Страница:
Черноморец сплюнул сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки, - так, как только матросы умеют плевать, - и сказал до того обидно, что у Дедякова душа заныла:
- Заместо того чтобы в ухо - ты... в ногах валяться? Крупа!
И добавил, сощурясь, совершенно и вполне убедительно:
- Дерь-мо-кратия!
Окопник запрятал глаза в щетину - только нос и остался ото всего лица. И шептанул:
- Сбежать, что ли?
Матрос сплюнул опять:
- Шкура. Тут клубок на крови замотан: поодиночке выходить - никуда не вылезешь. Штыки обернуть надо. Да не в землю, а... Понял?
Дедяков посмотрел на матроса со вниманием:
- Ты это как? Сам дошел?
Матрос вынул трубку изо рта.
- Зачем сам?
- А кто?
- Есть такой человек. Вчерась в ночь, у вокзалу - с заграничного поезду - ты кого встречал?
- Я? Да никого. И не был я у вокзалу, с чего ты взял?
- Ну и шляпа, даром что окопник. Послушал бы: он с броневика говорил.
- С броневика?
Тут Дедяков вспомнил: шел говор по казарме, где общежитие: Ленин.
Так состоялось знакомство Дедякова с Оличем, матросом, черноморцем и большевиком.
Выехал Дедяков по случаю этого знакомства в окопы бодро, повез с собой тючок газет большевистских и листовок.
Чудно: для русских писано, а годится любой нации: любому солдату любой армии одинаково будет доходчиво, потому как правда - очевидное дело - одна для всех трудящихся: "...пока господство капиталистов продолжается, до тех пор не может быть действительного мира...
...Только в случае, если государственная власть во враждующих государствах перейдет в руки революционных Советов рабочих и солдатских депутатов, способных не на словах, а на деле порвать всю сеть отношений и интересов капитала... только в этом случае рабочие воюющих стран... смогут быстро положить конец войне на основах действительного, освобождающего все народы и народности мира.
Мир - хижинам, война - дворцам! Мир рабочим всех стран! Да здравствует социализм!
Ц.К.Р.С.Д.Р.П. П.К.Р.С.Д.Р.П.
21 апреля 1917 г. Редакция "Правды".
Но чем ближе к фронту, тем гуще надвигалась привычная армейская окопная хмара, глухонемая; все томливей и одиночней становилось на душе - и сердце стало екать, когда шарило, сыщицким глазом, по солдатским пожиткам, на этапных перекладках, захрипшее от крику начальство. По станциям расклеены объявления - о "Займе свободы", о наказаниях дезертирам и опять и всюду: "До по-бед-но-го..."
Не один Дедяков темнел: было так по всему эшелону. И перегона за три до конечной своей остановки отодвинул от себя Дедяков заветный тючок в дальний, в ничей угол, будто и не его вовсе, а когда разворотил газетную пачку подозривший добычу казак и пошли по рукам листки и листовки, Дедяков отошел нарочито к сторонке.
- Не про нас написано!
Так-то надежней. Черт его знает: ехал в теплушке фельдфебель той же дивизии полка. Фельдфебель - известное дело: шкура барабанная, а этот к тому же еще очень сверхсрочный. Правда, стронулось нынче время, в рыло уже не тюкнет, по-старому, и в разговоре свобода, не по-прежнему. Но есть словцо, от которого отвороту нет, - друг и тот отойдет, поопасается:
- Изменник. Шпиен немецкий.
У охранника сейчас на это слово манера стала испытанная: что при царе, что при Временном. Зыкни только, попробуй, - против войны...
А когда стал во фронт, являясь перед ротным, совсем по-прежнему заробел Дедяков, словно и не было того, питерского. Ротный - кряжистый, защитнопогонный - охлопал его по плечу:
- Ну, как, отвел душу в столице-то, нагулял триппер, ась, делегат?
И, задавясь со стыда, отозвался, однако, Дедяков по-привычному:
- Так точно!
Стыдно было, но в скорости - отошло. Ай в самом же деле: занесся он там, от Олича и товарищей, а ежели вникнуть, как был серяк, так и есть, кривоплечий, левофланговый, "Господа нашего Иисуса Христа". Разве большевиком такому быть: на кой он ляд и большевикам, левофланговый. Таким, как он, - сидеть и не рыпаться.
* * *
А там - еще малое время прошло - дошла из Питера весть: был от "временных" большевикам расстрел: которые в тюрьме, которые - где неведомо, и окончательно поведено считать их изменниками и германскими агентами. И Керенский, новый министр военный, в прыщах, в английском френче, облетом фронта забросившись в дедяковскую часть (дивизия стояла в строю, без оружия, кругом казачьи сотни, в седле, пики к бою. Надежнее: кто их там знает - зашелестела в землянках неведомо как и откуда большевистская "Окопная правда"), говорил речь о том, что "отечество в опасности... и если не восстановить дисциплины, не воскресить... веками бранной славы осиянную, боевую российскую мощь, ползком, на коленях - под белым флагом позорным, придется ползти представителям революционной России за боевой наш рубеж молить о пощаде немцев".
- Белый флаг? Видишь?
Дедяков присмотрелся из-за частой сети перекрученных заключенных проволок сквозь частую сеть моросящего дождя в чернь поля, к немецким позициям. Верно. Посередь поля - темная, недвижная, человечья груда. Над ней белое вислое полотнище. И от нее торопливыми тенями к нашим окопам люди: два, четыре... десять.
Олич оглянулся назад, на председателя полкового комитета. Председатель колышет древко. На древке - красное знамя.
- Вон она, германская встреча! Намокли, поди, нас дожидаясь.
В самом деле, сильно запоздали наши. Дороги от Двинска вспучило дождями: грязь - автомобилям по ступицу. Железнодорожный путь только до 513-й версты, дальше взорван. Пришлось под дождем пёхом... Только в сумерки добралась до окопов мирная делегация ВЦИКа: девять уполномоченных - члены Центрального Исполнительного, секретарь делегации, девять консультантов военных (генштабисты и моряки), три юриста, три переводчика, переписчик, два ординарца. Целый отряд. Гуськом, длинной, узкой цепью - по траншеям, мимо землянок - подземных щелей, как провалы бескрестных могил, залегших на заброшенном кладбище...
* * *
Тот, в мятом шлеме, заросший, что метался в ноги Чхенхидзе... здесь? Нет?.. Все здесь заросшие... и глаза, не веря, смотрят, как идут мимо длинной цепью - на переговоры, на мир...
- На мир, братцы? Ай в сам же деле? Не для ради глаз отводу?
Дедяков оглянулся на шепот из щели.
- Глаз отводу? С кем говоришь?! Мы "временные", что ли? Большаки мы! Слышал? Смольные!
