Страница:
[84]
Не исключено, что именно это массовое бегство ускорило смерть императора Котоку. Мы узнаем, что он был «охвачен горечью и желал оставить трон». [85]В действительности же он не только не отрекся, но и переехал в новый дворец, возможно — чтобы Нанива не навеивала ему горьких ассоциаций. Отсюда он посылает своей молодой жене, покинувшей его, следующие грустные строки:
Единственным кандидатом на место его преемника был принц Нака, однако он вновь не воспользовался этой возможностью. Далее реальный выбор мог пасть на сына императора Котоку. Принцу Арима, однако, было всего четырнадцать лет, а до этого в Японии еще не было прецедента занятия трона императором-мальчиком. Кроме того, как становится ясно из последовавших событий, принц Нака именно и стремился избежать императорского наследования по прямой линии от императора Котоку, поскольку это препятствовало бы возможности стать в конце концов императором ему самому. В итоге принц и его советники решили, что его мать, бывшая императрица Когёку, снова взойдет на трон. [88]Ей шел уже шестьдесят первый год, и решение принца Нака, вероятно, явилось временной мерой для удержания трона в надежных руках до тех пор, пока он наконец не сядет на него сам. Хотя в японской истории такое повторное восхождение бывшего императора являлось случаем беспрецедентным, хроники не содержат ни единого слова объяснения или комментария относительно возвращения на трон старой императрицы, от которого она отреклась десятью годами ранее. Возможно, так сложилось из-за того, что действительная причина, известная лишь людям при дворе, не могла быть официально объявлена. [89]
Много лет принц Нака и Хасихито жили более или менее открыто как муж и жена. Ситуация эта, безусловно, болезненно воспринималась ее пасынком принцем Арима и возмущала многих при дворе, кто был близок к старому императору. Все же, в японской императорской традиции не существовало ничего, что могло бы помешать назначить Хасихито императрицей, когда принц Нака взошел бы на трон, — то есть ничего, кроме того неудобного факта, что у них была одна мать. [90]В древней Японии проявлялась чрезвычайная терпимость к степеням родства; в императорской фамилии (как, вероятно, и во всем обществе) браки между сводными братьями и сестрами вполне допускались до тех пор, пока общим родителем являлся отец. [91]Существовал, однако, строгий запрет на браки между отпрысками от одной матери, [92]и принц Нака, вероятно, не желал подвергать опасности свои позиции созданием такой ситуации, когда он становился бы императором и, таким образом, открывал дискуссию относительно своих отношений с императрицей Хасихито. Связь принца со своей сводной сестрой, очевидно, играла немалую роль в его карьере: лишь после ее смерти он решился наконец стать императором.
Когда его дядя, старый император, был надежно упрятан в могилу, а мать надежно усажена на трон, наследный принц продолжил свои политические маневры в проведении многочисленных сложных мер по осуществлению Великой Реформы. И все же, его позиция не была совершенно неуязвимой. Помимо деликатного характера его личной ситуации в отношениях с императрицей Хасихито, ему противостояла потенциальная оппозиция из различных группировок, не получивших никакой выгоды от недавних экономических и административных изменений, и которые, поэтому, противились его попыткам переделать Японию по иноземному образцу; [93]немедленно зазвучали также голоса, недовольные увеличением общественных работ и строительства. Новое правление императрицы началось со строительного бума в столице и прилегающих областях, частично направленного на то, чтобы впечатлять население мощью и стабильностью центрального правительства. Это неизбежно должно было ухудшить положение в достаточно примитивной японской экономике VII века, и в хрониках, обычно настроенных достаточно проправительственно, отмечаются многочисленные народные недовольства:
В это время [656 год] правительство уделяло большое внимание общественным работам. Моряков заняли на строительстве канала от западных склонов горы Кагу до горы Исоноками. На двести барж нагрузили камни с горы Исоноками и сплавили по течению к холмам к востоку от дворца, [94]где сложили в виде стены. Люди порицали [эти действия], говоря: «Этот безумный канал поглотил впустую труд более чем тридцати тысяч людей, а постройка стены — труд еще семидесяти тысяч. [95]А если еще подумать о дереве для дворца, сгнившем на холме, погребенном под камнями?!» Другие бранили [правительство], говоря: «Пусть эта груда камней, что они сваливают на холме, развалится тотчас же, как их взгромоздят друг на друга!» [96]
Народная оппозиция государственной программе, очевидно, не ограничивалась одними словесными упреками; во времена правления императрицы пожары все снова и снова уничтожали новые строения, и очень непохоже, что все они были случайными. [97]Усиливающееся недовольство, естественно, было направлено прежде всего против человека, непосредственно ответственного как за неудобоваримые реформы, так и за тягостные предприятия с привлечением масс людей. Принц Нака, обладавший острым интеллектом и подозрительным характером, очевидно, знал об оппозиционных настроениях, возбуждаемых проводимой им политикой; поскольку он был преисполнен стремления внедрять свои реформы и другие новшества и в дальнейшем, необходимо было избежать такой ситуации, когда диссидентские элементы попытались бы объединиться для отстранения его от власти. За время своего правления в звании наследного принца, он часто действовал с мгновенной, жестокой неотвратимостью, устраняя индивидов, потенциально могущих стать центрами группировки его оппонентов. В 645 году он обвинил своего сводного брата, принца Фурухито, в подготовке восстания и немедленно отдал приказ о его казни, хотя фактически единственным преступлением Фурухито было то, что он являлся кандидатом в императоры от Сога и мог, таким образом, стать центром внимания для анти-реформистских элементов. Непохоже, чтобы оставшиеся в живых Сога готовили какие-либо подрывные планы. В любом случае, политикой принца Нака было наносить удар до того, как потенциальная оппозиция обращалась реальной угрозой. Если же в процессе становилось необходимым сфабриковать фальшивые доказательства против невиновных людей, это могло быть оправдываемо все заслоняющей важностью защиты реформаторского движения на его ранней, критической стадии. В 658 году, когда оппозиция политике принца Нака, казалось, снова стала формироваться в единое целое, единственным оставшимся в живых членом императорской фамилии, способным стать центром притяжения для различных антигосударственных элементов в стране, был его двоюродным брат, сын императора Котоку. Принцу Арима исполнилось восемнадцать, — тот самый возраст, когда принц Нака начал организовывать заговор против Сога. Хотя не существовало ничего, дающего возможность предположить, что молодой человек имеет какое бы то ни было намерение быть в оппозиции к правительству, не говоря уже о его свержении, нетрудно было предположить, что, по мере его взросления, недовольные элементы могут избрать его своим кандидатом. Будучи сыном предыдущего императора, он имел немало претензий ко всем при дворе, не говоря уже о наследном принце. В конечном счете, единственной возможностью для принца Нака воспрепятствовать ему занять трон было стать императором самому, что пока было невозможно, либо — полностью устранить его со сцены, что было возможно вполне.
