- А вам? - спросил Дедяков.
Гай усмехнулся:
- Вы - военный и понимаете сами, что освободить армии на Восточном фронте и перебросить на Западный, чтобы прикончить врага, который еще пытается сопротивляться, для нас представляет интерес. Это скорее приведет войну к концу, что отвечает и вашим желаниям. - Дедяков усмехнулся, но Гай не поднял глаз. - Если бы нам не было выгодно, мы бы не шли на мир, конечно. Но он нам не необходим, тогда как вам...
- Вы это к чему, собственно? - сдерживая все сильнее накипавшее раздражение, проговорил Дедяков. Он понимал, что резкого слова сказать нельзя, что обязательно нужно дослушать офицера до конца, но держаться было трудно.
Гай отхлебнул коньяку:
- К тому, что, как мне кажется, - я уже просил разрешения на дружеский совет - надо принять все меры, чтобы не допустить срыва переговоров.
Дедяков хлебнул коньяку в свою очередь:
- А кто их собирается срывать?
- Сорвать можно, не ставя себе этого задачей, а просто не рассчитав. Вот пример: у нас в тылу, среди наших солдат, распространяются листовки за подписью Ленина...
Гай пытливо посмотрел на Дедякова. В эту минуту вошел Олич. Дедяков обернулся радостно. Ну, выручил! А то, шут его знает, как тут с этим... Олич оглянул обоих недоуменно. Дедяков заговорил торопливо:
- Вот, капитан зашел поговорить о листовках... наших, что в тылу у них. Ну, о прокламациях...
- Ка-ких таких? - равнодушно спросил Олич и сел. Гай отодвинул недопитую рюмку:
- Господин Дедяков уже сказал: прокламации. В листовках этих очень неверно говорится о внутреннем положении Германии, о том, что неизбежна революция... и о том, что если германские солдаты пойдут на помощь рабочим... и бросят фронт, то русские не будут наступать. Впрочем, я напрасно излагаю текст: вы же знаете его лучше меня.
- Нам ровно ничего не известно, - отчетливо сказал Олич. Они посмотрели друг другу в глаза. Гай покачал головой:
- Листки распространяются в миллионах экземпляров...
- Я не видал ни одного.
- Вы дипломат, господин Олич. - Гай одобрительно хлопнул ладонью по столу. - А вы, господин Дедяков? Вы тоже... не видели?
Дедяков кивнул:
- Никак! - Гай слегка развел руками
- Удивительно! Вы ведь, по форме судя, были рядовым, господин делегат Дедяков? Но революция сделала вас тем, что вы есть. Вы должны очень любить революцию. Поэтому я именно к вам обратился... насчет этих воззваний. Именно вас я хотел прежде всего предупредить... Официально ставить вопрос об упомянутых прокламациях мы бы считали... для вас нежелательным, так как это, я скажу прямо, может сорвать переговоры.
Олич пошевелил плечами:
- Понять не могу: почему?
В голосе Гая чуть-чуть прорвалось раздражение.
- Во-первых, уже потому, что такие воззвания - вмешательство во внутренние дела государства, а этого Германия не может потерпеть... Что бы вы сказали, если бы мы стали печатать для ваших солдат листки с призывом восстановить царскую власть...
- Сделайте одолжение, - осклабился Олич. - У нас о царях никто и читать не станет... Гай помолчал секунду.
- Во-вторых, распространение листков, призывающих, собственно говоря, к свержению государственного строя, не укладывается с мирными предложениями. Пропаганда - это та же война, но война с тылу. Как, если есть пропаганда, допустить предположение, что правительство русское будет правильно выполнять обязательства по договорам с Германией?
- О чем, собственно, разговор?
Дедяков поднял глаза. Гай увидел: глаза - на замке. Этот замухрышка хитрей, чем он думал. Черт их знает, что они делают с людьми, большевики...