...Смольный. Белый зал, столбы вверх, белые, белые... Свет ярче дня бьет с люстр, хрустальных, подвесных, зарадуженных переливами огней. Ночь вторая, ярче вчерашней, когда били боем размеренным пушки с "Авроры" и с трибуны, красуясь молодецким заломом фуражки на крутых черных кудрях, кричал Съезду матрос:
- Кончается Зимний!
А сквозь ночь, сквозь раскрытые окна, стрекотаньем жучиным, майским, доходили от площади винтовочные и пулеметные стуки.
В эту ночь, вторую, без стрельбы, уже утвердившись в победе, хотя полз к Гатчине, готовя шашки на кровь, Краснов, генерал, и ложились в окопы первым строем гражданской войны красногвардейцы, со Смольной трибуны, как в ночь у вокзала с броневика, спокойный и твердый, простой, - вчера, как сегодня, как будто.
- Эво - на! Конскою тягой! Сглазили немецкую технику! Этак и у нас в Чухломорове!
И тотчас двинулось ласковой улыбкой к Оличу усатое лицо в зачехленной каске.
- Этто для зольдат. Господа офицеры - аутомобиль. Но мы не ждал, сколько много делегация. Мы думал - четыре, три. На столько много не успель аутомобиль. Которые надо, поехал эта дорога.
А в самом деле: рядом, лучами фар прожигая заляпанное грязью шоссе, вереница автомашин. Около них толпились уже свои и чужие генштабисты.
Секретарь окликнул смехом из темноты:
- Грузись, товарищи. Поехали трамваем. Видишь - на прокатные машины очередь!
* * *
Тронулись.
Темень. Дедяков на тормозной площадке, на полной на воле, а вкруг ничего не видать. Даже солдата, что стоит раскорякой - с буфера на буфер между вагонами. Только руки его кое-как видно, на рычаге железного тормоза. Ход под уклон, то и дело команды, - спереди, сбоку откуда-то, - унылые, гуд в гуд одна, как другая:
- Брем-зен!
Брем-зен! И тормоз визжит, встряхивая толчками вагонишко.
Вправо и влево в точно размеренный срок (можно на часы не смотреть) огненным пшиком уходят в небо ракеты. Рвутся без звука далеким ярким разлетом, и тогда на секунду вскрываются из темноты - шоссе, перелески, бараки, насыпи, широкое мертвое поле, водой залитые, огромные, словно озера, воронки разрывов. Когда-то здесь бились. Теперь - жилье, не жилое: ни человека не видно.
Поезденок ползет. От полза вспомнилось: Керенский, серошинельное, пиками сжатое солдатское стадо, голос, сорванный криком: "На коленях просить поползут!"...
И вперебой памяти - мысли. Другая тотчас же, от сегодняшнего утра, от съезда V армии в Двинске, где выступала проездом мирная делегация, и серошинельные шеренги на скамьях взорвались приветным криком и хлопаньем, когда этот вот, с Оличем рядом, член ВЦИКа, военный, в двуполосных погонах и в шпорах, сказал (запомнилось слово): "Мы переходим рубеж. Но не как парламентеры разбитых, пощады просящих армий, а как послы победной революции".
Так и есть.
На висках под фуражкой тронуло жаркой испариной. То есть как оно так? Дедяков, левофланговый. Это как же... В самом деле: посол?
- Брем-зен!
Проскрежетало железо. Во весь тормоз. Дедяков усмехнулся в усы:
- Ладно. Старайся. Бремзь - не бремзь, а нас не застопоришь.
* * *
Узкоколейка - до железной дороги. Экстренный поезд. Салон-вагоны по-заграничному, в зеркалах и цветах; обед уже на ходу (на Гродно, Вильно и Бресте); столики на четыре прибора; под оранжевыми шелковыми абажурами настольные лампы; мудрено закрученные, заячьими ушками вверх, торчат над тарелками подкрахмаленные салфетки. На каждого делегата по одному немецкому офицеру. Все генштабисты, все знают по-русски.
После обеда - вагон, первый класс, бархат, постели. Дедякову ("по чинам", очевидно) отвели отделение с Оличем вместе; в соседнем рабочий Обухов, Павел Андреевич, и от крестьян делегат, Сташков, Ларионыч иконописный старик: сивый впрозелень, волосы в скобку, борода по грудь, в армяке, ей же Богу, картину писать. Живописность! Но в политике он не то чтобы так: во ВЦИКе, однако, отнюдь не по большевистской фракции.
Дедяков потянул ноздрей и окликнул:
- Федя... Никак чем надушено?
Олич потянул в свой черед:
- Верное дело. Не иначе как в критику, стервы.
Наверное, так. Ведь перед посадкой в вагоны тоже не обошлось... без того. Дело было такое.
Перед тем как сажать, подвели к вагону багажному; по лесенке - вверх: там - десятка два немецких нижних чинов, в мундирчиках, фуражках за нумером, у каждого щетка и банка с ваксой "Молния". Капитан (на приеме он, очевидно, за старшего - всегда и всюду он первый) попросил почиститься перед тем, как разойтись по салон-вагонам.
Грязи действительно что начерпали - прямо по пояс: пустяковое дело полный день протолочься проселками, по откосам и глинам! Почиститься надо, действительно. Но... сами сказали б. А тут выходит, как будто...
И еще: обслуживать себя надо самолично. А немцы - подвели под старый режим: денщик - его благородию.
Но пока собирал тогда Дедяков разбросавшиеся с непривычки мысли, немецкий солдат подхватил под каблук, ножка уже на скамейке, и - в две щетки - отчистили мигом рыжий окопный сапог проворные руки...
- Ладно ли вышло, Федя, с теми... что с ваксой?
Олич зевнул, по-матросски, вполне убежденно.
- Чего не ладно? Ежели чистят хамью - тем паче пусть революции чистят. Задувай, чего там. За прошлую ночь отоспаться.
* * *
Прошлую ночь, и вправду, почти что не спали - без малого что не напролет. Делегацию выслали срочно: совещались в дороге уже. Вагон параднейший, царский, красного дерева стол, на столе хлеба краюха (газета подостлана), колбаса крученым канатом, твердая, хоть топором руби. Колышется чай, чуть желтоватый, в хрустальных (еще от царских питаний) стаканах. Без сахару. И хлеба - только до Двинска: там из Пятой дадут.
С продовольствием в Питере трудно.
Разговор - во всю ночь спорный и перебойный. Пожалуй, нет на сейчас вопроса спорнее, чем: идти - не идти на сепаратный.
- Другому - не быть. Антанта на общий мир не пойдет, нипочем. Люберсак, граф, француз, обил Ильичу все пороги - только год еще, дескать, фронт продержать: к тому времени перекачают из-за моря миллион американцев, двадцать пять тысяч бомбовозов - на воздух, и немцев прикрышат.
- То ли прикрышат, то ли нет... Бабушка надвое сказала. Пока что поле за ними.
- И англичане в ту же дудку: и деньги сулят, и оружие, и инструкторов.
