Страница:
Наказание двоих главных обвиняемых — Осио и его сына — представляло некоторые затруднения, поскольку ко времени объявления приговора они были уже шестнадцать месяцев как мертвы. Своим последним решением суд осудил Осио за то, что тот «критиковал правительство» (
сэйдо-о хихан итаси), а также воспользовался своей должностью учителя, чтобы принудить горстку последователей, включая полицейских чинов, к восстанию. «Ввиду этих нечестивых деяний, — говорилось в заключении, — да будет известно, что засоленные тела Осио Хэйхатиро, а также [его сына Какуноскэ] выставляются на публичное обозрение, а затем подлежат распятию в городе Осака».
[517]В качестве последнего акта лишения чести, было приказано не устанавливать никакого надгробия на его могиле, которая иначе могла бы стать местом паломничества со стороны его почитателей.
Из двадцати девяти других заговорщиков были способны выслушать приговор — то есть еще оставались в живых — всего пять человек. Большинство умерло в осакской тюрьме, где условия были столь ужасны, что заключенные редко жили дольше нескольких месяцев. [518]Засоленные тела тех, кто был приговорен к распятию, но погиб в тюрьме, проносили по улицам и в соответствии с предписанием, крепили к столбам на месте казней в Осака. [519]
Хотя основной функцией суда было наказание виновных, правительство также не забывало о конфуцианской заповеди — награждать достойных. Перебежчикам и информаторам были выданы деньги; особое вознаграждение получил полицейский чин по имени Сакамото, отличившийся тем, что уничтожил пушку восставших. [520]Не были забыты и гражданские лица: их ревностные расследования и вынесенные ими приговоры принесли им похвалу и приличные денежные суммы.
«Действия, предпринятые Осио Хэйхатиро, окончились полным поражением», [521]- пишет Юкио Мисима, его главный современный почитатель. Несправедливости, которые Осио намеревался уничтожить, продолжали твориться; результаты же его действий оказались прямо противоположными предполагавшимся. Действительно, критическое состояние с продуктами питания в городе несколько смягчилось, однако лишь благодаря ряду обильных урожаев, а не стараниями героя-святого. Несомненно, сам Осио понимал всю несостоятельность восстания, но его характер никогда не позволял ему признать это открыто.
Предводители восстания погибли в пламени; людей, предавших его, назначили на высокие посты, коррумпированные чиновники и «прожорливые» торговцы процветали как и прежде. В то же время, тысячи простых людей жестоко пострадали от пожаров и эпидемии, вспыхнувшей вскоре после событий. И, хотя голод кончился, состояние беднейших горожан продолжало оставаться весьма непрочным. «В прошлом году, — писал тогдашний хроникер, — те, кого преследовал голод, скатились до состояния нищих, ни на что не пригодных людей. Они уходили и приходили, неспособные отличить день от ночи, жалобно взывая со слезами на глазах. Большинство из них вскоре исчезло, — вероятно, они умерли, так как количество нищих резко уменьшилось». [522]
Хотя на токугавский режим Бакуфу восстание и произвело некоторое сдерживающее влияние, оно не предприняло ничего, чтобы смягчить условия, его вызвавшие. [523]Реформы сёгуната, проведенные несколько лет спустя, были направлены прежде всего на укрепление существовавшего порядка и усиление военной мощи правительства, а не на изменения того типа, которого требовал Осио; проводились же они в рамках ортодоксального (чжусианского) конфуцианства. Министр — главное лицо, ответственное за реформы — чрезмерно преувеличивал необходимость бережливости, появившись на людях в одежде из хлопка, а не шелка; однако, несмотря на столь поучительный пример, правительственные экономисты не смогли смягчить тяготы масс, а новая жесткая программа ограничений в национальном масштабе зачастую ухудшала условия жизни именно тех людей, которым хотел помочь Осио. Традиционные ограничения были еще раз подтверждены, налоги и другие поборы — увеличены. Одной из целей реформаторов было сдержать инфляцию, однако это совершенно не удалось, и спустя несколько лет цены на рис и прочие основные продукты поползли вверх, что возымело обычные нежелательные последствия для трудящихся масс. [524]
Несмотря на свой выразительный провал, осакское восстание вызвало другие многочисленные иккипо всей стране. [525]Одно из первых подобных крупных восстаний произошло в отдаленной северной провинции Этиго из-за высокой цены на рис. На знаменах инсургентов было указано, что они являются «учениками Осио» и желают «низвергнуть грабителей страны». За остававшийся недолгий период правления Токугава, в городах, тысячах деревень и поселков произошло около трехсот выступлений. В каждом случае эти иккиподавлялись, а их участники наказывались: то были симптомы серьезных упущений в экономической политике Бакуфу, однако вовсе не они послужили причиной его падения.
