Страница:
- Раз!
Он сделал шаг вдоль стола, лихо сомкнув каблуки.
- Два!
Еще шаг.
- Три!
Мы сидели не шевелясь. Ноги обошли стол. До нас долетало:
- Десять... Одиннадцать...
И довольное покряхтывание.
- Последняя!
Без всякой вежливости, боднув соседа головой, Левченко устремился из-под скатерти. Я за ним. У пустого стола сидел, несколько разрумянившись, Петруша и с аппетитом закусывал. Все шестнадцать рюмок были пусты.
Левченко быстро сел на ближайший стул.
- Скорее занимайте место!
Я поторопился сесть. Вовремя! Потому что со всех сторон, спеша и толкаясь, подымались из-под стола фигуры. Кто запоздает - останется без места.
Без места остался Фетисов, намеренно задержавшийся под столом. При общем смехе его отправили в соседнюю комнату - "тигром". Онипчук с солдатом, отложив винтовки, внесли одну за другой три четвертных. Поставили у окна.
- Заряжай.
Старательно поддерживая бутыль, солдаты вновь наполнили рюмки.
И, едва налив, Фетисов не совсем уверенным голосом крикнул:
- Тигр идет!
И все снова поскидывались со стульев. Надо отдать справедливость Петруше: несмотря на шестнадцать рюмок, он соскочил на пол с чрезвычайной, совершенно балетной легкостью.
На Фетисова надежды у нас были плохи: управится ли он с шестнадцатью рюмками? Он и сам в себе, видимо, не был уверен. По крайней мере, его ноги в обтянутых брючках со штрипками подрагивали, когда он подходил к столу.
- Раз!
Ноги стали отмеривать рюмки вокруг стола:
- Четыре... пять... шесть...
После восьмой быстрота хода заметно изменилась. После двенадцатой "тигр" потоптался на месте и спросил неожиданно тоненьким голосом:
- А закусывать можно?
На что капитан ответил басом из-под стола под хохот Петруши:
- Ничего подобного! Только после шестнадцатой.
* * *
- Последняя.
Мы ринулись. Басов выскочил из-под стола в одном сапоге: Петруша держал его за ногу, дабы подвести под "тигра". В завязавшейся борьбе поручик оказался в ремизе: возясь с Басовым, он потерял время и вылез последним - без места.
- Успокоишься преждевременно, Мелхиседек, - просипел щетинистый капитан.
- Почему Мел-хис-ти-сек? - старательно выговаривая слоги, спрашивал Фетисов.
Он, видимо, осоловел, но бодрился.
- Потому что ругается - длиннее не придумаешь. Ну и мастер! Как начнет - прямо на три версты расстояния. Артиллерию перестреляет.
И, в пример, капитан начал развертывать перед нами такое сложнейшее и действительно бесконечное ругательство, что окончить, пока наливали рюмки, ему не удалось.
Мелхиседек рявкнул из соседней комнаты не своим голосом:
- Тигр идет!
И мы, уже окончательно войдя в игру, нырнули под стол, сталкиваясь плечами и головами...
* * *
Время шло. "Тигры" менялись. Иные прошли уже по три круга, другие по два. На спусках и подъемах все чаще случались столкновения и даже прямые катастрофы. Под столом было удушливо жарко от разомлевших тел и спиртного дыхания шестнадцати расслабелых ртов. Ноги сменявшихся "тигров" все медленнее и неувереннее огибали стол, иногда подозрительно долго застаиваясь на месте.
- Эй, ты! - кричал тогда из-под стола батальонный. - Поджиливаешь, закусываешь!
На что обвиняемый, лягнув ногой под стол, хрипел:
- Докажи. Где ве-вещественные доказательства?
В одном из туров я оказался рядом с Жоржем. За ним числилось уже 32 рюмки: для непьющего - порция. Глаза помутнели; он беспрестанно тер рукой лоб.
- Ну как дела, Жоржик?
Он посмотрел на меня слишком пристально, потом на себя - и вскрикнул:
- Голый!
- Кто голый?
- Я! По-зор!
И, встав, сделал попытку завернуться в скатерть. Я схватил его за руки. Он отбивался:
- Некультурно быть голым. Я - голый! З-заверни меня, пожалуйста, скорей!..
Не знаю, удалось бы мне доказать ему, что он ни в малой мере не голый, но из соседней комнаты грянуло:
- Тигр идет!
Мы опустились под стол и... там и остались.
Не одни. К этому моменту под столом покоилось уже не менее шести "мертвых" тел, оказавшихся неспособными по магическому слову "последняя" вылезти из-под скатерти. Некоторые спали, другие пробовали еще подняться. Жорж, попав на кучу тел, расстегнул внезапно разумным жестом воротник, положил голову на чей-то живот и сейчас же заснул. Я собирался было выбраться по сигналу, но ближайший ко мне, толстый, "тяжелого веса", офицер стиснул меня крепкими, как медвежьи лапы, руками:
- Не пущу. Сиди со мной. Мне страшно.
Я попытался высвободиться. Но он держал, как клещами:
- Не пущу!
- Бросьте эти глупости! Сейчас же!
- Ударь меня по морде, - примирительно сказал он, наклоняя голову, тогда пущу.
- Зачем я вас буду бить? - окончательно рассердился я.
- Не можешь бить, тогда сиди и не рыпайся, - резонно умозаключил толстяк, снова смыкая разжатые было руки. - Только смирно сиди. Тебе вредно волноваться. - И, икнув, прибавил: - Мне - тоже.
- Га-га! - злорадствовал наверху у стола батальонный. - Онипчук! Снять еще две рюмки, два стула отставить. Всего половина осталась.
После каждого упокоившегося под столом убирали одну рюмку и один стул.
По следующему туру из строя выбыло трое. Через тур - еще четверо. На ногах оставались только Мелхиседек и батальонный.
Мелхиседек ушел из комнаты "тигром". Батальонный приподнял скатерть, выбирая место:
- Ну и кладбище!
Теперь, когда играющих осталось всего двое, стул был один; смена "тигров" казалась, таким образом, обеспеченной: батальонный, Мелхиседек, опять батальонный...
Но Мелхиседек проявил остроумие: четыре раза, гогоча, как гусь, он садился мимо этого единственного стула. И четыре раза подряд лазил батальонный, кряхтя и вытирая лысину, под стол. На пятый, вылезши, он неожиданно крикнул начальственно, как перед фронтом:
- Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул. Ставь сюда бутыль. Рюмку.
И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.
Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные слюнявые рты. Вспомнились горы - стало совсем противно.
Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:
- Ты что за человек?