- Американцы по сто рублей предложили за каждого солдата, что мы оставим на фронте.
- Мясоторговцы.
- На мир не пойдут, нипочем. Обращение ж наше было, повторное, - не отозвались. - Посмотрим, теперь как... Брестом мы им вопрос поставим в упор: теперь уж им не отвертеться. Мы начинаем за всех. Об этом сказали и скажем. Не за себя, за всех. Кончить бойню.
- А если опять не отзовутся?
- Тогда видно будет. Нам задача пока - только о перемирии. Едем, так сказать, на разведку. По обстоятельствам видно будет.
Кто-то махнул рукой:
- И сейчас, по-моему, видно. Не пойдет Антанта на мир. Ежели б не ввязалась Америка на последях, пенки снимать... Помолчали.
- Значит, тогда - на сепаратный?
Дед яков трет лоб. Ай, и трудно ж. То годы целые судачил об отделенном, о кашеваре, о ротном, о том, как у кого на деревне дела, а нынче - на-ко, поди... Америка, мир, сепаратный. Из войны надо - без спору. А как Антанта обидится? Как бы не вышло чего: немцев сбросим, посадим, того и гляди, француза.
Сильно робел, но сказал. Как же молчать: партейный.
Сказал, не раскаялся. Олич первый одобрил:
- Ворочай, ворочай. От сброса же никуда не уйдешь: все одно придется и этих, и тех. С Антанты выгодней начинать: германец - вон он, на фронте, а Антанта когда еще зубы вытянет из войны, да и вытянет ли... А нам передышка. К тому же и драться все равно же нам нечем. Жмурься не жмурься, а фронта-то нет. Кому это лучше знать, как не тебе, Дедяков. Ты же, прямо сказать, потомственный почетный окопник. Потому и выдвинули во ВЦИК, а от ВЦИКа - в мирную делегацию.
Окоп. ВЦИК. Мысли бегут вперегон. Не уснуть нипочем.
От простынь, от подушки пахнет душистым.
В Бресте - наутро. Опять офицеров шеренга, комендант, генералитет: очень почетная встреча. Автомобилей нагнали довольно: рассадили по трое (двое наших и немец) - и в крепость. В крепости каждому отдельная комната: кровать, стол, бумага, блокнот, два карандаша, ручка, чернила; вазочка с цветами на шитой проглаженной скатерти. Обои - чуть-чуть сыроватые: специально к приезду оклеено.
Олич зашел к Дедякову без стука:
- Форсисто. Слова не скажешь, явственно гнут на почет: политика!.. А может быть, все же расстреляют, ась? - Тронул вазочку. - Но казенно, до градуса. В трех комнатах был. Кувшины и те - все, как один, в цвет и в масть, и цветиков одинаково втыкано: счетом, как по штату: ни больше ни меньше.
Вспомнил и фыркнул:
- Только "первому рангу" нашему, капитану, пофартило. Морозов, полковник, сейчас ко мне побывал, рассказывал: их, консультантов, разместили попроще, чем нас, по бывшим офицерским квартирам. Своих немцы потеснили для случая. Так, говорит, капитану досталася комната - стены все как есть открытками уляпаны, на открытках сплошь голые бабы. А комната, на поверку выходит, графская чья-то, фамилия - в три версты: фон, дер, хер, шер, мер. Высоких кровей жеребец.
Дедяков заплескался в тазу без ответа. Матрос поощрил:
- Наводи красоту. Мыло видел? Заграничное. Ты поищи хорошенько, може, тут где еще пудра положена?.. Как у них, по штату-то? Обедать, председатель сказал, будем с самим "высочайшим", Леопольдом Баварским.
- Он разве тут?
- Здрасте. Где ж командующему фронтом и быть, как не в штаб-квартире? Брест же штаб-квартира. Почеши за ухом. А любопытно все ж посмотреть, как высочайшие без намордника ходят... А то ведь потом не увидишь... Теперь уж недолго...
- Широко шагаешь, Олич! - Дедяков с сомнением потряс головой. Офицеры у них, видел, какие? Словно лобанчики, одного чекану: орел, а с обороту - царский портрет; и солдат у них - во! Как в струне!..
- Э-на! - протянул матрос. - Себя забыл? Сам-то был не в струну, Кузьмич? Вспомнить срам, до чего был затырканный. Да и то, отторкался небось, как дошло до настоящего дела...
- Правильно, - вздохнул Дедяков и отвел глаза. - Хотя, ежели на правду, не так чтобы я уж вовсе отторкался: нет-нет и одернешься: я - не я. И то сказать, до самого Октября - и не так чтобы я, и не эдак. Ведь и на съезд, курья голова, ни за что ехать не хотел, до того мне с Совещания, что в апреле, оскомину набило... Комитет силком, прямо скажу, ехать заставил: ты, говорят, Дедяков, - самый человек подходящий: на слово - не лезешь, голосуй, как мы скажем, только и всего.
Олич рассмеялся:
- Угадали, в точку. Стервы они были, комитетские твои: эсерье, кучинцы... - Он вспомнил Кучина - эсера, лидера фронтовой, армейскими комитетами высланной, подобранной мимо солдат группы, на трибуне Октябрьского съезда, и передразнил, выпятив грудь, как Кучин тогда: "...От имени армейских комитетов всех армий - Первой, Второй... Тринадцатой... Особой... Кавказской... фронтовая группа протестует и покидает съезд..."
Дедяков засмеялся тоже, счастливым смехом:
- Вот тебе и "покинули"... А я в тот момент - дело прошлое! - струхнул было, ей-богу... Как он зы-ыкнет: "Переносим борьбу на места!" Порохом сразу запахло. Ежели бы не Петерсон... Здорово он тогда о латышских стрелках...
- Четкий народ - латыши, - подтвердил матрос. - Хлопнули они вовремя Керенского по заду. Ну а между прочим, ты поторапливайся. Сейчас на заседание, первый, так сказать, империалистам бой, а там - шамать. Эх, табачок забыл: нечем будет генералов махорить. Пошли?
В дверях он задержался и спросил, снизив голос:
- Скажи, к слову. За Дрейфельсом, подполковником, что в консультации, ты ничего не примечал? По-моему, глаз за ним нужен: сам из немцев, и эдакий... фон-барон.
- Дрейфельс? - насторожился Дедяков. - Это который?
- Белобрысый такой, усы, как у кота.
