется А. Н. Воронихиным при строительстве Казанского собора на Невском проспекте Петербурга. И все же для ближайшего окружения императрицы перемены в Конькове имели совсем особый смысл.
Ссора с Орловыми. Осыпанные наградами и богатствами, окруженные сторонниками и прихлебателями, братья становились слишком большой опасностью для императрицы. Они хотели сами диктовать, а не подчиняться их же руками утвержденной на престоле монархине. Им нужно было все, вплоть до законного, церковного брака Екатерины с Григорием. Графского достоинства, чинов генерал-адъютанта, генерал-директора инженеров, генерал-аншефа, наконец, генерал-фельдцейхмейстера, иначе — командующего всей русской артиллерией, для полуграмотного, начавшего службу подростком-солдатом Григория Орлова мало. Он приезжает в Москву к самому концу чумной эпидемии, и тут же выбивается медаль: с одной стороны портрет героического графа, с другой — изображения Курция, бросающегося в пропасть, и надпись: «И Россия таковых сынов имеет». В Царском Селе и вовсе вырастают триумфальные ворота со словами: «Орловым от беды избавлена Москва».
Но достаточно Григорию уехать на переговоры с турецкими представителями в Фокшаны, как все стремительно меняется. Екатерина тут же использует благоприятную для ее замыслов ситуацию. При дворе становится известно о появлении нового фаворита.
Бросив переговоры на произвол судьбы, Григорий Орлов мчится в Петербург. Напрасно — задерживает карантинная застава в Гатчине. Вчерашнему некоронованному правителю России категорически запрещен въезд в столицу. Его право и обязанность — так звучит приказ Екатерины — выехать подальше от Петербурга, «в любую иную местность Российской империи». Орлов негодует, отказывается подчиниться, требует личного свидания с Екатериной, добивается встречи и… отправляется на год в Ревель. Таково непреложное условие состоявшегося «примирения».
Ни снисхождения, ни колебаний Екатерина не знала. Теперь ей ничего не стоит сказать: «Григорий Григорьевич Орлов был гений, силен, храбр, решителен, но мягок как баран и притом с сердцем курицы». Ей ничего не стоит и брату бывшего фаворита категорически предложить, хоть и за сказочно высокую цену, «все прошедшее предать совершенному забвению».
«Полтораста тысяч, которые я ему жаловала ежегодно, я ему впредь оных в ежегодной пенсии производить велю из Кабинета. На заведение дома я ему жалую однажды ныне сто тысяч рублей. Все дворцы около Москвы или инде, где они есть, я ему дозволяю в оных жить, пока своего дома иметь не будет. Людей моих и экипаж, как он их ныне имеет, при нем останутся, пока своих не заведет; когда же он их отпустить за благо рассудит, тогда обещаю их наградить по мере ему сделанных от них услуг. Я к тем четырем тысячам душ, кои еще граф Алексей Григорьевич Орлов за Чесменскую баталию не взял, присовокуплю еще шесть тысяч душ, чтоб он оных выбрал или из моих московских, или же из тех, кои у меня на Волге, или в которых уездах сам за благо рассудит, всего десять тысяч душ. Сервиз серебряной французской выписной, которой в Кабинете хранится, ему же графу Григорию Григорьевичу жалую совокупно с тем, которой куплен для ежедневного употребления у Датского посланника. Все те вещи, которые хранятся в каморе цалмейстерской и у камердинеров под наименованием его графских и коих сам граф Григорий Григорьевич Орлов о многих не знает, ему же велю отпустить…»
Но в желании избавиться от недавнего фаворита была и обида, нанесенная императрице как женщине. Григорий Орлов обратил слишком пристальное внимание на свою тринадцатилетнюю кузину, которая в конце концов оказалась счастливой соперницей Екатерины. Даже расставшись с графом, императрица восстает против возможного брака, воспринимает его как личное оскорбление. Царедворцы готовы предположить, что приобретение Конькова в Дворцовое ведомство имеет целью прекратить опасное соседство: имение Григория Орлова Нескучное находилось слишком близко.
Соображение серьезное, но бесполезное. В 1776 году Екатерина покупает поместье, годом позже Г. Г. Орлов вступает в брак с Екатериной Зиновьевой. Симпатии общества оказались — Екатерина об этом прекрасно знала — на стороне молодых. К тому же шесть лет борьбы за Орлова заставили императрицу взять себя в руки. Екатерина отказалась от угодливо предложенного Синодом расторжения брака ввиду близкой степени родства, наградила графиню своим усыпанным бриллиантами портретом — отличие статс-дамы двора, но и подсказала супругам целесообразность немедленного отъезда за границу. Видеть их перед собой было выше ее сил. А современники, со своей стороны, не жалеют самых восторженных похвал для молодой Орловой, то ли искренних, то ли во многом порожденных неприязнью к Екатерине. Это ей, «романтической графине», по выражению одного из иностранных наблюдателей жизни русского двора, приписывались положенные на музыку, ставшие одним из популярных романсов конца XVIII века стихи:
Г. Р. Державин посвятит Орловой строки: «Как ангел красоты, являемый с небес, приятностьми лица и разума блистала». Это была эпитафия: брак Орловых оказался очень непродолжительным.