Я поклонился официальнейшим образом:
- Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.
- Это - питерские? Ах, извините, пожалуйста, - засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. - Мы, знаете, тут, в некотором роде... А товарищи ваши... фьють...
- Ушли?
- Нет, здесь. - Он с совершенным убеждением мотнул ногой. - Но только... как же бы это вам их доставить?.. Впрочем... Онипчук!
- Здесь, вашбродь!
- Заложить двуколку.
- Слушаюсь.
- Позвольте познакомиться. - И полковник уже вполне уверенно протянул мне руку. - Командир N-ского стрелкового батальона. А это поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут. - Он приподнял скатерть. - Видите: иже во святых отец наших... А ваших, помнится, было пять?
- Пять.
- Ну, давайте искать.
Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.
- Четыре. Где же пятый? - пыхтел под столом батальонный. - Куда, к черту, девался пятый? Мелхиседек, проверяй по ногам: которые не наши.
Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.
- Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная, столичная рожа, ар-рис-то-крат! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!
Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой:
- Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.
Я посмотрел: действительно, лица у всех - бритые, бородатые и вовсе еще безволосые - были странно одинаковы одним мертвенным, затершим черты, противным сходством.
Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили вязанкой четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице...
* * *
Бибиков не слушал. Он смотрел, нагнувшись вперед насколько допускало приличие, на открытую низким вырезом корсажа спину Тамары: она была так близко от его лица, что ощущалась теплота надушенной и припудренной кожи. "Но самая вкусная часть - поистине королевский кусочек! - это была спина, полная, вся в восхитительных ямках, как осенний плод... Спина купальщицы Энгра! Анатоль Франс. Он писал со знанием не только литературного искусства.
Аплодисменты вывели Бибикова из приятного и, скажем прямо, взволнованного забытья. Он поднял глаза. Автор у стола складывал листки. Кругом уже вставали.
Бистром сказал, смеясь:
- А ведь в самом деле забавно придумали, туркестанские верблюды... виноват, орлы. Надо бы как-нибудь попробовать. Если с дамами - совсем будет весело...
Тамара окликнула спешившую к столу по проходу Наталью Николаевну:
- Наташа, познакомь меня с ним.
- Ого! - сказал Чермоев и налил глаза кровью. - Вам этот рассказишко действительно так понравился?
- Рассказ? - Удивление Тамары было искренне. - При чем тут рассказ? Он сам мне понравился.
Чермоев оглянулся на товарищей:
- В таком случае вы ставите его под риск.
Тамара прищурилась холодно и явно небрежно:
- То есть?
Она встала и вышла в проход: Наталья Николаевна уже подходила с писателем. Чермоев проговорил торопливо, захлебываясь:
- Вы полагаете, что порядочный офицер потерпит, чтобы ему... кто-нибудь... тем более штатский... стал на дороге?
- Тигр идет! - фыркнул Бистром. - У вас, если не ошибаюсь, тигр в гербе, господин хар-рунжий?
Слово - врастяжку, явной издевкой, как плевок: - Хар!
Офицеры расступились перед Топориной.
- Вот... Андрей Николаевич! - сказала она и отвела глаза. - Вы за ужином сядете вместе? Смотри, Тамарочка, не раскайся: я потом скажу почему.
Смеясь, она погрозила пальцем и отошла.
Писатель поцеловал протянутую руку и задержал ее в своей:
- Не верьте. Раскаиваться не придется.
Чермоев мотнул головой:
- Как кому.
Писатель вопросительно посмотрел на хорунжего и взял под руку Тамару; она, чуть вздрогнув, прижала ему локоть тревожным намеком:
- Идемте.
Но Чермоев заступил дорогу, широко расставив ноги в мягких, неслышных кавказских сапогах.
- Из-ви-ня-юсь... - протянул он, нарочито картавя и качая кинжалом на туго перетянутой осиной талии. - Ра-аз-решите спросить: приняли ли вы во внимание, что рассказ, который вы... э... э... имели смелость...
Брови писателя сдвинулись. Тамара испуганно смотрела на окружающих офицеров: лица и у них потемнели, как у Чермоева. Они сдвинулись теснее и ближе.
- Потрудитесь выбирать свои выражения, господин хар-рун-жий.
Опять - "хар", как у Бистрома. Чермоеву перехватило горло: от кирасира еще можно стерпеть, но от шпака!..
- Оскорбление мундира! - выкрикнул он. - Вот что такое ваш рассказ. Представлять в таком виде господ офицеров...
- Совершенно правильно! - отчеканил Бибиков и стал рядом с Чермоевым.
Он видел лицо Тамары, ее загоревшиеся, обращенные к чеченцу глаза, и решил вырвать у него честь удара.
- Оскорбление офицерской чести. И это, конечно, не пройдет вам безнаказанно.
Тамара осторожно потянула свою руку, но писатель, улыбнувшись, не пустил.
- К вашим услугам, господа, - сказал он подчеркнуто небрежно. Лицо стало неестественным и противным, как у всех кругом. Он поискал глазами по опустевшему уже почти залу и окликнул: - Княжнин!
Рослый конногренадер, шедший к двери, обернулся, кивнул дружески и подошел:
- A vos ordres!
- Будь добр, условься... - Писатель показал глазами на Бибикова и Чермоева, сделал общий полупоклон и вышел из офицерского круга, уводя Тамару.
* * *
- Дело чести? - спросил Княжнин. Улыбка сошла с лица, оно стало сухим и вызывающим. Он вскинул каску, которую держал в левой руке, и накрылся: переговоры о дуэли ведутся с покрытой головой. Один из конвойцев тотчас же надел папаху. Надвинул фуражку и Бистром, по знаку Бибикова.
- Вызов ваш? - Конвоец и Бистром взяли под козырек. - Стало быть, встреча на рапирах.
Конвоец оглянулся на Чермоева:
- Почему?
Конногвардеец смерил его взглядом:
- Право выбора оружия, как вам должно быть известно, по дуэльному кодексу принадлежит вызванному. Как вы полагаете, какое оружие должен я выбрать для моего доверителя, если он только что получил на Стокгольмских международных состязаниях второй приз за бой на рапирах?..
- Вот где я его видел, - процедил сквозь зубы Бистром. - В фехтовальном клубе. Ну да, конечно же, вспомнил. Это - первоклассный клинок. Мне в голову не пришло... Я уверен был - однофамилец.
- Тот самый, - хладнокровно подтвердил Княжнин. - Так как, господа? Угодно сейчас же приступить к выработке условий? Кто вторые секунданты с вашей стороны? С нашей вторым будет штаб-ротмистр князь Ливен. Он здесь, я его сейчас позову.
