Страница:
[61]
Поворотный момент наступил, когда Мононобэ-но Мория был пронзен стрелой и убит. Основная масса его сподвижников немедленно пала духом и рассеялась. Многие из них переоделись в костюмы слуг, чтобы избежать пленения, другие сменили титулы и бежали в провинции. Разгром был полный. [62]Хотя схватка была небольшого масштаба (сражение даже не получило официального наименования), это было одним из решающим столкновений в японской истории. Сога вышли полными победителями и, уничтожив всех своих противников, могли теперь проводить совершенно независимую политику. Их кандидат, племянник Умако, немедленно взошел на трон, став императором Сусюн. Буддийская религия, которую теперь можно было исповедовать совершенно свободно, получила открытую поддержку двора и, как наглядный символ нового порядка, были построены первые из величественных храмов и пагод. Древняя племенная система получила первый ощутимый удар. Страна больше не была разделена между сильными независимыми кланами; вместо этого создавалась коалиция сил, группировавшихся вокруг Сога, которым предназначалось трудиться во имя правящего императора для подчинения упорствующих местных правителей и племенных групп, для сохранения того, что осталось от японских позиций в Корее, для форсирования тесных отношений с Китаем и для культурного развития страны с помощью буддийского учения и других заимствований с азиатского континента. Практически во всех отношениях Сога представляли силы, работавшие на будущее, и их победа проложила путь для Великих Реформ следующего века. [63]
И все же, наиболее впечатляющей фигурой, выявившейся в сражении 587 года, был не Сога-но Умако, или кто-либо из победоносных принцев, вроде Умаядо, а мало известный воин, сражавшийся на стороне проигравших. Нихон сёки, единственный источник, содержащий сведения о Ёродзу, безусловно нельзя считать пристрастным в пользу дела, за которое выступал Мононобэ, шедшего вразрез централизации, культурному развитию, вообще — общей тенденции будущего развития Японии; причина исключительности Ёродзу состоит в том, что его короткая жизнь исполнена мистической сущности героя, терпящего поражение. Вот полный отчет о том, как он сражался и погиб:
Сподвижник Великого Предводителя Мононобэ-но Мория по имени Ёродзу из семейства Тоторибэ [64]командовал большим отрядом людей, охранявших особняк [Предводителя] в Нанива. Услыхав, что Великий Предводитель пал, он бежал верхом на лошади в середине ночи. Он направлялся к деревне Аримака в районе Тину и, миновав дом своей жены, спрятался в холмах. Дело было рассмотрено при дворе, и вынесено решение: «Ёродзу скрывается в этих холмах из-за того, что имеет предательские намерения. Его семья должна быть незамедлительно предана смерти! Приказ этот должен быть исполнен без промедления».
Тогда, по собственному решению, Ёродзу сошел с холмов с мечом на боку и копьем в руке. Одежда его была порвана и в грязи, а на лице — выражение глубокой печали и волнения. Правители послали сотни стражников окружить его. Ёродзу испугался и спрятался в зарослях бамбука, где привязал веревки к нескольким стволам, потянув за которые, он качал бамбук и вводил в заблуждение стражников. Вот закачался один из стволов, и стерегшие, попавшись на уловку, бросились вперед, крича: «Он здесь!» Тогда Ёродзу стал пускать стрелы, и ни одна из них не пролетела мимо цели. Это ужаснуло оставшихся стражников, и никто не осмеливался приблизиться к нему. Затем он, сняв с лука тетиву, побежал по направлению к холмам. Стражники стали преследовать Ёродзу, пуская в него стрелы с другого берега реки, однако ни одному из них не удалось его поразить. Тогда один из стражей, обогнав Ёродзу, залег на речном берегу и, натянув тетиву, поразил его в колено. Ёродзу немедленно вынул стрелу [из раны] и, наложив ее на свой лук, выпустил [обратно в стража]. Затем, простершись на земле, он воззвал: «Щитом императора, человеком, мужество которого следовало направить на защиту Его Величества — вот, кем я желал быть. Но никто не спросил о моих истинных намерениях, и теперь вместо этого я нахожусь в столь тяжелом положении. Пусть кто-либо приблизится, чтобы поговорить со мной; я желаю знать, убьют меня, или захватят пленником.» Стражники бросились к Ёродзу и стали стрелять в него, но он смог отразить их стрелы и, натянув свой лук, убил более тридцати человек. Затем, вытащив меч, он разрубил лук на три части, согнул меч и зашвырнул его в реку. Наконец, он схватил кинжал, который носил рядом с мечом, вонзил его себе в горло и так умер.
Правитель Кавати доложил двору об обстоятельствах смерти, и там был отдан следующий, скрепленный печатью указ: «Его тело должно быть разрублено на восемь частей, и каждая часть отослана в одну из восьми провинций, где и вывешена для обозрения на виселице!» Как раз, когда правитель собирался исполнить приказ и расчленить тело Ёродзу, ужасно прогремел гром и хлынули потоки дождя.
И вот, белая собака, которую держал Ёродзу, посмотрела на небо и, воя, обошла вокруг тела, а затем взяла голову своего хозяина в зубы и положила ее на древний курган. После этого она легла рядом с телом, где и умерла, не принимая пищи. [65]Пораженный странным поведением собаки, правитель Ковати послал весть ко двору. Официальные лица были глубоко тронуты этой историей и выпустили следующий указ: «Собака вела себя так, как мало кто в этом мире; нужно, чтобы об этом поступке знали и в грядущих веках. Приказать родным Ёродзу построить гробницу для захоронения его останков!» Повинуясь, члены семьи Ёродзу построили в деревне Аримака гробницу и похоронили в ней Ёродзу вместе с его собакой. [66]
История о смерти Ёродзу была написана задолго до того, как в Японии появился первый воинский кодекс; она на много веков предвосхищает формирование класса самураев. И все же, его поведение перед лицом поражения является почти идеальной моделью, позже предписывавшейся бойцу, проигравшему свою последнюю битву. Очевидно, что нравственный облик значительно предшествовал какой бы то ни было формулировке правил или принципов.
