Мстиславский Сергей. Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

   - Бреши... Сразу видно: дурак! Во мне все сведения: кто, где и как... из опасных. Прикончат - разберись тогда, кто виноват и по какой статье именно. Самого злодея из-под носа упустишь.
   Мертваго оглянулся на школу. Совсем рассвело. На стеклах лежали красные тусклые блики. На крыльцо вышла женщина. Поручик впился глазами беспокойно. Нет, старуха, кажется. А впрочем... После вчерашнего он ни во что уже вообще не верил.
   Он приказал жандарму явиться в распоряжение командира отряда и заторопил взвод. Школу оцепили сноровисто и быстро - прием входил в привычку. Поручик оттолкнул локтем старуху, открывшую на стук, и бегом побежал через классные мимо изрезанных ножами, старых, давно не крашенных парт, мимо карты Российской Империи, мимо черных, мелом измазанных досок. Коридор. Жилая половина. Три двери. Уверенно распахнул среднюю дверь и увидел: кровать, черные волосы на подушке. Мертваго вскрикнул, коротко и радостно, подбежал и потянул одеяло. Спавшая открыла глаза, приподнялась, ловя руками отдернутую к ногам простыню. Карие глаза, широко раскрытые, были напуганы насмерть. Поручик увидел: полные круглые плечи, высокую грудь - и разжал пальцы. Она быстро подхватила одеяло и закрылась до подбородка. Мертваго пришел в себя. В комнату, топоча мерзлыми сапогами, ввалились солдаты.
   - Кто? - спросил, переводя дух, поручик.
   - Помощница учительницы.
   Глаза смотрели по-прежнему смертно напуганно.
   - Фамилия?
   - Званцева Мария.
   Мертваго ударил кулаком по столу. С краю на пол посыпались тетрадки.
   - Издевательство... Во всей империи, что ли, учительницы зовутся Марьями Званцевыми? Я спрашиваю настоящее имя.
   - Паспорт - в столе, - сказала, плотнее кутаясь, девушка. - Вы напрасно кричите на меня. Я думала, офицеры вежливее.
   - Обыскать помещение! - приказал Мертваго и выдвинул ящик стола.
   Паспорт действительно лежал на видном месте. Званцева, Мария Владимировна, год рождения 1887-й. Из дворян.
   Из дворян? Мертваго смягчился. Вспомнил плечи - и смягчился еще. Про эту не скажешь: консервная банка.
   Солдаты шарили по комнате. Один ткнул штыком под кровать.
   - Осторожней, кота не убейте, - спокойно уже сказала девушка.
   И поручик прикрикнул озабоченно:
   - Легче там, в самом деле, Матвеев...
   Матвеев осклабился:
   - Кот нам ни к чему, вашбродь. Вот ежели б бонба. Бонбы нет у вас, барышня?
   Он спросил шепотом, и голос был такой просительный и жадный, что девушка улыбнулась. Она ответила тоже шепотом:
   - А на что вам?
   - Помилте, - торопливо подхватил солдат. - За которую бонбу, ежели найдешь, десять рублей награды дают. Капитал!
   - У меня - нет, - по-прежнему улыбаясь, прошептала девушка. -А вообще - поищите...
   Солдат приподнялся, метнул глазами на стену:
   - Там, что ли?
   И, не дожидаясь ответа, торопливо вышел. Следом за ним, толкаясь, заспешили солдаты.
   Мертваго кончил пересмотр бумаг. Ничего. Обыкновенное учительское. Он подошел к кровати и спросил, опустив почти любезной улыбкой губу:
   - Вы... помощница учительницы Рейн?
   - Да, - подтвердила девушка, и ресницы ее дрогнули.
   Но поручик думал о своем. Он не заметил дрогнувших ресниц.
   - Она... высокая, бледная?.. Худая?.. Узкая?.. Чуть не сказал: в бедрах. Но вовремя спохватился.
   - Да, - опять односложно ответила девушка.
   - Она - революционерка?
   - Да.
   - Она живет... вместе с вами?
   - Да. - Девушка выпростала руку из-под одеяла - опять блеснуло перед глазами поручика белое круглое плечо - и показала на стенку. - В соседней комнате. Там.