Дрейфельс, подполковник, белобрысый такой, хмуро чистил рейтузы. К каждой комнате приставлен любезностью германского командования специальный ординарец, но делегация, изволите видеть, постановила: в обслуживании себя обходиться без денщичьих услуг. Потрудись, стало быть, сам ерзать щеткой. Злит и то, что нету с собой мундира... Здешние офицеры и в штабе, и в делегациях (не только германцы и австрийцы, а даже болгары и турки) все в мундирах с иголочки. Не говоря уже о таких, как секретарь австрийской миссии. Одна фамилия чего стоит: Эмерих граф Чакий фон Кережек и Адорьян. Вся грудь в боевых орденах, а на руках пальцев не видно под перстнями. Классный мужчина! А наши... санкюлоты! Демонстративно кто в чем: пиджаки, блузы... точно сейчас с баррикад. За сто верст прокламацией пахнет... И офицеров-консультантов заставили - без парада, без орденов и шитья, в походном. Сидят серяками. А у тех вся шеренга грудей - сплошная эмаль.
Он даже скрипнул зубами, припомнив картину только что вот отошедшего заседания конференции: длинный, на сотню персон, стол, удобные мягкие кресла, и за столом, разделенные суконным полем, зеленым, один на один, как дуэлянты на поединке, против советского каждого - немец, австриец, болгарин, турок: лицо к лицу, глаз в глаз. Первая встреча, по-фехтовальному engagement, - приступ к бою.
Мысль о поединке - о сходстве - была неожиданной и почему-то приятной. Дрейфельс без злости уже скосил глаза на листки свежей машинной печати - на столе, под фуражкой. Четко работают немцы: только что отошло заседание, а вон он уже, протокол. "Протокол заседания 20 ноября". Но ведь поединкам тоже ведут протоколы:
"Протокол заседания 20 ноября (3 декабря) 1917 года
Начало заседания: 4 часа 40 минут.
Открывая заседание, генерал-майор Гофман, замещающий его высочество Леопольда Баварского в качестве председателя союзных делегаций: германской, австрийской, турецкой и болгарской, выражает пожелание, чтобы переговоры привели к желанному результату.
Предъявляются полномочия, которые признаются русскими представителями.
Генерал Гофман обращается с просьбой к русской делегации сообщить свои предложения.
Председатель русской делегации оглашает следующую декларацию: "Полагая в основу переговоров о перемирии принципы мира, выраженные в декрете Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и подтвержденные чрезвычайным съездом крестьянских депутатов, мы ставим своей целью скорейшее достижение всеобщего мира без аннексий и контрибуций, с гарантией права на национальное самоопределение.
В целях достижения такого всеобщего мира, мы уполномочены обсудить условия перемирия на всех фронтах, с присутствующими здесь полномочными представителями Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции.
Мы предлагаем поэтому немедленное обращение ко всем не представленным здесь воюющим странам с предложением принять участие в ведущихся переговорах.
Мы полагаем, что принятие этих пунктов является необходимой предпосылкой для немедленного вступления в обсуждение условий перемирия на всех фронтах".
Генерал-майор Гофман, указывая на содержание только что оглашенной декларации, ставит вопрос: уполномочена ли русская делегация говорить от имени союзников России?.."
Дрейфельс потер руки. Так, так, превосходно. По всем, в сущности, правилам. Как в настоящем барьере... un-deux, выпад, - отбив и рипост... Молодец Гофман! Теперь, changement de place - перемена места. Опять engage...
"Председатель русской делегации отвечает, что русское правительство обращалось к своим союзникам с предложением принять участие в переговорах, но до сих пор не получило точного ответа. Тем не менее он считает возможным сегодня же приступить к переговорам, с тем чтобы опять обратиться к союзникам России.
Генерал Гофман заявляет, что его полномочия не дают ему права вступать в переговоры о мире с неприсутствующими союзниками России. Что же касается содержания оглашенной декларации... он лично, как человек военный, не считает себя компетентным и не уполномочен говорить о политических вопросах. То же самое подтверждают присутствующие представители Австро-Венгрии, Болгарии и Турции".
Дрейфельс с досадой встряхнул листок... Слабо, слабо... Вместо удара пустая финта... Гофман теряет темп.
"Председатель русской делегации заявляет, что это объяснение генерала Гофмана принимается к сведению. Но считает нужным заметить, что..."
Ну конечно ж! Раз противник раскрылся, по раскрытому месту... coupe!
"...русская делегация рассматривает вопрос о перемирии значительно шире, полагая, что оно должно явиться основой всеобщего мира, во имя которого заключается перемирие.
Генерал Гофман повторяет, что представители Германии и ее союзников не имеют полномочий обсуждать вопросы мира. Если бы это было не так, то здесь, с их стороны, сидели бы не только военные.
Германия и ее союзники исходят из той точки зрения, что прежде всего должны быть приостановлены военные действия, для того чтобы политикам дано было время и возможность вести переговоры о мире".
Нападение по-прежнему за советскими. Сейчас degage и... "Русская делегация заявляет, что в ее инструкциях имеется пункт, согласно которому все страны, участвующие в переговорах о перемирии, берут на себя обязательство немедленно обратиться ко всем воюющим странам, еще здесь не представленным, с предложением принять участие в переговорах о перемирии. Русская делегация предлагает поэтому Германии и ее союзникам сделать по отношению к не представленным здесь воюющим странам то же, что сделала революционная Россия, когда она обратилась к Германии и ее союзникам с предложением немедленно начать переговоры о перемирии на всех фронтах.
Генерал Гофман..."
Поздно, touche! Так и есть! "...в согласии с представителями трех других союзных главнокомандующих заявляет, что представители союзных держав имеют возможность только принять к сведению это предложение, так как их полномочия распространяются только на чисто военные вопросы.
Русская делегация предлагает перерыв, после которого должны быть обсуждены чисто военные вопросы.
Заседание закрывается".
* * *
Дрейфельс опустил листки. Он сильно разволновался. Странно. Когда он сидел на заседании, он не волновался вовсе. Он даже не слушал. Он смотрел на графа Эмериха: изумруды на пальцах... темная блесть крестов... Поединок? Тогда в голову не приходило. Сейчас, в протоколе, - так ясно... Значит, что? Секундант? Чей? Большевиков?
В памяти, как при магниевой вспышке, мгновенно: длинный, на сотню персон, стол, удобные мягкие кресла, за столом, разделенные суконным полем, зеленым, шеренга грудей - сплошная эмаль... Напротив, лицом к лицу с теми, глаз в глаз, санкюлоты... блузы, пиджаки... точно сейчас с баррикад.
С ними? Ну уж нет! Этого им не дождаться!
В дверь стукнули. Осторожно. Не свой.
Дрейфельс отозвался по-немецки:
- Herein{2}!
Вошел капитан большого германского генерального штаба, церемониймейстер приема капитан Гай.
Дрейфельс опознал его с первого взгляда еще там, на границе. С Гаем он вместе учился в Peter-Schule - знаменитой питерской немецкой гимназии. И очень дружил. Их даже так и дразнили: фирма "Дрейфельс и Гай". Потом встречались уже офицерами, одной и той же артиллерийской бригады, затем разминулись... Он вот какой фортель устроил, оказывается: германский большой генеральный штаб. Шутка? И видно, он здесь в цене. В разведывательном отделении, конечно. И как разведчик счел долгом использовать старую связь...