То, что Ёродзу сперва был в замешательстве — его побег в горы и страх, когда он был окружен стражниками — лишь подчеркивает благородство последних мгновений его жизни, ибо это напоминает нам, что он — не какой-нибудь сверхъестественный герой, неподверженный людским страхам и сомнениям, но простой человек, который, как и все живые существа, хочет остаться в живых, однако в кризисной обстановке способен реализовать фантастические ресурсы энергии и храбрости. Раз выбрав для себя способ действия, Ёродзу неотвратимо идет вперед и, со времени пребывания в бамбуковой роще и до того момента, когда он вонзает себе в горло кинжал, им, как и многим героям в поздней японской истории, потерпевшим поражение, движет импульс заложенной в них отваги.
Неспособный двигаться из-за раны от стрелы в колене, он понимает, что бежать не удастся и, поразив столько противников, сколько это в человеческих силах, он уничтожает два своих главных оружия, символы его военного статуса, а затем закалывает себя насмерть, чтобы избежать позора пленения. (Живи Ёродзу на полтысячелетия позже, он почти наверное избрал бы для себя смерть посредством взрезания живота, однако в 587 году харакири еще не было частью воинского ритуала.) В этот момент фактический исход сражения теряет всякое значение. В счет идет не победа или поражение, но сила следовать путем чести до самого конца.
Короткая, яркая жизнь Ёродзу увековечила его в качестве одного из самых ранних исторических примеров макото, — кардинального качества для японского героя. [67] Макотообычно переводят, как «искренность», однако его значения идут гораздо глубже и шире, нежели у этого слова, сближаясь по смыслу с духовной силой, к которой взывал Святой Томас Мор (одна из благороднейших фигур в западной истории), когда он молился о даровании ему благодати, позволяющей «не дорожить сим миром.»
В различные периоды истории подчеркивались различные нюансы понятия макото, однако его общим знаменателем всегда была чистота устремлений, возникавшая из тяги человека к абсолютному смыслу жизни вне зависимости от времени действия и от понимания, что этот социальный, политический мир есть в сущности своей средоточие коррупции, материальность которой несовместима с требованиями чистого духа и истины.
Отвергая материальный мир, в котором он обретается, с его вульгарностью, человек, обладающий макото, руководствуется не логическими доводами, прагматическими компромиссами, или стремлением, диктуемым здравым смыслом, приспособиться к «веяниям времени», но опирается на силу своих собственных искренних чувств. Вместо того, чтобы зависеть от тщательно продуманных рациональных планов и приспособленчества, он движим вперед спонтанностью, не задающей вопросов. Этот аспект макотонаходит отображение в спокойном, ненапряженном стиле поведения, столь характерном для подвижников буддийской школы Чистой Земли, Дзэн, философии Ван Янмина и иных жизненных подходов, известных в японской традиции. По словам современного западного обозревателя, «искренность» «производит готовность рассеять все, что может отвратить человека от беззаветного действования по чистому, непредсказуемому импульсу, возникающему из сокрытого центра его бытия». [68]
Самоотверженная преданность, или, в более точных психологических терминах, вера в собственную самоотверженность, является следующей особенностью искреннего человека. «Я сосредоточен на лояльности ( тюги), — заявлял современный националист-мученик (не скрывавший своей храбрости за показной скромностью), — тогда как вы, джентльмены, стремитесь отправлять „достойные действия“ ( когё). [69]» Искренний человек свободен от бесконечно преследующих его грехов «эгоизма» и мирских амбиций, его не устрашают опасности личного риска, или необходимость жертвовать собой. [70]Чистота его намерений раскрывается в действиях, причем — в опасных ситуациях; разговоры, если они не подкрепляются делами, всегда есть признак неискренности и ханжества.
Искренность превосходит не только отвечающие реальности требования утвердившихся авторитетов, но и привычную нравственность, ибо ее высшим критерием является не объективная правота в том или ином случае, но честность, с которой человек отдается ей. Таким образом, даже казненный преступник, такой как знаменитый разбойник XIX века Нэдзуми Кодзо, мог считаться героем, поскольку все верили в чистоту его побуждений. [71]
В борьбе против коррумпированной политической власти основным оружием герою служила искренность решений. Хотя сперва он мог добиться впечатляющих (даже сказочных) результатов, благородное отвержение всего преходящего и оскверненного ведет его к поражению, кульминацией которого обычно является самоубийство. В то время, как искренность, таким образом, склонна приводить к бедствиям в этом мире, [72]проигравший герой обретает посмертное почитание за чистоту духа, которого его «удачливый» противник не добьется никогда. [73]
Ёродзу (как и прототипический Ямато Такэру) в конце жизни описан пребывающим в полном одиночестве. У него не было, как у Энея, верного Анхиса, который бы помог ему, преследуемому правительственными войсками, или успокоил в последние ужасные минуты; его единственный спутник — белая собака, и даже это таинственное создание не появляется в истории до тех пор, пока ее хозяина не убили и обезглавили. Финальное одиночество Ёродзу, безусловно, соотнесено с пафосом, окружающим проигравшего японского героя, оканчивающего жизнь одиноким человеком, за которым охотятся силы закона и порядка. Своим вопиющим поведением собака еще более драматизирует мученичество смерти Ёродзу и возбуждает чувства симпатии даже среди врагов.
