Мстиславский Сергей. Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

   - Он разве в самом деле?..
   - Сидит! - Жандарм хлопнул игриво рукой по синей папке. - Крепко сидит. А после сегодняшней ликвидации будет сидеть еще крепче. Пишите дальше: "Сегодняшнюю вечеринку придется поэтому отменить. Предупредите всех приглашенных. Я зайду, как только доктор удостоверит, что я не заразился от Николая, так как болезнь у него заразная". Поставьте сегодняшнее число. Теперь подпись. - Он подумал секунду. - Ваша фамилия как пишется?
   - С "Э" оборотного.
   - Тогда подпишитесь так: "Э", оборотное, точка. Николаевский.
   Он провел пальцем по воздуху - крутой и очень красивый росчерк - и подхихикнул:
   - Вот мы вам и переменили фамилию. Не Энгельсов, а, скажем, Эраст Николаевский. Чем не фамилия? От имени самого благополучно царствующего...
   - В самом деле, - пробормотал Энгельсов. - Да... Очень хорошая фамилия.
   Он подписал, стараясь повторить очень понравившийся ему полковничий, пальцем по воздуху, росчерк.
   Полковник потянул к себе записку:
   - Ну вот, теперь все в порядке. Вы уже догадались зачем? Нет? Неужели не ясно? После ареста всем будет предъявляться, в порядке строжайшего допроса, вот самая эта записка. "Кто такой Николаевский? Охранному отделению известно, что под этим именем скрывается важный государственный преступник. Потрудитесь сообщить, кто он? Где он? Другие партийные клички? Подлинная фамилия?"
   Полковничьи усы топорщились, глаза стали темными и сверлящими, словно действительно шел строжайший допрос.
   - Они, конечно, с первого же взгляда поймут, чья это записка. И по содержанию, и по подписи... Э. Николаевский. Ребенок расшифрует: Энгельсов от Николая. Ясно как апельсин! Страховка на все сто процентов. Никаких ни у кого подозрений.
   - А если кто-нибудь из них скажет - Энгельсов?
   Полковник заморгал от неожиданности. Но тотчас выставил перед ним успокоительно ладони:
   - Не выдадут. Будьте уверены. Не такая компания! Разве такие выдают?
   * * *
   Штаб-ротмистр вышел из жандармского в раздумье. Записка, Анна - все это хорошо. И, конечно, полковник совершенно прав: предрассудок глупейший. Но все-таки... где-то очень глубоко, в темном шевелился будто какой-то гад. Зашевелился, еще когда шел разговор с полковником. Он сразу его пригвоздил, как Георгий Победоносец дракона на полковой иконе. Но приколотый гад пошевеливал, должно быть, хвостом, потому что было почему-то нудно.
   Он поманил стеком с высокой площадки подъезда извозчика, стоявшего на ближнем углу. Извозчик подобрал вожжи, тронул. Энгельсов стал спускаться, медленно, с таким расчетом, чтобы сойти как раз к тому моменту, когда подъедет пролетка. Так полагается людям хорошего тона: прямо из подъезда в экипаж. Он спускался медленно; медленно и устало спускались тоже, будто со ступеньки на ступеньку, мысли.
   А может быть, и в самом деле так будет лучше - Николаевский?
   Может быть, судьба? Перст Божий? На все ведь, в конце концов, судьба.
   Вспомнилось, что полковник тоже забыл спросить насчет Энгельса и Полынина. Совсем как он сам у Гагарина.
   На предпоследней ступеньке он обернулся влево, откуда должен был подъехать непонятно запоздавший извозчик, и увидел Ирину. В десяти шагах.
   Она не смотрела в его сторону. Именно поэтому он почувствовал безошибочно и сразу: видела и видит.
   Она поднялась очень легкая, очень быстрая и очень неторопливая - на подножку. Извозчик ударил вожжами, пролетка покатилась уверенным ходом упругих резиновых шин. Влево, назад, к углу, прочь от жандармского.
   Не соображая, что делает, Энгельсов рванулся вперед, вдогонку, и крикнул:
   - Стой!