Конвойцы переглянулись. Тот, что был в папахе, отвел Чермоева в сторону:
- Брось! Не стоит связываться. В конце концов... Из-за бабы. И с переводом в конвой могут быть осложнения. У нас еще ни одного случая не было, чтобы конвоец - и на дуэли...
Чермоев смотрел в пол, посвистывая. Он ничего не ответил. Да и что отвечать: не везет так не везет! Очевидно, и эта карта бита. Конвоец снял папаху и подошел к Княжнину:
- Поскольку вызов сделан хорунжим Чермоевым и... - он поклонился в сторону Бибикова, - поручиком... Чермоев считает долгом своим уступить честь удара поручику, как старшему - и по чину, и по гвардейскому его мундиру. Тем более что и по формальным соображениям... конвой Его Величества...
- Compris! - Конногренадер поклонился с явной насмешкой. - Inutile de mettre la pedaille... Поручик Бибиков?
- Я, конечно, не отказываюсь, - с ударением на "не" твердо сказал Бибиков. - Вторым секундантом будет капитан Теплов.
Конвоец отошел к своим. Они пошептались еще и двинулись кучкой к выходным дверям, на лестницу.
Княжнин выждал, когда за ними закрылась дверь, снял каску и, рассмеявшись, ударил Бибикова по плечу:
- Ты-то чего расхорохорился, птенчик? Не спросясь броду - кидаешься на своих...
- Я же не предполагал, что вы - товарищи, - пробормотал Бибиков. Откуда ты его знаешь?
- По лицею: вместе учились, с приготовительных классов. Он там и писать начал: пушкинская традиция, понимаешь? Он служит в Министерстве иностранных дел.
- Никак не предполагал, - повторил совсем уже растерянно Бибиков. Правда, вышло ужасно глупо. Что же теперь делать?
- Ужинать, что еще? - сказал Княжнин и взял под руку Бистрома. Schwamm druber, как говорят немцы, и чокнемся. Он же свой человек, я тебе говорю. При столкновении посторонних не было - болтать некому. Тамара не в счет. Пошли. Но - уговор: будьте поосторожней. Свой-то он свой, но... особого склада, и притом - писатель: загонит он вас, как туркестанцев, в рассказ - может не поздоровиться. Он за этим и здесь, наверно. Неспроста принял приглашение Натальи Николаевны.
* * *
Бибиков с Бистромом заняли места за столом неподалеку от Тамары, почти что насупротив. Бибикову было не по себе. Пожалуй, напрасно он взял обратно: Тамара еще подумает - струсил. Он видел, она очень смеялась, когда Княжнин, подойдя, говорил писателю, очевидно, о том, как развязалась история с двойной дуэлью. Смеялась и припадала к писателю - плечом... как к победителю. Бибиков стиснул зубы до боли.
Может быть, сказать, что раздумал, решил драться? Он спросил Бистрома. Бистром ответил кратко:
- Не валяй дурака.
Реплика эта не успокоила, однако, поручика. Он продолжал соображать. И неизвестно, к чему бы пришли поручичьи размышления, если бы ход их не был резко нарушен: ужинавший с Бибиковым рядом низенький и чернявый штатский из военных, очевидно, потому что не по-штатскому угловато сидел на нем нескладно скроенный, от неважного портного, недорогого сукна сюртук, внезапно перегнулся к писателю через стол и сказал:
- Пишете складно, а ер-рундой занимаетесь, уважаемый. Это что ж за рассказ? Вы бы обо мне написали, если туркестанскими тиграми и орлами интересуетесь.
- О вас? - спросил писатель, и глаза его стали внимательными. - А именно? О чем, собственно?
Штатский сложил салфетку весьма искусно - зайчиком, два уха вверх, - и сказал чрезвычайно хладнокровно:
- О том, как я завоевывал Индию.
Сумасшедший? Бибиков откинул корпус и посмотрел на соседа в профиль. Тамара всплеснула руками:
- Вы?
- Именно, - подтвердил чернявый и скривил губы злой и печальной, байроническою усмешкой. - Я ведь недавно шпаком хожу, был офицером.
- Расскажите! - восхищенно воскликнула Тамара. - Индия, это же совершенно чудесно...
Она запела... Не в полный голос - нельзя за столом полным голосом:
Не счесть алмазов в каменных пещерах, Не счесть жемчужин в море полуденном, - Далекой Индии... чу-дес...
Чернявый огляделся, кривясь по-прежнему:
- Рассказать - отчего не рассказать: может быть, господин писатель и впрямь увековечит неизвестный миру подвиг подпоручика Карамышева. Карамышев моя фамилия. Прошу любить и жаловать. - Он ощерил желтые, очень неприятные зубы. - Туркестанский орел - поорлистее тех, что у вас под стол лазают. Но ежели рассказывать... Неуютно здесь, да и шум. Пойдемте лучше наверх, к Наташе... - И, заметив удивление окружающих, разъяснил: - Я двоюродный брат хозяйки здешней. Приехал из Бухары на побывку. Людей, как говорится, посмотреть и себя показать... Ну, и устроиться, ежели удастся. Наталья, кажется, по таким делам - мастак.
Он отодвинул стул.
- Пошли? Насчет бутылок я кому нужно мигну.
- И рокфору, - сказала Тамара. - Я не могу после ужина без рокфора...
Бибиков умоляюще глянул на Эристову. Она засмеялась и положила свою руку на руку Андрея Николаевича:
- Бибикова мы тоже с собой возьмем, правда?
Наверху, в дальней "синей" гостиной, куда проследовал твердой по-хозяйски поступью чернявый в предшествии остальных, было действительно уютней. Полутьма от синего, темного фонаря, темных, синим штофом обтянутых стен. Ковер - синий, теплый, пушистый, во всю комнату. И разожженный камин.
Карамышев сел на ковер, у самой каминной решетки. Мысль - счастливая: так действительно будет совсем уютно. Тамаре для мягкости набросали диванных подушек. В ногах у нее сел Бибиков, в головах - писатель и Бистром. Княжнин, два лейб-егеря, преображенец и лейб-гусар, князь Ливен ближайшие соседи по столу, слышавшие весь разговор и, естественно, вошедшие в компанию, разместились чуть-чуть поодаль. Лакеи, вошедшие следом, составили на ковер подносы с бокалами, бутылками, сыром и фруктами.
- Там есть ключ, - хрипловатым голосом сказал чернявый и оглядел Тамару, нагло и жадно. - Капитан, вы всех ближе: не откажите щелкнуть, чтобы случайно кто не забрел. Нам лишних не надо. И так в комплекте: женщина, тигры и орлы.