   За стенкой затопотали, и чей-то голос, испуганный и радостный, гаркнул:
   - Вон она где!
   - Держи! - крикнул поручик и ринулся к двери. Вторая комната была светлее и шире. Солдаты сбились в кучу у шкафа. Они расступились испуганно, когда подбежал поручик. Унтер-офицер проговорил, извиняясь:
   - Ошибка вышла, вашбродь. Мы подумали... она самая: бонба. А оказалось - банка консервная, только и всего.
   Мертваго осмотрелся. У стены стояла кровать, постланная, нетронутая.
   Он круто повернулся и пошел назад. Дверь в комнату Званцевой была заперта. Он стукнул. Голос, смеющийся, ответил:
   - Подождите. Я одеваюсь.
   - Вы шутку шутите?! - хмуро крикнул сквозь дверь поручик. - Мы на обыске, и мне некогда ждать.
   Голос откликнулся:
   - А вы разве не будете - чай пить?
   - Чай? - Мертваго дернул головой от неожиданности. Но тотчас улыбка расползлась по широкому его лицу. Э, была не была!
   Он поманил пальцем старшего унтер-офицера:
   - Выводи людей. Оцепи поселок. Никого не выпускать до моего приказа. Подозрительных задерживать и направлять сюда. Ежели кто побежит сквозь цепь - стрелять. У школы оставь наряд человек пять: они могут мне понадобиться. Здесь надо каждую щелку обшарить. Я этим займусь сам. А потом обыщем поселок.
   - Слушаюсь. - Унтер-офицер ухмыльнулся понимающе. - Будьте благонадежны, вашбродь. Оцепим - мышь не проберется.
   Вечерело, когда Мертваго со взводом возвращался в Люберцы. Солдаты шли вольно, перебрасываясь шутками. Обыск в поселке дал по всем признакам неплохие результаты: левофланговый в третьей шеренге даже пошатывался чуть-чуть, что определялось отнюдь не качеством дороги. Весел был и Мертваго. Строга - никаких вольностей! Даже дико: в наше время - и такая невинная девушка! Но мила. В общем, он неплохо провел время.
   Мысль о "консервной банке", затерявшаяся в воркотне со Званцевой потому что поручик Мертваго недаром считался самым легкомысленным офицером 1-й гвардейской дивизии, - вернулась, однако, тотчас, как только забелели вдали станционные здания и поручик увидел подтягивавшуюся к ним с противоположной дороги, из-за железнодорожного полотна, пехотную колонну. Впереди разношерстной толпой шли люди в вольной одежде: очевидно, арестованные.
   Не доходя станции, под самыми окнами ее, взвод обошел три руки разметавших трупа...
   На платформе дымила походная кухня, толпились, похлопывая черными суконными рукавицами, солдаты. У стены, оцепленные сильным конвоем, стояли и сидели густой толпой арестованные. Мертваго с замиранием сердца осмотрел толпу, разыскивая бледное, узкое лицо, запавшие, в темных кругах глаза. Нет, кажется, нет...
   - Где полковник?
   - В телеграфной, ваше благородие.
   В дверях телеграфной Мертваго столкнулся с батальонным адъютантом. Адъютант посвистывал весело. Мертваго спросил:
   - Все вернулись? Адъютант кивнул:
   - Да. В ночь едем дальше, на Голутвино.
   - Ну, а здесь как? - Поручик запнулся: прямо спросить о том, что его волновало, он не решился. - Удача?
   - Как сказать! - Адъютант подмигнул. - Пятнадцать убитых, семьдесят девять временно пленных. Троих мы уже расстреляли, видели? И в пассажирском зале двое валяются: Риман их собственноручно кокнул.
   - Женщина? - спросил, холодея, Мертваго.
   - Зачем? - удивился адъютант. - Нет. Один - запасный фельдфебель... в форме, сукин сын... Можешь себе представить! А второй просто так: вольный, рвань. Женщин вообще ни одной не взято. Ты с рапортом? Иди. Полковник пока свободен. Сейчас будет допрашивать последнюю партию, майеровскую.
   Мертваго вошел. Риман улыбнулся ему навстречу, и на душе поручика окончательно стало легко.