К тому же, в уме наследного принца могли крыться и другие, более личные соображения: его молодой двоюродный брат мог вынашивать в душе чувство горького негодования. Принцу Арима была очевидно известна та унизительная роль, которую его отец, старый император, был принужден играть из-за связи принца Нака с императрицей Хасихито, и ему без сомнения рассказали о том самовольстве, с которым его двоюродный брат переселил ее и других придворных в свой замок в Асука, причинив тем самым старому императору много горя и, вероятно, приблизив его кончину. Что было бы более естественным, если бы он в конечном счете решился отомстить за своего умершего отца и наказать свою грешницу-мать, поддержав силы, желающие уничтожить принца Нака и его реформистское правительство?
Любые подобные подозрения, которые могли бы появляться у наследного принца относительно будущего поведения его двоюродного брата, усиливал необычный темперамент юноши. Запись, датированная 657 годом, описывает принца Арима, как имевшего скрытный характер, и добавляет, что тот «прикидывался сумасшедшим» ( ицувари табурэтэ). [98]Хроника, естественно, — проправительственная и стремится всеми способами оправдать дальнейшее поведение принца Нака, выдвигая против Арима обвинения. На самом же деле кажется вполне возможным, что молодой человек, в раннем возрасте лишившись родителей и оказавшись изолированным при дворе, где всем заправлял его всевластный и враждебно настроенный старший кузен, ответственный за соблазнение его мачехи и унижение его старого отца, становился с годами все более мрачным и невротичным, и что его «сумасшествие» не было уловкой, но вполне настоящим нарушением личностной ориентации. Наблюдая ничем не прикрытые отношения наложницы своего отца и ее любовника царских кровей, принц Арима имел все причины ощущать недоверие к своим старшим родственникам. Его «скрытность» могла быть просто защитой от мира, казавшегося враждебным и опасным.
Осенью он покинул столицу, отправившись в Муро — район горячих источников на побережье полуострова Кии, где он надеялся поправить свое здоровье. [99]Хроника считает, что это был не более, чем предлог ( ямаи-о осамуру манэ сйтэ), настаивая, что принц Арима уже решился на заговор против правительства и прикрывался своей вымышленной болезнью для того, чтобы встретиться со своими приятелями-заговорщиками в надежном, удаленном месте. Однако, нет ни одного доказательства того, что принц имел подобные намерения; гораздо более вероятно, что он был в грустном, обеспокоенном расположении духа (состояние, в наши дни описываемое, как острая депрессия, или нервный срыв), и он отправился в Муро, убегая от придворной напряженности, чтобы обрести хоть какое-то душевное успокоение. Казалось, эта поездка ему помогла: вернувшись в столицу, он хвалил горячие источники своей тете, старой императрице, говоря, что его болезнь стала уходить «с того самого момента, как я увидел то место». [100]
Приблизительно через год, когда императрица была в состоянии глубокого уныния из-за смерти ее любимого внука, она решила сама посетить Муро и отправилась туда с сыном, наследным принцем. Принц Арима остался в Асука, и именно в то время он оказался замешан в заговор, приведший его к гибели. Нижеследующее описание событие тех дней взято из Нихон сёки: [101]
3 декабря [658 года]. Господин Сога-но Акаэ, назначенный дежурным управителем [на время отсутствия императрицы и наследного принца], говорил с императорским принцем Арима так: «В отношении государственных дел у императорских правителей выявляются три ошибки. Первая — она строит большие сокровищницы, где накапливает богатства, собранные у народа. Вторая — она использует доходы от налогов на постройку длинных каналов. Третья — она нагружает баржи камнями, перевозит и сооружает из них холмы». Тогда принц Арима понял, что Акаэ настроен к нему дружески, и был доволен… [102]
5 декабря. Императорский принц Арима посетил дом Акаэ и взошел в высший этаж, где они сговаривались с Сиоя-но Мурадзи Коносиро… [и другими]. «Сперва мы должны поджечь императорский дворец, — сказал принц Арима. — Затем, с пятью сотнями людей мы блокируем гавань Муро на один день и две ночи, немедленно отрезав остров Авадзи с помощью флота таким образом, что Муро превратиться в застенок. Поступая так, мы легко победим». Кто-то возразил, говоря: «Это не сработает. Очень хорошо строить планы, но у вас не хватит сил, чтобы исполнить их. Вашему Высочеству всего лишь восемнадцать лет, вы еще не достигли зрелости. Сперва вырастите, и тогда вы получите власть, вам необходимую». «В этом году я достиг возраста, когда могу управлять армией,» - ответил принц Арима. [Когда они говорили], внезапно сам по себе сломался подлокотник. Присутствующие восприняли это, как плохое предзнаменование и поклялись друг другу, что более ничего не предпримут. Тогда принц Арима вернулся к себе домой в Итифу.