- Заместо того чтобы в ухо - ты... в ногах валяться? Крупа!
И добавил, сощурясь, совершенно и вполне убедительно:
- Дерь-мо-кратия!
Окопник запрятал глаза в щетину - только нос и остался ото всего лица. И шептанул:
- Сбежать, что ли?
Матрос сплюнул опять:
- Шкура. Тут клубок на крови замотан: поодиночке выходить - никуда не вылезешь. Штыки обернуть надо. Да не в землю, а... Понял?
Дедяков посмотрел на матроса со вниманием:
- Ты это как? Сам дошел?
Матрос вынул трубку изо рта.
- Зачем сам?
- А кто?
- Есть такой человек. Вчерась в ночь, у вокзалу - с заграничного поезду - ты кого встречал?
- Я? Да никого. И не был я у вокзалу, с чего ты взял?
- Ну и шляпа, даром что окопник. Послушал бы: он с броневика говорил.
- С броневика?
Тут Дедяков вспомнил: шел говор по казарме, где общежитие: Ленин.
Так состоялось знакомство Дедякова с Оличем, матросом, черноморцем и большевиком.
Выехал Дедяков по случаю этого знакомства в окопы бодро, повез с собой тючок газет большевистских и листовок.
Чудно: для русских писано, а годится любой нации: любому солдату любой армии одинаково будет доходчиво, потому как правда - очевидное дело - одна для всех трудящихся: "...пока господство капиталистов продолжается, до тех пор не может быть действительного мира...
...Только в случае, если государственная власть во враждующих государствах перейдет в руки революционных Советов рабочих и солдатских депутатов, способных не на словах, а на деле порвать всю сеть отношений и интересов капитала... только в этом случае рабочие воюющих стран... смогут быстро положить конец войне на основах действительного, освобождающего все народы и народности мира.
Мир - хижинам, война - дворцам! Мир рабочим всех стран! Да здравствует социализм!
Ц.К.Р.С.Д.Р.П. П.К.Р.С.Д.Р.П.
21 апреля 1917 г. Редакция "Правды".
Но чем ближе к фронту, тем гуще надвигалась привычная армейская окопная хмара, глухонемая; все томливей и одиночней становилось на душе - и сердце стало екать, когда шарило, сыщицким глазом, по солдатским пожиткам, на этапных перекладках, захрипшее от крику начальство. По станциям расклеены объявления - о "Займе свободы", о наказаниях дезертирам и опять и всюду: "До по-бед-но-го..."
Не один Дедяков темнел: было так по всему эшелону. И перегона за три до конечной своей остановки отодвинул от себя Дедяков заветный тючок в дальний, в ничей угол, будто и не его вовсе, а когда разворотил газетную пачку подозривший добычу казак и пошли по рукам листки и листовки, Дедяков отошел нарочито к сторонке.
- Не про нас написано!
Так-то надежней. Черт его знает: ехал в теплушке фельдфебель той же дивизии полка. Фельдфебель - известное дело: шкура барабанная, а этот к тому же еще очень сверхсрочный. Правда, стронулось нынче время, в рыло уже не тюкнет, по-старому, и в разговоре свобода, не по-прежнему. Но есть словцо, от которого отвороту нет, - друг и тот отойдет, поопасается:
- Изменник. Шпиен немецкий.
У охранника сейчас на это слово манера стала испытанная: что при царе, что при Временном. Зыкни только, попробуй, - против войны...
А когда стал во фронт, являясь перед ротным, совсем по-прежнему заробел Дедяков, словно и не было того, питерского. Ротный - кряжистый, защитнопогонный - охлопал его по плечу:
- Ну, как, отвел душу в столице-то, нагулял триппер, ась, делегат?
И, задавясь со стыда, отозвался, однако, Дедяков по-привычному:
- Так точно!
Стыдно было, но в скорости - отошло. Ай в самом же деле: занесся он там, от Олича и товарищей, а ежели вникнуть, как был серяк, так и есть, кривоплечий, левофланговый, "Господа нашего Иисуса Христа". Разве большевиком такому быть: на кой он ляд и большевикам, левофланговый. Таким, как он, - сидеть и не рыпаться.
* * *
А там - еще малое время прошло - дошла из Питера весть: был от "временных" большевикам расстрел: которые в тюрьме, которые - где неведомо, и окончательно поведено считать их изменниками и германскими агентами. И Керенский, новый министр военный, в прыщах, в английском френче, облетом фронта забросившись в дедяковскую часть (дивизия стояла в строю, без оружия, кругом казачьи сотни, в седле, пики к бою. Надежнее: кто их там знает - зашелестела в землянках неведомо как и откуда большевистская "Окопная правда"), говорил речь о том, что "отечество в опасности... и если не восстановить дисциплины, не воскресить... веками бранной славы осиянную, боевую российскую мощь, ползком, на коленях - под белым флагом позорным, придется ползти представителям революционной России за боевой наш рубеж молить о пощаде немцев".
- Белый флаг? Видишь?
Дедяков присмотрелся из-за частой сети перекрученных заключенных проволок сквозь частую сеть моросящего дождя в чернь поля, к немецким позициям. Верно. Посередь поля - темная, недвижная, человечья груда. Над ней белое вислое полотнище. И от нее торопливыми тенями к нашим окопам люди: два, четыре... десять.
Олич оглянулся назад, на председателя полкового комитета. Председатель колышет древко. На древке - красное знамя.
- Вон она, германская встреча! Намокли, поди, нас дожидаясь.
В самом деле, сильно запоздали наши. Дороги от Двинска вспучило дождями: грязь - автомобилям по ступицу. Железнодорожный путь только до 513-й версты, дальше взорван. Пришлось под дождем пёхом... Только в сумерки добралась до окопов мирная делегация ВЦИКа: девять уполномоченных - члены Центрального Исполнительного, секретарь делегации, девять консультантов военных (генштабисты и моряки), три юриста, три переводчика, переписчик, два ординарца. Целый отряд. Гуськом, длинной, узкой цепью - по траншеям, мимо землянок - подземных щелей, как провалы бескрестных могил, залегших на заброшенном кладбище...
* * *
Тот, в мятом шлеме, заросший, что метался в ноги Чхенхидзе... здесь? Нет?.. Все здесь заросшие... и глаза, не веря, смотрят, как идут мимо длинной цепью - на переговоры, на мир...
- На мир, братцы? Ай в сам же деле? Не для ради глаз отводу?
Дедяков оглянулся на шепот из щели.
- Глаз отводу? С кем говоришь?! Мы "временные", что ли? Большаки мы! Слышал? Смольные!
...Смольный. Белый зал, столбы вверх, белые, белые... Свет ярче дня бьет с люстр, хрустальных, подвесных, зарадуженных переливами огней. Ночь вторая, ярче вчерашней, когда били боем размеренным пушки с "Авроры" и с трибуны, красуясь молодецким заломом фуражки на крутых черных кудрях, кричал Съезду матрос:
- Кончается Зимний!