События после Реформации Мэйдзи закрепили посмертную славу Осио. Замещение токугавского правительства Бакуфу имперской бюрократией представляло собой не более, чем смену хозяев: Реставрация предстала насмешкой над идеей Осио превратить имперские институты власти в символ справедливости для народа. Земельная и налоговая реформы, проведенные новыми правителями были гибельными для массы беднейших слоев, условия жизни которых вызвали восстание Осио, и начиная с 1873 года прокатилась новая волна икки. [526]Наказания были менее ужасающие чем во времена Токугава, однако ни одно из выступлений не достигло своих целей, и почитателям Осио в последующие годы не удавалось тешить себя мыслью, что философия и действия их учителя установили прецедент удачного противодействия несправедливостям властей. [527]
Неудача Осио происходила не от превратностей судьбы, но от фундаментальных слабостей самого подхода к делу. [528]Он безнадежно недооценивал перевес в балансе сил его сторонников и Бакуфу. Кроме того, он был до невообразимого неумелый планировщик. [529]Считая себя человеком, способным на эффективные действия, он был совершенно некомпетентен в разработке общей стратегии и знал очень мало о практических деталях. Из-за неудачной организации, даже простой план уничтожить все записи в деревенских правлениях не был приведен в исполнение. Также, похоже, у него были очень смутные представления относительно того, что произойдет в случае удачи восстания; не было у него и планов отступления на случай непредвиденных обстоятельств. Сосредоточившись на философских принципах, моральных обличениях и религиозных лозунгах, Осио с презрением отверг конкретные программы практических действий, которые должны были бы последовать вслед за выступлением. Это вновь напоминает нам о некоторых «людях действия» в современной японской истории (включая Сайго Такамори, молодых офицеров 30-х годов, а из более близкого времени — Юкио Мисима), взгляды и характер которых не позволяли им много размышлять о практическом продолжении своей конфронтации с властями.
Это непосредственно соотносится с природой той нонконформистской философии, которая вдохновила Осио и его почитателей в последовавшие десятилетия. В Японии, как указывал Абэ Синкин, Ёмэйгаку(философия Ван Янмина) является не столько философией действия, сколько философией неудачных действий. [530]Так что, как замечал сам Мисима, и Осио, и те японцы, которые уже после него уверовали в доктрины Ван Янмина, были едины в том смысле, что «стремились утвердить свою волю, но не могли видеть того, что за этим по последует». [531]Личная философия Осио, с ее сильным мистическим уклоном и стремлением обрести бессмертную славу в качестве героя-святого, оставляла мало простора для практических деталей проведения реальных реформ. Он пребывал в эмоциональной сфере, совершенно отличной от своих прагматичных западных современников — Джереми Бентама и Уильяма Вилберфорса. Для этого индивидуалиста, человека в сущности глубоко одинокого, искренность побуждений всегда была выше реальных планов; он избегал той разновидности практического компромисса, который позволил бы ему, например, искать материальной поддержки у правителя одного из крупных уделов, настроенного против правительства, или связать свои планы с тайным объединением недовольных «ронинов». [532]
В таком тесно связанном, конформистском обществе, каковым является Япония, где прежде всего ценится обретение успеха в своем обычном, тщательно определенном кругу, существует особо почтительное отношение к индивиду, чей яркий характер и решимость воплотить абстрактные идеалы заставляют, побуждают его вырваться из «паутины общества» и противопоставить себя подавляющим силам правящих властей взрывом отчаянного неповиновения ( якэ-но янпати). Такого человека уважают не только за физическую храбрость и готовность рискнуть всем ради стоящей цели (эти качества считаются героическими практически в любой культуре), его жизнь становится символическим выражением сопротивления практическим ограничениям, которые ощущают тысячи других людей, но не смеют проявить свои чувства. Таким образом, его жертва как бы утешает их, компенсируя расстройство. Старая японская пословица предупреждает, что высовывающийся гвоздь неизбежно получит удар по шляпке; однако именно отказ соотносить свои действия с практическими, реалиями и есть героизм. Осио Хэйхатиро оставил безопасную, многообещавшую карьеру самурая-чиновника, посвятив всего себя крамольной философии, которая заставила его выйти из спокойствия своего кабинета в мешанину внешнего мира, где с помощью донкихотского выпада против правительства он попытался бросить вызов тому, что по определению непобедимо. Все же, при всем ударении, которое Осио делал на действии, в практической области он не совершил ничего позитивного. Его короткая жизнь представляет нам идеальный пример того, как «дух идеалиста победно парит над распростертым телом своего земного хозяина». [533]
Глава 9
Из двадцати девяти других заговорщиков были способны выслушать приговор — то есть еще оставались в живых — всего пять человек. Большинство умерло в осакской тюрьме, где условия были столь ужасны, что заключенные редко жили дольше нескольких месяцев. [518]Засоленные тела тех, кто был приговорен к распятию, но погиб в тюрьме, проносили по улицам и в соответствии с предписанием, крепили к столбам на месте казней в Осака. [519]
Хотя основной функцией суда было наказание виновных, правительство также не забывало о конфуцианской заповеди — награждать достойных. Перебежчикам и информаторам были выданы деньги; особое вознаграждение получил полицейский чин по имени Сакамото, отличившийся тем, что уничтожил пушку восставших. [520]Не были забыты и гражданские лица: их ревностные расследования и вынесенные ими приговоры принесли им похвалу и приличные денежные суммы.
«Действия, предпринятые Осио Хэйхатиро, окончились полным поражением», [521]- пишет Юкио Мисима, его главный современный почитатель. Несправедливости, которые Осио намеревался уничтожить, продолжали твориться; результаты же его действий оказались прямо противоположными предполагавшимся. Действительно, критическое состояние с продуктами питания в городе несколько смягчилось, однако лишь благодаря ряду обильных урожаев, а не стараниями героя-святого. Несомненно, сам Осио понимал всю несостоятельность восстания, но его характер никогда не позволял ему признать это открыто.