- О чем разговор? - поддержал и Олич. - Обязательство мы пока что только одно и берем: войну прекратить. Вы что ж думаете: не сдержим, полезем опять на нож? Без особой нужды не полезем, в этом заверить могу. Да вы же и сами говорите - нам мир нужен. - Если так, дела должны отвечать словам. Я по-дружески, как солдат солдата, предупреждаю: у нас много сторонников продолжения войны. И сам генерал Гофман... При первом предлоге переговоры могут быть сорваны! Предупредите делегацию и ваше правительство о прокламациях. О том, что условия перемирия должны быть приемлемы, ибо иначе Гофман порвет, и все раз и навсегда будет кончено. Я считаю лишним говорить. Вы это понимаете сами. Германия - сильна. Вы это знаете и как... дипломаты, и как... фронтовики.
Он встал, поклонился - совсем официально уже - и вышел.
* * *
Олич запер за Гаем дверь.
- Ты что тут бражничать затеял с империалистом?
- Они нас здорово на поверку боятся, Олич, - задумчиво сказал Дедяков. - Видел, как хват этот заезжал с флангу? Знаешь, что думаю: хрястнем-ка их завтра Моонзундом по морде. Стерпят, честное слово.
- Дрейфельсу и которым-прочим на удовольствие? - Олич нахмурился. - До чего они нынче на секции дружно!.. Разбери, у кого от измены, у кого от непонимания: честь! А в конечном деле одно на одно выходит: срыв. И ты туда же, за ними...
- Я - другое, - отмахнулся Дедяков. - Меня капитан этот уговорил. Как срывом пугать стал, я тотчас уверился: не сорвут. А ежели не сорвут, отчего не хлобыстнуть. Для огласки это неплохо. О союзниках пункт и Учредиловке это, конечно, снять, - тут вред до несомненности ясный. А Моонзундом хрястнем! Как мы есть послы победной революции. А ей-богу, Олич, не пойдут они на разрыв: куражатся.
- Думаешь? - рассеянно сказал Олич и переставил бутылки на пол. Эка... наставили. Политика тоже! Я свои вестовым отдал. Ладно, завтра утречком еще покумекаем на бюро.
- Ты что такой... темный? - Я ж сказал: расстроили меня военспецы... Будет нам, помяни мое слово, с военспецами этими возня. С теми, что за нас, и то будет... А потом еще Сташков этот, стерва старая, другого слова не сказать, хоть и член ВЦИКа... Хорошо, хоть не нашей фракции, а то бы со стыда сгореть: напился как есть в доску!
Пункт о союзниках и Учредительном в бюро делегации сняли. А Моонзундом разрешили "хрястнуть".
И - "хрястнули".
Дедяков не спускал глаз с Гофмана. Когда Альтфатер, радостно взблескивая глазами, с трудом давя улыбку на румяных не по возрасту губах, произнес с ударением особым: "Пункт четвертый: о демаркационной линии", лицо германского генерала пошло красными пятнами. На пункте о Моонзунде шеренга звезд и крестов сдержанно дрогнула, как от удара хлыста. Глаза Гофмана закруглились по-тигриному; сидевший за столиком сзади в качестве секретаря Гай бросил писать протокол и, посасывая карандаш, переводил взгляд с Дедякова на Дрейфельса.
Адмирал кончил. Еще раз заикнулся на последнем слове переводчик и сел. Гофман заговорил медленно, смотря упорно прямо перед собой, в стол, в точку:
- От имени верховного командования я должен выразить свое чрезвычайное удивление по поводу того, что нам здесь предлагают условия...
Он глубоко вдохнул воздух, словно остановился на крутейшем подъеме, и продолжал, усиливая звук голоса, но не повышая его:
- ...условия, которые были бы понятны в том лишь случае, если бы армии Германии и ее союзников были разбиты и повержены в прах...
Дедяков сжал под столом руки до боли. Неужто он просчитался? Сыграл в руку врагу? Подземные, смрадные, земляночные щели, мятые траншейные шлемы, изголодавшиеся глаза за сетью проржавелых проволок... К ним вернуться со словом "война"?..
