большая часть этих трусов пренебрегала любыми опасностями ради того, чтобы
показать себя героями. Из чего, вероятно, следует вывод, что святыни,
которые они, кажется, сейчас растеряли, все-таки не были для них уже
святынями; надо сделать и другой вывод: нынешний человек менее
самостоятелен, чем он о себе мнит, - он становится чем-то прочным лишь в
связке. Национал-социализм содержит в себе оба вывода. Тем не менее здесь
недопустима мифологическая подтасовка: не "прошлое" капитулировало и уже
устранено - это сделали люди, продолжающие жить и ставить теперь перед новым
духом те же задачи, которые прежний дух не одолел. [...]
5) Вообще же нет ничего опаснее мифологических подтасовок. Переоценка
всех ценностей, наступило новое время (или даже говорят - настала заря
нового времени), явилось новое поколение, заговорила сама история, дух
очистился, народ породит - и так далее и тому подобное, - все это сплошь
очень опасная мифологизация.
Происходящее истолковывается своего рода теорией катастроф, эффектом
неожиданности; смена геологических эпох объясняется развитием за последние
двадцать лет. И аргументация не лучше, чем, например, такая: мы почти ничего
не знаем о том, как насекомые сменились флорой и млекопитающей фауной, и
потому нам кажется, что произошло это словно по волшебству; оно, возможно, и
в самом деле случилось внезапно, а значит, все истинно великое на земле
возникает силою мгновенных чар. Возражая, можно только указать на то, что в
этот раз было не так, - мы же сами видели это вместе со всеми.
6) Переоценки мировоззрения происходят либо в постепенном развитии,
либо относительно быстро под давлением особых обстоятельств; обычно же - при
взаимодействии того и другого. Достаточно обратиться к себе и посмотреть,
как меняются (?) наши собственные взгляды. И взгляды общества тоже возникают
лишь в отдельных головах, а не в какой-то мифической общей голове; последнее
является, видимо, важнейшим фактом для всякого рода коллективистских точек
зрения, ибо ни одной из них не удалось до сих пор правильно истолковать
(расценить)этот факт.
Уподобление индивидуального опыта опыту общности ведет очень далеко.
Мысли, чувства и желания целого складываются из отдельных мыслей, чувств и
желаний; целое испытывает на своей душе воздействие процессов и устройств,
которые в свою очередь суть аналогии (соответствия - почти копии) процессов
и устройств отдельной души. И тут, и там роль идей одинакова. Их задача
заключается, с одной стороны, в согласовании как частного, так и целого с
действительностью, что выражается и в логике, и в научных институциях,
являющихся ничем иным, как коллективным восприятием и переработкой этого
восприятия в действие, а с другой стороны, идеи связаны с аффектами, чьими
представителями (зеркальными отображениями) они являются, но нуждаются в
руководстве и объединении в мощное целое, выравненное изнутри и снаружи и
все-таки обязанное быть творческим. Этого беглого и суммарного описания
достаточно, чтобы представить некоторые проблемы все же существенно иначе,
чем они рассматриваются ныне. (Действие аффекта: неподходящее исключить, а
подходящее привлечь. Идейному образованию придать прочную и единую форму.
Согласовать с тем, что ныне зовется "приобщением".) Социальный гипноз
огромных масштабов. [...]
7) То, что называют революционным обновлением немецкого духа - не факт,
не событие, не деяние, не данность, не происшествие, а воля. Факт - это
только аффект и его гипнотическое воздействие. Факт - воля, исходящая
непосредственно из аффекта, а также идеология, "сколоченная на скорую руку"
- как можно было бы сказать, если бы речь шла об отдельном человеке; но и в
политике дело обстоит не иначе.
8) В воле, пришедшей в Германии к власти, так или иначе следует
отличать аффект от его идейной оболочки.
Действия аффекта направлены на достижение силового превосходства, на
единство и величие; цель его - внести в немецкую жизнь смысл и волю; он -
пучок страстей, что в человеке можно бы назвать характерной чертой,
предрасположенностью. Этот аффект возник как реакция на совершенно
определенное состояние - на национальное бессилие, наступившее после войны,
и это бессилие он и стремился ликвидировать. Поэтому идеи, связанные с этим
состоянием, необходимым образом становятся первой мишенью его
преобразовательской устремленности: это идеи демократии, интернационализма,
прогресса, объективности и тому подобные, другими словами, это вся
европейская культурная традиция в том виде, в каком она пыталась
(недостаточно) воплотиться в немецкой республике. Наверно, было бы лучше
сделать объектом ненависти недостаточность этого воплощения. Однако аффекту
ближе само содержание этих идей. Но каковы же идеи, которые заступают на
место изгнанных? У них есть завидное единство, приданное всеобщему мышлению
сильным аффектом, однако их мыслительную ценность сумеет оспорить всякий,
имеющий понятие о мериле мышления, и вовсе не потому, что они еще слишком
новы или непонятны, а как раз наоборот - потому что они скомпилированы из
идей, известных вдоль и поперек. Ведь аффект - компилятор по сути.