Когда вводится персонаж Ёродзу, сражение уже проиграно; с самого начала он поставлен в положение побежденного, и единственный вопрос состоит в том, как он поведет себя в поражении. Поражение это не было результатом случайности или неблагоприятной судьбы. Дело, которое поддерживал Ёродзу, было обречено, и не только потому, что соотношение сил сложилось неравным, но оттого что Сога и их императорские союзники представляли силы, которые неизбежно должны были победить. Знаменательно, что Ёродзу, первый из исторически достоверных героев, потерпевших поражение, должен был сражаться за клан консерваторов, представляющий древнейшую изо всех японских религиозную и социальную традицию, против более предприимчивой, смотрящей вперед группы, целью которой было изменение status quoпутем введения новых форм, заимствованных из-за рубежа. Японские проигравшие герои не обязательно стояли на «консервативной» или «реакционной» стороне. Осио Хэйхатиро и мученики в Симабара, к примеру, сражались против официальных сил для того, чтобы улучшить невыносимые социальные условия. В большинстве случаев, однако, они не шли в ногу со временем, стремясь, скорее, чаще идентифицировать себя по лояльности, мыслям и образу жизни с традиционными японскими идеалами и образцами, нежели чем с новациями и внешними влияниями. Отнюдь не случайно Ёродзу довелось сражаться за клан, имевший древние связи с синтоистским церемониалом и отчаянно сопротивлявшийся введению иноземной религии.
В качестве несгибаемого сторонника японской традиции, герой почти автоматически становился в позицию охранителя идеи императорской власти. Среди наиболее ярких из всех японских героев выделяются те, кто поддерживал императора в XIV веке против войск сёгуна с их подавляющим превосходством. В этом смысле может показаться странным, что Ёродзу сражался против стороны, представлявшей императорский двор, включавшей Умаядо (Сётоку Тайси) и большинство других принцев. Благодаря своей «брачной политике», Сога привлекли на свою сторону почти всю императорскую фамилию, поэтому Мононобэ после смерти принца Анахобэ не располагали поддержкой даже одного достаточно важного лица. И все же, в конфликте Мононобэ с Сога, как и во многих последующих столкновениях в японской истории, оказывается, что обе стороны считают себя роялистами. Мория и его последователи, без сомнения, верили, что защищают древнее Синто, национальные традиции императорской семьи от коррумпирующих буддийских инноваций Сога. Во время вооруженного столкновения не было правящего императора, который мог бы узаконить какую-либо из сторон, и лишь результат схватки мог высветить, кто является восставшим, а кто — роялистом. [74]Говоря словами старой японской пословицы, «победители становятся императорской армией; побежденные — бунтовщиками». Такая достаточно гибкая концепция лояльности объясняет последнюю горькую жалобу Ёродзу, где он представляет себя «щитом императора» ( оокими-но митатэ). [75]Герой мог и не иметь в виду какого-либо определенного императора. Своими последними словами (вернее, словами, которые ему приписываются составителями хроники), он подтверждал свою лояльность не некоему конкретному императору, но древней японской традиции, представленной императорской фамилией; тот факт, что ему пришлось сражаться с самыми выдающимися членами этой семьи, не играл никакой роли. Проиграв последнюю битву, Мононобэ и все те, кто их поддерживал, автоматически стали «бунтовщиками», как, безусловно, произошло бы и с Сога, окажись они побежденными. Все же Ёродзу, наиболее впечатляющий приверженец дела Мононобэ, изображен роялистом по духу, как и Сайго Такамори, тринадцать веков спустя сражавшийся против императорской армии и, несмотря на это, считающийся героем-роялистом. Такая экзистенциальная лояльность была немедленно признана самим двором, когда Ёродзу (и его собаке) было дозволено быть похороненным в гробнице, — подобная привилегия вряд ли была бы дарована обычному бунтовщику.
Глава 3
Поворотный момент наступил, когда Мононобэ-но Мория был пронзен стрелой и убит. Основная масса его сподвижников немедленно пала духом и рассеялась. Многие из них переоделись в костюмы слуг, чтобы избежать пленения, другие сменили титулы и бежали в провинции. Разгром был полный. [62]Хотя схватка была небольшого масштаба (сражение даже не получило официального наименования), это было одним из решающим столкновений в японской истории. Сога вышли полными победителями и, уничтожив всех своих противников, могли теперь проводить совершенно независимую политику. Их кандидат, племянник Умако, немедленно взошел на трон, став императором Сусюн. Буддийская религия, которую теперь можно было исповедовать совершенно свободно, получила открытую поддержку двора и, как наглядный символ нового порядка, были построены первые из величественных храмов и пагод. Древняя племенная система получила первый ощутимый удар. Страна больше не была разделена между сильными независимыми кланами; вместо этого создавалась коалиция сил, группировавшихся вокруг Сога, которым предназначалось трудиться во имя правящего императора для подчинения упорствующих местных правителей и племенных групп, для сохранения того, что осталось от японских позиций в Корее, для форсирования тесных отношений с Китаем и для культурного развития страны с помощью буддийского учения и других заимствований с азиатского континента. Практически во всех отношениях Сога представляли силы, работавшие на будущее, и их победа проложила путь для Великих Реформ следующего века. [63]
И все же, наиболее впечатляющей фигурой, выявившейся в сражении 587 года, был не Сога-но Умако, или кто-либо из победоносных принцев, вроде Умаядо, а мало известный воин, сражавшийся на стороне проигравших. Нихон сёки, единственный источник, содержащий сведения о Ёродзу, безусловно нельзя считать пристрастным в пользу дела, за которое выступал Мононобэ, шедшего вразрез централизации, культурному развитию, вообще — общей тенденции будущего развития Японии; причина исключительности Ёродзу состоит в том, что его короткая жизнь исполнена мистической сущности героя, терпящего поражение. Вот полный отчет о том, как он сражался и погиб:
Сподвижник Великого Предводителя Мононобэ-но Мория по имени Ёродзу из семейства Тоторибэ [64]командовал большим отрядом людей, охранявших особняк [Предводителя] в Нанива. Услыхав, что Великий Предводитель пал, он бежал верхом на лошади в середине ночи. Он направлялся к деревне Аримака в районе Тину и, миновав дом своей жены, спрятался в холмах. Дело было рассмотрено при дворе, и вынесено решение: «Ёродзу скрывается в этих холмах из-за того, что имеет предательские намерения. Его семья должна быть незамедлительно предана смерти! Приказ этот должен быть исполнен без промедления».