Предводители восстания погибли в пламени; людей, предавших его, назначили на высокие посты, коррумпированные чиновники и «прожорливые» торговцы процветали как и прежде. В то же время, тысячи простых людей жестоко пострадали от пожаров и эпидемии, вспыхнувшей вскоре после событий. И, хотя голод кончился, состояние беднейших горожан продолжало оставаться весьма непрочным. «В прошлом году, — писал тогдашний хроникер, — те, кого преследовал голод, скатились до состояния нищих, ни на что не пригодных людей. Они уходили и приходили, неспособные отличить день от ночи, жалобно взывая со слезами на глазах. Большинство из них вскоре исчезло, — вероятно, они умерли, так как количество нищих резко уменьшилось». [522]
Хотя на токугавский режим Бакуфу восстание и произвело некоторое сдерживающее влияние, оно не предприняло ничего, чтобы смягчить условия, его вызвавшие. [523]Реформы сёгуната, проведенные несколько лет спустя, были направлены прежде всего на укрепление существовавшего порядка и усиление военной мощи правительства, а не на изменения того типа, которого требовал Осио; проводились же они в рамках ортодоксального (чжусианского) конфуцианства. Министр — главное лицо, ответственное за реформы — чрезмерно преувеличивал необходимость бережливости, появившись на людях в одежде из хлопка, а не шелка; однако, несмотря на столь поучительный пример, правительственные экономисты не смогли смягчить тяготы масс, а новая жесткая программа ограничений в национальном масштабе зачастую ухудшала условия жизни именно тех людей, которым хотел помочь Осио. Традиционные ограничения были еще раз подтверждены, налоги и другие поборы — увеличены. Одной из целей реформаторов было сдержать инфляцию, однако это совершенно не удалось, и спустя несколько лет цены на рис и прочие основные продукты поползли вверх, что возымело обычные нежелательные последствия для трудящихся масс. [524]
Несмотря на свой выразительный провал, осакское восстание вызвало другие многочисленные иккипо всей стране. [525]Одно из первых подобных крупных восстаний произошло в отдаленной северной провинции Этиго из-за высокой цены на рис. На знаменах инсургентов было указано, что они являются «учениками Осио» и желают «низвергнуть грабителей страны». За остававшийся недолгий период правления Токугава, в городах, тысячах деревень и поселков произошло около трехсот выступлений. В каждом случае эти иккиподавлялись, а их участники наказывались: то были симптомы серьезных упущений в экономической политике Бакуфу, однако вовсе не они послужили причиной его падения.
События после Реформации Мэйдзи закрепили посмертную славу Осио. Замещение токугавского правительства Бакуфу имперской бюрократией представляло собой не более, чем смену хозяев: Реставрация предстала насмешкой над идеей Осио превратить имперские институты власти в символ справедливости для народа. Земельная и налоговая реформы, проведенные новыми правителями были гибельными для массы беднейших слоев, условия жизни которых вызвали восстание Осио, и начиная с 1873 года прокатилась новая волна икки. [526]Наказания были менее ужасающие чем во времена Токугава, однако ни одно из выступлений не достигло своих целей, и почитателям Осио в последующие годы не удавалось тешить себя мыслью, что философия и действия их учителя установили прецедент удачного противодействия несправедливостям властей. [527]
Неудача Осио происходила не от превратностей судьбы, но от фундаментальных слабостей самого подхода к делу. [528]Он безнадежно недооценивал перевес в балансе сил его сторонников и Бакуфу. Кроме того, он был до невообразимого неумелый планировщик. [529]Считая себя человеком, способным на эффективные действия, он был совершенно некомпетентен в разработке общей стратегии и знал очень мало о практических деталях. Из-за неудачной организации, даже простой план уничтожить все записи в деревенских правлениях не был приведен в исполнение. Также, похоже, у него были очень смутные представления относительно того, что произойдет в случае удачи восстания; не было у него и планов отступления на случай непредвиденных обстоятельств. Сосредоточившись на философских принципах, моральных обличениях и религиозных лозунгах, Осио с презрением отверг конкретные программы практических действий, которые должны были бы последовать вслед за выступлением. Это вновь напоминает нам о некоторых «людях действия» в современной японской истории (включая Сайго Такамори, молодых офицеров 30-х годов, а из более близкого времени — Юкио Мисима), взгляды и характер которых не позволяли им много размышлять о практическом продолжении своей конфронтации с властями.
Это непосредственно соотносится с природой той нонконформистской философии, которая вдохновила Осио и его почитателей в последовавшие десятилетия. В Японии, как указывал Абэ Синкин, Ёмэйгаку(философия Ван Янмина) является не столько философией действия, сколько философией неудачных действий. [530]Так что, как замечал сам Мисима, и Осио, и те японцы, которые уже после него уверовали в доктрины Ван Янмина, были едины в том смысле, что «стремились утвердить свою волю, но не могли видеть того, что за этим по последует». [531]Личная философия Осио, с ее сильным мистическим уклоном и стремлением обрести бессмертную славу в качестве героя-святого, оставляла мало простора для практических деталей проведения реальных реформ. Он пребывал в эмоциональной сфере, совершенно отличной от своих прагматичных западных современников — Джереми Бентама и Уильяма Вилберфорса. Для этого индивидуалиста, человека в сущности глубоко одинокого, искренность побуждений всегда была выше реальных планов; он избегал той разновидности практического компромисса, который позволил бы ему, например, искать материальной поддержки у правителя одного из крупных уделов, настроенного против правительства, или связать свои планы с тайным объединением недовольных «ронинов». [532]