В середине ночи господин Акаэ послал Мононобэ-но Энои-но Мурадзи Сиби с командой из рабочих, трудившихся во дворце, и они окружили дом принца Арима. [103]Затем он безотлагательно отослал верхового уведомить императрицу.
9 декабря. Императорский принц Арима, Сиоя-но Мурадзи Коносиро… [и двое других] были арестованы и отправлены к горячим источникам в Муро…
Сразу же по их прибытии принца Арима лично допросил наследный принц. «Почему ты замышлял измену?» - спросил наследный принц. «Ответ на это знает небо и Акаэ, — отвечал принц Арима, — сам же я не понимаю, что происходит».
11 декабря. Господину Тадзии приказано удушить императорского принца Арима на холме Фудзисиро. [104]В этот же день Сиоя-но Мурадзи Коносиро [и двое других обвиняемых] были обезглавлены на холме Фудзисиро. Перед казнью Коносиро сказал: «Могу ли я просить разрешения моей правой руке изготовлять вещи, ценные для государства?» [105]
Запись в хронике намеренно опускает два знаменитых стихотворения принца Арима. Ее авторы имели целью представить молодого человека изменником, не собираясь возбуждать любых ненужных симпатий к нему упоминанием горьких предсмертных стихов, создатели которых ассоциировались с японскими героями, а не с государственными преступниками. У составителей Маньёсю, замечательной поэтической антологии, составленной около 760 года, не было подобных запретов, и с их помощью молодой принц стал великим романтико-трагическим героем VII века, сочинившим следующее:
Два стихотворения принца Арима, сложенные, когда он оплакивал свою судьбу и связал ветви сосны:
Прежде всего, совершенно невероятно, чтобы юноше, столь незащищенный и изолированный при дворе, серьезно намеревался низвергнуть всевластного наследного принца и его правительство. Как мы узнаем, единственным близким единомышленником Арима был некий малоизвестный господин по имени Сиоя-но Мурадзи Коносиро, мелкий правительственный чиновник, разумеется неспособный обеспечить достаточный престиж и средства, необходимые для любого самого незначительного выступления. Хотя в стране было много недовольных, особенно — местных предводителей, противившихся Великой Реформе, даже в официальной хронике не говорится, что принц Арима имел какие бы то ни было контакты с этими потенциальными сторонниками.
Как же тогда интерпретировать его отношения с Сога-но Акаэ? При чтении записей у меня сложилось впечатление, что Акаэ был агентом-провокатором, сговорившимся с наследным принцем заманить Арима в ловушку, втянув его в фальшивый заговор. У принца Нака были серьезные причины бояться, что его младший кузен в будущем может стать фокусом для оппозиции ему самому и проводимой им политики; то, что он использовал Акаэ для устранения своего последнего потенциального противника, вполне совпадало с его предшествовавшими действиями против таких невиновных людей, как принц Фурухито. Версия агента-провокатора подтверждается тем фактом, что, когда принц Нака в конечном итоге взошел на трон (под именем императора Тэндзи), он сделал Акаэ левым министром — высший пост в правительстве который вряд ли мог быть поручен лицу, не так давно инспирировавшему заговор против трона.
Можно лишь удивляться, отчего принц Арима вообще доверял человеку, настолько близкому правительственным кругам, что наследный принц оставил его официальным заместителем на время своего отсутствия в столице. Возможно, принц считал, что Акаэ непременно должен был ненавидеть принца Нака за его роль в разгроме клана Сога и что, несмотря на свое высокое положение в правительстве, тот готов рискнуть всем, дабы отомстить за свою семью. Более того, принц Арима был молодым, неопытным человеком, который не мог положиться ни на кого из придворных; снедаемый неприязнью к своему властному кузену, отравившему жизнь его отцу, он мог наивно поверить Акаэ, когда тот открыл ему свои притворные сомнения относительно правительства. Отсюда и его радость, когда он узнает, что «Акаэ дружески к нему настроен»: наконец-то он нашел хоть кого-то, кто, как он считал, не любит наследного принца так же сильно, как и он сам, и кто даже готов открыть ему свои тайные мысли. Вполне вероятно, поэтому, что на следующий день он пошел к Акаэ.
Однако, тот план действий, который, как передают, он предложил во время своего визита, — очевидная фальшивка. Не было ни «пяти сотен человек», которые бы блокировали гавань Муро, ни флота ( фуна икуса), который бы отрезал остров Авадзи. [107]Эти и другие детали были, вероятно, придуманы Акаэ, или даже составителями хроники, чтобы хоть как-то подкрепить неубедительные доказательства вины принца Арима. Среди всех натяжек и подделок в официальной записи, ответ Арима наследному принцу звучит с необычной силой правдивости: «Небо и Акаэ знают, что ответить. Я же не понимаю, что происходит». Вместо того, чтобы объяснять свои мнимые действия, или пытаться оправдать себя, принц Арима выражает замешательство, которое может ощутить каждый, внезапно попавший в искусную ловушку врага.