   На командный, на громкий оклик прохожие обернулись, многие остановились. Извозчик не обернулся и не остановился. Штаб-ротмистр увидел: рука - в желтой лайковой перчатке - прачкина рука, красивей которой не увидишь, тронула извозчика за плечо. Должно быть, сказала, потому что тот опять ударил вожжами и скрылся за поворотом.
   Видела. Голову отдать.
   Больше извозчиков не было, по всей улице. Догнать бегом? Нет! Прохожие все еще стояли и смотрели на высокого драгунского офицера со стеком, нелепо топотавшего на месте у высокого подъезда жандармского управления. Засвистал какой-то мальчишка. Офицер ударил стеком по голенищу сапога и поднялся обратно в подъезд, шагая через три ступеньки.
   * * *
   На этот раз полковник не улыбнулся. Он выругался, выразительно и кратко, и нажал кнопку. Предстал лисьемордый. Выслушав сообщение о роковой встрече штаб-ротмистра, он цокнул языком:
   - Д-дда... Незадача...
   - Главное, ее надо взять, Ирину эту...
   Энгельсов, забыв чинопочитание, расстегнул воротник кителя. Было душно и зябко.
   - Если ее не взять...
   - Всех возьмем, не беспокойтесь, - сказал сердито и сухо полковник.
   Сказал уверенно, но по его глазам Энгельсов ясно видел: говорил он это для форсу, для жандармского престижа, а на деле - все уйдут, никого не поймают. И прежде всего уйдет Ирина. Из Кронштадта ушла, из Киева ушла. Уйдет и отсюда.
   - Она, наверно, к Гагарину прямо. Гагарин изорвет свою прокламацию. Надо к Гагарину прежде всего..
   - Вы простите, ротмистр, - совсем уже сухо сказал полковник, - но разрешите с вами попрощаться. К кому раньше, к кому позже - это мы сами знаем. Вы свое дело сделали, теперь мы будем делать свое. Честь имею.
   Вихрев сидел на кухне с денщиком поручика Бирюлева, зашедшим его проведать: как-никак земляки. Оба замолчали и притаились, когда застучали тяжелым, волочащимся звоном шпор штаб-ротмистровы шаги по коридору.
   Вихрев качнул головой:
   - Лют вернулся. По аллюру слышно. А
   "Лют" - подходящее слово. Войдя в комнату, Энгельсов смахнул на пол сердитой рукой белевший - насмешкой - на столе лист, исчерченный старательными росчерками:
   Штаб-ротмистр Полынин Штаб-ротмистр Полынин Штаб-ротмистр Полынин ,
   Старое имя, новое имя... один черт. От старого - не отвяжешься теперь. Теперь, как ни назовись, будут говорить: бывший Энгельсов. Три часа назад не было бы этого. Теперь - будет. Теперь от Энгельсова не уйти: попал на заметку, раззвонят обязательно, кто выдал. "Выдал". И слово, как нарочно, придумали какое-то подлое: "выдал", "предал". Офицер офицера. Раньше не было Энгельсова - был штаб-ротмистр. Мундир, под мундиром - кожа, под кожей - мясо, кости: тело. Чье? Неизвестно. Может быть, Николаевского? Три часа назад. Теперь известно: Энгельсова.
   Не снимая кителя и сапог, он лег на кровать. Так он ложился только, если очень сильно выпьет. Сегодняшнее стоило сильной выпивки. В голове было ломотно и угарно.
   И все из-за нее. Из-за Ирины. Откуда ее нанесло? Следила? Тогда, у Гагарина, она не поверила. Очень очевидно. Но следить - нет. Просто случай. Судьба. Божий перст.
   Он приподнялся на кровати и сжал кулак:
   - За такой перст - по морде бить надо!
   Время шло. Стемнело совсем. Зажечь лампу, что ли? Или сходить в жандармское, справиться: взяли, нет? Особенно эту, Ирину.
   И от имени мысль опять - по кругу, по кругу, по кругу: не выскочить. О том, возьмут или нет, и о том, что, как ни назовись теперь, все равно будешь - Энгельсов.
   Вопрос чести? Вы так думаете, поручик Гагарин?