Тогда, по собственному решению, Ёродзу сошел с холмов с мечом на боку и копьем в руке. Одежда его была порвана и в грязи, а на лице — выражение глубокой печали и волнения. Правители послали сотни стражников окружить его. Ёродзу испугался и спрятался в зарослях бамбука, где привязал веревки к нескольким стволам, потянув за которые, он качал бамбук и вводил в заблуждение стражников. Вот закачался один из стволов, и стерегшие, попавшись на уловку, бросились вперед, крича: «Он здесь!» Тогда Ёродзу стал пускать стрелы, и ни одна из них не пролетела мимо цели. Это ужаснуло оставшихся стражников, и никто не осмеливался приблизиться к нему. Затем он, сняв с лука тетиву, побежал по направлению к холмам. Стражники стали преследовать Ёродзу, пуская в него стрелы с другого берега реки, однако ни одному из них не удалось его поразить. Тогда один из стражей, обогнав Ёродзу, залег на речном берегу и, натянув тетиву, поразил его в колено. Ёродзу немедленно вынул стрелу [из раны] и, наложив ее на свой лук, выпустил [обратно в стража]. Затем, простершись на земле, он воззвал: «Щитом императора, человеком, мужество которого следовало направить на защиту Его Величества — вот, кем я желал быть. Но никто не спросил о моих истинных намерениях, и теперь вместо этого я нахожусь в столь тяжелом положении. Пусть кто-либо приблизится, чтобы поговорить со мной; я желаю знать, убьют меня, или захватят пленником.» Стражники бросились к Ёродзу и стали стрелять в него, но он смог отразить их стрелы и, натянув свой лук, убил более тридцати человек. Затем, вытащив меч, он разрубил лук на три части, согнул меч и зашвырнул его в реку. Наконец, он схватил кинжал, который носил рядом с мечом, вонзил его себе в горло и так умер.
Правитель Кавати доложил двору об обстоятельствах смерти, и там был отдан следующий, скрепленный печатью указ: «Его тело должно быть разрублено на восемь частей, и каждая часть отослана в одну из восьми провинций, где и вывешена для обозрения на виселице!» Как раз, когда правитель собирался исполнить приказ и расчленить тело Ёродзу, ужасно прогремел гром и хлынули потоки дождя.
И вот, белая собака, которую держал Ёродзу, посмотрела на небо и, воя, обошла вокруг тела, а затем взяла голову своего хозяина в зубы и положила ее на древний курган. После этого она легла рядом с телом, где и умерла, не принимая пищи. [65]Пораженный странным поведением собаки, правитель Ковати послал весть ко двору. Официальные лица были глубоко тронуты этой историей и выпустили следующий указ: «Собака вела себя так, как мало кто в этом мире; нужно, чтобы об этом поступке знали и в грядущих веках. Приказать родным Ёродзу построить гробницу для захоронения его останков!» Повинуясь, члены семьи Ёродзу построили в деревне Аримака гробницу и похоронили в ней Ёродзу вместе с его собакой. [66]
История о смерти Ёродзу была написана задолго до того, как в Японии появился первый воинский кодекс; она на много веков предвосхищает формирование класса самураев. И все же, его поведение перед лицом поражения является почти идеальной моделью, позже предписывавшейся бойцу, проигравшему свою последнюю битву. Очевидно, что нравственный облик значительно предшествовал какой бы то ни было формулировке правил или принципов.
То, что Ёродзу сперва был в замешательстве — его побег в горы и страх, когда он был окружен стражниками — лишь подчеркивает благородство последних мгновений его жизни, ибо это напоминает нам, что он — не какой-нибудь сверхъестественный герой, неподверженный людским страхам и сомнениям, но простой человек, который, как и все живые существа, хочет остаться в живых, однако в кризисной обстановке способен реализовать фантастические ресурсы энергии и храбрости. Раз выбрав для себя способ действия, Ёродзу неотвратимо идет вперед и, со времени пребывания в бамбуковой роще и до того момента, когда он вонзает себе в горло кинжал, им, как и многим героям в поздней японской истории, потерпевшим поражение, движет импульс заложенной в них отваги.
Неспособный двигаться из-за раны от стрелы в колене, он понимает, что бежать не удастся и, поразив столько противников, сколько это в человеческих силах, он уничтожает два своих главных оружия, символы его военного статуса, а затем закалывает себя насмерть, чтобы избежать позора пленения. (Живи Ёродзу на полтысячелетия позже, он почти наверное избрал бы для себя смерть посредством взрезания живота, однако в 587 году харакири еще не было частью воинского ритуала.) В этот момент фактический исход сражения теряет всякое значение. В счет идет не победа или поражение, но сила следовать путем чести до самого конца.
Короткая, яркая жизнь Ёродзу увековечила его в качестве одного из самых ранних исторических примеров макото, — кардинального качества для японского героя. [67] Макотообычно переводят, как «искренность», однако его значения идут гораздо глубже и шире, нежели у этого слова, сближаясь по смыслу с духовной силой, к которой взывал Святой Томас Мор (одна из благороднейших фигур в западной истории), когда он молился о даровании ему благодати, позволяющей «не дорожить сим миром.»