   - Набирается понемножку... - Риман кивнул на лежавший перед ним список: "Расстреляны на станции Люберцы", и Мертваго увидел на первом же месте прямым и твердым римановским почерком: "Рейн, А. П., учительница".
   - Как у вас?
   Мертваго засмеялся счастливым смехом:
   - Откопал жандарма из погреба. Он вам докладывал? По обыску в поселке найдено... некоторое количество оружия. В школе - как и следовало ожидать ничего. Помощницу Рейн я задержал первоначально. Но она оказалась невинной.
   Смерть Грошикова
   - Капитан Майер! Это все ваши? Поставьте их в ряд...
   Риман подошел к отдельно стоявшей кучке арестованных. Их было одиннадцать. С ним вместе подошел жандарм - тот самый, погребной Якубиков.
   - Все взяты вместе?
   - Так точно. В трактире. Слесаря: с завода Пурдэ. Кроме одного. Майер показал на высокого бритого мужчину в шубе.
   - У этого при задержании отнят револьвер. По фамилии он Поспелов.
   Риман кивнул:
   - В сторону. Так. Слесаря? Значит, совещание было?
   - Помилуйте, ваше превосходительство, чай пили. А я и вовсе сторона. Даже не за ихним столом и сидел. Риман оглянул говорившего:
   - Ты что - мужик? Крестьянин обрадованно закивал:
   - Православный, как же! Деревня тута - рукой подать: меня всяк человек знает.
   - Как же ты, православный, на такое дело пошел? - Полковник покачал головой. - К слесарям припутался? А ну, стань в сторонку, к высокому.
   Он помолчал, всматриваясь в лица. Потом протянул руку и ткнул в грудь молодого рабочего:
   - Этого.
   Майер зацепил рабочего пальцем за воротник под бороду и отвел к высокому и крестьянину. Риман сделал шаг вправо вдоль шеренги:
   - Этого. Еще шаг. - Этого.
   Дойдя до левого фланга, он окликнул:
   - Сколько, капитан?
   - Шестеро, господин полковник.
   - Маловато. - Риман снова медленным шагом пошел вдоль шеренги. - Разве вот этого?
   Майер подошел и взял за плечо худого низкорослого рабочего в заплатанной, но опрятной короткой ватной куртке.
   Риман усмехнулся:
   - В чем душа держится, а туда ж... бунтовать! Приобщите его к коллекции.
   Он оглядел очень пристально четверых остальных и махнул брезгливо рукой:
   - Эти - действительно случайные. Гоните их в шею. Пусть за нас Бога молят.
   Отвернулся и пошел к вагону. Майер догнал:
   - Кому прикажете... экзекуцию?
   Риман ответил на ходу:
   - Вы начали - вы и кончайте. Возьмите полуроту.
   - Постойте-ка, полковник! - окликнул голос. Риман обернулся. Высокий шагнул к нему, запахивая шубу. - Ну ежели пришло к тому, чтобы помирать, так помирать под собственным именем. Я - Ухтомский.
   По платформе прошло движение. Даже у Римана чуть дрогнуло лицо. Об Ухтомском, о том, как он вывел поезд с железнодорожной дружиной под перекрестным пулеметным и ружейным огнем, прорвав наглухо, казалось, мертвой хваткой замкнутое кольцо царских войск, по Москве уже слагались легенды.
   Жандарм подбежал иноходью.
   Ухтомский засмеялся ему в лицо:
   - Ворона! Два раза обыскивал, три раза допрашивал, а стоило мне усы снять - и уже не опознал. Даром тебе деньги платят.
   Риман и офицеры вопросительно смотрели на жандарма. Он кашлянул смущенно и подтвердил:
   - Действительно. Он самый. Ухтомский.
   Риман помолчал, наклонив голову набок, как будто в знак уважения. Затем сказал медленно:
   - Вы храбрый человек. Я уважаю храбрых. Хотя бы и врагов. Имеете какие-нибудь пожелания? Ухтомский подумал немного.
   - Разве вот... шубу, деньги, часы - жене.
   - Будет исполнено. Еще? - Полковник прищурился, соображая. - Может быть, священника?.. Я согласен дать вам возможность умереть как христианину.
