Мстиславский Сергей. Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

   Огонь!
   * * *
   В темноте огромной площади ворошились черные тени, надвигаясь к дворцу. Дронов стрелял, стиснув зубы. Пули били в закрытия гуще и злее. Внезапно взвыли истошным воем ударницы и стали бросать винтовки. Взводный поднялся проворно:
   - Во двор!.. Сдаются бабы, не видите?.. Захватят...
   В самом деле, добровольцы тащили из растопорщенных своих брюк белые засморканные платки. Сзади уже открывали спешно тяжелые кованые дворцовые ворота. Дронов с прочими вместе бросился бегом во двор. Но пришлось посторониться: гремя зелено-желтым доспехом, выезжал броневик. За ним тянулись второй, третий... Шесть.
   - В атаку?
   - Держи карман! Не видишь? Под красными флагами.
   - По приказу Военно-революционного комитета. Стрельба на площади смолкла. Кричали "ура".
   * * *
   Гатчинцы отошли по лестнице вверх, во второй этаж. Зал за залом. Пусто. Только кое-где у окон - юнкера... Сотни две женщин того же ударного батальона. И пулеметов почти что не видно...
   - Отчего народу мало?
   Гражданский, которого окликнул Дронов, глянул гордо:
   - Дворец не мог бы вместить желающих принять на себя защиту правительства. Но мы ограничились самым необходимым количеством, во избежание излишних жертв - со стороны... обольщенных.
   И жестом, полным достоинства, показал на темневшие окна:
   - Ведь завтра ж они образумятся: Керенский подходит с армией.
   * * *
   В одиннадцать снова затрещали пулеметы и ружья. Ударила с Петропавловской пушка, за нею вторая, третья. И с площади дошел штурмующий крик. Дронов припал к окну. Но не успел он выпустить вторую обойму, как кто-то тронул его за плечо. Обернулся: Вавилов.
   Вавилов сказал совершенно спокойно:
   - А ну-ка, отдай винтовку.
   Дронов кинул взглядом вокруг. В-зале были солдаты и матросы. Гатчинцы стояли уж без винтовок, подняв послушливо руки. Их сдвинули в угол. Ротный прошептал, стиснув зубы:
   - Чистая работа: и с фронта, и в тыл.
   И скривился весь... покойницким траншейным оскалом.
   * * *
   Где-то далеко хлопали двери, стучали шаги и приклады. Стрельба смолкла, опять только редкие одиночные выстрелы, да бьют салютом - должно быть, холостыми, разрывов не слышно, - пушки с крепости и "Авроры". А от площади морским немолчным прибоем колышет дворцовые стены радостный, победный тысячеголосый крик.
   "Расстреляют. Не иначе. Ведь взяли с оружием в руках".
   Ввели еще пленных: юнкера и ударницы.
   Ударницы плакали, кто тихо, кто и вовсе навзрыд.
   - Обманом заманил паскудыш этот, Керенский... На парад будто... Ежели б знали, разве пошли бы? Дронов махнул рукой и сел на паркет.
   - Кончено, стало быть...
   Часовые у двери посторонились. Вошел человек, низенький, волосатенький и очкастый, в кожаной куртке, маузер через плечо.
   - Правительство, которое вы защищали, арестовано, - сказал он и поправил очки на носу. - Вся власть перешла к Советам...
   Он помолчал и повел глазами по сникшим головам: кроме школы прапоров, все остальные - мальчишки и женщины. Дронов не слышал, что еще говорил волосатый в очках: от общего отупения, должно быть, вовсе не стало слуха. И дошло только последнее:
   - Пролетарская власть достаточно сильна, чтобы не считаться с вашей кучкой. Мы отпускаем вас - на честное слово. Дайте слово, что больше вы не подымете оружия на советскую власть.
   - Даем!
   Громче всех взревел это слово Дронов.
   * * *
   Не помня себя, сбежал он по лестнице. И только уже на Морской, оставя далеко позади гудящую вооруженным народом площадь, перевел радостно и вольно дух: "Неужели обошлось?"