Он захохотал. Никто не отозвался. Замок щелкнул. Княжнин разлил вино по бокалам. Карамышев выпил, дергаясь ртом и морщась.
- Итак. Рассказ о том, как меня, туркестанского, по патриотической терминологии, орла, заклевал двуглавый орел всероссийский...
- Как? - спросил запиравший дверь егерь и переглянулся - взглядом летучим и быстрым - с Княжниным. - Вы, собственно, о чем?..
Карамышев не ответил. Он смотрел сквозь до краев налитый бокал на синие, жуткие огоньки в камине.
- Прежде чем перейти к основной своей теме, вынужден сделать некоторое предисловие, ибо иначе непонятно будет воспоследовавшее. Предисловие это, то есть первый, как бы приуготовительный рассказ, я озаглавлю по-писательски...
Холерная романтика
Название в определенной мере, я бы сказал, самообличительное. Потому что начал я свою жизнь романтиком: в неопределенных мечтах о великом. Это вообще, как вы и по себе, конечно, знаете, в системе тогдашнего воспитания было. Тогда, не как теперь, на великих образцах и к великим делам, а не муравьиному бытию воспитывали. Десяти лет я Плутарха читал, с сердцебиением: Фемистокл, Аристид, Перикл...
"Афиняне не знали, чему больше удивляться в Алкивиаде: его порокам или его добродетелям..."
Десять лет прошло, помню! А к шестому классу гимназии неопределенная мечта стала приобретать и некие жизненные уже очертания. Когда мы древнюю российскую письменность проходили, заволновала меня совершенно особенно былина о Волхе Всеславиче, как он царство индийское покорять ходил, повоевал индийского царя Салтыка и жену его, красавицу Елену Александровну, за себя взял. Не изволите помнить?
Обернулся Волк туром - золоты рога,
Побежал он к царству индийскому...
Такое странное дело: об Индии в былине ничего нет, только название одно, а видел я ее до последней точности ясно. Словно я там под каждым деревом посидел, каждого слона за хобот потрогал... И Елену Александровну, Салтыкову жену, хотя она в былине тоже никак не описана, видел тоже до невероятности осязаемо: тоненькая, томная, а грудь высокая-высокая, прямо невероятная грудь!.. Конечно, впоследствии мне стало понятно, что так оно и должно было быть, потому что детское мечтание о женщине всегда с груди начинается - другого еще не знаешь, но тогда очень меня это волновало. Подумаешь о Елене Александровне - и по всему телу сладкая такая изморозь.
Тогда-то, на школьной еще, стало быть, скамье, и закрепла мечта в решение: завоевать Индию. Достойней мечты не найти, я и сейчас так думаю, потому что значит это - с одного раза взять все, что только человек может в жизни своей пожелать: славу, власть, богатство, красавицу-женщину.
К окончанию гимназии я в этой мысли до того утвердился, что без колебаний малейших вместо гражданской карьеры в военное училище пошел и при выпуске в офицеры взял вакансию в Туркестан, чтобы ближе быть к своей, так сказать, мечте и ожидаемым мною событиям. В гимназии и в училище я все, кажется, что возможно, об Индии прочитал и к будущим завоеваниям с таким пылом по всем военным предметам готовился, что начальство меня особенно отмечало, как будущего примерного офицера и бойца за расширение державы Российской. Англичан как главных противников наших на азиатских колониальных наших путях я тогда уже зелено ненавидел, и решение мое пересадить "жемчужину британской короны", как Индию именуют, на "мономахову шапку" императора российского приобрело для меня еще дополнительный к прежним романтическим моим мечтаниям политический, так сказать, смысл. Особенно я, прямо сказать, разъярился, когда прочел в книжке лорда Керзона, что, по мнению оного, "в России серьезно мечтать о завоевании Индии могут только неисправимые теоретики да иные полоумные субалтерны". Поскольку я был именно субалтерном, получался как бы личный намек. И в Туркестан я поехал с твердым, таким образом, намерением - показать означенному британскому лорду российскую кузькину мать высочайше установленного образца.
Батальон мой стоял в Джизаке: место глухое и пустопорожнее, культуры, прямо сказать, никакой, но офицерский состав - славные оказались ребята, приняли меня по прекрасным моим аттестациям с полным радушием; и по образованию моему и, особенно, по политическим моим, так сказать, устремлениям занял я, не хвастаясь скажу, в Джизаке вполне почетное место. Мечту мою об Индии все весьма поддерживали. И звали меня, в неофициальных, конечно, случаях, не просто Карамышев, согласно паспорту, а Карамышев-Индийский. Не в критику, а наоборот, - любя и как бы в политический аванс. Потому что в моем и в их представлении - поскольку приходилось иной раз после ужина в гарнизонном собрании философствовать, мечта есть не что иное, как предвосхищенье судьбы. Романтика, ась? Но я уже имел честь доложить, я был романтиком и был бы им, быть может, до сей поры, ежели бы в один день - в календаре моем ему особое место - не прибежал на стрельбище - я в тот час стрелковые занятия проводил - батальонный адъютант и с полного хода:
- Бросай ерундовину эту кукушке на макушку, идем в собрание. Весь офицерский корпус наш уже там.
У меня, признаться, сердце екнуло. Газеты в Джизак плохо доходили, мало ли какое могло случиться на свете событие.
- Что такое? - говорю. - Войну объявили?
- Войну, - он отвечает, - пока не объявили, а в собрании состоится сейчас торжественный завтрак по случаю приезда к Варваре Петровне подруги узун-адинского доктора жены... Не слыхал? Да ты же внове. Женщина на весь Туркестан известна по неприступности. В каких гарнизонах муж ни служил никому ничего. Самаркандское офицерство на ней зубы обломало, катта-курганское обломало, об узун-адинском и говорить нечего... Не женщина, я говорю, а долговременная фортификация. Теперь она к нам погостить приехала, и, сам можешь понять, для нашего батальона это вопрос чести - утереть нос самаркандцам и катта-курганцам и мужа ее зарогатить. Батальон по этому случаю весь, так сказать, мобилизован, а на тебя у нас особая надежда, по всем твоим данным. И за завтраком именно тебя решили с ней посадить: первым открывай стрельбу на поражение.
Я спрашиваю:
- Что же она - действительно так красива, что ли? Он отвечает:
- Шарм! Тоненькая, томная, а форпосты!.. - Для наглядности он даже рукой показал. - Высокая-высокая, прямо-таки невероятная грудь.