   - Мне? Или всем?.. - Ухтомский оглянулся на остальных осужденных.
   Риман помолчал, пожевал сухими губами и ответил нехотя:
   - Хорошо. Пусть всем.
   - "Непостыдные кончины живота нашего..." - церковным распевом, звучно и смешливо произнес Ухтомский. - Что ж, посылайте за отцом духовным. Подождем.
   Он перевел взгляд на поезд, на железнодорожное полотно, изгибом уходившее в снежную даль. Зрачки сверкнули.
   Риман перехватил этот взгляд и сказал без насмешки:
   - Ждете своего поезда? Не будет.
   * * *
   Уже начинало смеркаться, а исповедь все еще шла. Капитан Майер нервничал, в десятый раз подходя к двери телеграфной, в которую уединился священник с арестованными. Он дважды докладывал Риману, но Риман только потер довольным жестом руки:
   - Пари держу - это штуки Ухтомского. Орел! Он или ждет выручки - что, впрочем, невероятно, - или выигрывает время до темноты: они готовят побег, слесаря, будьте уверены.
   Адъютант приоткрыл дверь купе:
   - Батюшка просит принять.
   Полковник посмотрел в окно:
   - Еще светло все-таки. Я думал, они его дольше проволочат. Проси.
   Священник, старенький, вошел, испуганно тряся седой клочкастой бородкой. Риман встал, сложил ладони горсткой, подошел под благословение.
   - Прошу, ваше преподобие. - Полковник указал на диван. - Изволили узнать на исповеди что-либо для блага государства существенное? Пришли сообщить, по долгу верноподданного?
   Священник перевел дух, выпростал из-под шубы большой позолоченный крест на жидкой цепочке и взялся за него обеими руками.
   - Предстателем к вам... по долгу пастырскому. Тайной исповеди... и саном иерейским свидетельствую: не повинны. Единый и был - Ухтомский. Но и сей перед лицом Божиим умягчился: каялся, в слезах... А прочие все и вовсе не причастны... ни к коей смуте...
   Риман сощурился и похлопал священника по коленке:
   - Бросьте, батюшка. Точно я не знаю, что было. Исповедовались? Вранье. Никто не исповедовался. Ухтомский каялся? Вранье. И не думал каяться. А просто они вас припугнули...
   Священник приподнял ладони, словно защищаясь, но Риман продолжал так же ласково и так же беспощадно:
   - Я же вас не виню... Я же понимаю по-человечески: приход, попадья, коровка, свинки, уточки... что еще... Откажешься предстательствовать - еще в самом деле напакостят...
   - Христом Богом свидетельствую... - начал священник. Риман нахмурился:
   - Бросьте, я сказал. Если вы будете самому себе вопреки настаивать, разговор наш может принять другой оборот и... не в обиду вам будь сказано, попадья ваша и шерсти от вас не найдет.
   Он встал.
   - Виновных отобрал я. Сам. Я в своем глазе уверен. Я узнаю сукиного сына социалиста, хотя б он был трижды оборотень. Мне ни документов, ни допросов не нужно: я чутьем чую. Понятно? Раз я расстрелял - никаких "невинных" быть не может. Вы отысповедовали преступников. Именно в таких выражениях вы составите рапорт о совершенном вами таинстве, потому что исповедь могла дать только признание их в мятеже и убийствах. Вот в таком тексте уместно писать и о слезах и раскаянии, особенно Ухтомского: здесь полная воля вашим пастырским чувствам. Это будет назидательно. Вы меня поняли? - Он открыл дверь и приказал адъютанту: - Выдайте его преподобию двадцать пять рублей за требу.
   Священник поспешно поднял руку и благословил Римана:
   - Покорно благодарю. И... не взыщите, господин полковник. Правильно вы определили. Воистину провидец...
   * * *
   Риман вышел к самому выступлению полуроты. Майер вел перекличку осужденных, проверяя список.
   - Лядин Иван.
   - Я.
   - Крылов Сергей.
   Молча выдвинулся вперед пожилой рабочий.
   - Фунтов Алексей.