   Но тотчас опять холодом ожгло мозг: "А дальше? Ленин. Большевистская власть. Стало быть, войне конец. А потом, стало быть, конец офицерству. Стало быть, всему конец. Не быть теперь барином - во веки вечные. Теперь что?.. В деревню, землицу пахать? Так это ж легче - в удавку..."
   Он шел все дальше и дальше. Открылась Исаакиевская площадь. Слева, на высоком постаменте, дыбясь вровень крыш крылатой каской и копытами в медный галоп поднятого коня, высился монумент Первому Николаю. За сквером, туманистым и слякотным, темнела гигантским ящиком безглазая громада пустого германского посольства. Справа уходил тусклыми золотыми главами к низко налегшим на город тучам лесами, как костылями, подпертый Исаакий.
   Дронов остановился у подъезда "Астории". За стеклами вестибюля гостиницы, сквозь желтые тяжелые штофные занавески скупо и ехидно сквозил приглушенный свет. Заночевать? Куда еще - ночью? Школа рассыпалась, кто куда... В Гатчину? Поезда ж, наверное, не ходят: не такая ночь.
   Он поискал звонка, не нашел и ударил в дверь. Раз, другой, крепче. За стеклянным створом замаячила голова, присматриваясь. Голова была в офицерской конногвардейской фуражке. Дронов, не размышляя, поднял руку и отдал честь. Голова приникла к стеклу. Дронов наклонил лицо: в упор глянули четыре напряженных глаза.
   Потом заскрипел ключ. Дверь приоткрылась. Дронов оглянулся по сторонам и протиснулся внутрь.
   Две лампочки тускло освещали простор помещения. Пальмы. Диваны. Ковры. Столики. И - офицеры. В первый момент Дронову показалось их до ужаса много: у окон, столов, по лестнице, отлогим покатом ступеней уходившей вверх. У конногвардейца, ротмистра, стоявшего перед Дроновым, был револьвер в руке. Ротмистр спросил отрывисто:
   - Кто такой? Откуда?
   Дронов ответил, вытянувшись во фронт:
   - Гатчинской школы прапорщиков. Из Зимнего. Шинель без ремня, ни подсумков, ни винтовки... Стало быть, можно не спрашивать.
   Офицеры окружили Дронова.
   - Сколько вас там было?.. Эх... шляпы! От голытьбы не отбились!..
   Дронов хотел объяснить, как их взяли и почему нельзя было вести оборону, но вместо этого только засопел носом, нудно и тяжело, словно собирался заплакать, и ответил покорно:
   - До тысячи человек, надо считать... Что ж это теперь будет, ваше высокородие?..
   Конногвардеец ответил на вопрос вопросом:
   - Как вы выбрались?
   - Отпустили на честное слово.
   Дронов оглянулся испуганно, сообразив, что господа офицеры могут поставить в вину нарушение присяги... Но все кругом рассмеялись.
   - Всех? Да быть не может!.. Вы слышали, ваше превосходительство?..
   Офицерский ряд раздвинулся, и Дронов увидел генерала. Генерал был бледен, ярко рыжела широкая, под царя, борода. Он кивнул Дронову:
   - Юнкеров отпустили? Всех?.. Ежели так... можно еще, пожалуй, сыграть партию. Керенский с войсками должен бы уже подойти. И если этих санкюлотов... подогреть с тылу...
   Он внимательно осмотрел стоявшего навытяжку Дронова и пошевелил раздумчиво губами:
   - Школы прапорщиков? Гатчинский? Это хорошо: генерал Краснов идет именно на Гатчину. Вы останетесь пока здесь, при мне, для связи... прапорщик.
   Пра-пра-порщик?
   Дронов дрогнул плечами и снова застыл.