Он сделал шаг вдоль стола, лихо сомкнув каблуки.
- Два!
Еще шаг.
- Три!
Мы сидели не шевелясь. Ноги обошли стол. До нас долетало:
- Десять... Одиннадцать...
И довольное покряхтывание.
- Последняя!
Без всякой вежливости, боднув соседа головой, Левченко устремился из-под скатерти. Я за ним. У пустого стола сидел, несколько разрумянившись, Петруша и с аппетитом закусывал. Все шестнадцать рюмок были пусты.
Левченко быстро сел на ближайший стул.
- Скорее занимайте место!
Я поторопился сесть. Вовремя! Потому что со всех сторон, спеша и толкаясь, подымались из-под стола фигуры. Кто запоздает - останется без места.
Без места остался Фетисов, намеренно задержавшийся под столом. При общем смехе его отправили в соседнюю комнату - "тигром". Онипчук с солдатом, отложив винтовки, внесли одну за другой три четвертных. Поставили у окна.
- Заряжай.
Старательно поддерживая бутыль, солдаты вновь наполнили рюмки.
И, едва налив, Фетисов не совсем уверенным голосом крикнул:
- Тигр идет!
И все снова поскидывались со стульев. Надо отдать справедливость Петруше: несмотря на шестнадцать рюмок, он соскочил на пол с чрезвычайной, совершенно балетной легкостью.
На Фетисова надежды у нас были плохи: управится ли он с шестнадцатью рюмками? Он и сам в себе, видимо, не был уверен. По крайней мере, его ноги в обтянутых брючках со штрипками подрагивали, когда он подходил к столу.
- Раз!
Ноги стали отмеривать рюмки вокруг стола:
- Четыре... пять... шесть...
После восьмой быстрота хода заметно изменилась. После двенадцатой "тигр" потоптался на месте и спросил неожиданно тоненьким голосом:
- А закусывать можно?
На что капитан ответил басом из-под стола под хохот Петруши:
- Ничего подобного! Только после шестнадцатой.
* * *
- Последняя.
Мы ринулись. Басов выскочил из-под стола в одном сапоге: Петруша держал его за ногу, дабы подвести под "тигра". В завязавшейся борьбе поручик оказался в ремизе: возясь с Басовым, он потерял время и вылез последним - без места.
- Успокоишься преждевременно, Мелхиседек, - просипел щетинистый капитан.
- Почему Мел-хис-ти-сек? - старательно выговаривая слоги, спрашивал Фетисов.
Он, видимо, осоловел, но бодрился.
- Потому что ругается - длиннее не придумаешь. Ну и мастер! Как начнет - прямо на три версты расстояния. Артиллерию перестреляет.
И, в пример, капитан начал развертывать перед нами такое сложнейшее и действительно бесконечное ругательство, что окончить, пока наливали рюмки, ему не удалось.
Мелхиседек рявкнул из соседней комнаты не своим голосом:
- Тигр идет!
И мы, уже окончательно войдя в игру, нырнули под стол, сталкиваясь плечами и головами...
* * *
Время шло. "Тигры" менялись. Иные прошли уже по три круга, другие по два. На спусках и подъемах все чаще случались столкновения и даже прямые катастрофы. Под столом было удушливо жарко от разомлевших тел и спиртного дыхания шестнадцати расслабелых ртов. Ноги сменявшихся "тигров" все медленнее и неувереннее огибали стол, иногда подозрительно долго застаиваясь на месте.
- Эй, ты! - кричал тогда из-под стола батальонный. - Поджиливаешь, закусываешь!
На что обвиняемый, лягнув ногой под стол, хрипел:
- Докажи. Где ве-вещественные доказательства?
В одном из туров я оказался рядом с Жоржем. За ним числилось уже 32 рюмки: для непьющего - порция. Глаза помутнели; он беспрестанно тер рукой лоб.
- Ну как дела, Жоржик?
Он посмотрел на меня слишком пристально, потом на себя - и вскрикнул:
- Голый!
- Кто голый?
- Я! По-зор!
И, встав, сделал попытку завернуться в скатерть. Я схватил его за руки. Он отбивался:
- Некультурно быть голым. Я - голый! З-заверни меня, пожалуйста, скорей!..
Не знаю, удалось бы мне доказать ему, что он ни в малой мере не голый, но из соседней комнаты грянуло:
- Тигр идет!
Мы опустились под стол и... там и остались.
Не одни. К этому моменту под столом покоилось уже не менее шести "мертвых" тел, оказавшихся неспособными по магическому слову "последняя" вылезти из-под скатерти. Некоторые спали, другие пробовали еще подняться. Жорж, попав на кучу тел, расстегнул внезапно разумным жестом воротник, положил голову на чей-то живот и сейчас же заснул. Я собирался было выбраться по сигналу, но ближайший ко мне, толстый, "тяжелого веса", офицер стиснул меня крепкими, как медвежьи лапы, руками:
- Не пущу. Сиди со мной. Мне страшно.
Я попытался высвободиться. Но он держал, как клещами:
- Не пущу!
- Бросьте эти глупости! Сейчас же!
- Ударь меня по морде, - примирительно сказал он, наклоняя голову, тогда пущу.
- Зачем я вас буду бить? - окончательно рассердился я.
- Не можешь бить, тогда сиди и не рыпайся, - резонно умозаключил толстяк, снова смыкая разжатые было руки. - Только смирно сиди. Тебе вредно волноваться. - И, икнув, прибавил: - Мне - тоже.
- Га-га! - злорадствовал наверху у стола батальонный. - Онипчук! Снять еще две рюмки, два стула отставить. Всего половина осталась.
После каждого упокоившегося под столом убирали одну рюмку и один стул.
По следующему туру из строя выбыло трое. Через тур - еще четверо. На ногах оставались только Мелхиседек и батальонный.
Мелхиседек ушел из комнаты "тигром". Батальонный приподнял скатерть, выбирая место:
- Ну и кладбище!
Теперь, когда играющих осталось всего двое, стул был один; смена "тигров" казалась, таким образом, обеспеченной: батальонный, Мелхиседек, опять батальонный...
Но Мелхиседек проявил остроумие: четыре раза, гогоча, как гусь, он садился мимо этого единственного стула. И четыре раза подряд лазил батальонный, кряхтя и вытирая лысину, под стол. На пятый, вылезши, он неожиданно крикнул начальственно, как перед фронтом:
- Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул. Ставь сюда бутыль. Рюмку.
И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.
Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные слюнявые рты. Вспомнились горы - стало совсем противно.
Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:
- Ты что за человек?