Желанья наши совершились,
Чего еще душа желает —
Чтоб ты мне верен был,
Чтобы жену не разлюбил.
Мне всякий край с тобою рай!
В 1781 году Е. Н. Орлова-Зиновьева умерла от чахотки. Григорий Орлов, «тронувшийся в уме», по выражению современников, вернулся в Москву, чтобы закончить свои дни в Нескучном.
События XVIII столетия — это лишь одна из глав истории Конькова, которая уходит далеко в глубь веков.
В XII веке — это место расположения древнего славянского поселения. В XVII столетии — «пустошь Конкову, а Холзиково тож, по обе стороны вверх речки Городенки», переданная с 1617 года во владение вместе с соседней деревней «Степановской, Емелинской, а Бесово тож» братьям Безобразовым, Василию и стольнику Илье. Никаких особых заслуг к тому времени за братьями не числилось, но, по всей вероятности, им удалось унаследовать царедворческие таланты своего отца. Участвовал Кузьма Безобразов в шведском походе Ивана Грозного из Новгорода, в последнее десятилетие XVI века посылался воеводой строить оборонительные сооружения — засеки на рубежах московской земли, но главное — умел ладить со всеми правителями. Ничем не прогневал Ивана Грозного, состоял в доверенных лицах Бориса Годунова, удержался и при Лжедмитрии, участвовал в брачном поезде Самозванца, исполняя очень почетные обязанности — при охране так называемого брачного подклета. А Василий Шуйский и вовсе назначил Кузьму Безобразова постельничим, не жалел для него поместий и по его просьбе дал грамоту об обращении ржевских поместий в вотчины, закрепив их за сыном Ильей.
Со временем немало довелось повидать и Илье Кузьмичу Безобразову. Был он воеводой на Двине, на Холмогорах, в Астрахани, состоял дворянином «по Московскому списку», сидел одно время судьей в Разбойном приказе, в 1665 году управлял Патриаршим разрядом, числился на службе и тремя годами позже. Его брат Василий стал известен тем, что ему поручил Алексей Михайлович восстановить и на первое время иметь «в хранительном попечении» жителей Новой Немецкой слободы на Кукуе.
«Общеизвестно, что…» — без этой формулировки не обойтись, обращаясь к хрестоматийной истории Немецкой слободы. Очень известной, заученной со школьных лет.
Общеизвестно, что существовала слобода весь XVII век. Что селили в ней всех приезжавших в Москву иностранцев. Что составляла слобода свой особый, старательно отгораживаемый от московской жизни мирок. Что предубеждение против «немцев» было слишком сильным, так что контакты с москвичами могли для них оказаться опасными. Что, наконец, близость к слободе помогла в свое время Петру познакомиться и освоиться с запрещенным Западом, да и не только Петру.
Все так. Но как быть, если на самом деле на протяжении почти всего XVII столетия Немецкой слободы, той самой, на Кукуе, у села Преображенского и любимого дворца Петра, попросту… не существовало? Сгоревшая дотла в пожаре 1611 года, она оставалась пепелищем вплоть до 1662 года, когда впервые эти земли начали раздаваться под постройку.
Как быть, если среди 200 тысяч жителей, которых насчитывала Москва в середине XII столетия, было 28 тысяч иностранцев, и ведь это до восстановления Немецкой слободы?! Могла ли седьмая часть города оказаться за этакой китайской стеной и где такая стена проходила?
А чего стоят одни сохранившиеся в городских документах челобитные с просьбами москвичей ограничить число иностранцев в центре и в отдельных районах Москвы, особенно английских купцов: не под силу порой русским купцам с ними тягаться в торговле, переманивать к себе москвичей. Попы из Армянского и Старосадского переулков слезно жаловались, что за засилием «немцев» не остается в православных церквах прихожан.
Никаких мер по челобитным не принималось. Да и какие могли быть меры, когда в основном законодательном документе времен Алексея Михайловича — «Уложении» — глава XVI прямо гласила, что внутри Московского уезда разрешен раз и навсегда обмен поместий «всяких чинов людям с московскими же всяких чинов людьми, и с городовыми Дворяны и детьми боярскими и с иноземцами, четверть на четверть, и жилое на жилое, и пустое на пустое…» А ведь помимо всего остального эта глава утверждала, что владели этими землями иностранцы давно и давно «прижились» в Москве.
Больше того. Городские документы свидетельствуют, что жили иностранцы по всей Москве, селились в зависимости от рода занятий — где удобней, где удавалось купить подходящий двор. И это одновременно с тем, что «немецкие» — иноземческие — слободы существовали еще задолго до XVII века, разбросанные по всему городу и никакими стенами или заставами от него не отделенные.