   * * *
   Каморку отвели Дронову неважную (собственно, прихожую в парадном генеральском номере), потому что набита была гостиница до отказа: отведена была она для приезжающих с фронта, но в нее перебралось немало и здешних: в казенных квартирах, в соседстве с солдатской казармой, стало небезопасно. Но на помещение не жаловался Дронов. Хотя приказа, собственно, не было, не утерпел он - навел на солдатский свой погон полоску и звездочку, считая, что генерал в ту ночь его произвел в первый, столь желанный и ставший было недосягаемым офицерский чин. И от сознания, что живет он среди господ офицеров и никого, кроме господ офицеров, кругом нет, замирало от радости, несмотря на тревожность неведения - что завтра будет? - дроновское сердце.
   Выходить из "Астории" было запрещено. И что в городе делается, Дронов не знал; конногвардеец, тот самый, подробно его допросил в первую ночь и, оставшись, по всей видимости, довольным ответами, оставил его и больше с ним ни о каких делах не разговаривал.
   Но 29-го к вечеру генерал, что был здесь, очевидно, за старшего, вызвал Дронова.
   - Вот что... прапорщик. Идите сейчас же на Фонтанку, 10, здание Училища правоведения. Там теперь Совет крестьянских депутатов... В его помещении - штаб Комитета спасения родины и революции. Изволили слышать объединение всех партий против большевиков? Так вот. Председатель комитета - Авксентьев, но заворачивает всем некий Абрам Гоц... кругленький такой есть еврейчик... Разыщите этого Гоца и передайте ему от имени красновского штаба, поняли?
   - Красновского?
   - Именно так... Впрочем, если вам больше нравится, скажите корниловского: генерал Краснов в претензии не будет. Передайте следующее: генерал Краснов с донской конницей занимает Гатчину, Царское и Красное; завтра он перейдет в наступление на Питер, потому что ждать больше нельзя: каждый день для большевиков выигрыш, они организуют оборону. Но пехоты у Краснова нет - пехотные подкрепления с фронта не подошли до сих пор, а с одной конницей, вы сами понимаете, действовать в городе, в уличном бою...
   - Спешить можно, - несмело сказал Дронов и прижал руки ко швам.
   - Спешить? - вспылил генерал. - У Краснова всего-то сабель шестьсот... С четырьмя сотнями, ежели в пешем строю, прикажете действовать? Вы уж... не умничайте: исполняйте, как сказано. Краснов, стало быть, атакует завтра. Необходимо - поняли? - не-об-хо-ди-мо облегчить ему фронтальное наступление ударом в большевистский тыл. Комитет спасения подготовкой восстания занят, я знаю, но они слишком копаются. На крайний случай есть юнкерские училища и это уже известная сила. Передайте, стало быть: завтра они должны поднять восстание в Питере. И пожалуйста, чтоб они там - без отговорок; говорите с ними... по-корниловски. Можете идти.
   Дронов повернулся налево кругом, но генерал снова окликнул:
   - Да... Вы там не вздумайте сказать, что вы из "Астории". Вы из Гатчины... А то еще... подведут под большевиков: до сих пор Господь миловал.
   Дронов поморгал глазами недоуменно:
   - А мы разве не поддержим? Нас же тут... человек до шестисот, наверное, будет...
   - Эх, вы! - как бы помягче сказать... - политик... Идите!
   * * *
   На Фонтанке у здания 10 стояли цугом машины. В подъезде спросили пропуск, но по заявлению: "В штаб из Гатчины!" - тотчас пропустили наверх. Через зал - в библиотеку. За столом под лампой, прикрытой зеленым и темным большим абажуром, сидело с десяток военных и штатских; штатских было больше, и на председательском месте сидел тоже вольный - кудрявенький и по всем статьям округлый. Дронову это показалось сомнительным: дело боевое, а тут сплошь стрюцкие: разве против большевиков такой штаб нужен?.. Вот ежели бы в самом деле Корнилов!..
   Кругленький, оказалось, и есть Гоц.