Чувствую своим долгом высказаться, ибо следует рассчитывать на то, что
будущее движение и будущее Германии связаны друг с другом на необозримое
время. Расистская теория - ядро идеологии - взята не из эмпирических
исследований (биологии), а из мировоззрения, из нравственных представлений,
еще раньше приобретших политическую окраску. Для науки понятие расы является
ныне чем-то чрезвычайно трудным, не поддающимся точному определению, а для
"обновления" (для движения) оно уже догма и аксиома. С понятием расы
сочетается превознесение "почвы" как носительницы культуры, сочетается
романтизация прошлого. Плюс идеи, которыми католицизм снабдил реакцию против
тогда еще опасного свободомыслия. Плюс антикатолические убеждения. Особенно
важно отметить чрезмерно инстинктивное отвращение к чрезмерно широкому, для
удовлетворения непосредственных животных нужд чрезмерно беспочвенному
распространению знания, которое, став в наши дни необозримым, разобщает
людей или делает их слабыми; во всем должна быть простота. В этой простоте
немало здорового, как немало правильного и в другом. Однако до вчерашнего
дня каждая из этих идей была достоянием "интеллектуализма", то есть -
словом, мнением в разговорах и спорах, создающих слишком влажную атмосферу
над слишком сухой почвой знания. Но метод, которым эти элементы решили
очистить и объединить, сродни идеологии, которую с одинаковым успехом можно
было бы основать на неполноценности женщины или на красоте звездного неба.
9) Трудно представить себе человека, который в момент успеха
отмежевался бы от понимания вещей, которым он обязан своим успехом, - от
понимания, которое перед тем привело к нему тысячи восторженных
единомышленников. Политический деятель, которому поклоняется половина
Германии и который хочет обратить в свою веру и другую половину, должен
понимать разницу между своими вождистскими способностями и своей идеологией,
уразуметь, что идеи, воспламененные его пропагандой, работают против него в
период его же господства, и он должен приготовиться к признанию (некоей?)
бесформенной общности немецкого духа как силы, которой он сразу же пробил
широкую дорогу. Он же клонится к тому, чтобы воспринимать дух как некую
надменную фикцию каких-то писак, и воистину есть много такого, что
подтверждает подобный взгляд!
Но что же есть "дух" вообще? На этот предмет имелось всегда согласие
лишь очень зыбкое. Уже бывало, что высшие проявления духа слыли глупыми, а
посредственные - очень значительными. У духа просто нет удостоверения
личности. Более того - вопросы, которые, по-видимому, должны бы быть совсем
простыми, относятся к сложнейшим, как, например, проблема того, что
непристойная книга может быть очень хорошей, а пристойная - плохой. [...]
Утверждение, что во всем - политика, столь же ошибочно, как и обратное: что
место духа - в политике. Истина легко порождает бесчеловечность, что для
характеристики национал-социализма очень важно.
Смена ролей
Может ли произойти обновление нации без писателей, философов, ученых,
художников? Может ли сформироваться новый дух без своих важнейших частей?
Так как нельзя обойти молчанием, что почти все, кто до вчерашнего дня был
носителем достоинства и бремени духа, ведут себя по отношению к нынешней
данности частью враждебно, частью недоверчиво, частью выжидающе. Исключения
не в счет, особенно если учесть приманки и угрозы, поставленные перед духом.
В чем дело: может быть, они не понимают своего времени или время не понимает
их? О чем ни спроси, духовная Германия объята молчанием, в то время как
Германия политическая (не только) оживленно утверждает, что она обновила дух
(но и то, что она его уже необыкновенно обновила еще до того, как
государственная новостройка вознеслась над фундаментом). Да, многие
представители духа еще высматривают возможности политических перемен,
которые бы вновь их поддержали. Произошла странная смена ролей (и эта
революция войдет не только в политическую, но и в духовную историю).
Зависимость духа
В руководстве движением можно различить две духовные тенденции, хотя
они и являют собой некое единство: одна из них консервативная, другая
революционная; после захвата власти первая не прочь склонить дух к
сотрудничеству, а вторая как бы заявляет духу: если ты не хочешь убраться
сам, то ты уволен! (Не хочешь быть мне братом сам, получишь палкой по
мозгам!) Во всемирной истории и у той, и у другой тенденции есть свои
прототипы. Дух поддается влиянию политики, он даже позволяет себя уничтожать
и производить - и, несмотря на это, стоило бы знать дух получше; он упорен и
коварен (воспитанию не поддается) - окольными, донельзя окружными путями он
все же вновь и вновь возвращается к своему исходному состоянию; это
следовало бы знать тем, кто хочет делать политику без потерь.
Сожжение Александрийской библиотеки, разрушение греческих скульптур -
совершеннейшие примеры того, как можно согласовывать дух со всеобщим
развитием. На своей высокой стадии развития дух был зависим от таких
институтов, как библиотеки и школы, а люди, которые его воплощали, через
всеобщность были зависимы от благоволения и терпимости. И, выражаясь
суммарно, изменений в прихоти времен оказалось достаточно, чтобы все это
отбросить. Явилось дитя духа, непохожее на отца. Со странным, глубоко
патологическим обликом. 1000 (?) лет спустя, повзрослев, оно приняло образ
человека. О если бы это дитя старалось побольше узнать о своем родителе.