В различные периоды истории подчеркивались различные нюансы понятия макото, однако его общим знаменателем всегда была чистота устремлений, возникавшая из тяги человека к абсолютному смыслу жизни вне зависимости от времени действия и от понимания, что этот социальный, политический мир есть в сущности своей средоточие коррупции, материальность которой несовместима с требованиями чистого духа и истины.
Отвергая материальный мир, в котором он обретается, с его вульгарностью, человек, обладающий макото, руководствуется не логическими доводами, прагматическими компромиссами, или стремлением, диктуемым здравым смыслом, приспособиться к «веяниям времени», но опирается на силу своих собственных искренних чувств. Вместо того, чтобы зависеть от тщательно продуманных рациональных планов и приспособленчества, он движим вперед спонтанностью, не задающей вопросов. Этот аспект макотонаходит отображение в спокойном, ненапряженном стиле поведения, столь характерном для подвижников буддийской школы Чистой Земли, Дзэн, философии Ван Янмина и иных жизненных подходов, известных в японской традиции. По словам современного западного обозревателя, «искренность» «производит готовность рассеять все, что может отвратить человека от беззаветного действования по чистому, непредсказуемому импульсу, возникающему из сокрытого центра его бытия». [68]
Самоотверженная преданность, или, в более точных психологических терминах, вера в собственную самоотверженность, является следующей особенностью искреннего человека. «Я сосредоточен на лояльности ( тюги), — заявлял современный националист-мученик (не скрывавший своей храбрости за показной скромностью), — тогда как вы, джентльмены, стремитесь отправлять „достойные действия“ ( когё). [69]» Искренний человек свободен от бесконечно преследующих его грехов «эгоизма» и мирских амбиций, его не устрашают опасности личного риска, или необходимость жертвовать собой. [70]Чистота его намерений раскрывается в действиях, причем — в опасных ситуациях; разговоры, если они не подкрепляются делами, всегда есть признак неискренности и ханжества.
Искренность превосходит не только отвечающие реальности требования утвердившихся авторитетов, но и привычную нравственность, ибо ее высшим критерием является не объективная правота в том или ином случае, но честность, с которой человек отдается ей. Таким образом, даже казненный преступник, такой как знаменитый разбойник XIX века Нэдзуми Кодзо, мог считаться героем, поскольку все верили в чистоту его побуждений. [71]
В борьбе против коррумпированной политической власти основным оружием герою служила искренность решений. Хотя сперва он мог добиться впечатляющих (даже сказочных) результатов, благородное отвержение всего преходящего и оскверненного ведет его к поражению, кульминацией которого обычно является самоубийство. В то время, как искренность, таким образом, склонна приводить к бедствиям в этом мире, [72]проигравший герой обретает посмертное почитание за чистоту духа, которого его «удачливый» противник не добьется никогда. [73]
Ёродзу (как и прототипический Ямато Такэру) в конце жизни описан пребывающим в полном одиночестве. У него не было, как у Энея, верного Анхиса, который бы помог ему, преследуемому правительственными войсками, или успокоил в последние ужасные минуты; его единственный спутник — белая собака, и даже это таинственное создание не появляется в истории до тех пор, пока ее хозяина не убили и обезглавили. Финальное одиночество Ёродзу, безусловно, соотнесено с пафосом, окружающим проигравшего японского героя, оканчивающего жизнь одиноким человеком, за которым охотятся силы закона и порядка. Своим вопиющим поведением собака еще более драматизирует мученичество смерти Ёродзу и возбуждает чувства симпатии даже среди врагов.
Когда вводится персонаж Ёродзу, сражение уже проиграно; с самого начала он поставлен в положение побежденного, и единственный вопрос состоит в том, как он поведет себя в поражении. Поражение это не было результатом случайности или неблагоприятной судьбы. Дело, которое поддерживал Ёродзу, было обречено, и не только потому, что соотношение сил сложилось неравным, но оттого что Сога и их императорские союзники представляли силы, которые неизбежно должны были победить. Знаменательно, что Ёродзу, первый из исторически достоверных героев, потерпевших поражение, должен был сражаться за клан консерваторов, представляющий древнейшую изо всех японских религиозную и социальную традицию, против более предприимчивой, смотрящей вперед группы, целью которой было изменение status quoпутем введения новых форм, заимствованных из-за рубежа. Японские проигравшие герои не обязательно стояли на «консервативной» или «реакционной» стороне. Осио Хэйхатиро и мученики в Симабара, к примеру, сражались против официальных сил для того, чтобы улучшить невыносимые социальные условия. В большинстве случаев, однако, они не шли в ногу со временем, стремясь, скорее, чаще идентифицировать себя по лояльности, мыслям и образу жизни с традиционными японскими идеалами и образцами, нежели чем с новациями и внешними влияниями. Отнюдь не случайно Ёродзу довелось сражаться за клан, имевший древние связи с синтоистским церемониалом и отчаянно сопротивлявшийся введению иноземной религии.