   Дронов доложил, как было приказано. По-корниловски, с большой строгостью. Председатель нахмурился:
   - Я сам был в Гатчине, говорил с генералом Красновым; относительно тылового условлено... Но почему обязательно завтра? Завтра мы не сможем еще... Мы только что вот производили подсчет наличных сил и... признали их недостаточными. В сущности, твердо за нами можно считать только юнкерские училища да еще броневики, что в Михайловском манеже... Но этого мало не только для того, чтобы зайти в тыл Пулковским высотам, которые заняли для обороны большевики, но даже для того, чтобы занять стратегические пункты в городе и захватить Совет Народных Комиссаров... План у нас выработан, но вот силы... Необходима дальнейшая подготовка.
   В этот самый момент по залу, что рядом, прогремели шпоры... Кто-то бежал. У стола все вздрогнули и встали.
   Офицер с порога сказал, слегка задыхаясь:
   - Капитан Виндишгрец. Броневого дивизиона. Большевики захватили манеж. Я угнал три машины, но все остальные примкнули. Предоставляю себя... в распоряжение... И советую разойтись. Я слышал еще днем: в Петропавловской взяли кого-то из ваших, переодетого. И... с бумагами. Надо ждать арестов.
   Гоц поднял воротник пиджака:
   - Если так, рассуждать больше не о чем. Придется - сегодня... потому что завтра будет уже нельзя.
   За Виндишгрецем вслед вошел низкорослый пехотный гвардеец:
   - Телефоны молчат. Выключили, должно быть. Я бы рекомендовал, господа...
   Гоц кивнул:
   - Мы идем, идем... Штаб переходит в Инженерный замок: там будет надежно. Юнкера инженерного училища, так сказать, наша гвардия. Авксентьев и Николай Васильевич Чайковский еще раз попробуют поднять казаков: неужели ж они так и не помогут своим же, красновцам?.. У него ж тоже донцы... Товарищ Грекбв, вы ведь были в Смольном комендантом одно время? Пехотный, невысокий, кивнул:
   - Да, был.
   - У нас подготовлен отряд... особо надежных для занятия Смольного и захвата этих... народных... Вы примете командование над этим отрядом: здание огромное, свежий человек не сразу ориентируется... А взять их необходимо: захват Ленина и других сейчас может решить дело с одного удара. Вы впишете славную страницу в историю...
   Греков поклонился:
   - Я исполню свой долг. Но... численность отряда?
   - Сорок человек.
   Гоц строго посмотрел на Грекова. Греков поднял плечи:
   - Вы шутите, Абрам Рафаилович! Для такой операции? Мне нужен по меньшей мере батальон... Смольный охраняется... Я рекогносцировал сам: зенитные орудия, пулеметы, матросы... рабочая гвардия...
   - Я же не могу все наши силы... - начал Гоц, но оборвал и оглянулся на окружающих: - Разве... павловцев? Греков кивнул одобрительно:
   - Это как раз батальон...
   - Юнкера за нас - и рвутся в бой... но начальство там... излишне осторожно...
   - Пошлите от комитета.
   - Кого? Наши все распределены...
   Гоц опять осмотрелся кругом: взгляд остановился на Дронове. Широкое лицо расплылось улыбкой.
   О чем же я думаю! Вы же офицер! В эту ночь решаются судьбы России, и каждый, кто к этому решению приложит руку...
   Он быстро написал несколько слов, подписал и передал Дронову.
   - Вот секретный приказ юнкерам Павловского училища. Вы передадите его и примете командование... с соответствующим этому назначению званием... Завтра это оформлено будет приказом. Я говорю именем министра-председателя.
   Кровь бросилась в лицо Дронову. Он принял записку.
   - Вам поручается с Павловским батальоном занять Смольный при содействии товарища Грекова с его отрядом... имеющим специальное назначение...
   - Я буду ждать на Суворовском, угол Таврической, - сказал Греков. Сверим часы: полтора часа вам довольно - ведите батальон беглым шагом... Мы тем временем займем телефонную станцию, к сроку я встречу.
   Комитетские заторопили:
   - Возьмите машину, здесь, у подъезда. Окликните Ефименко. С ним и поедете - и он и шофер будут в вашем распоряжении. И действуйте твердой рукой. Конечно, большевики не могут удержать власть, они все равно через день-два рухнут. Но возьмите себе честь - своей рукой их сразить. В Смольный!