Между Тверской-Ямской и Малой Дмитровкой располагалась «испокон веку» слобода собственно Немецкая. У Воронцова поля — Иноземская, которая еще в 1638 году имела 52 двора. У старых Калужских ворот — Панская. На Николо-Ямской — Греческая. В Замоскворечье — Татарская и Толмацкая, где издавна селились переводчики. А в появившейся после взятия Смоленска Мещанской слободе, где селились прежде всего выходцы из польских и литовских земель, уже в 1684 году, через двенадцать лет после основания, насчитывалось 692 двора.
Посольский приказ подробно отмечал приезд и выезд каждого иноземца из Московии, и, судя по его делам, ехали в Москву охотно — и по приглашениям на царскую службу, и по собственной воле. Не говоря о хороших условиях, богатых заработках, была еще одна важная для того столетия причина, из-за которой тянулись со всех сторон в Русское государство, — его известная во всей Европе веротерпимость.
Тогда как отзвуки религиозных войн, постоянные столкновения между католиками, протестантами, лютеранами, кальвинистами, магометанами, наконец, делали для многих невозможной жизнь в родных местах, русское правительство интересовалось только профессией. Хорошему мастеру никто не мешал жить по-своему.
Другое дело, что для самих москвичей все выглядело иначе. Православная церковь своих позиций уступать не собиралась. «Чужих» церквей строить в центре города не разрешалось. В иноземческих слободах тоже вынуждены были обходиться своего рода молельными домами, безо всякого внешнего оформления богослужений, без колоколов и музыкальных инструментов, особенно органов. И уж во всяком случае речи не могло быть об иноверческой проповеди. Появившийся в Москве с этой целью известный на всю Европу и повсюду преследовавшийся мистик и «духовидец» Кульман из Бреславля был сожжен в срубе вместе со своим товарищем купцом Нордманом в 1689 году за то, что «чинили в Москве многие ереси и свою братью иноземцев прельщали».
Кто только не жил в Москве! Англичане, итальянцы, датчане, французы, греки, шведы, голландцы, немцы, персы, турки, татары и считавшиеся почти своими, несмотря на все войны, и продолжавшиеся и кончавшиеся, поляки. Зато круг профессий был значительно более ограничен.
С самого начала века постоянно требовались военные специалисты. Затруднений с приглашением их на русскую службу не было, поскольку после только что закончившейся в Европе Тридцатилетней войны многие из них остались без дела. Приезжали строители, архитекторы, инженеры, врачи, музыканты и очень редко художники, даже прикладники. Так же сложился состав в Новонемецкой слободе на Кукуе.
Две трети вновь отстраивавшейся слободы занимали офицеры. Соответственно в зависимости от чина поставлен был и порядок получения ими земли. Генералам и штаб-офицерам давалось в пересчете на наши меры 4 тысячи квадратных метров, обер-офицерам — 2250, офицерам — 750, капралам и сержантам — 400. Всем же остальным, кто не имел в Москве двора, — всего 240 квадратных метров. Закон этот соблюдался очень строго.
Ремесленники селились в Немецкой слободе неохотно. Художников и музыкантов не было совсем, как не было, впрочем, и органов. Местных жителей это не смущало. Они вполне удовлетворялись услугами городовых музыкантов. Свои же молельные дома, заменявшие костелы и кирхи, они оборудовать до петровского времени органами так и не успели. Получить для этой цели инструмент из кремлевской мастерской не представлялось возможным, привезти из-за рубежа — слишком дорого и хлопотно, если бы только вообще было дано на то разрешение царя и патриарха.
Фактов собиралось так много, что оставалось признать — легенда Немецкой слободы проверки не выдерживала.
Опекавший действительную слободу на Кукуе Василий Безобразов детей не имел, так что наследовал обоим братьям сын Ильи — Андрей Ильич, стольник царя Алексея Михайловича, который избыточной службистской ревностью положил конец и семейному состоянию, и собственной жизни. История его оказалась громкой и даже в те годы необычной.
В последние годы правления царевны Софьи получил А. И. Безобразов назначение воеводой на Тёрки, как называлась река Терек, и, чтобы сохранить ускользающую царскую милость, обратился к московским колдунам. Отправляться в дорогу все же пришлось, а колдуны были выловлены, не замедлили оговорить незадачливого воеводу, признаться в колдовстве, связанном с царским именем, и это решило дело. Андрея Безобразова вернули с полпути, допрашивали «с пристрастием» — пытали и в конце концов приговорили к смертной казни. Колдунов тоже сожгли, жену Андрея насильно постригли и отправили в отдаленный монастырь. Коньково потеряло своих владельцев. Еще во время следствия «пустошь Конкову, Холзиково тож» приобретает в 1689 году Г. И. Головкин, троюродный брат Петра I, его ближайший и деятельнейший соратник.