В качестве несгибаемого сторонника японской традиции, герой почти автоматически становился в позицию охранителя идеи императорской власти. Среди наиболее ярких из всех японских героев выделяются те, кто поддерживал императора в XIV веке против войск сёгуна с их подавляющим превосходством. В этом смысле может показаться странным, что Ёродзу сражался против стороны, представлявшей императорский двор, включавшей Умаядо (Сётоку Тайси) и большинство других принцев. Благодаря своей «брачной политике», Сога привлекли на свою сторону почти всю императорскую фамилию, поэтому Мононобэ после смерти принца Анахобэ не располагали поддержкой даже одного достаточно важного лица. И все же, в конфликте Мононобэ с Сога, как и во многих последующих столкновениях в японской истории, оказывается, что обе стороны считают себя роялистами. Мория и его последователи, без сомнения, верили, что защищают древнее Синто, национальные традиции императорской семьи от коррумпирующих буддийских инноваций Сога. Во время вооруженного столкновения не было правящего императора, который мог бы узаконить какую-либо из сторон, и лишь результат схватки мог высветить, кто является восставшим, а кто — роялистом. [74]Говоря словами старой японской пословицы, «победители становятся императорской армией; побежденные — бунтовщиками». Такая достаточно гибкая концепция лояльности объясняет последнюю горькую жалобу Ёродзу, где он представляет себя «щитом императора» ( оокими-но митатэ). [75]Герой мог и не иметь в виду какого-либо определенного императора. Своими последними словами (вернее, словами, которые ему приписываются составителями хроники), он подтверждал свою лояльность не некоему конкретному императору, но древней японской традиции, представленной императорской фамилией; тот факт, что ему пришлось сражаться с самыми выдающимися членами этой семьи, не играл никакой роли. Проиграв последнюю битву, Мононобэ и все те, кто их поддерживал, автоматически стали «бунтовщиками», как, безусловно, произошло бы и с Сога, окажись они побежденными. Все же Ёродзу, наиболее впечатляющий приверженец дела Мононобэ, изображен роялистом по духу, как и Сайго Такамори, тринадцать веков спустя сражавшийся против императорской армии и, несмотря на это, считающийся героем-роялистом. Такая экзистенциальная лояльность была немедленно признана самим двором, когда Ёродзу (и его собаке) было дозволено быть похороненным в гробнице, — подобная привилегия вряд ли была бы дарована обычному бунтовщику.
Глава 3
«Меланхолический принц»
«Неудача, — сказал Лафонтен после падения Фукэ, — есть разновидность невинности».
[76]В Японии, судя по истории принца Арима, также можно отыскать разновидность героизма. Этот странный, одинокий молодой человек, которого обвинили в измене и удушили по приказу его двоюродного брата, не имел ни малейшей возможности совершить хотя бы один значительный поступок; даже тот опрометчивый заговор, что послужил предлогом для его казни, был почти наверное сфабрикованным. В каждый момент своей короткой жизни принц Арима предстает перед нами, как объект, приносимый в жертву, а вовсе не как положительная личность, принимающая решения и идущая на риск. Однако, трагическая судьба этого принца-страдальца и ностальгические поэмы, написанные им незадолго до смерти, компенсировали его малоэффективность и сделали его образ привлекательным для японского воображения. Он был оплакан в стихах знаменитых придворных поэтов VIII века; в 60-х годах нашего столетия он стал главным героем пьесы известного автора Фукуда Косон.
[77]Двоюродный брат принца Арима, принц Нака, проводивший одно из основных изменений периода Реформ, был излишне эффективен и удачлив, чтобы квалифицироваться, как романтический герой; о нем не грустил ни один великий поэт, а в драме ему отдана роль холодного, расчетливого политика, ходившего с правильных карт и выжившего.
Когда в 640 году родился принц Арима, клан Сога находился еще в центре политической власти; казалось, они настолько сильно укрепились при дворе, что будут продолжать управлять страной от имени императорской фамилии из поколения в поколение. Однако, приблизительно к этому времени лидеров клана настолько испортило высокомерие, что они стали предпочитать непосредственное действие политическому маневру. Потенциальные оппоненты, включая членов императорской фамилии, которым не посчастливилось оказаться у них на пути, физически устранялись. [78]Но, что еще хуже, теперь Сога присвоили себе определенные религиозные функции, типа молений о дожде, которые были традиционно закреплены за императором. Это было особенно неприемлемо для такого общества, как японское, в котором придавалось столь важное значение ритуалу и прецеденту. Сложилось впечатление, что Сога планируют сместить древний клан, правивший Японией, и занять его место. На самом деле весьма сомнительно, имели ли они когда-либо подобные намерения: их целью было контролировать и использовать императоров, а не смещать их. Однако своими надменными и опрометчивыми политическими действиями они нажили себе недоброжелателей как в императорской семье, так и среди других значительных кланов. В 644 году возник грандиозный заговор против Сога. Двумя основными заговорщиками, по преданию начавших переговоры во время придворной игры в ножной мяч, были принц Нака, сын предыдущего императора, и Накатоми-но Катамари, предводитель одного из старых традиционных кланов, безуспешно противившихся приходу Сога к власти в прошлом веке. Заговор дозрел к 645 году и увенчался полным успехом. Руководители Сога были преданы смерти, а предводителя разрубили на куски в императорском Зале Советов в присутствии правящей императрицы, матери принца Нака.
После стремительного падения Сога, власть была возвращена императорской семье. Для того, чтобы отметить начало новой эры, было решено, что императрица отречется в пользу своего брата, отца принца Арима, взошедшего на трон под именем императора Котоку. Более вероятным наследником должен был бы быть сам принц Нака, сын предыдущего императора и предыдущей императрицы, однако, по своим личным причинам, он предпочел оставаться принцем крови. [79]
На протяжении долгого периода, в качестве очевидного наследника, принц Нака свои основные усилия направил на проведение Великой Реформы. Эта амбициозная попытка перестроить японское государство по китайскому образцу есть одно из самых важных направлений в японской истории, представляя собой удивительный пример добровольной попытки одной страны перенять политическую, экономическую, юридическую и военные системы, принятые в совершенно отличном от нее обществе. Первая, интенсивная фаза этого движения длилась с 645 по 650 год — период так называемых Годов Великой Реформы, — однако в ней отсутствовал даже малейший намек на спешку, как это было в соответствующие периоды реформ времен Реставрации Мэйдзи или американской оккупации, и это движение продолжалось по крайней мере лет пятьдесят, вплоть до окончания составления определенных кодификаций в VIII веке.