В таком тесно связанном, конформистском обществе, каковым является Япония, где прежде всего ценится обретение успеха в своем обычном, тщательно определенном кругу, существует особо почтительное отношение к индивиду, чей яркий характер и решимость воплотить абстрактные идеалы заставляют, побуждают его вырваться из «паутины общества» и противопоставить себя подавляющим силам правящих властей взрывом отчаянного неповиновения ( якэ-но янпати). Такого человека уважают не только за физическую храбрость и готовность рискнуть всем ради стоящей цели (эти качества считаются героическими практически в любой культуре), его жизнь становится символическим выражением сопротивления практическим ограничениям, которые ощущают тысячи других людей, но не смеют проявить свои чувства. Таким образом, его жертва как бы утешает их, компенсируя расстройство. Старая японская пословица предупреждает, что высовывающийся гвоздь неизбежно получит удар по шляпке; однако именно отказ соотносить свои действия с практическими, реалиями и есть героизм. Осио Хэйхатиро оставил безопасную, многообещавшую карьеру самурая-чиновника, посвятив всего себя крамольной философии, которая заставила его выйти из спокойствия своего кабинета в мешанину внешнего мира, где с помощью донкихотского выпада против правительства он попытался бросить вызов тому, что по определению непобедимо. Все же, при всем ударении, которое Осио делал на действии, в практической области он не совершил ничего позитивного. Его короткая жизнь представляет нам идеальный пример того, как «дух идеалиста победно парит над распростертым телом своего земного хозяина». [533]
Глава 9
«Апофеоз Великого Сайго»
У входа в парк Уэно, всего в нескольких минутах ходьбы от пропитанной смогом мешанины токийских улиц, есть небольшая возвышенность, называемая Сакурагаока (Вишневый Холм). Здесь, окруженный лотками с сувенирами и бродячими фотографами, стоит памятник сторонникам сёгуната Токугава, павшим на этом месте после полной победы роялистов в сражении, приведшем к Реставрации Мэйдзи. Напротив памятника, полностью его заслоняя, стоит бронзовая статуя роялиста, покончившего с собой на Кюсю почти ровно столетие назад. В повседневной летней накидке, соломенных сандалиях, он сжимает самурайский меч в левой руке, а правой на поводке держит охотничью собаку; за долгое время его голова и плечи (а также собака) покрылась густым голубиным пометом. В этой гордой, но естественной позе стоит он на пьедестале, на котором высечена эпитафия: ЗАСЛУГИ НАШЕГО ВОЗЛЮБЛЕННОГО САЙГО ПЕРЕД НАЦИЕЙ НЕ НУЖДАЮТСЯ В ПАНЕГИРИКАХ, ИБО ОНИ ЗАСВИДЕТЕЛЬСТВОВАНЫ ГЛАЗАМИ И УШАМИ НАРОДА….
Знаменитая статуя в парке Уэно совсем не принадлежит к величайшим скульптурным творениям мира; однако в ней выражено многое из характера героя и легенды о нем. Пара бронзовых столбов, поддерживающих крепко сколоченное тело, подавляющее своим весом и силой мускулов — таковы ноги Сайго Такамори. У него не руки, а кулаки, каждый палец которых — орудие действия. У него нет шеи; голова, напоминающая ядро, плотно посажена на грудь, крепкую, как взлетная площадка. Его большие глаза вперяются в человека, как два тигра, горящие силой воли и демонической энергией. Герой был мертв уже более двадцати лет, когда в конце XIX века отлили его памятник, основной объем средств для которого составили небольшие пожертвования его почитателей со всей Японии. [534]На протяжении последовавших пятидесяти лет Сакурагаока стала местом, куда стекались сотни тысяч паломников, отдававших долг почтения Сайго Такамори и силе его духа; вдохновленные этим свиданием, они уходили, сфотографировавшись на фоне гаргантюанской фигуры. В оккупационный период американские власти решили было демонтировать статую, представлявшуюся им символом японского национализма, милитаризма и прочих идеологических категорий, непопулярных в то время. Однако, массовый протест оказался достаточно сильным, и Верховное Командование отступило от своих намерений. [535]Бронзовый образ остался нетронутым, и затворы фотоаппаратов продолжают неутомимо щелкать вокруг него.
Иностранцу, посетившему парк Уэно, трудно представить себе, что эта почитаемая личность окончила свои дни, будучи официально осужденной, как предатель. [536]Однако, это именно так; карьера Великого Сайго, как одного из лидеров Реставрации Мэйдзи, достигла апогея, когда он возглавил последнее и самое кровавое восстание против того самого императорского правительства, которое помогал создавать, и бросил вызов силам под командованием принца, кузена самого императора Мэйдзи. Оказанное им вооруженное сопротивление было несравнимо масштабнее попытки, предпринятой Осио за сорок лет до него — не столько бунт, сколько гражданская война, — однако, как и Осакское восстание, оно окончилась неудачей, и герой был вынужден покончить с собой в знак признания своего поражения.
Жизнь Сайго Такамори являет нам весь диапазон национального этоса, равным образом, как и тех головокружительных перемен, происходивших в Японии в ранний период Мэйдзи. Она имеет ту же параболическую форму, что и у Митидзанэ и Ёсицунэ, однако с более крутым поворотом; к тому же драма разыгралась не в туманной древности, а сравнительно недавно. До двадцати семи лет Сайго служил чиновником средней руки в отдаленном районе Кюсю, в сорок пять он вознесся над Японией, как колосс, служа императору Мэйдзи не только как один из ведущих членов национального правительства, но также в качестве Главного Государственного Советника, Командующего императорской охраной и Маршала; пять лет спустя он был низвержен до статуса бунтовщика и бежал от императорских сил, которыми когда-то командовал. Совсем недавний баловень правительства, купавшийся в лучах народного обожания, был официально признан виновным в высшей измене и осужден Государственным Канцлером (некогда — другом и сторонником), как наимерзейший негодяй в Японии, «враг двора, для которого нет места ни на земле, ни на небесах. [537]»
Однако, всего через несколько лет после своего поражения и гибели, Сайго Такамори был реабилитирован тем же правительством, которое он пытался свергнуть. Рядом с его могилой было выстроено синтоистское святилище для почитания его духа, названное его именем. В 1890 году он получил посмертное прощение от императора Мэйдзи, ему были возвращены прежний ранг и знаки достоинства. В 1902 году его сын получил титул маркиза — не в качестве признания каких-либо его особых заслуг, но как еще один знак почтения его отцу.