Конечно, то, что произошло в действительности, навсегда останется неизвестным; все же, затевал ли принц Арима что-либо против правительства, или нет, — очевидна его невиновность, как человека, обреченного на неудачу. Заговор, если таковой вообще существовал, был тщетной попыткой, и сыграл он лишь на руку его врагам. В отличие от своего меланхолического датского коллеги, которому в конечном счете удается опозорить свою мать и убить ее царственного любовника, молодой японский герой потерпел полную неудачу во всех своих намерениях отомстить, и его ранние неудачи привели не к блестящему оправданию, но в петлю палача; принц Нака, прототип Клавдия в этой драме, удачно удалив со сцены своего воинственного родственника, смог жить с императрицей Хасихито, наслаждаясь властью и победами. [108]
Принц Арима стоит в ряду молодых героев с плачевной судьбой, которые на протяжении веков вызывали горячий отклик в японских сердцах. Их неудачи не есть просто «разновидность невинности», но являются фокусом их героического статуса. Это связано с общим взглядом на жизнь, который во многих отношениях диаметрально противоположен доминирующим западным представлениям. Иудео-христианский подход основан на той успокоительной идее, что, до тех пор, пока человек верит, Бог будет на его стороне, и он, или по крайней мере его дело, восторжествует в конце. Таким образом, герой типа Роланда, хотя его и побеждают в сражении, никогда не оставляем Богом, и успешно помогает победе христиан над сарацинами.
Этот, в основе своей оптимистический, взгляд особенно бросается в глаза в самой западной из всех стран Запада — Соединенных Штатах Америки, в традициях которых было всегда вытеснять трагические ноты жизни и, зачастую вопреки очевидному, верить в изначальную доброту человечества, или, по крайней мере, той части человечества, которая к счастью поселилась в их границах. «Я знаю Америку, — говорил один из недавних президентов, — сердце у Америки доброе». [109]К этому заявлению нельзя не отнестись с известной долей иронии, особенно припомнив личность его автора; все же, такой сентимент отражает общее допущение, широко и прочно принятое. Разумеется, и американцам знакомо отчаяние, однако оно возникает не из философского осознания экзистенциальной ограниченности человека, но от расстройства, следующего за чрезмерной надеждой на возможность обрести счастье в этой жизни.
Японцы располагаются на другом краю спектра; с древности они имели склонность к мысли, что мир и человеческие условия существования вовсе не должны обязательно быть благоприятными. Несмотря на всю кипучесть и мощь этой страны, ее обитателям свойственна нота глубокого пессимизма, чувство, что по большому счету все против нас и, как бы мы ни старались, мы играем в заранее проигранную игру. Раньше или позже, но каждый индивид обречен на поражение; даже если он обойдет все многочисленные препоны, выставленные жестоким обществом, в конце концов его победят естественные силы — возраст, болезни, смерть. Человеческая жизнь — ё-но нака[ «этот мир»], выражение, так часто ставившееся поэтами первой строкой, — исполнена грустных превратностей; она преходяща и непостоянна, как времена года. Беспомощность и поражение уже заложены во всех делах человека, и тут уж (как напоминает нам самое распространенное японское выражение) сйката-га най— ничего не поделаешь, ничем не поможешь.
Врожденный пессимизм проистекает из комбинации буддизма Махаяны (остающимся основным религиозным и эмоциональным фактором, воздействующим на японцев, гораздо дольше, чем в любой другой крупной стране) со странной предрасположенностью к землетрясениям и другим природным катастрофам. Весьма ярко это обнаруживается в японской очарованности экстремальными ситуациями, которая дала долгую цепь художественных произведений «литературы несчастий», начиная со «Сказания о доме Тайра» и других древних военных хроник и до современных романов типа «Огней на равнине».
Не исключено, что именно это массовое бегство ускорило смерть императора Котоку. Мы узнаем, что он был «охвачен горечью и желал оставить трон». [85]В действительности же он не только не отрекся, но и переехал в новый дворец, возможно — чтобы Нанива не навеивала ему горьких ассоциаций. Отсюда он посылает своей молодой жене, покинувшей его, следующие грустные строки:
В древнеяпонском языке слово «видеть» ( миру) имело те же сексуальные коннотации, что и библейское «познать»; представляется, что император Котоку воспользовался им, дабы указать на отношения своей жены с принцем Нака. [87]На следующий месяц принц Нака услыхал, что его дядя серьезно болен, и посетил его во дворце в сопровождении большой свиты, куда он включил вдовствующую императрицу и — что было весьма бестактно — императрицу Хасихито. Спустя девять дней император Котоку скончался.