Это была дерзкая попытка переделать Японию по модели страны, отличной практически во всех материальных отношениях, а также и по социальной структуре, традициям и восприятию. Как и можно было бы предсказать, в конечном счете эксперимент оказался неудачным; все же китаизация старой Японии и ее институтов, сколь бы искусственна и незавершенна она ни была, помогла задержать развитие феодальной структуры. Подорвав силы местных кланов и укрепив принцип крепкого центрального правительства, контролируемого императором, который, как и в Китае, мыслился владельцем всей земли и всех людей, реформаторы заложили основу стабильного, преуспевающего придворного общества, плодом чего стал выдающийся расцвет в Нара и Хэйан-кё (Киото). Оговоримся, что ничего из этого не имело и не могло иметь никакого влияния на подавляющее большинство японского народа, жизнь которого оставалась бедной, грязной, жестокой и короткой; и все же, это сделало возможным становление одной из самых оригинальных культур в мировой истории.
Весь самый активный период реформ наследный принц Нака являлся основным действующим лицом в планировании и претворении нового. Теоретически для него было возможным стать императором в любой момент, как только возникло бы таковое желание, однако на протяжении более двух десятилетий он продолжал оставаться наследным принцем. Несколько достаточно веских причин было выдвинуто в объяснение подобной странной сдержанности. Главным традиционным объяснением является то, что, подобно своему великому предшественнику Сётоку Тайси, он считал, что сможет действовать более эффективно без того бремени императорских обязанностей, которое замкнуло бы его на церемониальных и религиозных функциях, — основном долге суверена. [80]Японские историки также предполагают, что он со своим главным советником Накатоми-но Катамари считали нежелательным слишком непосредственно привлекать любого императора к реформаторскому движению до тех пор, пока не станет очевидной необходимость и успешность подобного средства; далее, непосредственное участие принца Нака в кровавом разгроме Сога, возможно, сделало его ритуально нечистым и, таким образом, технически неспособным стать императором и руководить важнейшими синтоистскими церемониями.
При тщательном чтении хроник возникает подозрение, что были еще и достаточно важные причины личного характера, объясняющие многое из происшедшего в тот период, о которых, однако, нельзя было говорить в открытую. Большую часть своей взрослой жизни принц Нака был глубоко втянут в любовную связь с императрицей Хасихито, являвшейся наложницей императора Котоку и, одновременно, его сестрой по одному из родителей. [81]Молодой принц Арима, единственный сын императора Котоку, наверное, мучился, зная (или — подозревая) об этих мрачных отношениях.
Первым признаком неладов в состоянии Японии представляется нам ухудшение отношений между принцем Нака и Котоку, его дядей, которому он сам помог взойти на трон после падения Сога. В начале описания нового правления, хроника изображает привлекательный портрет этого пожилого джентльмена: «[Император Котоку] имел добрый нрав и большую склонность к учебе. Он не делал никаких различий между людьми благородного и низкого происхождения. Он всегда издавал благожелательные указы». [82]В первые годы правления Котоку отношение к нему принца Нака было лояльным и почтительным, однако под конец между ними возникла трещина. Основной причиной напряженности была, видимо, связь между принцем Нака и императрицей Хасихито, ставшая слишком очевидной, чтобы ее не замечать. Дело достигло кульминации в 653 году, когда принц Нака предложил двору переехать из Нанива (в районе современного города Осака), где он обосновался по воле Котоку в начале его правления, в древний императорский центр в Асука. Хроника не указывает причин такого необычного предложения, однако оно очевидно было связано с незаконной любовной связью принца Нака. [83]Как и следовало ожидать, император Котоку отказался менять столицу, тогда как принц Нака безотлагательно переехал во временный дворец в Асука, взяв с собой мать, вдовствующую императрицу, некоторых молодых принцев и, разумеется, императрицу Хасихито. Принц Арима остался с отцом, однако большинство придворных и официальных лиц, быстро угадав будущий центр власти, покинули старого императора и последовали за принцем Нака в его новую ставку. На следующий год, как если бы их вдохновила западная поговорка, даже крысы решили двинуться с места: «Пятый год, весна, первый месяц; в ночь первого дня крысы [оставили Нанива] и отправились в Ямато.»
Когда в 640 году родился принц Арима, клан Сога находился еще в центре политической власти; казалось, они настолько сильно укрепились при дворе, что будут продолжать управлять страной от имени императорской фамилии из поколения в поколение. Однако, приблизительно к этому времени лидеров клана настолько испортило высокомерие, что они стали предпочитать непосредственное действие политическому маневру. Потенциальные оппоненты, включая членов императорской фамилии, которым не посчастливилось оказаться у них на пути, физически устранялись. [78]Но, что еще хуже, теперь Сога присвоили себе определенные религиозные функции, типа молений о дожде, которые были традиционно закреплены за императором. Это было особенно неприемлемо для такого общества, как японское, в котором придавалось столь важное значение ритуалу и прецеденту. Сложилось впечатление, что Сога планируют сместить древний клан, правивший Японией, и занять его место. На самом деле весьма сомнительно, имели ли они когда-либо подобные намерения: их целью было контролировать и использовать императоров, а не смещать их. Однако своими надменными и опрометчивыми политическими действиями они нажили себе недоброжелателей как в императорской семье, так и среди других значительных кланов. В 644 году возник грандиозный заговор против Сога. Двумя основными заговорщиками, по преданию начавших переговоры во время придворной игры в ножной мяч, были принц Нака, сын предыдущего императора, и Накатоми-но Катамари, предводитель одного из старых традиционных кланов, безуспешно противившихся приходу Сога к власти в прошлом веке. Заговор дозрел к 645 году и увенчался полным успехом. Руководители Сога были преданы смерти, а предводителя разрубили на куски в императорском Зале Советов в присутствии правящей императрицы, матери принца Нака.
