Страница:
В то время, как позитивные черты жизни и характера героя преувеличиваются (или даже полностью выдумываются), менее привлекательные стороны окружаются молчанием и оказываются забытыми до тех пор, пока их не эксгумируют роющиеся в старье историки или поздние поколения. Так, в легенде о Мартине Лютере ничего не говорится о его яром неприятии крестьянского восстания, которое он в достаточной степени сам же и вдохновил; так же и в случае с Сайго Такамори мы слышим о его заступничестве за истощенных работников на сахарных плантациях, но ничего о том, что он ничего не сделал, чтобы помочь им именно тогда, когда имел для этого реальную возможность. Один из результатов процесса создания легенды, с его сложным ходом преувеличений и укорачиваний, — создание психологически неполной и недостоверной персоналии. Так, «более темная сторона» характера Сайго, где было и чувство вины, и необходимость в самоуединении, и вспышки ярости, и склонность обращать эту ярость не только против «продажных» врагов, но также и против самого себя, желая себе гибели, как в легенде, так и в истории обходится стороной. Этому, однако, существуют неоспоримые доказательства.
Приняв за должное тот факт, что в конкретный момент японской истории требовался объединяющий людей национальный герой, и что этот герой вскоре оброс массой легенд, мы все же остаемся перед центральным вопросом: почему из всех значительных личностей годов Реставрации именно побежденный бунтовщик наиболее полно ответил всем требованиям, и как мог такой человек, как Сайго Такамори, представлявший устаревшие, «феодальные» ценности, почитавшийся лишь старомодными и шовинистически настроенными японцами, смог сохранить популярность, несмотря на полное изменение в восприятии эпохи за прошедшие десятилетия? Причиной, разумеется, являются не какие-либо его особые способности. У Сайго не было ни одного из политических или экономических талантов Окубо или Кидо, или военного умения генералов Ямагата и Ноги. В удачных сражениях против Бакуфу он был всего лишь одним из многих выдающихся лидеров, а его сильный характер не был исключением среди членов правительства Мэйдзи. Когда, наконец, он порвал с коллегами и пошел своим путем, результат оказался катастрофическим; это привело к результату, прямо противоположному ожидаемому. И все же именно он, а не кто-либо из других, более удачливых основателей современного японского государства, стал самой почитаемой фигурой того периода, символом сопротивления несправедливостям властей. [735]
Вероятно, жизнь Кусуноки Масасигэ являет собой самую близкую аналогию. В соответствии с легендами, и Масасигэ, и Сайго возглавили борьбу ради свержения злодейского Бакуфу и добились успеха в «восстановлении» у власти соответствующих императоров (Годайго и Мэйдзи); позже, однако, оба они пали жертвой своих прежних союзников (Такаудзи и Окубо) и потерпели окончательное поражение от их предательских рук. Весьма знаменательно, что Сайго и его споспешники использовали в качестве пароля слово кикусуй— хризантема — которая была изображена на гербе Масасигэ за полтысячелетия до этого. А легендарная сцена расставания Сайго со своим сыном, когда герой отправлялся в свой последний поход, полностью аналогична прощанию Масасигэ с Масацура, и обессмертилась в песне Сакураи:
Улицы были полны народа, когда Сайго отправлялся в поход. Большинство было уверено в его победе. Торатаро, его сын двенадцати лет, был приведен, чтобы проводить отца. Увидав его, Сайго сказал: «А, ты здесь». Торатаро прошел за ним несколько сот метров, когда он молвил: «Иди домой, мой мальчик», и Торатаро пришлось повиноваться. Приготовившегося к смерти, Сайго, казалось, не волновали самые трогательные моменты жизни. [736]
Уже было сказано, что Сацумское восстание было последней войной с чисто национальным оттенком, знаменовав собой конец героической фазы в японской истории; сам же Сайго Такамори описывался, как последний истинно японский герой. [737]Разумеется, в современном мире произошли изменения, сделавшие традиционную форму японской героической неудачи анахронизмом, так что трудно представить себе какое-либо значительное возрождение раннего образца. Тем не менее, многие из фундаментальных основ дожили до двадцатого века: во время войны на Тихом океане летчиков-камикадзе называли кикусуй, и эти молодые люди почитали «презревшего смерть Сайго» своим духовным предшественником. [738]
Глава 10
…Летательный аппарат был самой простой конструкции и непритязательного дизайна, предназначался для сугубо одной цели. Три твердотопливных реактивных двигателя были установлены в конце фюзеляжа и работали в заключительной фазе полета. [Летательный аппарат] обычно крепился к двухмоторному бомбардировщику «Мицубиси» и запускался на большой высоте на некотором расстоянии от цели. При выходе на атакующую позици включались реактивные двигатели для последнего пике на высокой скорости сквозь защитный экран к цели.
Описание: Одноместный моноплан со средним размахом крыльев. Конструкция из дерева и мягкой стали. Размах крыльев 16' 15''; длина 19' 18'', вес без груза 970 фунтов, с грузом — 4700 фунтов, вес взрывчатки в носовом отделении 2650 фунтов.
Применение: летательный аппарат может планировать 50 миль со скоростью 230 миль в час после запуска с носителя на высоте 27000 футов. С работающими моторами аппарат пикировал со скоростью 570 миль в час.