Такая серия перипетий редка даже для Японии; переведенная же в западный контекст, она попадает в разряд фантастических причуд. Слава, популярность и власть Сайго после Реставрации были сравнимы с соответствующими у герцога Веллингтона, когда он вернулся в Англию после победы при Ватерлоо. Если бы ход карьеры Железного Герцога походил на соответствующий у Сайго, то несколько лет спустя он покинул бы Англию с чувством омерзения ко внутренней коррупции в стране и либеральной внешней политике, вернулся бы в родные места в Ирландии и возглавил бы безнадежное восстание молодых сорвиголов, которое было бы подавлено британской армией, а сам он был бы убит; однако десяток лет спустя он получил бы высочайшее прощение за свой акт измены, ему было бы возвращено герцегство, в Лондоне, Дублине и других уголках империи воздвигли бы его статуи, и возникали бы легенды о том, что ему чудом удалось спастись и вскоре он вернется с континента, чтобы защитить свою страну. Разумеется, аналогия эта приблизительна, однако она ничуть не преувеличивает превратности судьбы японского героя.
Официальная реабилитация Сайго Такамори — малозначимая формальность в тот момент, когда он был надежно мертв — не являлась просто попыткой залечить старые раны, но отражала то, как его воспринимали японцы. Правители страны, похоже, с некоторым запозданием осознали, что в их распоряжении был настоящий герой, и что следует воспользоваться случаем, дабы воздать ему заслуженные почести. Он был не только самым популярный из лидеров движения Реставрации, но стал считаться эталоном японского героизма в современной истории Японии, человеком той же эмоциональной традиции, что Ёсицунэ и Масасигэ, которого, благодаря его особой японской комбинации качеств, можно не просто почитать, но и любить.
Его близкие приверженцы и последователи поклонялись ему, как сверхчеловеку, и его последнее поражение в бою ничуть не приуменьшило их энтузиазм. Типичные нижеследующие заметки составлены юношей, который сопровождал его в полном опасностей отступлении из Кумамото, когда стало ясно, что восстание провалилось:
Когда я шел по дороге, [кто-то] внезапно остановил меня и сказал: «Мальчик, подожди немного.» «В чем дело?» — спросил я, оборачиваясь. «Тебе надо уйти с дороги, так как приближается Учитель». Мы оба сошли с дороги на левую сторону. Неторопливо приближался Дай-Сайго сэнсэй[Великий Учитель Сайго], в шляпе… и с мечом на боку. Казалось, что он неспешно охотится на этих мирных полях, забыв о присутствии противника. Когда, я подумал, что это соответствует наружности государственного мужа и достоинству величайшего героя в мире, я не мог не почтить его. «Какой великий человек, наш Учитель!»
«Да, он — божество». [538]
Не только сторонников Сайго поражала сила его личности. Даже такие его враги, как генерал Ямагата, ответственный за разгром восстания Сайго, признавали его величие, одновременно порицая его неумелые расчеты. После умиротворения в лояльной правительственной газете появилась редакционная статья, в которой подчеркивались недостатки руководства и управления Сайго, но восхвалялись его честность и храбрость, а в заключении говорилось, что «в некоторых отношениях он был замечательным человеком»:
Каким человеком был Сайго Такамори? Его дом не блистал ни богатством, ни количеством слуг. Однако он обрел такое доверие народа, что смог поднять целую армию на восстание против императорских сил и, несмотря на то, что к нему присоединились всего три провинции, в удачных боях и отступлениях он продержался против правительства более полугода. Наконец… окруженный императорскими войсками, он пробился сквозь них и бежал в свои родные места в Кагосима, где был убит в бою. Если тщательно проследить его путь, мы увидим, что он пронес свою славу до самого конца. Он умер, не испытав позора, и мирно закрыл свои глаза… [539]Немного спустя, когда пришло время составлять сборник «Посмертных слов» Сайго, его редактором стал не кто иной, как управляющий северного клана, участвовавшего в яростных сражениях с героем в 1867-68 годах. Предисловие к этому сборнику заканчивалось надгробным плачем: «Увы, отчего ты так спешно покинул этот мир, Повелитель Сайго? [540]»
В последовавшем прославлении в Сайго Такамори прослеживаются две основные линии, одна из которых представлена людьми твердых националистических, или «японистических» убеждений, подчеркивавших его традиционный самурайский этос и непримиримое отношение к корейскому вопросу; другая — либералами, демократами и социалистами, для которых главным была жесткая конфронтация героя с консервативным истеблишментом того времени. [541]Среди самых ранних почитателей Сайго были члены движения «за народные права», включая революционных оппонентов режиму Мэйдзи. Эти люди представляли его символом свободы и сопротивления (дзию то тэнко);он был их великой надеждой и, подобно Джорджу Вашингтону, [542]должен был повести людей на борьбу с угнетателями из правящей олигархии.