   - Фунтов? - Риман усмехнулся. - Забавная фамилия, Майер, что?.. - Он внимательно осмотрел Фунтова. - А полушубок у него хороший. И шапка. Зажиточный, очевидно.
   Он подумал и сузил зрачки.
   - Ступай домой.
   Фунтова шатнуло. Он дикими глазами глянул на полковника:
   - То есть это... как... домой?
   - Да так: к жене под подол, - засмеялся Риман. - Я вижу: ты меньше других виноват. И священник о тебе говорил хорошо. Ты исправишься.
   Фунтов оглянулся на товарищей. Шесть пар глаз пристально, точно не веря, смотрели на него. Фунтов шевельнулся и застыл опять. Риман заложил жестом небрежным руку за борт шинели.
   - Стыдно бросать товарищей? Неудобно, а? Они через десять минут будут лежать на снежку, собакам на корм, а ты - на перине с женой? - Он усмехнулся сухой издевательской улыбкой: - Да, да, я понимаю: выходит вроде предательства.
   - Иди, Фунтов! - сказал громко и резко Ухтомский и протянул руку. Прощай, будь здоров.
   Фунтов всхлипнул и схватил протянутую руку. Полковник щурился, наблюдая. Ухтомский повернул Фунтова за плечо лицом к выходу со станции. Иди, да не оглядывайся. А то будет как в сказке. Риман одобрительно качнул головой и сказал вполголоса Май-еру:
   - Я говорю: орел! Кончайте перекличку, капитан. Темнеет. Майер откозырял и выкликнул:
   - Личность не установлена.
   - Я, - отозвался рабочий в заплатанной куртке, тот, которого Риман отобрал последним, в пару Ухтомскому.
   - Как? - Риман нахмурился. - Это еще что такое?
   - Отказывается назвать себя, - почтительно доложил капитан. - Но я полагал: это не имеет значения, поскольку самая личность налицо.
   - Все равно непорядок! - Риман еще туже сдвинул брови и обернулся к рабочему: - Потрудитесь назвать себя.
   Рабочий молчал. Риман повторил настойчивей:
   - Потрудитесь назваться. Даже Ухтомский назвался.
   - Рано, - снова усмехнулся безымянный. - Срок придет - назовусь. Подумал секунду и добавил: - А может, и не назовусь.
   Грабов обратил внимание: вместо того чтобы оцепить арестованных, Майер построил полуроту обыкновенным походным порядком, приказав шестерым осужденным примкнуть с левого фланга. Майер точно подсказывал им попытку к побегу, тем более что солнце быстро шло на закат, лес на горизонте уже зачернел и по снежному полю ложились, ширясь, лиловые тени. Убежать, правда, было некуда - местность открытая, и снег очень глубокий, лес далеко... Но ведь даже и умереть на бегу несравнимо не так мучительно, как умереть под расстрелом. Грабов недоумевал, шагая на фланге бывшего своего взвода, почему Майер, во всем берущий пример с Римана, хочет облегчить судьбу приговоренных, и напряженно ждал: вот сейчас Ухтомский свистнет разбойничьим свистом - и все побегут...
   И только когда, пройдя с полверсты за железнодорожное полотно, свернули с проселка прямо в поле, в сугробы, двинулись к кладбищу и лица солдат зачернели в быстро падавшей темноте особой, свинцовой угрюмостью, Грабову вспомнился вчерашний день - платформа, штыки, - и ясно, твердо подумалось: Майер хотел побега, не потому что легче будет осужденным, а потому что солдатам будет легче стрелять - по бегущим.
   Сумерки ползли, быстро застилая снег. Грабов еще раз оглядел шеренги. И ему стало жутко.
   В 15-й роте отбор людей не тот, что для роты Его Величества и вообще первых батальонов. Там каждый человек как сквозь сито процежен: ненадежных там не найдешь. А в четвертом батальоне люди со всячинкой: есть и из мастеровых. А этих как ни муштруй... Ведь было ж - и в Севастополе, и на "Потемкине", и во Владивостоке, и в Кронштадте... Во флоте дисциплина построже гвардейской, а все-таки...
   - Полурота, стой! К но-ге!
   Голос Майера был сух и четок. Грабов с невольной злостью вспомнил опять: играет под Римана.