Мощности: три твердотопливных реактивных двигателя общей тягой в 1764 фунта за 9 секунд. [740]
Так представлено посетителям Лондонского научного музея одно из самых странных и наиболее пикантных видов оружия в истории войн. Поддерживаемый тремя тонкими канатами, он незаметно парит у задней стены на третьем этаже, заслоненненный крепкими «Хаукерами», противолодочными «Спит-файерами» и турбовинтовыми «Глостерами» — небольшой зеленый кокон, меньше, хрупче и проще расположенной неподалеку летающей бомбы У-1, однако, в отличие от своего германского коллеги, приспособленного для транспортировки живого воина к его пламенной цели. [741]
Японцы нaзвали его «Оока» — «вишнeвый цветок», являющийся древним символом чистоты и недолговечности. [742]Американцы, для которых предназначалось это миниатюрное произведение, обозвали его «бака [дурацкой] бомбой», — как будто принижая это мрачное оружие они могли избавиться от беспокойства, которое оно инстинктивно вызывало. [743]
С точки — зрения здравого смысла в этом действительно было что-то от абсурда. Чтобы сотни молодых пилотов забирались в эти «чудеса» изобретательской мысли — простые деревянные торпеды с игрушечным фюзеляжем и крыльями-обрубками — чтобы броситься на левиафаноподобные авианосцы и боевые корабли американского флота — это действительно могло показаться предприятием идиотским, даже неправдоподобным для тех, кто был незнаком с древнеяпонской героической традицией и тем ореолом благородства, которым традиция увенчивала безнадежные поступки, на которые толкала искренность побуждений.
Принцип был достаточно прост: по мере того, как обычные средства воздушной войны быстро становились неэффективными, Япония стала внедрять одноместный планер, который транспортировали на большой высоте поближе к цели; затем он «нырял» вниз с безумной скоростью, чтобы взорваться на вражеском корабле. Использование подобных управляемых бомб с человеком внутри позволяло транспортирующему самолету возвращаться на базу в безопасности и быть использованным для иных миссий. Сам же самоубийственный снаряд с тонной тринитроанизола был предназначен для потопления, или, по крайней мере, выведения из строя кораблей вражеского флота, которые медленно затягивали петлю вокруг родных островов; вдобавок к этому, новое тайное оружие должно было ужаснуть и деморализовать иностранцев, которые не были психологически подготовлены к подобным методам ведения боя.
«Оока» был спроектирован так, чтобы его можно было аккуратно пристроить под фюзеляжем несущего самолета, обычно — модифицированного бомбардировщика «Мицубиси G4M2e» называемого в просторечии «Бетти». На протяжении основной части полета к цели камикадзе обычно сидел с пилотом несущего самолета. Когда они приближались к месту, откуда можно было увидеть американские корабли, он говорил свои прощальные слова, отдавал честь, а затем пролезал через бомболюк несущего самолета в тесную кабинку летающего гроба, в которой ему оставалось провести последние минуты своей жизни. Оснащение, сведенное до предельного минимума, включало ручку управления и сигнальную трубу, через которую он мог говорить с пилотом бомбардировщика до момента отделения. Когда цель бывала опознана — обычно на расстоянии около двадцати пяти миль — камикадзе тянул за рукоятку отделения. Его аппарат отходил от днища несущего самолета и начинал планировать с одновременным снижением, набирая скорость до двухсот тридцати миль в час. Приближаясь к вражескому кораблю — быстро растущей точке в океане, он приводил в действие ракетные двигатели, укрепленные прямо за его сидением безо всякой защиты. Они немедленно усиливали тягу, и скорость достигала шестисот миль в час (для тех времен — фантастическая цифра), что помогало сохранить драгоценный груз от вражеских истребителей и заградительного огня. Готовясь к самоубийственному «нырку», пилот увеличивал угол падения где-то до пятидесяти градусов и, предполагалось, что мчась навстречу своей жертве, он держит свои глаза открытыми вплоть до последнего мгновения, поскольку малейшая поправка к курсу могла изменить судьбу его цели.
Первый атакующий удар с помощью «Оока» был нанесен в конце марта 1945 года, когда американский флот готовился к прорыву последней японской линии обороны — укреплений на острове Окинава. 21 числа на рассвете мощное соединение вражеских кораблей, включавшее семь авианосцев (главная цель камикадзе), было замечено в трехстах милях к юго-восток от острова Кюсю. Вице-адмирал Угаки, фанатичный командующий пятым соединением морской авиации, участвовавший во всех операциях с камикадзе с самого начала их разработок, решил, что пришло время воспользоваться новым оружием и впервые ввести в действие «Отряд Божественного Грома». Сразу же начался типичный для самурайских военных предприятий спор о том, кто поведет атаку. После горячих препирательств честь выпала на долю лейтенанта Нонака — специалиста по торпедометанию. Отряд состоял из восемнадцати двухмоторных бомбардировщиков «Мицубиси», из которых все кроме двух несли управляемые бомбы «Оока» под днищем, и были эскортируемы пятьюдесятью пятью истребителями «Зеро» (до абсурдного неадекватная защита в столь эпохальной миссии). Вскоре рокот барабанов — .звук традиционно предшествовавший отправлению героя на бой — возвестил, что самолеты готовы подняться в воздух. Экипажи бомбардировщиков поспешили на летное поле, а шестнадцать пилотов «Оока» побежали к самолетам-носителям с их маленькими подвесками. Под стандартной летной формой у каждого из них был надет белый шарф; в соответствии с самурайским обычаем, каждый, готовившийся к своему последнему вылету, завязал вокруг шлема белую повязку хатимаки —античный символ решительности и непреклонности. Над ними развевался штандарт соединения — белое знамя, на котором был вышит лозунг ХИ РИ ХО КЭН ТЭН. Эти иероглифы были взяты из знаменитого высказывания Кусуноки Масасигэ:
В 11:30 сперва самолет Нонака, а затем и другие стали отрываться от земли. Когда взмыл последний, грохот барабанов резко оборвался.
Почти сразу же стало ясно, что это и вправду может стать чем-то вроде битвы при реке Минато. На этой стадии войны оборудование было столь плохим, что лишь примерно половине из эскортирующих самолетов удалось остаться с отрядом. Многие из них вообще не смогли взлететь, тогда как другим пришлось отвернуть из-за неполадок с моторами. Затем, из донесений разведки выяснилось, что силы противника были гораздо более серьезными, нежели предполагалось сначала, и, таким образом, прорваться через их оборонительный заслон будет гораздо сложнее. Вице-адмирал Угаки еще мог вернуть самолеты, но он, очевидно, решил, что после стольких месяцев лихорадочных приготовлений к этому первому запуску «Оока», такой шаг будет иметь разрушительное воздействие на мораль.