Секунда легла часом. Гофман перевел снова дух. Кровь отлила от лица. Он докончил уже спокойным, ставшим опять деловым голосом:
- Я полагаю, что действительная обстановка не соответствует этому. Я считаю необходимым это подчеркнуть. А затем я полагал бы возможным перейти к обсуждению русских предложений.
Волна напряжения спала. Гай, покачивая головой, придвинул к себе протокол.
Олич наклонился к Дедякову:
- Растешь, да еще не дорос, левофланговый. И меня сбил. Хорошо, сошло, а то как бы мы в Смольный глаза показали?! Ведь на волоске было, ей же ей...
- Я говорил: стерпят, - сказал Дедяков, но голос его был неуверенный. - Однако в другой раз не поддамся... По гроб жизни не забуду я этого Моонзунда. Прямо скажу: жестокая мне наука.
* * *
Спор об условиях так и не дошел до конца. Из Смольного передали: перемирия пока не подписывать, выехать срочно в Питер обратно, заключив договор на приостановку военных действий на десять дней, после чего переговоры возобновятся. Дедяков принял известие радостно. Учли разведку старшие - дело на настоящий мир пошло. Только бы без проволочек.
К вечеру составили договор о приостановке. После подписи - прямо на поезд. Домой. Когда Дедяков подошел в свою очередь к подписи, Гай с поклоном подал ему перо.
- Это перо будет историческим, - сказал он нарочито громко. - Вы первый в мировой истории солдат, скрепляющий своей подписью акт такой государственной важности.
- Первый? - переспросил Дедяков и почесал "историческим" пером переносицу. - Это дело десятое: после первого будет второй, миллионы, может быть, будут... А вот что я, выходит, последний солдат, это - действительно со значением.
Примечания
{1}Укрепленный пункт внутри крепости, служащий последним оплотом обороняющимся. (Прим. ред.)
{2}Войдите!
Гай усмехнулся:
- Вы - военный и понимаете сами, что освободить армии на Восточном фронте и перебросить на Западный, чтобы прикончить врага, который еще пытается сопротивляться, для нас представляет интерес. Это скорее приведет войну к концу, что отвечает и вашим желаниям. - Дедяков усмехнулся, но Гай не поднял глаз. - Если бы нам не было выгодно, мы бы не шли на мир, конечно. Но он нам не необходим, тогда как вам...
- Вы это к чему, собственно? - сдерживая все сильнее накипавшее раздражение, проговорил Дедяков. Он понимал, что резкого слова сказать нельзя, что обязательно нужно дослушать офицера до конца, но держаться было трудно.
Гай отхлебнул коньяку:
- К тому, что, как мне кажется, - я уже просил разрешения на дружеский совет - надо принять все меры, чтобы не допустить срыва переговоров.
Дедяков хлебнул коньяку в свою очередь:
- А кто их собирается срывать?
- Сорвать можно, не ставя себе этого задачей, а просто не рассчитав. Вот пример: у нас в тылу, среди наших солдат, распространяются листовки за подписью Ленина...
Гай пытливо посмотрел на Дедякова. В эту минуту вошел Олич. Дедяков обернулся радостно. Ну, выручил! А то, шут его знает, как тут с этим... Олич оглянул обоих недоуменно. Дедяков заговорил торопливо:
- Вот, капитан зашел поговорить о листовках... наших, что в тылу у них. Ну, о прокламациях...
- Ка-ких таких? - равнодушно спросил Олич и сел. Гай отодвинул недопитую рюмку:
- Господин Дедяков уже сказал: прокламации. В листовках этих очень неверно говорится о внутреннем положении Германии, о том, что неизбежна революция... и о том, что если германские солдаты пойдут на помощь рабочим... и бросят фронт, то русские не будут наступать. Впрочем, я напрасно излагаю текст: вы же знаете его лучше меня.