А сквозь ночь, сквозь раскрытые окна, стрекотаньем жучиным, майским, доходили от площади винтовочные и пулеметные стуки.
В эту ночь, вторую, без стрельбы, уже утвердившись в победе, хотя полз к Гатчине, готовя шашки на кровь, Краснов, генерал, и ложились в окопы первым строем гражданской войны красногвардейцы, со Смольной трибуны, как в ночь у вокзала с броневика, спокойный и твердый, простой, - вчера, как сегодня, как будто.
- Эво - на! Конскою тягой! Сглазили немецкую технику! Этак и у нас в Чухломорове!
И тотчас двинулось ласковой улыбкой к Оличу усатое лицо в зачехленной каске.
- Этто для зольдат. Господа офицеры - аутомобиль. Но мы не ждал, сколько много делегация. Мы думал - четыре, три. На столько много не успель аутомобиль. Которые надо, поехал эта дорога.
А в самом деле: рядом, лучами фар прожигая заляпанное грязью шоссе, вереница автомашин. Около них толпились уже свои и чужие генштабисты.
Секретарь окликнул смехом из темноты:
- Грузись, товарищи. Поехали трамваем. Видишь - на прокатные машины очередь!
* * *
Тронулись.
Темень. Дедяков на тормозной площадке, на полной на воле, а вкруг ничего не видать. Даже солдата, что стоит раскорякой - с буфера на буфер между вагонами. Только руки его кое-как видно, на рычаге железного тормоза. Ход под уклон, то и дело команды, - спереди, сбоку откуда-то, - унылые, гуд в гуд одна, как другая:
- Брем-зен!
Брем-зен! И тормоз визжит, встряхивая толчками вагонишко.
Вправо и влево в точно размеренный срок (можно на часы не смотреть) огненным пшиком уходят в небо ракеты. Рвутся без звука далеким ярким разлетом, и тогда на секунду вскрываются из темноты - шоссе, перелески, бараки, насыпи, широкое мертвое поле, водой залитые, огромные, словно озера, воронки разрывов. Когда-то здесь бились. Теперь - жилье, не жилое: ни человека не видно.
Поезденок ползет. От полза вспомнилось: Керенский, серошинельное, пиками сжатое солдатское стадо, голос, сорванный криком: "На коленях просить поползут!"...
И вперебой памяти - мысли. Другая тотчас же, от сегодняшнего утра, от съезда V армии в Двинске, где выступала проездом мирная делегация, и серошинельные шеренги на скамьях взорвались приветным криком и хлопаньем, когда этот вот, с Оличем рядом, член ВЦИКа, военный, в двуполосных погонах и в шпорах, сказал (запомнилось слово): "Мы переходим рубеж. Но не как парламентеры разбитых, пощады просящих армий, а как послы победной революции".
Так и есть.
На висках под фуражкой тронуло жаркой испариной. То есть как оно так? Дедяков, левофланговый. Это как же... В самом деле: посол?
- Брем-зен!
Проскрежетало железо. Во весь тормоз. Дедяков усмехнулся в усы:
- Ладно. Старайся. Бремзь - не бремзь, а нас не застопоришь.
* * *
Узкоколейка - до железной дороги. Экстренный поезд. Салон-вагоны по-заграничному, в зеркалах и цветах; обед уже на ходу (на Гродно, Вильно и Бресте); столики на четыре прибора; под оранжевыми шелковыми абажурами настольные лампы; мудрено закрученные, заячьими ушками вверх, торчат над тарелками подкрахмаленные салфетки. На каждого делегата по одному немецкому офицеру. Все генштабисты, все знают по-русски.
После обеда - вагон, первый класс, бархат, постели. Дедякову ("по чинам", очевидно) отвели отделение с Оличем вместе; в соседнем рабочий Обухов, Павел Андреевич, и от крестьян делегат, Сташков, Ларионыч иконописный старик: сивый впрозелень, волосы в скобку, борода по грудь, в армяке, ей же Богу, картину писать. Живописность! Но в политике он не то чтобы так: во ВЦИКе, однако, отнюдь не по большевистской фракции.
Дедяков потянул ноздрей и окликнул:
- Федя... Никак чем надушено?
Олич потянул в свой черед:
- Верное дело. Не иначе как в критику, стервы.
Наверное, так. Ведь перед посадкой в вагоны тоже не обошлось... без того. Дело было такое.
Перед тем как сажать, подвели к вагону багажному; по лесенке - вверх: там - десятка два немецких нижних чинов, в мундирчиках, фуражках за нумером, у каждого щетка и банка с ваксой "Молния". Капитан (на приеме он, очевидно, за старшего - всегда и всюду он первый) попросил почиститься перед тем, как разойтись по салон-вагонам.
Грязи действительно что начерпали - прямо по пояс: пустяковое дело полный день протолочься проселками, по откосам и глинам! Почиститься надо, действительно. Но... сами сказали б. А тут выходит, как будто...
И еще: обслуживать себя надо самолично. А немцы - подвели под старый режим: денщик - его благородию.
Но пока собирал тогда Дедяков разбросавшиеся с непривычки мысли, немецкий солдат подхватил под каблук, ножка уже на скамейке, и - в две щетки - отчистили мигом рыжий окопный сапог проворные руки...
- Ладно ли вышло, Федя, с теми... что с ваксой?
Олич зевнул, по-матросски, вполне убежденно.
- Чего не ладно? Ежели чистят хамью - тем паче пусть революции чистят. Задувай, чего там. За прошлую ночь отоспаться.
* * *
Прошлую ночь, и вправду, почти что не спали - без малого что не напролет. Делегацию выслали срочно: совещались в дороге уже. Вагон параднейший, царский, красного дерева стол, на столе хлеба краюха (газета подостлана), колбаса крученым канатом, твердая, хоть топором руби. Колышется чай, чуть желтоватый, в хрустальных (еще от царских питаний) стаканах. Без сахару. И хлеба - только до Двинска: там из Пятой дадут.
С продовольствием в Питере трудно.
Разговор - во всю ночь спорный и перебойный. Пожалуй, нет на сейчас вопроса спорнее, чем: идти - не идти на сепаратный.
- Другому - не быть. Антанта на общий мир не пойдет, нипочем. Люберсак, граф, француз, обил Ильичу все пороги - только год еще, дескать, фронт продержать: к тому времени перекачают из-за моря миллион американцев, двадцать пять тысяч бомбовозов - на воздух, и немцев прикрышат.
- То ли прикрышат, то ли нет... Бабушка надвое сказала. Пока что поле за ними.
- И англичане в ту же дудку: и деньги сулят, и оружие, и инструкторов.
- Американцы по сто рублей предложили за каждого солдата, что мы оставим на фронте.