Решающий момент наступил в два часа пополудни, когда несущие самолеты были внезапно атакованы приблизительно в пятидесяти милях от цели пятьюдесятью истребителями «Грумман». Пытаясь набрать скорость, пилоты «отстрелили» груз «Оока», но все-таки им не хватало маневренности, а истребителей было слишком мало, чтобы обеспечить достаточное охранение. Американцы яростно набрасывались на один бомбардировщик за другим. Каждый большой самолет, когда его охватывало пламя, вываливаясь из строя салютовал своему ведущему — лейтенанту Нонака, перед тем как по спирали рухнуть в океан. Вскоре были уничтожены все бомбардировщики, на базу удалось вернуться всего нескольким истребителям «Зеро», пилоты которых и рассказали о подробностях трагедии. Бомбардировщик Нонака исчез за облаками, но один из пилотов истребителей сообщил, что видел его позже падающим в волны в объятьях пламени. Попытка атаки 21 марта явилась мрачным предсказанием будущей судьбы последнего оружия, призванного спасти Японию: ни одному из «Оока» не удалось даже приблизиться к цели, не говоря уже о том, чтобы нанести ей какой-либо урон. Когда командующий адмирал Угаки узнал новости, он, как передают, рыдал не скрываясь ни от кого. [745]
После того, как вооруженные силы США начали вторжение на Окинаву, с того же аэродрома были предприняты дальнейшие попытки атаковать с помощью «Оока», в отчаянной надежде, что на этот раз новая тактика оправдает все предпринятые усилия. Главная операция 12 апреля, в которой участвовали 333 самолета, было названа «Кикусуй номер 2», — характерно, что в это название входило упоминание хризантемы — эмблемы Масасигэ. Соединение, в которое входили восемь бомбардировщиков, несших «Оока» пошло на юг по направлению к Окинаве, причем самолеты летели разными курсами, чтобы приблизиться к цели с разных сторон и смутить противника. На центральном командном пункте старшие офицеры взволнованно слушали радиосообщения с самолетов-носителей. [746]Командующий Накадзима, эксперт по операциям камикадзе, особенно интересовался судьбой некоего лейтенанта Дои, пилота «Оока», недавно окончившего среднюю школу в Осака. Дои выделился на базе, организовав активную деятельность по очистке квартир для улучшения жалких условий жизни в бараках; его немедленной реакцией на извещение о том, что его включили в число участников операции, были слова, обращенные к командующему Накадзима: «Я заказал шесть кроватей и пятнадцать соломенных матрасов. Они должны прибыть завтра. Могу ли я просить вас проследить и удостовериться, что они распределены по квартирам? [747]» Сообщения приходили одно за другим с корабля-носителя, на котором был Дои и его зеленая летающая бомба: «Показались вражеские истребители» — за этим первым сообщением вскоре последовало многообещающее «Мы прошли вражеские истребители», затем «Готовимся к отделению „Оока“… Цель — боевые корабли» и через несколько секунд «Отделение!» «Я сам видел все происходившее, — писал командующий Накадзима, — Дои рванулся к кораблю, его скорость резко возросла от ракетной тяги; затем последовало удачное прямое попадание. [748]» В действительности же все было несколько по-другому. Лишь одному из восьми самолетов-носителей удалось вернуться на базу. [749]Так случилось, что это был бомбардировщик, несший лейтенанта Дои, и экипаж смог сообщить подробно о последних часах его жизни. Вскоре после взлета молодой человек заявил, что хочет вздремнуть и попросил разбудить его за полчаса лета до пункта назначения. Он вытянулся на раскладной матерчатой койке и, несмотря на шум и определенную натянутость ситуации, немедленно уснул. [750]Когда его разбудили, он с улыбкой заметил: «Быстро летит время, правда?» Затем лейтенант Дои пожал руку командиру корабля-носителя и спустился через бомболюк в свой аппарат «Оока». При приближении к кораблю, избранному целью, он выбрал оптимальную позицию (высота двадцать тысяч футов, дистанция пятьдесят тысяч футов), а затем потянул за рукоятку отделения. В соответствии с тактикой, разработанной для «Оока», самолет-носитель был обязан немедленно удалиться от места действия, однако экипаж сообщил, что видел, как бомба-Дои неслась вниз к своей цели, где затем поднялся столб тяжелого дыма приблизительно на пятнадцать тысяч футов. 'Это не был знак успеха: из официального отчета военно-морских сил США мы знаем, что лейтенант Дои промахнулся, так как ^ ни один из крупных кораблей не был поражен пилотируемыми бомбами в тот день. Этот вылет, однако, дал по крайней мере намек на надежду, поскольку был поврежден один американский эсминец. [751]Безусловно, эсминцы не были самыми стоящими целями для бомб-самоубийц, однако без этой крупицы удачи высшее имперское командование вполне могло оставить всю затею с «Оока».
Бомбы «Оока», будучи самыми драматичными образцами японской самоубийственной тактики в тихоокеанской войне, ни в коем случае не занимали главного места в эпосе камикадзе. [752]История образования соединений смертников как основной части военной стратегии началась приблизительно за полгодадо того, когда впервые использовались бомбы «Оока». 17 октября 1944 года японские силы на Филиппинах готовились встретить мощную атаку американцев, а из Токио прибыл вице-адмирал Ониси, чтобы возглавить первое соединение морской авиации в Маниле. [753]Два дня спустя он посетил Мабалакат — маленький город где-то в пятидесяти милях к северо-западу от столицы, командный пункт 201 авиационной группы. База в Мабалакате стала местом, где произошло одно из самых решающих совещаний времен войны на Тихом океане.