На знаменитого либерального мыслителя Фукудзава Юкити, сделавшего, вероятно, более, чем кто-либо другой в Японии для заимствования политической демократии и западных идей, Сайго Такамори оказал глубокое воздействие несмотря на то, что последний с подозрением относился к инновациям зарубежного происхождения. Разница точек зрения двух людей никогда не снижала их взаимного уважения. Фукудзава описывал Сайго, как величайшегогероя Реставрации Мэйдзи, как человека, представлявшего не просто часть Японии, но всех людей (тэнка-но дзимбуцу).В книге, написанной всего через месяц после восстания (однако, опубликованной, из-за правительственной цензуры, лишь двадцать лет спустя), он выражал свое неудовольствие теми способами, посредством которых Сайго из национального идола был переделан в «великого предателя», [543]и высказывал особую неприязнь к тем шелкоперам-жерналистам, которые предпочли критиковать бывшего героя, потому так стало надо с точки зрения выгоды и политики. Замечательно, что в период официального бесчестья Сайго, такой либерал-западник, как Фукудзава, был единственным известным писателем, публично его защищавшим. Он дошел даже до того, что оправдывал само восстание, разъясняя, что именно деспотизм режима Окубо поставил Сайго «в трудное положение» и в конце концов его убил. [544]Причиной восстания стала «темная, несправедливая политика правительства», попытавшегося отобрать у людей их страну и обращаться с народом, как с рабами. Искренность Сайго в его приверженности правому делу никогда не сможет быть оспорена, и предположить, что этот самый лояльный из японцев, мог быть действительно предателем по отношению к императору, значило извращать истину. [545]Вполне мог наступить такой день, когда Сайго вновь стал бы незаменимым. «Хотя Япония — маленькая страна, и государственный закон суров, несомненно, она достаточно велика для одного и единтсвенного Сайго Такамори. [546]»
Другим неожиданным почитателем был Утимура Кандзо, ведущий христианский мыслитель, которого принудили оставить его академический пост в 1891 году из-за того, что он отказался поклониться копии Императорского Рескрипта об образовании, и кто стал пацифистом после китайско-японской войны. По самым важным вопросам они диаметрально расходились (Сайго ни в малейшей степени не интересовался христианством, ему также очень мало подходило название «пацифист»); однако, в книге, озаглавленной «Выдающиеся японцы», Утимура посвящает первую главу герою с Кюсю, которого описывает, как последнего и величайшего в долгом ряду знаменитых японских самураев. [547]Он ставит его рядом с коммодором Пэрри, как одного из двух человек, сделавших больше всего для пробуждения Японии от ее долгого сна, [548]и указывает, что, хотя они не знали друг друга, но работали в одном направлении, причем японский герой подхватил начинания человека с Запада. Позже в своем эссе Утимура указывает, что многие из самых важных высказываний Сайго были идентичны, по крайней мере, по духу, отрывкам из Нового Завета, и близко подходит к тому, чтобы представить самурая с Кюсю как разновидность бессознательного христианина. [549]
В сфере идеологических целей трудно представить себе кого-то более отличного от Сайго, чем знаменитого социалиста и журналиста Котоку Сюсуй, организатора Социал-Демократической партии, осужденного за статьи против Русско-Японской войны и в конце концов повешенного, по явной судебной ошибке, как соучастника в заговоре о покушении на императора Мэйдзи. Все же, подобно многим ранним японским социалистам, Котоку с почтением относился к Сайго Такамори (разумеется, не из-за его политических или социальных идей), как к «человеку чести, носителю народного духа» (сиси дзинтш),как к «свече, расходующей себя, чтобы возжечь других». [550]
Когда Котоку был приговорен к смерти, его судьбу сравнивали с уделом Сайго Такамори — «еще один трагический герой, завлеченный [в заговор] своими соратниками», и в просьбах о помиловании ссылались на тот факт, что Сайго, теперь уже официально признанный в качестве нациинального героя, когда-то был осужден, как бунтовщик. [551]
Другая сторона спектра — верующие в «японизм» и национализм из правого крыла, практически единогласно провозглашали Сайго Такамори основным героем современности. Первым в этой влиятельной категории был суперпатриот Тояма Мицуру, основатель нескольких шовинистических обществ, активный сторонник японской экспансии на континент, а в последние годы жизни — признанный дуайен ультранационалистического движения. Всю свою долгую, лихорадочную жизнь Тояма оставался яростным почитателем Сайго Такамори, чью судьбу и характер он представлял своим последователям в качестве идеального примера японского патриотизма.
Знаменитая статуя в парке Уэно совсем не принадлежит к величайшим скульптурным творениям мира; однако в ней выражено многое из характера героя и легенды о нем. Пара бронзовых столбов, поддерживающих крепко сколоченное тело, подавляющее своим весом и силой мускулов — таковы ноги Сайго Такамори. У него не руки, а кулаки, каждый палец которых — орудие действия. У него нет шеи; голова, напоминающая ядро, плотно посажена на грудь, крепкую, как взлетная площадка. Его большие глаза вперяются в человека, как два тигра, горящие силой воли и демонической энергией. Герой был мертв уже более двадцати лет, когда в конце XIX века отлили его памятник, основной объем средств для которого составили небольшие пожертвования его почитателей со всей Японии. [534]На протяжении последовавших пятидесяти лет Сакурагаока стала местом, куда стекались сотни тысяч паломников, отдававших долг почтения Сайго Такамори и силе его духа; вдохновленные этим свиданием, они уходили, сфотографировавшись на фоне гаргантюанской фигуры. В оккупационный период американские власти решили было демонтировать статую, представлявшуюся им символом японского национализма, милитаризма и прочих идеологических категорий, непопулярных в то время. Однако, массовый протест оказался достаточно сильным, и Верховное Командование отступило от своих намерений. [535]Бронзовый образ остался нетронутым, и затворы фотоаппаратов продолжают неутомимо щелкать вокруг него.