- Мясоторговцы.
- На мир не пойдут, нипочем. Обращение ж наше было, повторное, - не отозвались. - Посмотрим, теперь как... Брестом мы им вопрос поставим в упор: теперь уж им не отвертеться. Мы начинаем за всех. Об этом сказали и скажем. Не за себя, за всех. Кончить бойню.
- А если опять не отзовутся?
- Тогда видно будет. Нам задача пока - только о перемирии. Едем, так сказать, на разведку. По обстоятельствам видно будет.
Кто-то махнул рукой:
- И сейчас, по-моему, видно. Не пойдет Антанта на мир. Ежели б не ввязалась Америка на последях, пенки снимать... Помолчали.
- Значит, тогда - на сепаратный?
Дед яков трет лоб. Ай, и трудно ж. То годы целые судачил об отделенном, о кашеваре, о ротном, о том, как у кого на деревне дела, а нынче - на-ко, поди... Америка, мир, сепаратный. Из войны надо - без спору. А как Антанта обидится? Как бы не вышло чего: немцев сбросим, посадим, того и гляди, француза.
Сильно робел, но сказал. Как же молчать: партейный.
Сказал, не раскаялся. Олич первый одобрил:
- Ворочай, ворочай. От сброса же никуда не уйдешь: все одно придется и этих, и тех. С Антанты выгодней начинать: германец - вон он, на фронте, а Антанта когда еще зубы вытянет из войны, да и вытянет ли... А нам передышка. К тому же и драться все равно же нам нечем. Жмурься не жмурься, а фронта-то нет. Кому это лучше знать, как не тебе, Дедяков. Ты же, прямо сказать, потомственный почетный окопник. Потому и выдвинули во ВЦИК, а от ВЦИКа - в мирную делегацию.
Окоп. ВЦИК. Мысли бегут вперегон. Не уснуть нипочем.
От простынь, от подушки пахнет душистым.
В Бресте - наутро. Опять офицеров шеренга, комендант, генералитет: очень почетная встреча. Автомобилей нагнали довольно: рассадили по трое (двое наших и немец) - и в крепость. В крепости каждому отдельная комната: кровать, стол, бумага, блокнот, два карандаша, ручка, чернила; вазочка с цветами на шитой проглаженной скатерти. Обои - чуть-чуть сыроватые: специально к приезду оклеено.
Олич зашел к Дедякову без стука:
- Форсисто. Слова не скажешь, явственно гнут на почет: политика!.. А может быть, все же расстреляют, ась? - Тронул вазочку. - Но казенно, до градуса. В трех комнатах был. Кувшины и те - все, как один, в цвет и в масть, и цветиков одинаково втыкано: счетом, как по штату: ни больше ни меньше.
Вспомнил и фыркнул:
- Только "первому рангу" нашему, капитану, пофартило. Морозов, полковник, сейчас ко мне побывал, рассказывал: их, консультантов, разместили попроще, чем нас, по бывшим офицерским квартирам. Своих немцы потеснили для случая. Так, говорит, капитану досталася комната - стены все как есть открытками уляпаны, на открытках сплошь голые бабы. А комната, на поверку выходит, графская чья-то, фамилия - в три версты: фон, дер, хер, шер, мер. Высоких кровей жеребец.
Дедяков заплескался в тазу без ответа. Матрос поощрил:
- Наводи красоту. Мыло видел? Заграничное. Ты поищи хорошенько, може, тут где еще пудра положена?.. Как у них, по штату-то? Обедать, председатель сказал, будем с самим "высочайшим", Леопольдом Баварским.
- Он разве тут?
- Здрасте. Где ж командующему фронтом и быть, как не в штаб-квартире? Брест же штаб-квартира. Почеши за ухом. А любопытно все ж посмотреть, как высочайшие без намордника ходят... А то ведь потом не увидишь... Теперь уж недолго...
- Широко шагаешь, Олич! - Дедяков с сомнением потряс головой. Офицеры у них, видел, какие? Словно лобанчики, одного чекану: орел, а с обороту - царский портрет; и солдат у них - во! Как в струне!..
- Э-на! - протянул матрос. - Себя забыл? Сам-то был не в струну, Кузьмич? Вспомнить срам, до чего был затырканный. Да и то, отторкался небось, как дошло до настоящего дела...
- Правильно, - вздохнул Дедяков и отвел глаза. - Хотя, ежели на правду, не так чтобы я уж вовсе отторкался: нет-нет и одернешься: я - не я. И то сказать, до самого Октября - и не так чтобы я, и не эдак. Ведь и на съезд, курья голова, ни за что ехать не хотел, до того мне с Совещания, что в апреле, оскомину набило... Комитет силком, прямо скажу, ехать заставил: ты, говорят, Дедяков, - самый человек подходящий: на слово - не лезешь, голосуй, как мы скажем, только и всего.
Олич рассмеялся:
- Угадали, в точку. Стервы они были, комитетские твои: эсерье, кучинцы... - Он вспомнил Кучина - эсера, лидера фронтовой, армейскими комитетами высланной, подобранной мимо солдат группы, на трибуне Октябрьского съезда, и передразнил, выпятив грудь, как Кучин тогда: "...От имени армейских комитетов всех армий - Первой, Второй... Тринадцатой... Особой... Кавказской... фронтовая группа протестует и покидает съезд..."
Дедяков засмеялся тоже, счастливым смехом:
- Вот тебе и "покинули"... А я в тот момент - дело прошлое! - струхнул было, ей-богу... Как он зы-ыкнет: "Переносим борьбу на места!" Порохом сразу запахло. Ежели бы не Петерсон... Здорово он тогда о латышских стрелках...
- Четкий народ - латыши, - подтвердил матрос. - Хлопнули они вовремя Керенского по заду. Ну а между прочим, ты поторапливайся. Сейчас на заседание, первый, так сказать, империалистам бой, а там - шамать. Эх, табачок забыл: нечем будет генералов махорить. Пошли?
В дверях он задержался и спросил, снизив голос:
- Скажи, к слову. За Дрейфельсом, подполковником, что в консультации, ты ничего не примечал? По-моему, глаз за ним нужен: сам из немцев, и эдакий... фон-барон.
- Дрейфельс? - насторожился Дедяков. - Это который?
- Белобрысый такой, усы, как у кота.
Дрейфельс, подполковник, белобрысый такой, хмуро чистил рейтузы. К каждой комнате приставлен любезностью германского командования специальный ординарец, но делегация, изволите видеть, постановила: в обслуживании себя обходиться без денщичьих услуг. Потрудись, стало быть, сам ерзать щеткой. Злит и то, что нету с собой мундира... Здешние офицеры и в штабе, и в делегациях (не только германцы и австрийцы, а даже болгары и турки) все в мундирах с иголочки. Не говоря уже о таких, как секретарь австрийской миссии. Одна фамилия чего стоит: Эмерих граф Чакий фон Кережек и Адорьян. Вся грудь в боевых орденах, а на руках пальцев не видно под перстнями. Классный мужчина! А наши... санкюлоты! Демонстративно кто в чем: пиджаки, блузы... точно сейчас с баррикад. За сто верст прокламацией пахнет... И офицеров-консультантов заставили - без парада, без орденов и шитья, в походном. Сидят серяками. А у тех вся шеренга грудей - сплошная эмаль.