Главное действующее лицо, Ониси Такадзиро, сделал себе имя в самом начале военных действий, когда он сотрудничал со знаменитым адмиралом Ямамото в планировании нападения на Пёрл-харбор. На императорском флоте он и Ямамото были самыми активными сторонниками авиационной тактики как ключа к японской стратегии в Тихом океане, и они работали в тесном сотрудничестве вплоть до внезапной смерти Ямамото в 1943 году. [754]Сам Ониси летал на всех-типах воздушных аппаратов; на первом, удачном этапе войны он осуществлял личное, командование в качестве начальника штаба сил наземного базирования воздушными операциями в районе Филиппин и морским сражением у Малайского архипелага. Когда в 1944 году ситуация для Японии стала критической, он был назначен на главную должность в департамент авиации Министерства боеприпасов, и вскоре осознал безнадежную отсталость своей страны в производстве летательных аппаратов по сравнению с неограниченными возможностями противника. Подобно Ямамото, он обладал изощренным и находчивым умом и без сомнения именно в то время стал искать новую форму авиационной стратегии, которая могла бы возместить колоссальную разницу в ресурсах Японии и США.
Относительно центральной роли, которую играл в конце войны вице-адмирал Ониси, известно чрезвычайно мало. На немногих опубликованных фотографиях изображен крупный, с добрым выражением лица мужчина, с чертам округленными и несколько отекшими. Он, безусловно, не походит на непроницаемых, мрачного вида японских офицеров, глядящих на нас с большинства фотографий того времени. На императорском флоте это была противоречивая фигура с репутацией «одиночки», как и у адмирала Ямамото. Небогатый политик, грубоватый, прямолинейный, бескомпромиссный, он был наделен той простосердечной искренностью, которая столь часто характеризовала героев-нонконформистов японской истории. Подобно Сайго Такамори и более ранним представителям традиции, он подчеркивал важность решительных действий в противовес говорильне, превосходство силы духа над умопостроениями. [755]Опять-таки, подобно Сайго, он был известен, как мастер каллиграфии; он был умелым (хотя и не особенно одаренным) сочинителем трехстиший хайку.
За мягкой внешностью Ониси скрывалась жесткость человека, много требовавшего от других, но еще больше — от себя. Он был отмечен за свою кипучую энергию и храбрость, граничившую с безрассудством: вице-адмирал Ониси был первым в Японии военным, прыгнувшим с парашютом; часто во время войны он подвергал себя реальной опасности. Практически во всех отношениях он был идеальным лидером для организации стратегии камикадзе.
Хотя Ониси и был признан первым офицером в морской авиации, в коридорах власти он был далеко не столь популярен. Из-за его резкого, даже несколько нетактичного поведения, многие считали его агрессивным, грубым, даже опасным, — типичный выступающий гвоздь, требующий крепкого удара по шляпке. [756]
Однако, среди своих людей, особенно молодых пилотов, его, похоже, любили, а он поддерживал такое к себе отношение, утверждая их в качестве «сокровища нации», объявив своим красивым каллиграфическим стилем, что «Чистота юности возвестит приход Божественного Ветра». [757]
Это были молодые люди, чьи намеренные и систематические самопожертвования он предложил на совещании 19 октября. Адмирал устал и плохо себя чувствовал, когда добрался до штаба командования в Мабалакате; необычность совещания, вероятно, только добавила напряжения. Обращаясь к собравшимся офицерам он стал вновь перечислять слишком известные факты о недостатках материальных ресурсов в Японии. [758]Поставив кажущуюся неразрешимой проблему, он предложил идею, формировавшуюся в его сознании в последние месяцы: «По моему мнению, есть лишь один способ стать уверенными, что наши недостаточные силы будут эффективными в максимальной степени. Это — образовать боевые подразделения из истребителей „Зеро“, оснащенных 250-килограммовыми бомбами, каждый из которых должен врезаться во вражеский авианосец… Что вы об этом думаете?»
Капитан Иногути — старший офицер из присутствовавших на совещании, так описывал этот момент: «Глаза адмирала буравили нас через стол. Некоторое время никто не говорил ни слова, но слова адмирала высекли искру в душе каждого из нас.» Решение надо было принимать немедленно, поскольку время быстро истекало. Ответственность перешла к командиру Тамаи, старшему офицеру 201-го авиасоединения, который извинился и вышел из комнаты с целью оценить возможную реакцию самих пилотов. Тамаи вскоре вернулся и сообщил: «Облеченный полной ответственностью перед командованием, я целиком разделяю мнение, выраженное адмиралом; 201-е авиасоединение поддержит его предложение. Могу ли я просить вас оставить на наше усмотрение формирование таранного подразделения?» Ни у кого из присутствовавших офицеров не было возражений. Решение прибегнуть к тактике организованных самоубийств было принято в течении нескольких минут, однако его психологическая основа закладывалась на протяжении многих веков. Менее, чем через неделю первые самолеты с камикадзе поднялись с Мабалаката, чтобы атаковать американский флот. Капитан Иногути так заканчивает описание совещания: «Я хорошо помню выра жение лица адмирала Ониси, когда он молча кивнул в знак согласия. В нем читалось облегчение с некоторым налетом грусти.» Ониси действительно был «отцом» соединений камикадзе, однако в отношении своего «потомства» его обуревали смешанные чувства. Конечно, он знал, что при обычной тактике не оставалось ни малейшего шанса остановить врага. К тому же он придавал особое значение «духовному» аспекту операции, совершенно вне зависимости от того, какой практический эффект она могла принести. В речи, сказанной несколькими месяцами позже перед первым отрядом камикадзе на Тайване, он заявил: «Даже если мы будем побеждены, благородный дух атакующих групп камикадзе убережет нашу страну от разрушения. Без такого духовного настроя за поражением непременно последует разрушение.