   - Поручик Грабов. Потрудитесь отсчитать пятнадцать шагов.
   Грабов пошел, слыша за собой тяжелое и хриплое дыхание солдатской шеренги. Пятнадцать? Не много ли... для полной верности? Лучше застраховаться. Он сузил размах ног, пошел маленькими шажками, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Шесть... семь... десять... Обернулся для проверки и в упор за собой увидел - показалось, совсем, совсем близко к лицу, - пристальные, глубоко и широко раскрытые глаза безымянного. Он был виден отчетливо весь, до последней черты, до морщинки на лбу, до малейшей трещинки на помятом, полопавшемся козырьке фуражки. И Грабов понял, что сделал дикую ошибку: на таком расстоянии только офицер не даст по ним промаха. Солдатам с такой дистанции стрелять нельзя. А осталось добрать всего пять шагов.
   Он развернул шаг до предела и хотел даже накинуть шестнадцатый шаг, но его остановил окрик Майера:
   - Пятнадцать. На месте, Грабов. Арестованные, за мной!
   Он пошел к отмеченному Грабовым рубежу. За ним кучкой рабочие. Опять перед глазами поручика встало то же лицо. Теперь самое ненавистное, ненавистней даже тех двух, на платформе. Он отодвинулся, отошел далеко в сторону, в сумрак. Мысль уперлась в одно: лица видны еще. Солдаты не будут стрелять. Проклятая 15-я рота!
   - Стрелки, на линию.
   Голос Майера был тверд. Но Грабов не поверил. Он вынул револьвер. Темнота падала. В руках капитана забелел платок.
   - Завяжите глаза. У кого платка нет - я дам.
   Голос, спокойный, ответил:
   - Нет, господин офицер. Мы глаз завязывать не будем.
   Майер повернулся на голос. Он узнал его. Узнал и Грабов.
   - Да... Ваша фамилия? Вы и теперь не скажете?
   Человек в заплатанной куртке улыбнулся:
   - Теперь - скажу. Фамилия моя Грошиков.
   - Нет! - нервно выкрикнул Майер. - Вы мистифицируете опять. Вы нам в насмешку придумали.
   - Вам бы Марата или, скажем так, Робеспьера? - медленно ответил рабочий. - Это что! А вот вы, господа хорошие, с Грошиковым и потягайтесь... Между прочим, холодно, кончать пора.
   - Завяжите глаза! - повторил упрямо капитан. - Или... повернитесь спиной.
   По шеренге осужденных прошел ропот. Кто-то отозвался глухо:
   - Жизни в глаза смотрели, так уж смерти и подавно посмотрим.
   И опять Грошикова голос, насмешливый:
   - Нет уж... Придется вам в наши глаза посмотреть. Или еще подождете до совсем темноты?
   Майер стиснул зубы, отступил в сторону и поднял платок. Грабов закрыл глаза.
   - Полурота... пли!
   Грянул сорванный залп. Сорванный, но все-таки залп. И тотчас - второй. Грабов радостно поднял веки. Пятеро лежали недвижно. Ухтомский бился и кричал что-то, роя головой снег. Над всеми, колыхаясь на кривых слабых ногах, одиноко стоял Грошиков. Он поднял руку и крикнул тихо и грозно:
   - А меня что ж?..
   - Беглым! - крикнул, забыв о всякой дисциплине, Грабов и поднял револьвер.
   Шеренга колыхнулась, ударила винтовка, другая... По всей линии затрещал беспорядочный, торопливый огонь. Грошиков упал головой вперед... перестал метаться по снегу Ухтомский, а солдаты все еще продолжали стрелять, лихорадочно сменяя обоймы, и видно было, как чертили по сугробам быстрый сверлящий след пули. Напрасно кричал далеко отбежавший в сторону Майер:
   - Отставить!