- Нам ровно ничего не известно, - отчетливо сказал Олич. Они посмотрели друг другу в глаза. Гай покачал головой:
- Листки распространяются в миллионах экземпляров...
- Я не видал ни одного.
- Вы дипломат, господин Олич. - Гай одобрительно хлопнул ладонью по столу. - А вы, господин Дедяков? Вы тоже... не видели?
Дедяков кивнул:
- Никак! - Гай слегка развел руками
- Удивительно! Вы ведь, по форме судя, были рядовым, господин делегат Дедяков? Но революция сделала вас тем, что вы есть. Вы должны очень любить революцию. Поэтому я именно к вам обратился... насчет этих воззваний. Именно вас я хотел прежде всего предупредить... Официально ставить вопрос об упомянутых прокламациях мы бы считали... для вас нежелательным, так как это, я скажу прямо, может сорвать переговоры.
Олич пошевелил плечами:
- Понять не могу: почему?
В голосе Гая чуть-чуть прорвалось раздражение.
- Во-первых, уже потому, что такие воззвания - вмешательство во внутренние дела государства, а этого Германия не может потерпеть... Что бы вы сказали, если бы мы стали печатать для ваших солдат листки с призывом восстановить царскую власть...
- Сделайте одолжение, - осклабился Олич. - У нас о царях никто и читать не станет... Гай помолчал секунду.
- Во-вторых, распространение листков, призывающих, собственно говоря, к свержению государственного строя, не укладывается с мирными предложениями. Пропаганда - это та же война, но война с тылу. Как, если есть пропаганда, допустить предположение, что правительство русское будет правильно выполнять обязательства по договорам с Германией?
- О чем, собственно, разговор?
Дедяков поднял глаза. Гай увидел: глаза - на замке. Этот замухрышка хитрей, чем он думал. Черт их знает, что они делают с людьми, большевики...
- О чем разговор? - поддержал и Олич. - Обязательство мы пока что только одно и берем: войну прекратить. Вы что ж думаете: не сдержим, полезем опять на нож? Без особой нужды не полезем, в этом заверить могу. Да вы же и сами говорите - нам мир нужен. - Если так, дела должны отвечать словам. Я по-дружески, как солдат солдата, предупреждаю: у нас много сторонников продолжения войны. И сам генерал Гофман... При первом предлоге переговоры могут быть сорваны! Предупредите делегацию и ваше правительство о прокламациях. О том, что условия перемирия должны быть приемлемы, ибо иначе Гофман порвет, и все раз и навсегда будет кончено. Я считаю лишним говорить. Вы это понимаете сами. Германия - сильна. Вы это знаете и как... дипломаты, и как... фронтовики.
Он встал, поклонился - совсем официально уже - и вышел.
* * *
Олич запер за Гаем дверь.
- Ты что тут бражничать затеял с империалистом?
- Они нас здорово на поверку боятся, Олич, - задумчиво сказал Дедяков. - Видел, как хват этот заезжал с флангу? Знаешь, что думаю: хрястнем-ка их завтра Моонзундом по морде. Стерпят, честное слово.
- Дрейфельсу и которым-прочим на удовольствие? - Олич нахмурился. - До чего они нынче на секции дружно!.. Разбери, у кого от измены, у кого от непонимания: честь! А в конечном деле одно на одно выходит: срыв. И ты туда же, за ними...
- Я - другое, - отмахнулся Дедяков. - Меня капитан этот уговорил. Как срывом пугать стал, я тотчас уверился: не сорвут. А ежели не сорвут, отчего не хлобыстнуть. Для огласки это неплохо. О союзниках пункт и Учредиловке это, конечно, снять, - тут вред до несомненности ясный. А Моонзундом хрястнем! Как мы есть послы победной революции. А ей-богу, Олич, не пойдут они на разрыв: куражатся.