Приняв за должное тот факт, что в конкретный момент японской истории требовался объединяющий людей национальный герой, и что этот герой вскоре оброс массой легенд, мы все же остаемся перед центральным вопросом: почему из всех значительных личностей годов Реставрации именно побежденный бунтовщик наиболее полно ответил всем требованиям, и как мог такой человек, как Сайго Такамори, представлявший устаревшие, «феодальные» ценности, почитавшийся лишь старомодными и шовинистически настроенными японцами, смог сохранить популярность, несмотря на полное изменение в восприятии эпохи за прошедшие десятилетия? Причиной, разумеется, являются не какие-либо его особые способности. У Сайго не было ни одного из политических или экономических талантов Окубо или Кидо, или военного умения генералов Ямагата и Ноги. В удачных сражениях против Бакуфу он был всего лишь одним из многих выдающихся лидеров, а его сильный характер не был исключением среди членов правительства Мэйдзи. Когда, наконец, он порвал с коллегами и пошел своим путем, результат оказался катастрофическим; это привело к результату, прямо противоположному ожидаемому. И все же именно он, а не кто-либо из других, более удачливых основателей современного японского государства, стал самой почитаемой фигурой того периода, символом сопротивления несправедливостям властей. [735]
Вероятно, жизнь Кусуноки Масасигэ являет собой самую близкую аналогию. В соответствии с легендами, и Масасигэ, и Сайго возглавили борьбу ради свержения злодейского Бакуфу и добились успеха в «восстановлении» у власти соответствующих императоров (Годайго и Мэйдзи); позже, однако, оба они пали жертвой своих прежних союзников (Такаудзи и Окубо) и потерпели окончательное поражение от их предательских рук. Весьма знаменательно, что Сайго и его споспешники использовали в качестве пароля слово кикусуй— хризантема — которая была изображена на гербе Масасигэ за полтысячелетия до этого. А легендарная сцена расставания Сайго со своим сыном, когда герой отправлялся в свой последний поход, полностью аналогична прощанию Масасигэ с Масацура, и обессмертилась в песне Сакураи:
Улицы были полны народа, когда Сайго отправлялся в поход. Большинство было уверено в его победе. Торатаро, его сын двенадцати лет, был приведен, чтобы проводить отца. Увидав его, Сайго сказал: «А, ты здесь». Торатаро прошел за ним несколько сот метров, когда он молвил: «Иди домой, мой мальчик», и Торатаро пришлось повиноваться. Приготовившегося к смерти, Сайго, казалось, не волновали самые трогательные моменты жизни. [736]
Уже было сказано, что Сацумское восстание было последней войной с чисто национальным оттенком, знаменовав собой конец героической фазы в японской истории; сам же Сайго Такамори описывался, как последний истинно японский герой. [737]Разумеется, в современном мире произошли изменения, сделавшие традиционную форму японской героической неудачи анахронизмом, так что трудно представить себе какое-либо значительное возрождение раннего образца. Тем не менее, многие из фундаментальных основ дожили до двадцатого века: во время войны на Тихом океане летчиков-камикадзе называли кикусуй, и эти молодые люди почитали «презревшего смерть Сайго» своим духовным предшественником. [738]
Глава 10
«Нам бы только упасть…»
Нам бы только упасть,
Подобно лепесткам вишни весной, —
Столь же чистыми и сияющими!
Хайку пилота-камикадзе из подразделения «Семь Жизней», погибшего в феврале 1945 года в возрасте 22 лет. [739]
…Летательный аппарат был самой простой конструкции и непритязательного дизайна, предназначался для сугубо одной цели. Три твердотопливных реактивных двигателя были установлены в конце фюзеляжа и работали в заключительной фазе полета. [Летательный аппарат] обычно крепился к двухмоторному бомбардировщику «Мицубиси» и запускался на большой высоте на некотором расстоянии от цели. При выходе на атакующую позици включались реактивные двигатели для последнего пике на высокой скорости сквозь защитный экран к цели.
Описание: Одноместный моноплан со средним размахом крыльев. Конструкция из дерева и мягкой стали. Размах крыльев 16' 15''; длина 19' 18'', вес без груза 970 фунтов, с грузом — 4700 фунтов, вес взрывчатки в носовом отделении 2650 фунтов.
Применение: летательный аппарат может планировать 50 миль со скоростью 230 миль в час после запуска с носителя на высоте 27000 футов. С работающими моторами аппарат пикировал со скоростью 570 миль в час.
Мощности: три твердотопливных реактивных двигателя общей тягой в 1764 фунта за 9 секунд. [740]
Так представлено посетителям Лондонского научного музея одно из самых странных и наиболее пикантных видов оружия в истории войн. Поддерживаемый тремя тонкими канатами, он незаметно парит у задней стены на третьем этаже, заслоненненный крепкими «Хаукерами», противолодочными «Спит-файерами» и турбовинтовыми «Глостерами» — небольшой зеленый кокон, меньше, хрупче и проще расположенной неподалеку летающей бомбы У-1, однако, в отличие от своего германского коллеги, приспособленного для транспортировки живого воина к его пламенной цели. [741]
Японцы нaзвали его «Оока» — «вишнeвый цветок», являющийся древним символом чистоты и недолговечности. [742]Американцы, для которых предназначалось это миниатюрное произведение, обозвали его «бака [дурацкой] бомбой», — как будто принижая это мрачное оружие они могли избавиться от беспокойства, которое оно инстинктивно вызывало. [743]
С точки — зрения здравого смысла в этом действительно было что-то от абсурда. Чтобы сотни молодых пилотов забирались в эти «чудеса» изобретательской мысли — простые деревянные торпеды с игрушечным фюзеляжем и крыльями-обрубками — чтобы броситься на левиафаноподобные авианосцы и боевые корабли американского флота — это действительно могло показаться предприятием идиотским, даже неправдоподобным для тех, кто был незнаком с древнеяпонской героической традицией и тем ореолом благородства, которым традиция увенчивала безнадежные поступки, на которые толкала искренность побуждений.