   * * *
   Ефименко отозвался, высунувшись из кабины. Дронов сел. Первый раз в жизни ощутил он под собой упругое и мягкое сиденье автомобиля.
   - Куда?
   - На Петроградскую. В Павловское.
   Машина пошла. С непривычки укачивало. Кожаная подушка, пружинясь, ласково приняла упор дроновской спины. Дронов прикрыл глаза. Неужели в самом деле произведут? И не в прапоры, а прямо... в капитаны... полковники?.. Ежели командир батальона - сказал: "по назначению" - значит, по крайней мере, подполковник...
   Никак невозможно!
   А в прошлые революции было же?
   Во Французскую революцию из солдат прямо в фельдмаршалы шагали... А фельдмаршал - это тебе не подполковник... тем более по армейской пехоте. О предстоящем бое не думалось. И раньше, за два года окопных, никогда перед боем не думал Дронов. А сейчас и боя-то ждать особого не приходится... Греков этот здание знает, стало быть, с такой стороны подведет, откуда не ждут... Да и чего им ждать? Город за ними... юнкера - на честном слове с той ночи, в Зимнем.
   Только вот нехорошо: оружия нет при себе... Надо было взять у кого-нибудь там, в комитете. Для такого случая дали бы. А то не солидно...
   Ефименко, тоже в солдатской шинели, дремал на сиденье рядом, глубоко засунув руки в рукава. Дронов тронул его локтем:
   - Оружие у вас, к слову спросить, есть?
   Ефименко приоткрыл глаза и ответил вполне равнодушно:
   - Откуда? Я же не строевой, так сказать. Вам на что?
   Дронов приосанился:
   - Еду принимать командование над Павловским училищем: поведу юнкеров на Смольный. Распатроним нынче ночью большевиков. Так вот: командиру без оружия являться неудобно, а я, заторопившись, не взял.
   - А приказ юнкерам есть?
   - Есть!
   Дронов хлопнул себя по карману.
   - Ну, тогда какая забота? Там любое дадут.
   Ефименко снова сжал веки.
   Автомобиль тряхнуло. Шофер круто повернул руль. Дронов окликнул, встревожась:
   - Что там? Застава, что ли?
   Голос шофера, спокойный и даже ленивый, отозвался:
   - Никак нет. А только я вспомнил. Троицкий-то мост разведен... Придется объездом, через Выборгскую...
   - Смотри, у меня время считанное...
   - Ходом пойдем, наверстаем.
   * * *
   Машина шла действительно ходко. И ходко шла дроновская мысль. Она забегала вперед, в завтрашний, в послезавтрашний день: как будет, когда большевиков собьют и у власти опять станет Временное... Неужто ж не во сне, на самом деле так: в несколько дней из нижнего чина в штаб-офицеры?
   О будущем думать не надо, о будущем думать - Бога испытывать: сглазить легко, если загадывать. Дронов поэтому старался не думать: он отгонял лезший в глаза, нагло, сквозь крепко запаянные веки, собственный, свой, дроновский, облик в новом, полковничьем виде... И нарочно повторял про себя, чтобы отогнать и не сглазить:
   "Не может этого быть... Вот кончу школу... уеду в провинцию... куда-нибудь, где потеплее... Женюсь..."
   И вдруг вспомнил, как в "Астории" офицеры - о Керенском...
   Как тогда с производством?.. Ведь не признают, наверное, в "Астории"... Высмеют только: "...Извольте видеть - в полковники!" Их надо было держаться. Недаром же они выжидают. Опять просчитался, кажется, с этой... политикой. Сбили комитетские. Дурака свалял: надо было раньше в "Асторию".
   Он схватился за ремень, болтавшийся сбоку в автомобиле - звонок, что ли? - и крикнул не своим голосом:
   - Стой! Назад!
   Но шофер, не отзываясь, перебросил рычаг, машина взвыла - или так показалось Дронову - и наддала на предельную скорость.
   Застарался... за спасение родины и революции!
   - Стой, я говорю!