После стремительного падения Сога, власть была возвращена императорской семье. Для того, чтобы отметить начало новой эры, было решено, что императрица отречется в пользу своего брата, отца принца Арима, взошедшего на трон под именем императора Котоку. Более вероятным наследником должен был бы быть сам принц Нака, сын предыдущего императора и предыдущей императрицы, однако, по своим личным причинам, он предпочел оставаться принцем крови. [79]
На протяжении долгого периода, в качестве очевидного наследника, принц Нака свои основные усилия направил на проведение Великой Реформы. Эта амбициозная попытка перестроить японское государство по китайскому образцу есть одно из самых важных направлений в японской истории, представляя собой удивительный пример добровольной попытки одной страны перенять политическую, экономическую, юридическую и военные системы, принятые в совершенно отличном от нее обществе. Первая, интенсивная фаза этого движения длилась с 645 по 650 год — период так называемых Годов Великой Реформы, — однако в ней отсутствовал даже малейший намек на спешку, как это было в соответствующие периоды реформ времен Реставрации Мэйдзи или американской оккупации, и это движение продолжалось по крайней мере лет пятьдесят, вплоть до окончания составления определенных кодификаций в VIII веке.
Это была дерзкая попытка переделать Японию по модели страны, отличной практически во всех материальных отношениях, а также и по социальной структуре, традициям и восприятию. Как и можно было бы предсказать, в конечном счете эксперимент оказался неудачным; все же китаизация старой Японии и ее институтов, сколь бы искусственна и незавершенна она ни была, помогла задержать развитие феодальной структуры. Подорвав силы местных кланов и укрепив принцип крепкого центрального правительства, контролируемого императором, который, как и в Китае, мыслился владельцем всей земли и всех людей, реформаторы заложили основу стабильного, преуспевающего придворного общества, плодом чего стал выдающийся расцвет в Нара и Хэйан-кё (Киото). Оговоримся, что ничего из этого не имело и не могло иметь никакого влияния на подавляющее большинство японского народа, жизнь которого оставалась бедной, грязной, жестокой и короткой; и все же, это сделало возможным становление одной из самых оригинальных культур в мировой истории.
Весь самый активный период реформ наследный принц Нака являлся основным действующим лицом в планировании и претворении нового. Теоретически для него было возможным стать императором в любой момент, как только возникло бы таковое желание, однако на протяжении более двух десятилетий он продолжал оставаться наследным принцем. Несколько достаточно веских причин было выдвинуто в объяснение подобной странной сдержанности. Главным традиционным объяснением является то, что, подобно своему великому предшественнику Сётоку Тайси, он считал, что сможет действовать более эффективно без того бремени императорских обязанностей, которое замкнуло бы его на церемониальных и религиозных функциях, — основном долге суверена. [80]Японские историки также предполагают, что он со своим главным советником Накатоми-но Катамари считали нежелательным слишком непосредственно привлекать любого императора к реформаторскому движению до тех пор, пока не станет очевидной необходимость и успешность подобного средства; далее, непосредственное участие принца Нака в кровавом разгроме Сога, возможно, сделало его ритуально нечистым и, таким образом, технически неспособным стать императором и руководить важнейшими синтоистскими церемониями.
При тщательном чтении хроник возникает подозрение, что были еще и достаточно важные причины личного характера, объясняющие многое из происшедшего в тот период, о которых, однако, нельзя было говорить в открытую. Большую часть своей взрослой жизни принц Нака был глубоко втянут в любовную связь с императрицей Хасихито, являвшейся наложницей императора Котоку и, одновременно, его сестрой по одному из родителей. [81]Молодой принц Арима, единственный сын императора Котоку, наверное, мучился, зная (или — подозревая) об этих мрачных отношениях.
Первым признаком неладов в состоянии Японии представляется нам ухудшение отношений между принцем Нака и Котоку, его дядей, которому он сам помог взойти на трон после падения Сога. В начале описания нового правления, хроника изображает привлекательный портрет этого пожилого джентльмена: «[Император Котоку] имел добрый нрав и большую склонность к учебе. Он не делал никаких различий между людьми благородного и низкого происхождения. Он всегда издавал благожелательные указы». [82]В первые годы правления Котоку отношение к нему принца Нака было лояльным и почтительным, однако под конец между ними возникла трещина. Основной причиной напряженности была, видимо, связь между принцем Нака и императрицей Хасихито, ставшая слишком очевидной, чтобы ее не замечать. Дело достигло кульминации в 653 году, когда принц Нака предложил двору переехать из Нанива (в районе современного города Осака), где он обосновался по воле Котоку в начале его правления, в древний императорский центр в Асука. Хроника не указывает причин такого необычного предложения, однако оно очевидно было связано с незаконной любовной связью принца Нака. [83]Как и следовало ожидать, император Котоку отказался менять столицу, тогда как принц Нака безотлагательно переехал во временный дворец в Асука, взяв с собой мать, вдовствующую императрицу, некоторых молодых принцев и, разумеется, императрицу Хасихито. Принц Арима остался с отцом, однако большинство придворных и официальных лиц, быстро угадав будущий центр власти, покинули старого императора и последовали за принцем Нака в его новую ставку. На следующий год, как если бы их вдохновила западная поговорка, даже крысы решили двинуться с места: «Пятый год, весна, первый месяц; в ночь первого дня крысы [оставили Нанива] и отправились в Ямато.»