   Прокламацию из атласа фортификации он давно сжег, пепел выбросил, желторотый этот, чахотка бродячая, сидит, читает толстую книгу. Стук. Он открывает жандармам - в шароварах и рубахе, без кителя, заложив пальцем страницу. В комнате ничего подозрительного нет. В квартире ничего подозрительного нет. Без достаточных доказательств нельзя арестовать офицера. Офицер - не шпак. Шпака может взять за воротник любой городовой, офицера - никто не может, если нет доказательств, бесспорных, налицо. Честь мундира, ничего не поделаешь.
   Он сбросил ноги с кровати:
   - Вихрев!
   Кухонная дверь хлопнула. Но Вихрев не дошел: в прихожей заливисто и тревожно зазвонил звонок; он бил языком беспощадно, захлебываясь, без остановок и передышки. Энгельсов слышал, как помчался бегом к парадному входу денщик, как завизжали петлями, раскрываясь в коридор, соседские двери; женский голос (Энгельсов сразу узнал: учительша, седая, кудлатая) выкрикнул пискляво, по-птичьи:
   - Не пожар ли, храни Господь?!
   На что другой голос, мужской, ответил хрипло, испуганно:
   - Обыск!
   Штаб-ротмистр вскочил.
   Так. Наверно. Жандармы. За ним. Ни Ирины, ни Гагарина, ни Самойлова никого не поймали. Удар впустую, по воздуху. Полковник решил: Энгельсов разыграл с ним комедию. Нарочно, чтоб подвести охранное. Должен так решить: зачем он пришел в жандармское, Энгельсов? Взять справку о Полынине, которого пока и вовсе нет. Очевидно, приходил выведать. Союзный. От Николая.
   Застучали шпоры. Они приближались к энгельсовской двери быстро, неистовым бегом. Жандармы. Наверно. Так.
   Энгельсов сбросил китель, чтобы встретить жандармов, как встретил Гагарин, в рубашке и рейтузах. Дверь распахнулась. Брике, корнет одного с Энгельсовым эскадрона, бурей ворвался в комнату и, широко разведя руки, сжал штаб-ротмистра в объятиях:
   - Ур-р-а!
   Пьян? Нет.
   Энгельсов высвободился с трудом:
   - Что ты... спятил?
   - В точку! - Корнет отступил на шаг, стал в позу, известную каждой девице по обложке популярнейшего романса "Гусар, на саблю опираясь...", и запел именно этот романс, во весь голос.
   - Что? - выкрикнул Энгельсов и схватил корнета за плечо.
   - Государь император, - захлебнулся восторгом Брике, - вернул гусарским и уланским полкам прежние наименования и - форму! Венгерки, венгерки, Энгельсов! Кивера!
   - С помпонами и кутасами?
   Вот почему сегодня, через три дня, в полку не должно быть Энгельсова. В гусарском полку... Еще бы! Это же не драгуны! Собакин знал. Слухи о восстановлении гусар и улан и прежнего их блестящего обмундирования - в целях подъема офицерского духа, сниженного неудачной войной и революцией, ходили уже давно. Но что это в самом деле случится...
   - Вихрев! - крикнул Энгельсов так, что в окне задрожали стекла. Волоки, что там у меня есть! Мадера, коньяк... Два стакана. - Он перекрестился. - Господь Бог мой! Мечта всей моей жизни! Гусар!
   Вихрев торопливо зажег лампу и принес бутылки и стаканы.
   - Некогда, - заторопился Брике. - Я ж только на минутку... за тобой. Наши все уже в собрании. Там чествуют. Собакин - в новой форме.
   Через три дня! Ну знал же заранее, конечно...
   Энгельсов, проливая коньяк на стол, наполнил стаканы:
   - Здоровье государя императора. Ур-ра!
   - Ур-ра! - подхватил Брике. - Вихрев, ты чего стоишь, как дубина? Кричи "ура" Его Величеству. Все время кричи, пока мы пьем. Так кричи, чтобы глотка лопнула.
   Денщик вытянул руки по швам:
   - Ур-р-а-а!
   Энгельсов выпил до дна и, поставив ногу на стул, разбил стакан о шпору.
   - После такого тоста - из этого стакана не пить.
   Вдогон звякнули осколки Бриксова стакана.