- Думаешь? - рассеянно сказал Олич и переставил бутылки на пол. Эка... наставили. Политика тоже! Я свои вестовым отдал. Ладно, завтра утречком еще покумекаем на бюро.
- Ты что такой... темный? - Я ж сказал: расстроили меня военспецы... Будет нам, помяни мое слово, с военспецами этими возня. С теми, что за нас, и то будет... А потом еще Сташков этот, стерва старая, другого слова не сказать, хоть и член ВЦИКа... Хорошо, хоть не нашей фракции, а то бы со стыда сгореть: напился как есть в доску!
Пункт о союзниках и Учредительном в бюро делегации сняли. А Моонзундом разрешили "хрястнуть".
И - "хрястнули".
Дедяков не спускал глаз с Гофмана. Когда Альтфатер, радостно взблескивая глазами, с трудом давя улыбку на румяных не по возрасту губах, произнес с ударением особым: "Пункт четвертый: о демаркационной линии", лицо германского генерала пошло красными пятнами. На пункте о Моонзунде шеренга звезд и крестов сдержанно дрогнула, как от удара хлыста. Глаза Гофмана закруглились по-тигриному; сидевший за столиком сзади в качестве секретаря Гай бросил писать протокол и, посасывая карандаш, переводил взгляд с Дедякова на Дрейфельса.
Адмирал кончил. Еще раз заикнулся на последнем слове переводчик и сел. Гофман заговорил медленно, смотря упорно прямо перед собой, в стол, в точку:
- От имени верховного командования я должен выразить свое чрезвычайное удивление по поводу того, что нам здесь предлагают условия...
Он глубоко вдохнул воздух, словно остановился на крутейшем подъеме, и продолжал, усиливая звук голоса, но не повышая его:
- ...условия, которые были бы понятны в том лишь случае, если бы армии Германии и ее союзников были разбиты и повержены в прах...
Дедяков сжал под столом руки до боли. Неужто он просчитался? Сыграл в руку врагу? Подземные, смрадные, земляночные щели, мятые траншейные шлемы, изголодавшиеся глаза за сетью проржавелых проволок... К ним вернуться со словом "война"?..
Секунда легла часом. Гофман перевел снова дух. Кровь отлила от лица. Он докончил уже спокойным, ставшим опять деловым голосом:
- Я полагаю, что действительная обстановка не соответствует этому. Я считаю необходимым это подчеркнуть. А затем я полагал бы возможным перейти к обсуждению русских предложений.
Волна напряжения спала. Гай, покачивая головой, придвинул к себе протокол.
Олич наклонился к Дедякову:
- Растешь, да еще не дорос, левофланговый. И меня сбил. Хорошо, сошло, а то как бы мы в Смольный глаза показали?! Ведь на волоске было, ей же ей...
- Я говорил: стерпят, - сказал Дедяков, но голос его был неуверенный. - Однако в другой раз не поддамся... По гроб жизни не забуду я этого Моонзунда. Прямо скажу: жестокая мне наука.
* * *
Спор об условиях так и не дошел до конца. Из Смольного передали: перемирия пока не подписывать, выехать срочно в Питер обратно, заключив договор на приостановку военных действий на десять дней, после чего переговоры возобновятся. Дедяков принял известие радостно. Учли разведку старшие - дело на настоящий мир пошло. Только бы без проволочек.
К вечеру составили договор о приостановке. После подписи - прямо на поезд. Домой. Когда Дедяков подошел в свою очередь к подписи, Гай с поклоном подал ему перо.
- Это перо будет историческим, - сказал он нарочито громко. - Вы первый в мировой истории солдат, скрепляющий своей подписью акт такой государственной важности.
- Первый? - переспросил Дедяков и почесал "историческим" пером переносицу. - Это дело десятое: после первого будет второй, миллионы, может быть, будут... А вот что я, выходит, последний солдат, это - действительно со значением.
Примечания
{1}Укрепленный пункт внутри крепости, служащий последним оплотом обороняющимся. (Прим. ред.)
{2}Войдите!