   Ефименко проснулся и тоже схватился за ремень, потому что машину качало на ухабах, как лодку в бурю. Руль повернулся беспощадно и круто, мелькнули в фонарном полусвете каменные ворота, огромные, и тотчас... деревья... поле... зенитная пушка. Крутым виражом - к каменному крытому подъезду, пулеметы на ступенях, солдаты, матросы... И они... они... люди в кепках, с винтовками.
   Шофер затормозил. Машину обступила толпа. Ефименко оборотился к Дронову помертвевшими сразу глазами. Но Дронов понял и сам, хотя и не бывал здесь, в Смольном, ни разу.
   * * *
   Дронов не слышал, что шептал ему хриплой скороговоркой Ефименко об адресах и приказе. Он смотрел в стекло. В стекле - лицо матроса. Матрос тискал ручку дверцы - вниз-вниз, нажимая на застывшее дроновское сердце удар в удар. Дверца не поддавалась. Должно быть, забухла. Наконец открылась.
   - Юнкерам передался, шкура?.. А еще из солдатского звания! К стенке бы тебя, без дальнего... Ну да твое счастье... На допрос в Военно-революционный.
   Дронов глубже вдавил тело в мягкую спинку сиденья, но пружины давили: вон!
   " Военно-революционный! Селиващев!"
   Ноги не шли.
   - Топай... политик!
   Последний солдат
   Дедяков - рядовой 12-й роты, левофланговый, армеец, самого что ни на есть армейского полка "Господа нашего Иисуса Христа семьсот шестидесятого резервного", как острили на позиции соседи-гвардейцы, - командирован был делегатом на Совещание Советов рабочих и солдатских депутатов, Первое Всероссийское (апрель 1917 г.). И Совещание, прямо надо сказать, ему не понравилось.
   Когда уходил Дедяков из окопов делегатом, солдаты наказывали (ежели передать наказ по-книжному, без цветного окопного солдатского слова): "Дедяков, даром что ты на одно плечо крив и вообще по всем статьям левофланговый, ты уж им там, тыловым, заверни во все пять про окопную вошь. Чего они там! Царя поперли, а воюем... Хорошо еще немец засмирел и не налегает, а как опять попрет? На ляда нам кровь проливать. Нам землю по нынешним обстоятельствам делить, а не вошь кормить. Гни вовсю, какого беса-дьявола!"
   Но Дедяков не загнул. И никто не загнул из окопников. Как скажешь всем тамошним старшим и в Совете и в Совещании окончательно наперекор! Были, правда, которые-некоторые - пробовали, но чуть одно слово, чтобы из войны вон, по всем скамьям, и особливо сверху, где сторонние зрители, крик, свист, "изменник", дескать, "германский шпиен"! Голос задавят - стоит человек, рот открывает, а слов не слыхать, читай по дыханию. Тут надо особую смелость иметь, безначальственную: ее не в казарме искать, молчали окопники. Молчал и Дедяков.
   И то еще надо сказать: от речей о том, чтоб спасать свободную родину от марсельезных маршей и от прочего, до того замутило голову Дедякову, что он и сам в себе уже стал терять уверенность: а может, и в самом деле попросту сказать - шкурник, шкуру свою бережет, вместо спасения отечества.
   Может быть, так и замутило бы Дедякова вконец, ежели бы в особо парадный день на Совещании в Таврическом не взошел на амвон под всеобщий плеск человек седоватый и будто не по летам быстроглазый и стал подробно вычитывать, чем он перед революцией заслужил, и как его заслуженность тем выше, что он есть потомственный дворянин, и по своему естеству должен бы поступать совершенно иначе. Покрасовался таким манером и кончил:
   - Теперь мы сделали революцию и должны помнить, что если немец победит нас, то это будет обозначать... положение на нас ига немецких эксплуататоров... Вот почему нам нужно всемерно бороться как против внутреннего врага, так и против врага внешнего...