   - Да... Это вот - царь! Этот понимает, что нужно офицеру. Не то что папаша, Александр Третий, - помянуть нечем.
   - Пехотный был царишка, - подтвердил Энгельсов. - Самому на коня не сесть было, так он - себе под масть - всю кавалерию запехотил, оборотил гусар и улан - в драгун. Без малого ездящая пехота! Никакого блеска - ни в строю, ни в бою. Срам. А царь Николай недаром лейб-гусарский мундир особенно любит... этот понимает, что у настоящего человека от помпона и кутаса, от ментика и ташки - душа горит!
   - Пошли!
   В дверях Энгельсов остановился:
   - Вихрев! Ты отныне гусар! Понял? Чувствуешь, морда, какова честь? В ознаменование приказываю: напейся на радостях, как сукин сын. Ночевать я сегодня не буду. Брике, дай ему трешницу: у меня мелких нет.
   * * *
   В собрании гремело "ура" вперемежку с военным оркестром: исходя усердием и потом, дули музыканты в серебряные, георгиевские, в бою заслуженные трубы - гремучий, мазурочный гусарский марш.
   Окруженный толпой офицеров, полковник Собакин стоял, багровый от гордости и вина, - в новой форме. Вместо темного мундира с тощим шитьем по обшлагам и воротнику - небесно-голубая венгерка, расшитая серебряными шнурами по груди, заложенная широчайшими шевронами по рукавам, по воротнику; вместо синих рейтуз - малиновые с серебряным позументом чакчиры. Левой рукой он опирался на кривую, чуть не в кольцо изогнутую саблю в ярких, нестерпимо блестящих ножнах.
   Брике не то всхлипнул, не то заскулил по-щенячьи и рванулся сквозь офицерскую толпу к командиру:
   - Разрешите!
   Он перекрестился и благоговейно приложил губы к венгерке - к завитку серебряного шнура у плеча. Как в пятницу на страстной прикладываются православные к плащанице. Собакин поощрительно потрепал его по плечу.
   Зал грянул бурным одобрением. Офицеры разомкнулись и гуськом пошли по Бриксову следу. Губа за губой. Капельмейстер, уловив торжественный и, так сказать, религиозный момент, взмахом ладоней перевел оркестр на "Коль славен...".
   Бум!
   Под раскат турецкого барабана рассаживались на ужин: пехотные прислали гусарам в приветствие свой полковой оркестр.
   С барабанами, коих в кавалерии нет.
   Единственное преимущество пехоты - ба-ра-бан.
   * * *
   Энгельсов пил. При условиях нормальной службы ко времени производства в ротмистрский чин окончательно вырабатывается устойчивость по отношению к спирту. Энгельсов был накануне ротмистрского чина: он мог пить хоть три дня - не пьянея.
   Он не был поэтому пьян. Но время ушло. Время утонуло в бокалах, раскромсалось под лязгами ножей. Да и было ли оно, время?
   Энгельсов пил. Мгновениями сквозь гул голосов, взрывы труб, сквозь табачный густой дым всплывало в памяти: Ирина, Гагарин, синий и пухлый жандармский полковник. И каждый раз злей и злорадней опрокидывал в горло очередной стакан штаб-ротмистр:
   - Вопрос чести? Вы так думаете, господин поручик Гагарин?
   Ерунда.
   Это ж все - сегодняшнее - с драгуном было. И мысли на дороге, на постели были, стало быть, драгунские. Почти что пехотные мыслишки. Ерунда, стало быть. С гусаром этого не было - и не могло быть! Только вот... Ирина эта, проклятая. Не идет из головы. Мешает.
   * * *
   Энгельсов пил. То есть не Энгельсов. Энгельсова нет. Он ушел в небытие вместе с драгунским мундиром.
   Когда штаб-ротмистр подошел в свой черед в общей офицерской цепи приложиться к венгерке, полковник отвел плечо от его губ - назад, и спросил строго:
   - Кто именно?
   И штаб-ротмистрский язык - сам собой, без понуждения, без мысли, отрапортовал:
   - Гусарского ее императорского высочества полка штаб-ротмистр Николаевский.
   Шнур, серебряный, завитком, вдвинулся в губы.