Лошадка, что я держал,
С поводом на шее,
Мог ли кто-либо ее видеть —
Лошадку, которую я никогда не выводил? [86]
Единственным кандидатом на место его преемника был принц Нака, однако он вновь не воспользовался этой возможностью. Далее реальный выбор мог пасть на сына императора Котоку. Принцу Арима, однако, было всего четырнадцать лет, а до этого в Японии еще не было прецедента занятия трона императором-мальчиком. Кроме того, как становится ясно из последовавших событий, принц Нака именно и стремился избежать императорского наследования по прямой линии от императора Котоку, поскольку это препятствовало бы возможности стать в конце концов императором ему самому. В итоге принц и его советники решили, что его мать, бывшая императрица Когёку, снова взойдет на трон. [88]Ей шел уже шестьдесят первый год, и решение принца Нака, вероятно, явилось временной мерой для удержания трона в надежных руках до тех пор, пока он наконец не сядет на него сам. Хотя в японской истории такое повторное восхождение бывшего императора являлось случаем беспрецедентным, хроники не содержат ни единого слова объяснения или комментария относительно возвращения на трон старой императрицы, от которого она отреклась десятью годами ранее. Возможно, так сложилось из-за того, что действительная причина, известная лишь людям при дворе, не могла быть официально объявлена. [89]
Много лет принц Нака и Хасихито жили более или менее открыто как муж и жена. Ситуация эта, безусловно, болезненно воспринималась ее пасынком принцем Арима и возмущала многих при дворе, кто был близок к старому императору. Все же, в японской императорской традиции не существовало ничего, что могло бы помешать назначить Хасихито императрицей, когда принц Нака взошел бы на трон, — то есть ничего, кроме того неудобного факта, что у них была одна мать. [90]В древней Японии проявлялась чрезвычайная терпимость к степеням родства; в императорской фамилии (как, вероятно, и во всем обществе) браки между сводными братьями и сестрами вполне допускались до тех пор, пока общим родителем являлся отец. [91]Существовал, однако, строгий запрет на браки между отпрысками от одной матери, [92]и принц Нака, вероятно, не желал подвергать опасности свои позиции созданием такой ситуации, когда он становился бы императором и, таким образом, открывал дискуссию относительно своих отношений с императрицей Хасихито. Связь принца со своей сводной сестрой, очевидно, играла немалую роль в его карьере: лишь после ее смерти он решился наконец стать императором.
Когда его дядя, старый император, был надежно упрятан в могилу, а мать надежно усажена на трон, наследный принц продолжил свои политические маневры в проведении многочисленных сложных мер по осуществлению Великой Реформы. И все же, его позиция не была совершенно неуязвимой. Помимо деликатного характера его личной ситуации в отношениях с императрицей Хасихито, ему противостояла потенциальная оппозиция из различных группировок, не получивших никакой выгоды от недавних экономических и административных изменений, и которые, поэтому, противились его попыткам переделать Японию по иноземному образцу; [93]немедленно зазвучали также голоса, недовольные увеличением общественных работ и строительства. Новое правление императрицы началось со строительного бума в столице и прилегающих областях, частично направленного на то, чтобы впечатлять население мощью и стабильностью центрального правительства. Это неизбежно должно было ухудшить положение в достаточно примитивной японской экономике VII века, и в хрониках, обычно настроенных достаточно проправительственно, отмечаются многочисленные народные недовольства:
В это время [656 год] правительство уделяло большое внимание общественным работам. Моряков заняли на строительстве канала от западных склонов горы Кагу до горы Исоноками. На двести барж нагрузили камни с горы Исоноками и сплавили по течению к холмам к востоку от дворца, [94]где сложили в виде стены. Люди порицали [эти действия], говоря: «Этот безумный канал поглотил впустую труд более чем тридцати тысяч людей, а постройка стены — труд еще семидесяти тысяч. [95]А если еще подумать о дереве для дворца, сгнившем на холме, погребенном под камнями?!» Другие бранили [правительство], говоря: «Пусть эта груда камней, что они сваливают на холме, развалится тотчас же, как их взгромоздят друг на друга!» [96]
Народная оппозиция государственной программе, очевидно, не ограничивалась одними словесными упреками; во времена правления императрицы пожары все снова и снова уничтожали новые строения, и очень непохоже, что все они были случайными. [97]Усиливающееся недовольство, естественно, было направлено прежде всего против человека, непосредственно ответственного как за неудобоваримые реформы, так и за тягостные предприятия с привлечением масс людей. Принц Нака, обладавший острым интеллектом и подозрительным характером, очевидно, знал об оппозиционных настроениях, возбуждаемых проводимой им политикой; поскольку он был преисполнен стремления внедрять свои реформы и другие новшества и в дальнейшем, необходимо было избежать такой ситуации, когда диссидентские элементы попытались бы объединиться для отстранения его от власти. За время своего правления в звании наследного принца, он часто действовал с мгновенной, жестокой неотвратимостью, устраняя индивидов, потенциально могущих стать центрами группировки его оппонентов. В 645 году он обвинил своего сводного брата, принца Фурухито, в подготовке восстания и немедленно отдал приказ о его казни, хотя фактически единственным преступлением Фурухито было то, что он являлся кандидатом в императоры от Сога и мог, таким образом, стать центром внимания для анти-реформистских элементов. Непохоже, чтобы оставшиеся в живых Сога готовили какие-либо подрывные планы. В любом случае, политикой принца Нака было наносить удар до того, как потенциальная оппозиция обращалась реальной угрозой. Если же в процессе становилось необходимым сфабриковать фальшивые доказательства против невиновных людей, это могло быть оправдываемо все заслоняющей важностью защиты реформаторского движения на его ранней, критической стадии. В 658 году, когда оппозиция политике принца Нака, казалось, снова стала формироваться в единое целое, единственным оставшимся в живых членом императорской фамилии, способным стать центром притяжения для различных антигосударственных элементов в стране, был его двоюродным брат, сын императора Котоку. Принцу Арима исполнилось восемнадцать, — тот самый возраст, когда принц Нака начал организовывать заговор против Сога. Хотя не существовало ничего, дающего возможность предположить, что молодой человек имеет какое бы то ни было намерение быть в оппозиции к правительству, не говоря уже о его свержении, нетрудно было предположить, что, по мере его взросления, недовольные элементы могут избрать его своим кандидатом. Будучи сыном предыдущего императора, он имел немало претензий ко всем при дворе, не говоря уже о наследном принце. В конечном счете, единственной возможностью для принца Нака воспрепятствовать ему занять трон было стать императором самому, что пока было невозможно, либо — полностью устранить его со сцены, что было возможно вполне.