Он даже скрипнул зубами, припомнив картину только что вот отошедшего заседания конференции: длинный, на сотню персон, стол, удобные мягкие кресла, и за столом, разделенные суконным полем, зеленым, один на один, как дуэлянты на поединке, против советского каждого - немец, австриец, болгарин, турок: лицо к лицу, глаз в глаз. Первая встреча, по-фехтовальному engagement, - приступ к бою.
Мысль о поединке - о сходстве - была неожиданной и почему-то приятной. Дрейфельс без злости уже скосил глаза на листки свежей машинной печати - на столе, под фуражкой. Четко работают немцы: только что отошло заседание, а вон он уже, протокол. "Протокол заседания 20 ноября". Но ведь поединкам тоже ведут протоколы:
"Протокол заседания 20 ноября (3 декабря) 1917 года
Начало заседания: 4 часа 40 минут.
Открывая заседание, генерал-майор Гофман, замещающий его высочество Леопольда Баварского в качестве председателя союзных делегаций: германской, австрийской, турецкой и болгарской, выражает пожелание, чтобы переговоры привели к желанному результату.
Предъявляются полномочия, которые признаются русскими представителями.
Генерал Гофман обращается с просьбой к русской делегации сообщить свои предложения.
Председатель русской делегации оглашает следующую декларацию: "Полагая в основу переговоров о перемирии принципы мира, выраженные в декрете Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и подтвержденные чрезвычайным съездом крестьянских депутатов, мы ставим своей целью скорейшее достижение всеобщего мира без аннексий и контрибуций, с гарантией права на национальное самоопределение.
В целях достижения такого всеобщего мира, мы уполномочены обсудить условия перемирия на всех фронтах, с присутствующими здесь полномочными представителями Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции.
Мы предлагаем поэтому немедленное обращение ко всем не представленным здесь воюющим странам с предложением принять участие в ведущихся переговорах.
Мы полагаем, что принятие этих пунктов является необходимой предпосылкой для немедленного вступления в обсуждение условий перемирия на всех фронтах".
Генерал-майор Гофман, указывая на содержание только что оглашенной декларации, ставит вопрос: уполномочена ли русская делегация говорить от имени союзников России?.."
Дрейфельс потер руки. Так, так, превосходно. По всем, в сущности, правилам. Как в настоящем барьере... un-deux, выпад, - отбив и рипост... Молодец Гофман! Теперь, changement de place - перемена места. Опять engage...
"Председатель русской делегации отвечает, что русское правительство обращалось к своим союзникам с предложением принять участие в переговорах, но до сих пор не получило точного ответа. Тем не менее он считает возможным сегодня же приступить к переговорам, с тем чтобы опять обратиться к союзникам России.
Генерал Гофман заявляет, что его полномочия не дают ему права вступать в переговоры о мире с неприсутствующими союзниками России. Что же касается содержания оглашенной декларации... он лично, как человек военный, не считает себя компетентным и не уполномочен говорить о политических вопросах. То же самое подтверждают присутствующие представители Австро-Венгрии, Болгарии и Турции".
Дрейфельс с досадой встряхнул листок... Слабо, слабо... Вместо удара пустая финта... Гофман теряет темп.
"Председатель русской делегации заявляет, что это объяснение генерала Гофмана принимается к сведению. Но считает нужным заметить, что..."
Ну конечно ж! Раз противник раскрылся, по раскрытому месту... coupe!
"...русская делегация рассматривает вопрос о перемирии значительно шире, полагая, что оно должно явиться основой всеобщего мира, во имя которого заключается перемирие.
Генерал Гофман повторяет, что представители Германии и ее союзников не имеют полномочий обсуждать вопросы мира. Если бы это было не так, то здесь, с их стороны, сидели бы не только военные.
Германия и ее союзники исходят из той точки зрения, что прежде всего должны быть приостановлены военные действия, для того чтобы политикам дано было время и возможность вести переговоры о мире".
Нападение по-прежнему за советскими. Сейчас degage и... "Русская делегация заявляет, что в ее инструкциях имеется пункт, согласно которому все страны, участвующие в переговорах о перемирии, берут на себя обязательство немедленно обратиться ко всем воюющим странам, еще здесь не представленным, с предложением принять участие в переговорах о перемирии. Русская делегация предлагает поэтому Германии и ее союзникам сделать по отношению к не представленным здесь воюющим странам то же, что сделала революционная Россия, когда она обратилась к Германии и ее союзникам с предложением немедленно начать переговоры о перемирии на всех фронтах.
Генерал Гофман..."
Поздно, touche! Так и есть! "...в согласии с представителями трех других союзных главнокомандующих заявляет, что представители союзных держав имеют возможность только принять к сведению это предложение, так как их полномочия распространяются только на чисто военные вопросы.
Русская делегация предлагает перерыв, после которого должны быть обсуждены чисто военные вопросы.
Заседание закрывается".
* * *
Дрейфельс опустил листки. Он сильно разволновался. Странно. Когда он сидел на заседании, он не волновался вовсе. Он даже не слушал. Он смотрел на графа Эмериха: изумруды на пальцах... темная блесть крестов... Поединок? Тогда в голову не приходило. Сейчас, в протоколе, - так ясно... Значит, что? Секундант? Чей? Большевиков?
В памяти, как при магниевой вспышке, мгновенно: длинный, на сотню персон, стол, удобные мягкие кресла, за столом, разделенные суконным полем, зеленым, шеренга грудей - сплошная эмаль... Напротив, лицом к лицу с теми, глаз в глаз, санкюлоты... блузы, пиджаки... точно сейчас с баррикад.
С ними? Ну уж нет! Этого им не дождаться!
В дверь стукнули. Осторожно. Не свой.
Дрейфельс отозвался по-немецки:
- Herein{2}!
Вошел капитан большого германского генерального штаба, церемониймейстер приема капитан Гай.
Дрейфельс опознал его с первого взгляда еще там, на границе. С Гаем он вместе учился в Peter-Schule - знаменитой питерской немецкой гимназии. И очень дружил. Их даже так и дразнили: фирма "Дрейфельс и Гай". Потом встречались уже офицерами, одной и той же артиллерийской бригады, затем разминулись... Он вот какой фортель устроил, оказывается: германский большой генеральный штаб. Шутка? И видно, он здесь в цене. В разведывательном отделении, конечно. И как разведчик счел долгом использовать старую связь...