Я поклонился официальнейшим образом:
- Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.
- Это - питерские? Ах, извините, пожалуйста, - засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. - Мы, знаете, тут, в некотором роде... А товарищи ваши... фьють...
- Ушли?
- Нет, здесь. - Он с совершенным убеждением мотнул ногой. - Но только... как же бы это вам их доставить?.. Впрочем... Онипчук!
- Здесь, вашбродь!
- Заложить двуколку.
- Слушаюсь.
- Позвольте познакомиться. - И полковник уже вполне уверенно протянул мне руку. - Командир N-ского стрелкового батальона. А это поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут. - Он приподнял скатерть. - Видите: иже во святых отец наших... А ваших, помнится, было пять?
- Пять.
- Ну, давайте искать.
Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.
- Четыре. Где же пятый? - пыхтел под столом батальонный. - Куда, к черту, девался пятый? Мелхиседек, проверяй по ногам: которые не наши.
Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.
- Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная, столичная рожа, ар-рис-то-крат! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!
Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой:
- Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.
Я посмотрел: действительно, лица у всех - бритые, бородатые и вовсе еще безволосые - были странно одинаковы одним мертвенным, затершим черты, противным сходством.
Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили вязанкой четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице...
* * *
Бибиков не слушал. Он смотрел, нагнувшись вперед насколько допускало приличие, на открытую низким вырезом корсажа спину Тамары: она была так близко от его лица, что ощущалась теплота надушенной и припудренной кожи. "Но самая вкусная часть - поистине королевский кусочек! - это была спина, полная, вся в восхитительных ямках, как осенний плод... Спина купальщицы Энгра! Анатоль Франс. Он писал со знанием не только литературного искусства.
Аплодисменты вывели Бибикова из приятного и, скажем прямо, взволнованного забытья. Он поднял глаза. Автор у стола складывал листки. Кругом уже вставали.
Бистром сказал, смеясь:
- А ведь в самом деле забавно придумали, туркестанские верблюды... виноват, орлы. Надо бы как-нибудь попробовать. Если с дамами - совсем будет весело...
Тамара окликнула спешившую к столу по проходу Наталью Николаевну:
- Наташа, познакомь меня с ним.
- Ого! - сказал Чермоев и налил глаза кровью. - Вам этот рассказишко действительно так понравился?
- Рассказ? - Удивление Тамары было искренне. - При чем тут рассказ? Он сам мне понравился.
Чермоев оглянулся на товарищей:
- В таком случае вы ставите его под риск.
Тамара прищурилась холодно и явно небрежно:
- То есть?
Она встала и вышла в проход: Наталья Николаевна уже подходила с писателем. Чермоев проговорил торопливо, захлебываясь:
- Вы полагаете, что порядочный офицер потерпит, чтобы ему... кто-нибудь... тем более штатский... стал на дороге?
- Тигр идет! - фыркнул Бистром. - У вас, если не ошибаюсь, тигр в гербе, господин хар-рунжий?
Слово - врастяжку, явной издевкой, как плевок: - Хар!
Офицеры расступились перед Топориной.
- Вот... Андрей Николаевич! - сказала она и отвела глаза. - Вы за ужином сядете вместе? Смотри, Тамарочка, не раскайся: я потом скажу почему.
Смеясь, она погрозила пальцем и отошла.
Писатель поцеловал протянутую руку и задержал ее в своей:
- Не верьте. Раскаиваться не придется.
Чермоев мотнул головой:
- Как кому.
Писатель вопросительно посмотрел на хорунжего и взял под руку Тамару; она, чуть вздрогнув, прижала ему локоть тревожным намеком:
- Идемте.
Но Чермоев заступил дорогу, широко расставив ноги в мягких, неслышных кавказских сапогах.
- Из-ви-ня-юсь... - протянул он, нарочито картавя и качая кинжалом на туго перетянутой осиной талии. - Ра-аз-решите спросить: приняли ли вы во внимание, что рассказ, который вы... э... э... имели смелость...
Брови писателя сдвинулись. Тамара испуганно смотрела на окружающих офицеров: лица и у них потемнели, как у Чермоева. Они сдвинулись теснее и ближе.
- Потрудитесь выбирать свои выражения, господин хар-рун-жий.
Опять - "хар", как у Бистрома. Чермоеву перехватило горло: от кирасира еще можно стерпеть, но от шпака!..
- Оскорбление мундира! - выкрикнул он. - Вот что такое ваш рассказ. Представлять в таком виде господ офицеров...
- Совершенно правильно! - отчеканил Бибиков и стал рядом с Чермоевым.
Он видел лицо Тамары, ее загоревшиеся, обращенные к чеченцу глаза, и решил вырвать у него честь удара.
- Оскорбление офицерской чести. И это, конечно, не пройдет вам безнаказанно.
Тамара осторожно потянула свою руку, но писатель, улыбнувшись, не пустил.
- К вашим услугам, господа, - сказал он подчеркнуто небрежно. Лицо стало неестественным и противным, как у всех кругом. Он поискал глазами по опустевшему уже почти залу и окликнул: - Княжнин!
Рослый конногренадер, шедший к двери, обернулся, кивнул дружески и подошел:
- A vos ordres!
- Будь добр, условься... - Писатель показал глазами на Бибикова и Чермоева, сделал общий полупоклон и вышел из офицерского круга, уводя Тамару.
* * *
- Дело чести? - спросил Княжнин. Улыбка сошла с лица, оно стало сухим и вызывающим. Он вскинул каску, которую держал в левой руке, и накрылся: переговоры о дуэли ведутся с покрытой головой. Один из конвойцев тотчас же надел папаху. Надвинул фуражку и Бистром, по знаку Бибикова.
- Вызов ваш? - Конвоец и Бистром взяли под козырек. - Стало быть, встреча на рапирах.
Конвоец оглянулся на Чермоева:
- Почему?
Конногвардеец смерил его взглядом:
- Право выбора оружия, как вам должно быть известно, по дуэльному кодексу принадлежит вызванному. Как вы полагаете, какое оружие должен я выбрать для моего доверителя, если он только что получил на Стокгольмских международных состязаниях второй приз за бой на рапирах?..
- Вот где я его видел, - процедил сквозь зубы Бистром. - В фехтовальном клубе. Ну да, конечно же, вспомнил. Это - первоклассный клинок. Мне в голову не пришло... Я уверен был - однофамилец.
- Тот самый, - хладнокровно подтвердил Княжнин. - Так как, господа? Угодно сейчас же приступить к выработке условий? Кто вторые секунданты с вашей стороны? С нашей вторым будет штаб-ротмистр князь Ливен. Он здесь, я его сейчас позову.