К тому же, в уме наследного принца могли крыться и другие, более личные соображения: его молодой двоюродный брат мог вынашивать в душе чувство горького негодования. Принцу Арима была очевидно известна та унизительная роль, которую его отец, старый император, был принужден играть из-за связи принца Нака с императрицей Хасихито, и ему без сомнения рассказали о том самовольстве, с которым его двоюродный брат переселил ее и других придворных в свой замок в Асука, причинив тем самым старому императору много горя и, вероятно, приблизив его кончину. Что было бы более естественным, если бы он в конечном счете решился отомстить за своего умершего отца и наказать свою грешницу-мать, поддержав силы, желающие уничтожить принца Нака и его реформистское правительство?
Любые подобные подозрения, которые могли бы появляться у наследного принца относительно будущего поведения его двоюродного брата, усиливал необычный темперамент юноши. Запись, датированная 657 годом, описывает принца Арима, как имевшего скрытный характер, и добавляет, что тот «прикидывался сумасшедшим» ( ицувари табурэтэ). [98]Хроника, естественно, — проправительственная и стремится всеми способами оправдать дальнейшее поведение принца Нака, выдвигая против Арима обвинения. На самом же деле кажется вполне возможным, что молодой человек, в раннем возрасте лишившись родителей и оказавшись изолированным при дворе, где всем заправлял его всевластный и враждебно настроенный старший кузен, ответственный за соблазнение его мачехи и унижение его старого отца, становился с годами все более мрачным и невротичным, и что его «сумасшествие» не было уловкой, но вполне настоящим нарушением личностной ориентации. Наблюдая ничем не прикрытые отношения наложницы своего отца и ее любовника царских кровей, принц Арима имел все причины ощущать недоверие к своим старшим родственникам. Его «скрытность» могла быть просто защитой от мира, казавшегося враждебным и опасным.
Осенью он покинул столицу, отправившись в Муро — район горячих источников на побережье полуострова Кии, где он надеялся поправить свое здоровье. [99]Хроника считает, что это был не более, чем предлог ( ямаи-о осамуру манэ сйтэ), настаивая, что принц Арима уже решился на заговор против правительства и прикрывался своей вымышленной болезнью для того, чтобы встретиться со своими приятелями-заговорщиками в надежном, удаленном месте. Однако, нет ни одного доказательства того, что принц имел подобные намерения; гораздо более вероятно, что он был в грустном, обеспокоенном расположении духа (состояние, в наши дни описываемое, как острая депрессия, или нервный срыв), и он отправился в Муро, убегая от придворной напряженности, чтобы обрести хоть какое-то душевное успокоение. Казалось, эта поездка ему помогла: вернувшись в столицу, он хвалил горячие источники своей тете, старой императрице, говоря, что его болезнь стала уходить «с того самого момента, как я увидел то место». [100]
Приблизительно через год, когда императрица была в состоянии глубокого уныния из-за смерти ее любимого внука, она решила сама посетить Муро и отправилась туда с сыном, наследным принцем. Принц Арима остался в Асука, и именно в то время он оказался замешан в заговор, приведший его к гибели. Нижеследующее описание событие тех дней взято из Нихон сёки: [101]
3 декабря [658 года]. Господин Сога-но Акаэ, назначенный дежурным управителем [на время отсутствия императрицы и наследного принца], говорил с императорским принцем Арима так: «В отношении государственных дел у императорских правителей выявляются три ошибки. Первая — она строит большие сокровищницы, где накапливает богатства, собранные у народа. Вторая — она использует доходы от налогов на постройку длинных каналов. Третья — она нагружает баржи камнями, перевозит и сооружает из них холмы». Тогда принц Арима понял, что Акаэ настроен к нему дружески, и был доволен… [102]
5 декабря. Императорский принц Арима посетил дом Акаэ и взошел в высший этаж, где они сговаривались с Сиоя-но Мурадзи Коносиро… [и другими]. «Сперва мы должны поджечь императорский дворец, — сказал принц Арима. — Затем, с пятью сотнями людей мы блокируем гавань Муро на один день и две ночи, немедленно отрезав остров Авадзи с помощью флота таким образом, что Муро превратиться в застенок. Поступая так, мы легко победим». Кто-то возразил, говоря: «Это не сработает. Очень хорошо строить планы, но у вас не хватит сил, чтобы исполнить их. Вашему Высочеству всего лишь восемнадцать лет, вы еще не достигли зрелости. Сперва вырастите, и тогда вы получите власть, вам необходимую». «В этом году я достиг возраста, когда могу управлять армией,» - ответил принц Арима. [Когда они говорили], внезапно сам по себе сломался подлокотник. Присутствующие восприняли это, как плохое предзнаменование и поклялись друг другу, что более ничего не предпримут. Тогда принц Арима вернулся к себе домой в Итифу.
В середине ночи господин Акаэ послал Мононобэ-но Энои-но Мурадзи Сиби с командой из рабочих, трудившихся во дворце, и они окружили дом принца Арима. [103]Затем он безотлагательно отослал верхового уведомить императрицу.