   * * *
   Назад шли не в ногу, развесив винтовки, цепляя штыком за штык. Офицеры кучкой шагали впереди роты, и Грабов видел: у Майера дергаются уши, что было у капитана всегда признаком величайшего волнения. Они шли молча, и только у самой станции Майер заговорил:
   - Странное дело: вот - два человека. Один - признанный герой. Его имя войдет - вошло уже - в историю мятежа. О нем, может быть, стихи будут писать, потому что даже Риман отдал ему аттестацию: орел. Другой - ничто: человечишко в заплатанной куртке. И даже фамилия неприличная... черт знает какая фамилия... стыдно сказать вслух: Грошиков. Этот так и уйдет, как, наверное, пришел: без следа... Никто о нем не напомнит. Маленький, кривенький, а, честно говоря, держится не хуже Ухтомского. А ведь Ухтомский - орел, герой... Так что ж это значит?
   - Ухтомский нисколько не герой, только всего и значит, - испуганно и зло сказал Грабов и оглянулся назад, на солдат. - Он повернулся спиной, когда расстреливали.
   - Нет! - Майер сбился с ноги.
   - Повернулся! - разгораясь, повторил Грабов. - Я видел собственными глазами. И когда вели к расстрелу, он плакал.
   Офицеры некоторое время шагали молча. Затем капитан сказал:
   - Ты, честью клянусь, все это только что выдумал, Грабов. Это сплошное вранье. Но это гениальное вранье. То самое, которое нужно для истории.
   Капитан Майер писал: "По мере движения по полю к кладбищу настроение Ухтомского стало меняться. Было очень трудно идти по глубокому снегу, доходившему до колен. Ухтомский постоянно спотыкался и наконец начал плакать. Остальные, наоборот, совершенно успокоились и уговаривали Ухтомского спокойно встретить смерть, однако это не действовало, так как его плач стал истеричным".
   Грабов, прихлебывая чай из кружки, ревниво следил за пером Майера. Дернул черт сказать - со злости. Надо было непосредственно доложить Риману. А теперь капитан снимет для себя сливки... Даже гауптвахты и той не отменят: за что?
   Он задержал руку Майера:
   - Ты пересаливаешь. Могут не поверить.
   Капитан высвободил рукав и молча продолжал писать: "Делая расчет полуроты перед расстрелом, я слышал, как осужденные требовали от Ухтомского, повернувшегося спиной, стать тоже лицом и наконец его уговорили. Команду я подал вполголоса, они стояли спокойно, только Ухтомский сильно дрожал и снова плакал. Когда же я скомандовал "полурота", то Ухтомский махнул безнадежно рукой и повернулся спиной".
   Он дописал, расчеркнулся и дружески похлопал Грабова по плечу:
   - Вот это будет номер! Мы его расстреляли за один вечер - дважды, и второй раз наверное насмерть. - Он засмеялся. - Дюжина шампанского за мной, Грабов. Спасибо. Без тебя я б до этого никак не додумался.
   В голосе на последней фразе прозвучала особая какая-то нотка, и Грабов не успел понять, что в ней: поцелуй или пощечина.
   * * *
   Риман прочитал рапорт с видимым удовольствием и уже обмакнул перо в чернильницу, чтобы поставить резолюцию, когда в телеграфную вошел адъютант.
   - Разрешите доложить. Там - баба... Жена, то есть, точнее, вдова расстрелянного Крылова. Просит допустить. Риман кивнул благодушно:
   - В чем дело? Конечно пусти.
   Вошла бабенка, востроносая, вертлявая, в платке - зеленые розаны по черному полю. Бросилась в ноги:
   - Дозволь, батюшка, ваше высоко... тело... Хоть погребсти-то по-христиански.
   - Бери, - милостиво разрешил Риман. - Но только сама хорони... Слесарям не давай. И чтоб на похоронах никаких там... разговоров.
   Баба ахнула и затараторила:
   - Каки разговоры! Разве я не понимаю. Уж я ему говорила, говорила... Брось, до добра не доведет. Не послушал... вот, по заслугам и принял... Она хмыкнула носом. - Венец мученический, голгофский.
   - Не ври, баба, - строго сказал Риман. - Какой еще венец? Венец у Христа был, а твой - как разбойник...
   Баба закивала:
   - Как разбойник, батюшка, как разбойник! Так я и говорю... С Христом вровень мучительство принял, как разбойник... Я разве на начальство в обиде?.. Начальство по службе обязано притеснять. Разве я не понимаю...
   - Казнен - по заслугам, - отчеканил Майер. - Ты это запомни.