Принцип был достаточно прост: по мере того, как обычные средства воздушной войны быстро становились неэффективными, Япония стала внедрять одноместный планер, который транспортировали на большой высоте поближе к цели; затем он «нырял» вниз с безумной скоростью, чтобы взорваться на вражеском корабле. Использование подобных управляемых бомб с человеком внутри позволяло транспортирующему самолету возвращаться на базу в безопасности и быть использованным для иных миссий. Сам же самоубийственный снаряд с тонной тринитроанизола был предназначен для потопления, или, по крайней мере, выведения из строя кораблей вражеского флота, которые медленно затягивали петлю вокруг родных островов; вдобавок к этому, новое тайное оружие должно было ужаснуть и деморализовать иностранцев, которые не были психологически подготовлены к подобным методам ведения боя.
«Оока» был спроектирован так, чтобы его можно было аккуратно пристроить под фюзеляжем несущего самолета, обычно — модифицированного бомбардировщика «Мицубиси G4M2e» называемого в просторечии «Бетти». На протяжении основной части полета к цели камикадзе обычно сидел с пилотом несущего самолета. Когда они приближались к месту, откуда можно было увидеть американские корабли, он говорил свои прощальные слова, отдавал честь, а затем пролезал через бомболюк несущего самолета в тесную кабинку летающего гроба, в которой ему оставалось провести последние минуты своей жизни. Оснащение, сведенное до предельного минимума, включало ручку управления и сигнальную трубу, через которую он мог говорить с пилотом бомбардировщика до момента отделения. Когда цель бывала опознана — обычно на расстоянии около двадцати пяти миль — камикадзе тянул за рукоятку отделения. Его аппарат отходил от днища несущего самолета и начинал планировать с одновременным снижением, набирая скорость до двухсот тридцати миль в час. Приближаясь к вражескому кораблю — быстро растущей точке в океане, он приводил в действие ракетные двигатели, укрепленные прямо за его сидением безо всякой защиты. Они немедленно усиливали тягу, и скорость достигала шестисот миль в час (для тех времен — фантастическая цифра), что помогало сохранить драгоценный груз от вражеских истребителей и заградительного огня. Готовясь к самоубийственному «нырку», пилот увеличивал угол падения где-то до пятидесяти градусов и, предполагалось, что мчась навстречу своей жертве, он держит свои глаза открытыми вплоть до последнего мгновения, поскольку малейшая поправка к курсу могла изменить судьбу его цели.
Первый атакующий удар с помощью «Оока» был нанесен в конце марта 1945 года, когда американский флот готовился к прорыву последней японской линии обороны — укреплений на острове Окинава. 21 числа на рассвете мощное соединение вражеских кораблей, включавшее семь авианосцев (главная цель камикадзе), было замечено в трехстах милях к юго-восток от острова Кюсю. Вице-адмирал Угаки, фанатичный командующий пятым соединением морской авиации, участвовавший во всех операциях с камикадзе с самого начала их разработок, решил, что пришло время воспользоваться новым оружием и впервые ввести в действие «Отряд Божественного Грома». Сразу же начался типичный для самурайских военных предприятий спор о том, кто поведет атаку. После горячих препирательств честь выпала на долю лейтенанта Нонака — специалиста по торпедометанию. Отряд состоял из восемнадцати двухмоторных бомбардировщиков «Мицубиси», из которых все кроме двух несли управляемые бомбы «Оока» под днищем, и были эскортируемы пятьюдесятью пятью истребителями «Зеро» (до абсурдного неадекватная защита в столь эпохальной миссии). Вскоре рокот барабанов — .звук традиционно предшествовавший отправлению героя на бой — возвестил, что самолеты готовы подняться в воздух. Экипажи бомбардировщиков поспешили на летное поле, а шестнадцать пилотов «Оока» побежали к самолетам-носителям с их маленькими подвесками. Под стандартной летной формой у каждого из них был надет белый шарф; в соответствии с самурайским обычаем, каждый, готовившийся к своему последнему вылету, завязал вокруг шлема белую повязку хатимаки —античный символ решительности и непреклонности. Над ними развевался штандарт соединения — белое знамя, на котором был вышит лозунг ХИ РИ ХО КЭН ТЭН. Эти иероглифы были взяты из знаменитого высказывания Кусуноки Масасигэ:
Последнее, гибельное для Масасигэ сражение, в котором императорские силы были сокрушены вражескими войсками, — вот что, очевидно, вспоминал Нонака, готовясь ступить на борт своего несущего самолета. «Это, — сказал он с улыбкой, — моя Минатогава.» Адмирал Угаки наблюдал с командного поста, а молодые пилоты «Оока» забирались в люки, выкрикивая последние прощания и благодарности за включение их в число участников столь почетной миссии.
Неправда [ХИ] не пересилит Правду [РИ],
Правде не победить Закона [ХО];
Закон не пересилит Власти [КЭН];
Власти не победить Небес [ГЭН]. [744]
В 11:30 сперва самолет Нонака, а затем и другие стали отрываться от земли. Когда взмыл последний, грохот барабанов резко оборвался.
Почти сразу же стало ясно, что это и вправду может стать чем-то вроде битвы при реке Минато. На этой стадии войны оборудование было столь плохим, что лишь примерно половине из эскортирующих самолетов удалось остаться с отрядом. Многие из них вообще не смогли взлететь, тогда как другим пришлось отвернуть из-за неполадок с моторами. Затем, из донесений разведки выяснилось, что силы противника были гораздо более серьезными, нежели предполагалось сначала, и, таким образом, прорваться через их оборонительный заслон будет гораздо сложнее. Вице-адмирал Угаки еще мог вернуть самолеты, но он, очевидно, решил, что после стольких месяцев лихорадочных приготовлений к этому первому запуску «Оока», такой шаг будет иметь разрушительное воздействие на мораль.