   Мать честна! Прямо ж из царского устава, слово в слово... И о внешнем и о внутреннем... Вон она где, закавыка-то... А кричат: "Революция!" В Дедякове взыграло окопное, и он совсем уже потянулся смазать "потомственного", как взревели марсельезным очередным маршем медные трубы, заголосили с хоров тыловым безопасным усердием страхованные глотки, делегаты захлопали вкруг и сосед, прапорщик (видать, из ученых, очкастый), одернул Дедякова:
   - Ты чего... распялился! Ори! Это же сам Плеханов.
   Дедяков оглядел прапора.
   - Какой такой?
   - Не знаешь? Срамота! Первоучитель! Дедяков ответил - со зла на "потомственного":
   - У нас уже допрежь первоучители были - словенские: Кирилл и Мефодий. Упразднили по ненадобности. Может, и этого пора.
   Прапор качнулся и сказал с шипом:
   - Да ты что... большевик?
   Опять не понял Дедяков (ну, сказано же: левофланговый).
   А на амвоне бочился уже француз, приезжий, а за ним - англичанин. Союзники.
   И опять играли марш и кричали "ура", как на смотру полковом, когда приезжал дивизионный раздавать от царицы присланные - в напутствие к калечеству - образки.
   - До по-бед-но-го кон-ца!
   Но Дедякова было уже не пронять: он в своей окопной вере утвердился.
   * * *
   А тут еще один подошел случай.
   Вертел - уж и не вспомнить сейчас какую - шарманку очередной, из здешних советских, оратор, не то о камерах каких-то примирительных рабочего с хозяином мирить, не то об инспекции, как вдруг из боковой двери в проход, что идет мимо президиума, под самым амвоном, впятился ржавым, мятым траншейным шлемом вперед, с вещевым мешком за спиной, в сапожищах, с винтовкой наперевес, достоверный, до глаз щетиною заросший, окопник. Из заросли рыжей и лица не разобрать, только глаза голодные да нос мертвячий, могильный... Народ в зале дрогнул и встал, оборвал свою ектенью докладчик, в президиуме (зорким стрелковым глазом сразу увидел Дедяков) побледнели старшие - как их там? - Чхенхидзе и Церекели.
   А ежели и в самом деле - штыком под пуп... получай сполна "до победного"!
   Эна, подсобить нечем! Дедяков, однако, соскочил в проход, благо сидел близко.
   Уже бежали вдогон от парадных дверей ливрейные, дворцовые сторожа, но окопник дотопал до ступенек, что взводят к президиуму, колыхнул штыком:
   - От раны отлечился, в окопы иду назад, под пули, родимые! Поклониться пришел, честь вам воздать... Прощавайте, порадейте о сиротах моих, избранники народные... И как был во всей форме шлемом в пол: председателю в ноги.
   Ахнуло по залу. Председатель затрясся, вскочил, начал подымать... Подсобили еще какие другие... полковник, толстый такой, аккуратный, - из Совета офицерских депутатов, - известный, обнял окопника, дзыгая шпорой, и повел его из зала вон. И кричал уже с амвона все еще бледный, махая рукой, про солдатское святое долготерпение, про героев-страстотерпцев Чхенхидзе:
   - Пусть образ революции стоит перед ним - напутствием в страдном пути! Он понял, что первой задачей для нас в настоящее время является защита революционной свободной России от всяких посягательств, как изнутри, так извне - от посягательств внешних завоевателей.
   "До по-бед-но..."
   Дедяков вышел в коридор, что вкруг зала. Окопник стоял в кучке делегатов и служителей, раскуривая чью-то папироску, и всхлипывал. Дедяков осведомился:
   - Ну, как? Не выгорело дело, чтобы заместо фронту до дому? Не ослобонили, видать, избранники-то?
   Окопник опознал своего, сразу же бросил хлип.
   - Задаром прохарчился. Как будто в точку удумал, фасонисто. А на поверку вышло...
   Тут Дедяков заметил матроса. Матрос стоял чуть поодаль, очень стройный и красивый, в ладной такой форменке, серебряная серьга в ухе и по лицу загар, видно, что черноморский. Бескозырка на затылке, по плечу ленты георгиевские. Черноморец, вполне очевидно.