Конвойцы переглянулись. Тот, что был в папахе, отвел Чермоева в сторону:
- Брось! Не стоит связываться. В конце концов... Из-за бабы. И с переводом в конвой могут быть осложнения. У нас еще ни одного случая не было, чтобы конвоец - и на дуэли...
Чермоев смотрел в пол, посвистывая. Он ничего не ответил. Да и что отвечать: не везет так не везет! Очевидно, и эта карта бита. Конвоец снял папаху и подошел к Княжнину:
- Поскольку вызов сделан хорунжим Чермоевым и... - он поклонился в сторону Бибикова, - поручиком... Чермоев считает долгом своим уступить честь удара поручику, как старшему - и по чину, и по гвардейскому его мундиру. Тем более что и по формальным соображениям... конвой Его Величества...
- Compris! - Конногренадер поклонился с явной насмешкой. - Inutile de mettre la pedaille... Поручик Бибиков?
- Я, конечно, не отказываюсь, - с ударением на "не" твердо сказал Бибиков. - Вторым секундантом будет капитан Теплов.
Конвоец отошел к своим. Они пошептались еще и двинулись кучкой к выходным дверям, на лестницу.
Княжнин выждал, когда за ними закрылась дверь, снял каску и, рассмеявшись, ударил Бибикова по плечу:
- Ты-то чего расхорохорился, птенчик? Не спросясь броду - кидаешься на своих...
- Я же не предполагал, что вы - товарищи, - пробормотал Бибиков. Откуда ты его знаешь?
- По лицею: вместе учились, с приготовительных классов. Он там и писать начал: пушкинская традиция, понимаешь? Он служит в Министерстве иностранных дел.
- Никак не предполагал, - повторил совсем уже растерянно Бибиков. Правда, вышло ужасно глупо. Что же теперь делать?
- Ужинать, что еще? - сказал Княжнин и взял под руку Бистрома. Schwamm druber, как говорят немцы, и чокнемся. Он же свой человек, я тебе говорю. При столкновении посторонних не было - болтать некому. Тамара не в счет. Пошли. Но - уговор: будьте поосторожней. Свой-то он свой, но... особого склада, и притом - писатель: загонит он вас, как туркестанцев, в рассказ - может не поздоровиться. Он за этим и здесь, наверно. Неспроста принял приглашение Натальи Николаевны.
* * *
Бибиков с Бистромом заняли места за столом неподалеку от Тамары, почти что насупротив. Бибикову было не по себе. Пожалуй, напрасно он взял обратно: Тамара еще подумает - струсил. Он видел, она очень смеялась, когда Княжнин, подойдя, говорил писателю, очевидно, о том, как развязалась история с двойной дуэлью. Смеялась и припадала к писателю - плечом... как к победителю. Бибиков стиснул зубы до боли.
Может быть, сказать, что раздумал, решил драться? Он спросил Бистрома. Бистром ответил кратко:
- Не валяй дурака.
Реплика эта не успокоила, однако, поручика. Он продолжал соображать. И неизвестно, к чему бы пришли поручичьи размышления, если бы ход их не был резко нарушен: ужинавший с Бибиковым рядом низенький и чернявый штатский из военных, очевидно, потому что не по-штатскому угловато сидел на нем нескладно скроенный, от неважного портного, недорогого сукна сюртук, внезапно перегнулся к писателю через стол и сказал:
- Пишете складно, а ер-рундой занимаетесь, уважаемый. Это что ж за рассказ? Вы бы обо мне написали, если туркестанскими тиграми и орлами интересуетесь.
- О вас? - спросил писатель, и глаза его стали внимательными. - А именно? О чем, собственно?
Штатский сложил салфетку весьма искусно - зайчиком, два уха вверх, - и сказал чрезвычайно хладнокровно:
- О том, как я завоевывал Индию.
Сумасшедший? Бибиков откинул корпус и посмотрел на соседа в профиль. Тамара всплеснула руками:
- Вы?
- Именно, - подтвердил чернявый и скривил губы злой и печальной, байроническою усмешкой. - Я ведь недавно шпаком хожу, был офицером.
- Расскажите! - восхищенно воскликнула Тамара. - Индия, это же совершенно чудесно...
Она запела... Не в полный голос - нельзя за столом полным голосом:
Не счесть алмазов в каменных пещерах, Не счесть жемчужин в море полуденном, - Далекой Индии... чу-дес...
Чернявый огляделся, кривясь по-прежнему:
- Рассказать - отчего не рассказать: может быть, господин писатель и впрямь увековечит неизвестный миру подвиг подпоручика Карамышева. Карамышев моя фамилия. Прошу любить и жаловать. - Он ощерил желтые, очень неприятные зубы. - Туркестанский орел - поорлистее тех, что у вас под стол лазают. Но ежели рассказывать... Неуютно здесь, да и шум. Пойдемте лучше наверх, к Наташе... - И, заметив удивление окружающих, разъяснил: - Я двоюродный брат хозяйки здешней. Приехал из Бухары на побывку. Людей, как говорится, посмотреть и себя показать... Ну, и устроиться, ежели удастся. Наталья, кажется, по таким делам - мастак.
Он отодвинул стул.
- Пошли? Насчет бутылок я кому нужно мигну.
- И рокфору, - сказала Тамара. - Я не могу после ужина без рокфора...
Бибиков умоляюще глянул на Эристову. Она засмеялась и положила свою руку на руку Андрея Николаевича:
- Бибикова мы тоже с собой возьмем, правда?
Наверху, в дальней "синей" гостиной, куда проследовал твердой по-хозяйски поступью чернявый в предшествии остальных, было действительно уютней. Полутьма от синего, темного фонаря, темных, синим штофом обтянутых стен. Ковер - синий, теплый, пушистый, во всю комнату. И разожженный камин.
Карамышев сел на ковер, у самой каминной решетки. Мысль - счастливая: так действительно будет совсем уютно. Тамаре для мягкости набросали диванных подушек. В ногах у нее сел Бибиков, в головах - писатель и Бистром. Княжнин, два лейб-егеря, преображенец и лейб-гусар, князь Ливен ближайшие соседи по столу, слышавшие весь разговор и, естественно, вошедшие в компанию, разместились чуть-чуть поодаль. Лакеи, вошедшие следом, составили на ковер подносы с бокалами, бутылками, сыром и фруктами.
- Там есть ключ, - хрипловатым голосом сказал чернявый и оглядел Тамару, нагло и жадно. - Капитан, вы всех ближе: не откажите щелкнуть, чтобы случайно кто не забрел. Нам лишних не надо. И так в комплекте: женщина, тигры и орлы.