Решающий момент наступил в два часа пополудни, когда несущие самолеты были внезапно атакованы приблизительно в пятидесяти милях от цели пятьюдесятью истребителями «Грумман». Пытаясь набрать скорость, пилоты «отстрелили» груз «Оока», но все-таки им не хватало маневренности, а истребителей было слишком мало, чтобы обеспечить достаточное охранение. Американцы яростно набрасывались на один бомбардировщик за другим. Каждый большой самолет, когда его охватывало пламя, вываливаясь из строя салютовал своему ведущему — лейтенанту Нонака, перед тем как по спирали рухнуть в океан. Вскоре были уничтожены все бомбардировщики, на базу удалось вернуться всего нескольким истребителям «Зеро», пилоты которых и рассказали о подробностях трагедии. Бомбардировщик Нонака исчез за облаками, но один из пилотов истребителей сообщил, что видел его позже падающим в волны в объятьях пламени. Попытка атаки 21 марта явилась мрачным предсказанием будущей судьбы последнего оружия, призванного спасти Японию: ни одному из «Оока» не удалось даже приблизиться к цели, не говоря уже о том, чтобы нанести ей какой-либо урон. Когда командующий адмирал Угаки узнал новости, он, как передают, рыдал не скрываясь ни от кого. [745]
После того, как вооруженные силы США начали вторжение на Окинаву, с того же аэродрома были предприняты дальнейшие попытки атаковать с помощью «Оока», в отчаянной надежде, что на этот раз новая тактика оправдает все предпринятые усилия. Главная операция 12 апреля, в которой участвовали 333 самолета, было названа «Кикусуй номер 2», — характерно, что в это название входило упоминание хризантемы — эмблемы Масасигэ. Соединение, в которое входили восемь бомбардировщиков, несших «Оока» пошло на юг по направлению к Окинаве, причем самолеты летели разными курсами, чтобы приблизиться к цели с разных сторон и смутить противника. На центральном командном пункте старшие офицеры взволнованно слушали радиосообщения с самолетов-носителей. [746]Командующий Накадзима, эксперт по операциям камикадзе, особенно интересовался судьбой некоего лейтенанта Дои, пилота «Оока», недавно окончившего среднюю школу в Осака. Дои выделился на базе, организовав активную деятельность по очистке квартир для улучшения жалких условий жизни в бараках; его немедленной реакцией на извещение о том, что его включили в число участников операции, были слова, обращенные к командующему Накадзима: «Я заказал шесть кроватей и пятнадцать соломенных матрасов. Они должны прибыть завтра. Могу ли я просить вас проследить и удостовериться, что они распределены по квартирам? [747]» Сообщения приходили одно за другим с корабля-носителя, на котором был Дои и его зеленая летающая бомба: «Показались вражеские истребители» — за этим первым сообщением вскоре последовало многообещающее «Мы прошли вражеские истребители», затем «Готовимся к отделению „Оока“… Цель — боевые корабли» и через несколько секунд «Отделение!» «Я сам видел все происходившее, — писал командующий Накадзима, — Дои рванулся к кораблю, его скорость резко возросла от ракетной тяги; затем последовало удачное прямое попадание. [748]» В действительности же все было несколько по-другому. Лишь одному из восьми самолетов-носителей удалось вернуться на базу. [749]Так случилось, что это был бомбардировщик, несший лейтенанта Дои, и экипаж смог сообщить подробно о последних часах его жизни. Вскоре после взлета молодой человек заявил, что хочет вздремнуть и попросил разбудить его за полчаса лета до пункта назначения. Он вытянулся на раскладной матерчатой койке и, несмотря на шум и определенную натянутость ситуации, немедленно уснул. [750]Когда его разбудили, он с улыбкой заметил: «Быстро летит время, правда?» Затем лейтенант Дои пожал руку командиру корабля-носителя и спустился через бомболюк в свой аппарат «Оока». При приближении к кораблю, избранному целью, он выбрал оптимальную позицию (высота двадцать тысяч футов, дистанция пятьдесят тысяч футов), а затем потянул за рукоятку отделения. В соответствии с тактикой, разработанной для «Оока», самолет-носитель был обязан немедленно удалиться от места действия, однако экипаж сообщил, что видел, как бомба-Дои неслась вниз к своей цели, где затем поднялся столб тяжелого дыма приблизительно на пятнадцать тысяч футов. 'Это не был знак успеха: из официального отчета военно-морских сил США мы знаем, что лейтенант Дои промахнулся, так как ^ ни один из крупных кораблей не был поражен пилотируемыми бомбами в тот день. Этот вылет, однако, дал по крайней мере намек на надежду, поскольку был поврежден один американский эсминец. [751]Безусловно, эсминцы не были самыми стоящими целями для бомб-самоубийц, однако без этой крупицы удачи высшее имперское командование вполне могло оставить всю затею с «Оока».
Бомбы «Оока», будучи самыми драматичными образцами японской самоубийственной тактики в тихоокеанской войне, ни в коем случае не занимали главного места в эпосе камикадзе. [752]История образования соединений смертников как основной части военной стратегии началась приблизительно за полгодадо того, когда впервые использовались бомбы «Оока». 17 октября 1944 года японские силы на Филиппинах готовились встретить мощную атаку американцев, а из Токио прибыл вице-адмирал Ониси, чтобы возглавить первое соединение морской авиации в Маниле. [753]Два дня спустя он посетил Мабалакат — маленький город где-то в пятидесяти милях к северо-западу от столицы, командный пункт 201 авиационной группы. База в Мабалакате стала местом, где произошло одно из самых решающих совещаний времен войны на Тихом океане.