9 декабря. Императорский принц Арима, Сиоя-но Мурадзи Коносиро… [и двое других] были арестованы и отправлены к горячим источникам в Муро…
Сразу же по их прибытии принца Арима лично допросил наследный принц. «Почему ты замышлял измену?» - спросил наследный принц. «Ответ на это знает небо и Акаэ, — отвечал принц Арима, — сам же я не понимаю, что происходит».
11 декабря. Господину Тадзии приказано удушить императорского принца Арима на холме Фудзисиро. [104]В этот же день Сиоя-но Мурадзи Коносиро [и двое других обвиняемых] были обезглавлены на холме Фудзисиро. Перед казнью Коносиро сказал: «Могу ли я просить разрешения моей правой руке изготовлять вещи, ценные для государства?» [105]
Запись в хронике намеренно опускает два знаменитых стихотворения принца Арима. Ее авторы имели целью представить молодого человека изменником, не собираясь возбуждать любых ненужных симпатий к нему упоминанием горьких предсмертных стихов, создатели которых ассоциировались с японскими героями, а не с государственными преступниками. У составителей Маньёсю, замечательной поэтической антологии, составленной около 760 года, не было подобных запретов, и с их помощью молодой принц стал великим романтико-трагическим героем VII века, сочинившим следующее:
Два стихотворения принца Арима, сложенные, когда он оплакивал свою судьбу и связал ветви сосны:
Ивасиро, где были написаны эти стихотворения, — пустынное место на полуострове Кии, примерно в десяти милых от горячих источников Муро. Принц Арима был схвачен 6 декабря и в тот же день уведен из столицы. За три дня он прошел расстояние в девяносто миль до Муро, где наследный принц провел официальное расследование. Возможно, ночь 8 декабря была проведена в Ивасиро, располагавшемся в дне ходьбы от пункта назначения, и он сложил стихи незадолго до оглашения приговора. Существовал обычай, когда люди, попадавшие в затруднительное положение, связывали ветви сосны, как заговор, привлекавший удачу. В данном конкретном случае такой заговор не оказался действенным, поскольку принц Арима был казнен двумя днями позже, однако в сознании людей связанные сосновые ветки стали прочно ассоциироваться с историей его последних дней, обессмертив его имя. Когда придворный поэт Нага-но Имики Окимаро посетил Ивасиро около двадцати пяти лет спустя, ему показали дерево, связанное с историей несчастного принца, что вдохновило его на написание двух элегических стихов, включенных в антологию Маньёсю. Первое из них перекликается со словами героя:
Здесь, на берегу Ивасиро,
Я связываю ветви сосны.
Если только выпадет мне счастье,
Я вернусь, и вновь увижу этот узел
Теперь, двигаясь вперед, кладя под голову подушку из трав,
Я не имею коробки для риса,
И кладу это подношение богам
На грубые дубовые листья. [106]
Во втором стихотворении сосна персонифицируется, становится символом мертвого принца:
О, конечно, он вернулся
И увидел тот самый узел,
Что завязал здесь на ветке сосны
У берега Ивасиро!
Несколькими десятилетиями позже Яманоуэ-но Окура, один из лучших поэтов в Маньёсю, написал стихотворение, в котором снова представлена сосна, помнящая судьбу принца Арима:
Связанная сосна, растущая на равнине в Ивасиро,
Не забывает своего прошлого,
И сердце ее все еще сжато печалью.
На самом деле, он был далеко не забыт. Как предполагает само включение этих стихов в Маньёсю, принц Арима уже овладел воображением людей, и его роль в политических катаклизмах VII века представлялась ролью беспомощной жертвы, невинность и чистота помыслов которой привели к несчастью в мирских делах. Официальная хроника, разумеется, представляет его в виде предателя, и в этом трудно полностью усомниться. Безусловно, существовал некий заговор, вовлекший Арима, однако, из того, что мы знаем о методах принца Нака, становится ясным, что жертвой оказалось не государство, а сам молодой принц.
Хотя его дух летает над головами и все еще обходит берег,
Люди и не подозревают, что он здесь;
Знает лишь сосна.
Прежде всего, совершенно невероятно, чтобы юноше, столь незащищенный и изолированный при дворе, серьезно намеревался низвергнуть всевластного наследного принца и его правительство. Как мы узнаем, единственным близким единомышленником Арима был некий малоизвестный господин по имени Сиоя-но Мурадзи Коносиро, мелкий правительственный чиновник, разумеется неспособный обеспечить достаточный престиж и средства, необходимые для любого самого незначительного выступления. Хотя в стране было много недовольных, особенно — местных предводителей, противившихся Великой Реформе, даже в официальной хронике не говорится, что принц Арима имел какие бы то ни было контакты с этими потенциальными сторонниками.
Как же тогда интерпретировать его отношения с Сога-но Акаэ? При чтении записей у меня сложилось впечатление, что Акаэ был агентом-провокатором, сговорившимся с наследным принцем заманить Арима в ловушку, втянув его в фальшивый заговор. У принца Нака были серьезные причины бояться, что его младший кузен в будущем может стать фокусом для оппозиции ему самому и проводимой им политики; то, что он использовал Акаэ для устранения своего последнего потенциального противника, вполне совпадало с его предшествовавшими действиями против таких невиновных людей, как принц Фурухито. Версия агента-провокатора подтверждается тем фактом, что, когда принц Нака в конечном итоге взошел на трон (под именем императора Тэндзи), он сделал Акаэ левым министром — высший пост в правительстве который вряд ли мог быть поручен лицу, не так давно инспирировавшему заговор против трона.