Иностранцу, посетившему парк Уэно, трудно представить себе, что эта почитаемая личность окончила свои дни, будучи официально осужденной, как предатель. [536]Однако, это именно так; карьера Великого Сайго, как одного из лидеров Реставрации Мэйдзи, достигла апогея, когда он возглавил последнее и самое кровавое восстание против того самого императорского правительства, которое помогал создавать, и бросил вызов силам под командованием принца, кузена самого императора Мэйдзи. Оказанное им вооруженное сопротивление было несравнимо масштабнее попытки, предпринятой Осио за сорок лет до него — не столько бунт, сколько гражданская война, — однако, как и Осакское восстание, оно окончилась неудачей, и герой был вынужден покончить с собой в знак признания своего поражения.
Жизнь Сайго Такамори являет нам весь диапазон национального этоса, равным образом, как и тех головокружительных перемен, происходивших в Японии в ранний период Мэйдзи. Она имеет ту же параболическую форму, что и у Митидзанэ и Ёсицунэ, однако с более крутым поворотом; к тому же драма разыгралась не в туманной древности, а сравнительно недавно. До двадцати семи лет Сайго служил чиновником средней руки в отдаленном районе Кюсю, в сорок пять он вознесся над Японией, как колосс, служа императору Мэйдзи не только как один из ведущих членов национального правительства, но также в качестве Главного Государственного Советника, Командующего императорской охраной и Маршала; пять лет спустя он был низвержен до статуса бунтовщика и бежал от императорских сил, которыми когда-то командовал. Совсем недавний баловень правительства, купавшийся в лучах народного обожания, был официально признан виновным в высшей измене и осужден Государственным Канцлером (некогда — другом и сторонником), как наимерзейший негодяй в Японии, «враг двора, для которого нет места ни на земле, ни на небесах. [537]»
Однако, всего через несколько лет после своего поражения и гибели, Сайго Такамори был реабилитирован тем же правительством, которое он пытался свергнуть. Рядом с его могилой было выстроено синтоистское святилище для почитания его духа, названное его именем. В 1890 году он получил посмертное прощение от императора Мэйдзи, ему были возвращены прежний ранг и знаки достоинства. В 1902 году его сын получил титул маркиза — не в качестве признания каких-либо его особых заслуг, но как еще один знак почтения его отцу.
Такая серия перипетий редка даже для Японии; переведенная же в западный контекст, она попадает в разряд фантастических причуд. Слава, популярность и власть Сайго после Реставрации были сравнимы с соответствующими у герцога Веллингтона, когда он вернулся в Англию после победы при Ватерлоо. Если бы ход карьеры Железного Герцога походил на соответствующий у Сайго, то несколько лет спустя он покинул бы Англию с чувством омерзения ко внутренней коррупции в стране и либеральной внешней политике, вернулся бы в родные места в Ирландии и возглавил бы безнадежное восстание молодых сорвиголов, которое было бы подавлено британской армией, а сам он был бы убит; однако десяток лет спустя он получил бы высочайшее прощение за свой акт измены, ему было бы возвращено герцегство, в Лондоне, Дублине и других уголках империи воздвигли бы его статуи, и возникали бы легенды о том, что ему чудом удалось спастись и вскоре он вернется с континента, чтобы защитить свою страну. Разумеется, аналогия эта приблизительна, однако она ничуть не преувеличивает превратности судьбы японского героя.
Официальная реабилитация Сайго Такамори — малозначимая формальность в тот момент, когда он был надежно мертв — не являлась просто попыткой залечить старые раны, но отражала то, как его воспринимали японцы. Правители страны, похоже, с некоторым запозданием осознали, что в их распоряжении был настоящий герой, и что следует воспользоваться случаем, дабы воздать ему заслуженные почести. Он был не только самым популярный из лидеров движения Реставрации, но стал считаться эталоном японского героизма в современной истории Японии, человеком той же эмоциональной традиции, что Ёсицунэ и Масасигэ, которого, благодаря его особой японской комбинации качеств, можно не просто почитать, но и любить.
Его близкие приверженцы и последователи поклонялись ему, как сверхчеловеку, и его последнее поражение в бою ничуть не приуменьшило их энтузиазм. Типичные нижеследующие заметки составлены юношей, который сопровождал его в полном опасностей отступлении из Кумамото, когда стало ясно, что восстание провалилось:
Когда я шел по дороге, [кто-то] внезапно остановил меня и сказал: «Мальчик, подожди немного.» «В чем дело?» — спросил я, оборачиваясь. «Тебе надо уйти с дороги, так как приближается Учитель». Мы оба сошли с дороги на левую сторону. Неторопливо приближался Дай-Сайго сэнсэй[Великий Учитель Сайго], в шляпе… и с мечом на боку. Казалось, что он неспешно охотится на этих мирных полях, забыв о присутствии противника. Когда, я подумал, что это соответствует наружности государственного мужа и достоинству величайшего героя в мире, я не мог не почтить его. «Какой великий человек, наш Учитель!»