Главное действующее лицо, Ониси Такадзиро, сделал себе имя в самом начале военных действий, когда он сотрудничал со знаменитым адмиралом Ямамото в планировании нападения на Пёрл-харбор. На императорском флоте он и Ямамото были самыми активными сторонниками авиационной тактики как ключа к японской стратегии в Тихом океане, и они работали в тесном сотрудничестве вплоть до внезапной смерти Ямамото в 1943 году. [754]Сам Ониси летал на всех-типах воздушных аппаратов; на первом, удачном этапе войны он осуществлял личное, командование в качестве начальника штаба сил наземного базирования воздушными операциями в районе Филиппин и морским сражением у Малайского архипелага. Когда в 1944 году ситуация для Японии стала критической, он был назначен на главную должность в департамент авиации Министерства боеприпасов, и вскоре осознал безнадежную отсталость своей страны в производстве летательных аппаратов по сравнению с неограниченными возможностями противника. Подобно Ямамото, он обладал изощренным и находчивым умом и без сомнения именно в то время стал искать новую форму авиационной стратегии, которая могла бы возместить колоссальную разницу в ресурсах Японии и США.
Относительно центральной роли, которую играл в конце войны вице-адмирал Ониси, известно чрезвычайно мало. На немногих опубликованных фотографиях изображен крупный, с добрым выражением лица мужчина, с чертам округленными и несколько отекшими. Он, безусловно, не походит на непроницаемых, мрачного вида японских офицеров, глядящих на нас с большинства фотографий того времени. На императорском флоте это была противоречивая фигура с репутацией «одиночки», как и у адмирала Ямамото. Небогатый политик, грубоватый, прямолинейный, бескомпромиссный, он был наделен той простосердечной искренностью, которая столь часто характеризовала героев-нонконформистов японской истории. Подобно Сайго Такамори и более ранним представителям традиции, он подчеркивал важность решительных действий в противовес говорильне, превосходство силы духа над умопостроениями. [755]Опять-таки, подобно Сайго, он был известен, как мастер каллиграфии; он был умелым (хотя и не особенно одаренным) сочинителем трехстиший хайку.
За мягкой внешностью Ониси скрывалась жесткость человека, много требовавшего от других, но еще больше — от себя. Он был отмечен за свою кипучую энергию и храбрость, граничившую с безрассудством: вице-адмирал Ониси был первым в Японии военным, прыгнувшим с парашютом; часто во время войны он подвергал себя реальной опасности. Практически во всех отношениях он был идеальным лидером для организации стратегии камикадзе.
Хотя Ониси и был признан первым офицером в морской авиации, в коридорах власти он был далеко не столь популярен. Из-за его резкого, даже несколько нетактичного поведения, многие считали его агрессивным, грубым, даже опасным, — типичный выступающий гвоздь, требующий крепкого удара по шляпке. [756]
Однако, среди своих людей, особенно молодых пилотов, его, похоже, любили, а он поддерживал такое к себе отношение, утверждая их в качестве «сокровища нации», объявив своим красивым каллиграфическим стилем, что «Чистота юности возвестит приход Божественного Ветра». [757]
Это были молодые люди, чьи намеренные и систематические самопожертвования он предложил на совещании 19 октября. Адмирал устал и плохо себя чувствовал, когда добрался до штаба командования в Мабалакате; необычность совещания, вероятно, только добавила напряжения. Обращаясь к собравшимся офицерам он стал вновь перечислять слишком известные факты о недостатках материальных ресурсов в Японии. [758]Поставив кажущуюся неразрешимой проблему, он предложил идею, формировавшуюся в его сознании в последние месяцы: «По моему мнению, есть лишь один способ стать уверенными, что наши недостаточные силы будут эффективными в максимальной степени. Это — образовать боевые подразделения из истребителей „Зеро“, оснащенных 250-килограммовыми бомбами, каждый из которых должен врезаться во вражеский авианосец… Что вы об этом думаете?»
Капитан Иногути — старший офицер из присутствовавших на совещании, так описывал этот момент: «Глаза адмирала буравили нас через стол. Некоторое время никто не говорил ни слова, но слова адмирала высекли искру в душе каждого из нас.» Решение надо было принимать немедленно, поскольку время быстро истекало. Ответственность перешла к командиру Тамаи, старшему офицеру 201-го авиасоединения, который извинился и вышел из комнаты с целью оценить возможную реакцию самих пилотов. Тамаи вскоре вернулся и сообщил: «Облеченный полной ответственностью перед командованием, я целиком разделяю мнение, выраженное адмиралом; 201-е авиасоединение поддержит его предложение. Могу ли я просить вас оставить на наше усмотрение формирование таранного подразделения?» Ни у кого из присутствовавших офицеров не было возражений. Решение прибегнуть к тактике организованных самоубийств было принято в течении нескольких минут, однако его психологическая основа закладывалась на протяжении многих веков. Менее, чем через неделю первые самолеты с камикадзе поднялись с Мабалаката, чтобы атаковать американский флот. Капитан Иногути так заканчивает описание совещания: «Я хорошо помню выра жение лица адмирала Ониси, когда он молча кивнул в знак согласия. В нем читалось облегчение с некоторым налетом грусти.» Ониси действительно был «отцом» соединений камикадзе, однако в отношении своего «потомства» его обуревали смешанные чувства. Конечно, он знал, что при обычной тактике не оставалось ни малейшего шанса остановить врага. К тому же он придавал особое значение «духовному» аспекту операции, совершенно вне зависимости от того, какой практический эффект она могла принести. В речи, сказанной несколькими месяцами позже перед первым отрядом камикадзе на Тайване, он заявил: «Даже если мы будем побеждены, благородный дух атакующих групп камикадзе убережет нашу страну от разрушения. Без такого духовного настроя за поражением непременно последует разрушение.