   - В честь священного имени Его Величества?
   - Так точно.
   Сказалось все без понуждения, без мысли. Даже, может быть, мысли вопреки. Мысль-то, кажется, была о Полынине. Значит, судьба. Перст Божий, взыскующий милостью. Гусарство. С помпонами и кутасами! Анна на шее...
   - Взыскующий, Бог-то? А, отец Матфий?
   Поп, полковой, сидевший наискосок, подмигнул дружески уже закраснелым от вина и умиления глазом:
   - Пей! Чего ты Бога в рюмку суешь, похабник?!
   * * *
   Говорили речи: свои офицеры, пехотные, штабные, чиновник от губернатора - коллежский советник Лиманский. Никто не слушал. Только когда седой капитан в пехотном мундире вместо приветствия застучал кулаком по столу:
   - Почему у всех пуговицы на заду, а у пехоты нет? Как поход или бой, все на нас, на наших плечах выволакивают, а честь - другим!.. У конной полиции - и у той форма красивей. Теперь вот гусары, уланы... саблями по панели... А мы так и ходи замухрыгами...
   Гусары загрохотали:
   - Сравнил! Конное сословие - всегда было выше всех...
   - Батя! Разъясни пехотному - крупе! - о конных - трояко, и притом духовно.
   "Батя" стал разъяснять. Но в перебой принципиальному разговору кто-то затянул высочайшим и фалынивейшим фальцетиком:
   По-ехали в Китай,
   По-ехали в Китай.
   И тотчас от всех концов раскатисто и радостно заголосили перезвоном в сто голосов тенора, басы и баритоны:
   По-ехали, по-ехали,
   по-ехали в Китай.
   Вестовые, стуча каблуками, уже катились по лестнице вниз, за извозчиками.
   В публичном доме под заманчивым наименованием "Китайский дворец", в офицерском просторечии "Китай", - шикарнейшем во всем городе, - прибытие офицерского корпуса вызвало приятную, но вместе с тем и тревожную суматоху. Господа офицеры, как известно, в обращении с легкими девицами своенравны: может облагодетельствовать - в три раза заплатить против таксы, а может и вовсе ни гроша не дать и даже избить, если не угодит какой выдумкой. А ежели в большой компании, могут и зеркала побить или, как в прошлом году было, накачать в рояль пива и пустить в него сардинок - плавать, будто в аквариуме, а тапера заставить удить их на булавку. С господами офицерами резонов никаких нет: люди благородного звания, и притом при оружии. Даже полиции не боятся.
   Михеев, швейцар (а по более точной кабацкой терминологии - вышибала, поскольку на его же обязанности выводить из заведения гостей, ежели кто заскандалит), с опаской поэтому глянул опытным глазом в откидное оконце дубовой, прочной - бревном не прошибешь - двери и заколебался, увидев густую офицерскую толпу: открывать ли. Но в следующую же секунду, рассмотрев в первом ряду серебряные и золотые штаб-офицерские, полковничьи и подполковничьи погоны, заторопился откинуть тяжелый кованый тюремничий засов. Начальство. Стало быть, случай совершенно исключительный: не часто заезжают в "Китай" полковники, чину не соответствует. Для чиновных специальные имеются "дома свиданий": без огласки, на манер меблированных комнат, вполне прилично. * * *
   По лестнице, устланной бархатным прошарканным и проплеванным ковром, мимо поддельных пальм, сухолистых, замотанных по стволу обшарпанным войлоком, и каких-то еще, совсем уже неправдоподобных - должно быть, вроде китайских - деревьев полковника Собакина взвели, как митрополита в торжественном соборном богослужении, почтительно, под руки. Бряцала надутым и чванным бряком, взволакиваясь со ступени на ступень, за твердым особой пьяной твердостью командирским шагом, кривая и блестящая сабля. Следом, также под руки, подымали совсем захмелевшего "батю". Поповская ряса, малиновая, разделана была под гусарский мундир грудными перекрестами подшпиленных желтых шнуров - перехватов штофных портьер офицерского собрания ныне гусарского Сорочинского ее императорского высочества великой княжны Анастасии Николаевны полка; на "батином" тугом животе - серебряный офицерский шарф; под шарф подоткнуты полы подобранной рясы, обнажая ноги в клетчатых, домашнего изделия подштанниках; на ботинках - тяжелые солдатские шпоры. Гусарский "батя" во всю натуральную величину. Отец Матфий пучил глаза на непонятные кадки с растениями, на голых розовых баб, пущенных маляром по стене, и пел, переходя с тенора на бас, не то тропарь, не то частушку, не то и вовсе что-то заупокойное.