Он захохотал. Никто не отозвался. Замок щелкнул. Княжнин разлил вино по бокалам. Карамышев выпил, дергаясь ртом и морщась.
- Итак. Рассказ о том, как меня, туркестанского, по патриотической терминологии, орла, заклевал двуглавый орел всероссийский...
- Как? - спросил запиравший дверь егерь и переглянулся - взглядом летучим и быстрым - с Княжниным. - Вы, собственно, о чем?..
Карамышев не ответил. Он смотрел сквозь до краев налитый бокал на синие, жуткие огоньки в камине.
- Прежде чем перейти к основной своей теме, вынужден сделать некоторое предисловие, ибо иначе непонятно будет воспоследовавшее. Предисловие это, то есть первый, как бы приуготовительный рассказ, я озаглавлю по-писательски...
Холерная романтика
Название в определенной мере, я бы сказал, самообличительное. Потому что начал я свою жизнь романтиком: в неопределенных мечтах о великом. Это вообще, как вы и по себе, конечно, знаете, в системе тогдашнего воспитания было. Тогда, не как теперь, на великих образцах и к великим делам, а не муравьиному бытию воспитывали. Десяти лет я Плутарха читал, с сердцебиением: Фемистокл, Аристид, Перикл...
"Афиняне не знали, чему больше удивляться в Алкивиаде: его порокам или его добродетелям..."
Десять лет прошло, помню! А к шестому классу гимназии неопределенная мечта стала приобретать и некие жизненные уже очертания. Когда мы древнюю российскую письменность проходили, заволновала меня совершенно особенно былина о Волхе Всеславиче, как он царство индийское покорять ходил, повоевал индийского царя Салтыка и жену его, красавицу Елену Александровну, за себя взял. Не изволите помнить?
Обернулся Волк туром - золоты рога,
Побежал он к царству индийскому...
Такое странное дело: об Индии в былине ничего нет, только название одно, а видел я ее до последней точности ясно. Словно я там под каждым деревом посидел, каждого слона за хобот потрогал... И Елену Александровну, Салтыкову жену, хотя она в былине тоже никак не описана, видел тоже до невероятности осязаемо: тоненькая, томная, а грудь высокая-высокая, прямо невероятная грудь!.. Конечно, впоследствии мне стало понятно, что так оно и должно было быть, потому что детское мечтание о женщине всегда с груди начинается - другого еще не знаешь, но тогда очень меня это волновало. Подумаешь о Елене Александровне - и по всему телу сладкая такая изморозь.
Тогда-то, на школьной еще, стало быть, скамье, и закрепла мечта в решение: завоевать Индию. Достойней мечты не найти, я и сейчас так думаю, потому что значит это - с одного раза взять все, что только человек может в жизни своей пожелать: славу, власть, богатство, красавицу-женщину.
К окончанию гимназии я в этой мысли до того утвердился, что без колебаний малейших вместо гражданской карьеры в военное училище пошел и при выпуске в офицеры взял вакансию в Туркестан, чтобы ближе быть к своей, так сказать, мечте и ожидаемым мною событиям. В гимназии и в училище я все, кажется, что возможно, об Индии прочитал и к будущим завоеваниям с таким пылом по всем военным предметам готовился, что начальство меня особенно отмечало, как будущего примерного офицера и бойца за расширение державы Российской. Англичан как главных противников наших на азиатских колониальных наших путях я тогда уже зелено ненавидел, и решение мое пересадить "жемчужину британской короны", как Индию именуют, на "мономахову шапку" императора российского приобрело для меня еще дополнительный к прежним романтическим моим мечтаниям политический, так сказать, смысл. Особенно я, прямо сказать, разъярился, когда прочел в книжке лорда Керзона, что, по мнению оного, "в России серьезно мечтать о завоевании Индии могут только неисправимые теоретики да иные полоумные субалтерны". Поскольку я был именно субалтерном, получался как бы личный намек. И в Туркестан я поехал с твердым, таким образом, намерением - показать означенному британскому лорду российскую кузькину мать высочайше установленного образца.
Батальон мой стоял в Джизаке: место глухое и пустопорожнее, культуры, прямо сказать, никакой, но офицерский состав - славные оказались ребята, приняли меня по прекрасным моим аттестациям с полным радушием; и по образованию моему и, особенно, по политическим моим, так сказать, устремлениям занял я, не хвастаясь скажу, в Джизаке вполне почетное место. Мечту мою об Индии все весьма поддерживали. И звали меня, в неофициальных, конечно, случаях, не просто Карамышев, согласно паспорту, а Карамышев-Индийский. Не в критику, а наоборот, - любя и как бы в политический аванс. Потому что в моем и в их представлении - поскольку приходилось иной раз после ужина в гарнизонном собрании философствовать, мечта есть не что иное, как предвосхищенье судьбы. Романтика, ась? Но я уже имел честь доложить, я был романтиком и был бы им, быть может, до сей поры, ежели бы в один день - в календаре моем ему особое место - не прибежал на стрельбище - я в тот час стрелковые занятия проводил - батальонный адъютант и с полного хода:
- Бросай ерундовину эту кукушке на макушку, идем в собрание. Весь офицерский корпус наш уже там.
У меня, признаться, сердце екнуло. Газеты в Джизак плохо доходили, мало ли какое могло случиться на свете событие.
- Что такое? - говорю. - Войну объявили?
- Войну, - он отвечает, - пока не объявили, а в собрании состоится сейчас торжественный завтрак по случаю приезда к Варваре Петровне подруги узун-адинского доктора жены... Не слыхал? Да ты же внове. Женщина на весь Туркестан известна по неприступности. В каких гарнизонах муж ни служил никому ничего. Самаркандское офицерство на ней зубы обломало, катта-курганское обломало, об узун-адинском и говорить нечего... Не женщина, я говорю, а долговременная фортификация. Теперь она к нам погостить приехала, и, сам можешь понять, для нашего батальона это вопрос чести - утереть нос самаркандцам и катта-курганцам и мужа ее зарогатить. Батальон по этому случаю весь, так сказать, мобилизован, а на тебя у нас особая надежда, по всем твоим данным. И за завтраком именно тебя решили с ней посадить: первым открывай стрельбу на поражение.
Я спрашиваю:
- Что же она - действительно так красива, что ли? Он отвечает:
- Шарм! Тоненькая, томная, а форпосты!.. - Для наглядности он даже рукой показал. - Высокая-высокая, прямо-таки невероятная грудь.