Можно лишь удивляться, отчего принц Арима вообще доверял человеку, настолько близкому правительственным кругам, что наследный принц оставил его официальным заместителем на время своего отсутствия в столице. Возможно, принц считал, что Акаэ непременно должен был ненавидеть принца Нака за его роль в разгроме клана Сога и что, несмотря на свое высокое положение в правительстве, тот готов рискнуть всем, дабы отомстить за свою семью. Более того, принц Арима был молодым, неопытным человеком, который не мог положиться ни на кого из придворных; снедаемый неприязнью к своему властному кузену, отравившему жизнь его отцу, он мог наивно поверить Акаэ, когда тот открыл ему свои притворные сомнения относительно правительства. Отсюда и его радость, когда он узнает, что «Акаэ дружески к нему настроен»: наконец-то он нашел хоть кого-то, кто, как он считал, не любит наследного принца так же сильно, как и он сам, и кто даже готов открыть ему свои тайные мысли. Вполне вероятно, поэтому, что на следующий день он пошел к Акаэ.
Однако, тот план действий, который, как передают, он предложил во время своего визита, — очевидная фальшивка. Не было ни «пяти сотен человек», которые бы блокировали гавань Муро, ни флота ( фуна икуса), который бы отрезал остров Авадзи. [107]Эти и другие детали были, вероятно, придуманы Акаэ, или даже составителями хроники, чтобы хоть как-то подкрепить неубедительные доказательства вины принца Арима. Среди всех натяжек и подделок в официальной записи, ответ Арима наследному принцу звучит с необычной силой правдивости: «Небо и Акаэ знают, что ответить. Я же не понимаю, что происходит». Вместо того, чтобы объяснять свои мнимые действия, или пытаться оправдать себя, принц Арима выражает замешательство, которое может ощутить каждый, внезапно попавший в искусную ловушку врага.
Конечно, то, что произошло в действительности, навсегда останется неизвестным; все же, затевал ли принц Арима что-либо против правительства, или нет, — очевидна его невиновность, как человека, обреченного на неудачу. Заговор, если таковой вообще существовал, был тщетной попыткой, и сыграл он лишь на руку его врагам. В отличие от своего меланхолического датского коллеги, которому в конечном счете удается опозорить свою мать и убить ее царственного любовника, молодой японский герой потерпел полную неудачу во всех своих намерениях отомстить, и его ранние неудачи привели не к блестящему оправданию, но в петлю палача; принц Нака, прототип Клавдия в этой драме, удачно удалив со сцены своего воинственного родственника, смог жить с императрицей Хасихито, наслаждаясь властью и победами. [108]
Принц Арима стоит в ряду молодых героев с плачевной судьбой, которые на протяжении веков вызывали горячий отклик в японских сердцах. Их неудачи не есть просто «разновидность невинности», но являются фокусом их героического статуса. Это связано с общим взглядом на жизнь, который во многих отношениях диаметрально противоположен доминирующим западным представлениям. Иудео-христианский подход основан на той успокоительной идее, что, до тех пор, пока человек верит, Бог будет на его стороне, и он, или по крайней мере его дело, восторжествует в конце. Таким образом, герой типа Роланда, хотя его и побеждают в сражении, никогда не оставляем Богом, и успешно помогает победе христиан над сарацинами.
Этот, в основе своей оптимистический, взгляд особенно бросается в глаза в самой западной из всех стран Запада — Соединенных Штатах Америки, в традициях которых было всегда вытеснять трагические ноты жизни и, зачастую вопреки очевидному, верить в изначальную доброту человечества, или, по крайней мере, той части человечества, которая к счастью поселилась в их границах. «Я знаю Америку, — говорил один из недавних президентов, — сердце у Америки доброе». [109]К этому заявлению нельзя не отнестись с известной долей иронии, особенно припомнив личность его автора; все же, такой сентимент отражает общее допущение, широко и прочно принятое. Разумеется, и американцам знакомо отчаяние, однако оно возникает не из философского осознания экзистенциальной ограниченности человека, но от расстройства, следующего за чрезмерной надеждой на возможность обрести счастье в этой жизни.
Японцы располагаются на другом краю спектра; с древности они имели склонность к мысли, что мир и человеческие условия существования вовсе не должны обязательно быть благоприятными. Несмотря на всю кипучесть и мощь этой страны, ее обитателям свойственна нота глубокого пессимизма, чувство, что по большому счету все против нас и, как бы мы ни старались, мы играем в заранее проигранную игру. Раньше или позже, но каждый индивид обречен на поражение; даже если он обойдет все многочисленные препоны, выставленные жестоким обществом, в конце концов его победят естественные силы — возраст, болезни, смерть. Человеческая жизнь — ё-но нака[ «этот мир»], выражение, так часто ставившееся поэтами первой строкой, — исполнена грустных превратностей; она преходяща и непостоянна, как времена года. Беспомощность и поражение уже заложены во всех делах человека, и тут уж (как напоминает нам самое распространенное японское выражение) сйката-га най— ничего не поделаешь, ничем не поможешь.
Врожденный пессимизм проистекает из комбинации буддизма Махаяны (остающимся основным религиозным и эмоциональным фактором, воздействующим на японцев, гораздо дольше, чем в любой другой крупной стране) со странной предрасположенностью к землетрясениям и другим природным катастрофам. Весьма ярко это обнаруживается в японской очарованности экстремальными ситуациями, которая дала долгую цепь художественных произведений «литературы несчастий», начиная со «Сказания о доме Тайра» и других древних военных хроник и до современных романов типа «Огней на равнине».