   За ним, стуча каблуками, с гоготом и реготом шли господа офицеры, неся - на швабре - драгунский мундир.
   Содержательница "Китая", говоря непочтительно, бандерша, знаменитая в свое время неслыханным проституционным искусством Клеопатра Амосовна, выйдя, по обычаю, на верхнюю площадку лестницы для встречи почетных гостей, ахнула, увидев попа и вознесенный над офицерскими проборами, распяленный, с обвисшими рукавами мундир: ей показалось, что к ней несут безголовый и выпотрошенный труп. Но полковой адъютант, проворно взбежав наверх наездным адъютантским аллюром в обгон процессии, разъяснил соответственно скороговоркой политический смысл происходящих событий: неизреченная монаршая милость, гусарское наименование, новая форма - венгерки и кивера, и по сему случаю похороны паскудного драгунского мундира, который - теперь уж это можно прямо сказать - по его пехотности порядочному кавалерийскому офицеру носить, конечно же, было зазорно. Тут же адъютант приказал изъять из общего оборота для его личных надобностей Катьку Станцуй, считавшуюся в заведении лучшей девицей.
   - А полковника возьмите на свое попечение. Чтобы, понимаете, полное...
   Клеопатра Амосовна опустила стыдливо зрачки в жировые подглазные мешочки:
   - Ай, как вам не стыдно... бесстыдник! Вам же известно: я давно уже не практикую.
   - Попрактикуете, мамаша, - строго сказал адъютант. - Командир гусарского полка - это тоже, знаете, на дороге не валяется: это же честь! Ему надо по рангу. И как вы здесь тоже, так сказать, на командном положении...
   Он загоготал гусем, довольный умным сравнением, и хлопнул Клеопатру по огрузлому, обвисшему плечу, осыпав обильную пудру.
   Разговор надо было кончать, потому что, как медленно ни подымалось по лестнице шествие, оно все-таки дотянулось до второго, верхнего, этажа и полковник Собакин, зыбя усы с подусниками, "как блаженныя памяти император Александр Вторый", уже пялился твердым, особой пьяной твердостью, взглядом в раскрытый корсаж Клеопатры Амосовны - бандерши.
   * * *
   Вторым приказом адъютанта было: "Очистить "Китай" от посторонних, то есть шпаков, штатского сословия".
   Но штатские и сами, едва заслышали доходивший с лестницы офицерский гул, звяканье шпор и бряцанье шашек по-гусарски - уже отпущенных волоком по ступеням, благоразумно покинули зал, укрываясь в дальние спальни или окружным ходом выбираясь в прихожую. Штатские посетители знали по опыту: в любви офицер не терпит гражданских соперников. Девицы, таким образом, полностью и безраздельно предоставлены были в распоряжение офицерского корпуса.
   * * *
   Энгельсов-Николаевский не принял участия в разыгравшемся вслед за тем вполне непринужденном веселье. Он во хмелю всегда становился сосредоточен и хмур. А сегодня: "Поймали, нет?"
   От накрашенных лиц, подведенных глаз, от челок, завитых до нахальства, до желания дать в морду, еще злей вспоминалось строгое и красивое - вражье! - лицо. Вражье! Энгельсов ударил об пол подвернувшийся под руку золоченый тонкоспинный стул. Обломки брызнули в стороны, едва не подбив адъютанта, пронесшегося мимо в козлином галопе.
   Адский галопад страстей! Приглашайте дам! Справа по одному марш-марш!
   Ближайшие девицы взвизгнули. Адъютант крикнул уже из далекого отдаления хрипло и поощрительно:
   - По-гусарски, ротмистр!