«Да, он — божество». [538]
Не только сторонников Сайго поражала сила его личности. Даже такие его враги, как генерал Ямагата, ответственный за разгром восстания Сайго, признавали его величие, одновременно порицая его неумелые расчеты. После умиротворения в лояльной правительственной газете появилась редакционная статья, в которой подчеркивались недостатки руководства и управления Сайго, но восхвалялись его честность и храбрость, а в заключении говорилось, что «в некоторых отношениях он был замечательным человеком»:
Каким человеком был Сайго Такамори? Его дом не блистал ни богатством, ни количеством слуг. Однако он обрел такое доверие народа, что смог поднять целую армию на восстание против императорских сил и, несмотря на то, что к нему присоединились всего три провинции, в удачных боях и отступлениях он продержался против правительства более полугода. Наконец… окруженный императорскими войсками, он пробился сквозь них и бежал в свои родные места в Кагосима, где был убит в бою. Если тщательно проследить его путь, мы увидим, что он пронес свою славу до самого конца. Он умер, не испытав позора, и мирно закрыл свои глаза… [539]Немного спустя, когда пришло время составлять сборник «Посмертных слов» Сайго, его редактором стал не кто иной, как управляющий северного клана, участвовавшего в яростных сражениях с героем в 1867-68 годах. Предисловие к этому сборнику заканчивалось надгробным плачем: «Увы, отчего ты так спешно покинул этот мир, Повелитель Сайго? [540]»
В последовавшем прославлении в Сайго Такамори прослеживаются две основные линии, одна из которых представлена людьми твердых националистических, или «японистических» убеждений, подчеркивавших его традиционный самурайский этос и непримиримое отношение к корейскому вопросу; другая — либералами, демократами и социалистами, для которых главным была жесткая конфронтация героя с консервативным истеблишментом того времени. [541]Среди самых ранних почитателей Сайго были члены движения «за народные права», включая революционных оппонентов режиму Мэйдзи. Эти люди представляли его символом свободы и сопротивления (дзию то тэнко);он был их великой надеждой и, подобно Джорджу Вашингтону, [542]должен был повести людей на борьбу с угнетателями из правящей олигархии.
На знаменитого либерального мыслителя Фукудзава Юкити, сделавшего, вероятно, более, чем кто-либо другой в Японии для заимствования политической демократии и западных идей, Сайго Такамори оказал глубокое воздействие несмотря на то, что последний с подозрением относился к инновациям зарубежного происхождения. Разница точек зрения двух людей никогда не снижала их взаимного уважения. Фукудзава описывал Сайго, как величайшегогероя Реставрации Мэйдзи, как человека, представлявшего не просто часть Японии, но всех людей (тэнка-но дзимбуцу).В книге, написанной всего через месяц после восстания (однако, опубликованной, из-за правительственной цензуры, лишь двадцать лет спустя), он выражал свое неудовольствие теми способами, посредством которых Сайго из национального идола был переделан в «великого предателя», [543]и высказывал особую неприязнь к тем шелкоперам-жерналистам, которые предпочли критиковать бывшего героя, потому так стало надо с точки зрения выгоды и политики. Замечательно, что в период официального бесчестья Сайго, такой либерал-западник, как Фукудзава, был единственным известным писателем, публично его защищавшим. Он дошел даже до того, что оправдывал само восстание, разъясняя, что именно деспотизм режима Окубо поставил Сайго «в трудное положение» и в конце концов его убил. [544]Причиной восстания стала «темная, несправедливая политика правительства», попытавшегося отобрать у людей их страну и обращаться с народом, как с рабами. Искренность Сайго в его приверженности правому делу никогда не сможет быть оспорена, и предположить, что этот самый лояльный из японцев, мог быть действительно предателем по отношению к императору, значило извращать истину. [545]Вполне мог наступить такой день, когда Сайго вновь стал бы незаменимым. «Хотя Япония — маленькая страна, и государственный закон суров, несомненно, она достаточно велика для одного и единтсвенного Сайго Такамори. [546]»
Другим неожиданным почитателем был Утимура Кандзо, ведущий христианский мыслитель, которого принудили оставить его академический пост в 1891 году из-за того, что он отказался поклониться копии Императорского Рескрипта об образовании, и кто стал пацифистом после китайско-японской войны. По самым важным вопросам они диаметрально расходились (Сайго ни в малейшей степени не интересовался христианством, ему также очень мало подходило название «пацифист»); однако, в книге, озаглавленной «Выдающиеся японцы», Утимура посвящает первую главу герою с Кюсю, которого описывает, как последнего и величайшего в долгом ряду знаменитых японских самураев. [547]Он ставит его рядом с коммодором Пэрри, как одного из двух человек, сделавших больше всего для пробуждения Японии от ее долгого сна, [548]и указывает, что, хотя они не знали друг друга, но работали в одном направлении, причем японский герой подхватил начинания человека с Запада. Позже в своем эссе Утимура указывает, что многие из самых важных высказываний Сайго были идентичны, по крайней мере, по духу, отрывкам из Нового Завета, и близко подходит к тому, чтобы представить самурая с Кюсю как разновидность бессознательного христианина. [549]
В сфере идеологических целей трудно представить себе кого-то более отличного от Сайго, чем знаменитого социалиста и журналиста Котоку Сюсуй, организатора Социал-Демократической партии, осужденного за статьи против Русско-Японской войны и в конце концов повешенного, по явной судебной ошибке, как соучастника в заговоре о покушении на императора Мэйдзи. Все же, подобно многим ранним японским социалистам, Котоку с почтением относился к Сайго Такамори (разумеется, не из-за его политических или социальных идей), как к «человеку чести, носителю народного духа» (сиси дзинтш),как к «свече, расходующей себя, чтобы возжечь других». [550]
Когда Котоку был приговорен к смерти, его судьбу сравнивали с уделом Сайго Такамори — «еще один трагический герой, завлеченный [в заговор] своими соратниками», и в просьбах о помиловании ссылались на тот факт, что Сайго, теперь уже официально признанный в качестве нациинального героя, когда-то был осужден, как бунтовщик. [551]
Другая сторона спектра — верующие в «японизм» и национализм из правого крыла, практически единогласно провозглашали Сайго Такамори основным героем современности. Первым в этой влиятельной категории был суперпатриот Тояма Мицуру, основатель нескольких шовинистических обществ, активный сторонник японской экспансии на континент, а в последние годы жизни — признанный дуайен ультранационалистического движения. Всю свою долгую, лихорадочную жизнь Тояма оставался яростным почитателем Сайго Такамори, чью судьбу и характер он представлял своим последователям в качестве идеального примера японского патриотизма.