   * * *
   Энгельсов вышел в коридор, стиснув зубы до боли: "Подвернись мне сейчас в подходящем месте, черт бы меня взял, - изнасиловал бы!"
   Мысль была - даже для штаб-ротмистра и гусара - страшная. Может быть, поэтому от нее и было не оторваться. В висках стучало размеренно и тяжело. Хмель сходил с каждым ударом, но чем трезвее, тем было непереносимее.
   Он схватил за руку поправлявшую подвязку девицу:
   - Которая у вас здесь Ирина? Давай ее сюда.
   Девица подняла рисованные черные брови:
   - Ирина? Нет у нас такой... Пусти. Чего жмешь, синяк же будет!
   Девица заплакала. Энгельсов отпустил руку:
   - Нет? Жаль! Попомнила б... Живого бы места не оставил...
   Он свел в воздухе мертвой хваткой ладони, скалясь бурыми от беспрерывного сегодня курения и винного перегара зубами. Девица вскрикнула тонким и сиплым голосом и побежала опрометью по коридору. Штаб-ротмистр посмотрел равнодушно ей вслед и свернул хорошо знакомой - как все в этом доме - дорогой вправо по коридору, в уборную.
   * * *
   После зального гама, топота ног и кокетливых хохотков девиц здесь, в уборной, было уютно, прохладно и чисто. Вымытый кафельный пол. Фарфоровые раковины. Переливаясь в трубах, тихо и ласково журчала вода.
   Тишина. Одиночество. Как в лесу весной. Штаб-ротмистр усмехнулся далекому какому-то воспоминанию. Он прислонился к стене и закурил.
   Но побыть одному не удалось: почти тотчас за ротмистром вслед вошел, пошатываясь, штатский. У него был довольно растрепанный вид, галстук съехал набок, из рукавов вицмундира выбились и нависли на кисти опущенных рук отстегнувшиеся и смятые манжеты.
   Энгельсов нахмурился было при виде шпака, но тотчас вспомнил, что это - Лиманский, чиновник, поздравлявший полк от имени губернатора. Увязался-таки за офицерами: до чего они прилипчивые к военному мундиру, шпаки.
   Лиманский не без труда вправил манжеты в рукава и спросил:
   - Вы что ж... у-ед-ди-нилсь?
   Слово было трудное. И сказалось трудно. Но все-таки сказалось. Он вовсе не был так безнадежно пьян, как показался Энгельсову с первого взгляда.
   - А там... М-мундир хоронят...
   Энгельсов не ответил. Ему не хотелось разговаривать.
   Дверь открылась опять. Вошел штабной, капитан. Тоже из поздравлявших. Генеральный штаб - высокая корпорация. Выше даже гвардии. Генеральный штаб держит всегда высокую марку: капитан был совершенно трезв.
   Лиманский открыл в умывальнике кран и подставил под струю плешивую голову. Вода текла по щекам, затекала за воротник. Офицеры смотрели и курили.
   Лиманский выпрямился и отряхнулся, как собака, вылезшая из болота. Он сказал, припоминая, значительно членораздельней, чем раньше:
   - А как с тем... Кого счас... по морде?
   Энгельсов насторожился. Капитан кивнул подтвердительно и засмеялся:
   - Марго там Брикса в самом деле по щеке хлестнула...
   - Вот... - Лиманский затряс головой. - Оскорбление мундира,,. Что будет?
   - Ерунда! - Энгельсов брезгливо повел плечами. - О чем вы? Эка штука проститутка в заведении, по пьяному делу... При чем тут оскорбление? Что ему с ней - на дуэли, что ли, драться... Высечь - и все тут.
   - В-высекли, - подтвердил чиновник и опять пошел к крану. - А все-таки... н-не понимаю, почему... ничего?.. И как хоронят, тоже не понимаю...
   Он опять пустил воду, но головы не нагнул, а затопал прямо на штаб-ротмистра:
   - За эт-тот мундир... офицер... сап-пожника убил.
   - Честь мундира, - холодно сказал Энгельсов.
   Капитан кивнул опять.
   - А с-сейчас - эт-тот мундир... на швабре... - воскликнул Лиманский и взял штаб-ротмистра за пуговицу. - Не понимаю...