[...]
11) Я столь же мало подготовлен писать об этом, как и всякий другой.
Я стремлюсь лишь исполнить свой долг.
Чемберлен. Остроумен и несостоятелен.
Рембрандтовский немец. Оба облагодетельствованы "системой".
Юнгер, Блюер - тоже.
Все они - составные части нынешней бесформенной мешанины. До вчерашнего
дня - составные части интеллектуальности.
То, что до сих пор проявилось, малоценно. [...]
12) Наряду с этим - рост апокрифической литературы. Сожалею, что
недостаточно хорошо с нею знаком, чтобы представить ее исторически, но ведь
то, что я пишу, должно быть истолковывающей (и посреднической) исповедью о
моих впечатлениях, и к тому же, если не упускать из виду методических
критериев, по отдельным случаям можно сделать заключение о всеобщем.
Многочисленные составные части мешанины:
а) Это типично сектантская литература. Образцовая, всезнающая и
параноидная. Чувствует, что ее не заметили.
б) Под это подсовывают иные, а не реальные основания. Религиозная
реакция на свободомыслие, масоны. Концепция массового антисемитизма как
реакции на эмансипацию. Шовинистическая идея, согласованная с политикой.
Подчеркивание расовой общности, великого общего прошлого. Романтизм, от
которого отсечено его народное начало. Романтическо-исторический Вагнер.
[...]
г) Литература: нельзя забывать, что период победоносного либерализма
мало что дал Германии. Ницше был антиподом этого периода. Геббель?
Семейно-журнальная литература.
Поворот пришел извне, породив, однако, сильные собственные движения.
Тогда у социализма была определенная сила, присущая молодости. Позднее
он был перекован на националистский лад, и в этом отношении представителен
Гауптман.
Семейно-журнальная литература оставалась. Количественно она была по
крайней мере столь же влиятельна, как и другие.
Она пространственно выиграла в последующую эпоху спада. Из
педагогических, а также из политических источников исходящее отечественное
движение.
Высокая литература не пробилась и не стала примером. Естественно.
Отношения были не такими, какими они должны были быть.
Инфантильность бульварщины.
Наряду с отдельными, частью заслуженно, частью незаслуженно высоко
ценимыми писателями сформировался так называемый асфальт с пластами почвы на
обратной стороне.
Можно описать так: асфальт - хорошая литературная традиция - выродился;
почва - лжелитературная традиция с достопочтенными устремлениями.
Видно, что не так просто разыграть одно против другого.
13) Следует отметить два итога:
а) Примат морали. Что безусловно радует. Существование должно быть
наполнено смыслом и волей. Место Свободного Рынка, который годился за
недостатком другого, должен занять Лучший Рынок. Отдельные индивиды обязаны
усвоить ответственность за нацию, а нация, хочется надеяться, будет
ответственной за индивидов.
б) Тесная связь этой прекрасной движущей силы с сектантскими отдельными
настроениями. Достаточно наглядевшись на антисемитизм, мы видим сейчас
начало культурной чистки. Она выражает презрение к действительно духовным
достижениям и подвергает переоценке условно-обусловленные незначительные
достижения.
14) Слышны успокаивающие голоса, что все это, мол, только эксцессы,
издержки, брожение фруктовой массы.
Насколько я знаю предысторию, это не так. У движения есть только две
возможности:
Изменить своей вере. Пойти на компромиссы. Под компромиссами я понимаю
изменения по указке других.
Изменить свою веру или разрушить немецкий дух. Сознательно и по
собственной воле. Как военачальник, подчиняющий обстоятельствам не только
свою тактику, но и цель операции.
В связи с этим я хотел бы поставить на обсуждение несколько вопросов.
15) До сих пор я говорил о "нас, духовных", о духе и тому подобном,
что, конечно, не должно иметь ничего общего с моей собственной самооценкой.
Но вопрос не обойти; существует ли нечто подобное духу, что было бы
относительно независимо от политики и от собственных
(культурно-политических) групповых формаций?
Ведь возражения тут как тут: дух воплощался и бюрократами. И дух
попахивает интернационализмом, в то время как он на самом деле происходит
лишь из плоти и крови народной жизни.
Ну а я не бюрократ, я был в оппозиции. [...].
Перевод С. Власов.
Вопрос о том, как защищать культуру и от чего защищать культуру,
неисчерпаем. Потому что это проблема бытия и становления культуры и - точно
так же - вреда, причиняемого и другом, и врагом.
То, что я здесь и сегодня собираюсь сказать об этом, - внеполитично.
Всю жизнь я держался в стороне от политики, потому что не чувствую в себе
способностей к ней. Возражения о том, что она, дескать, требует участия
каждого, поскольку представляет собою нечто каждого касающееся, я понять не
в состоянии. Санитария и гигиена тоже касаются всех, но я никогда не
высказывался о них публично, потому что столь же мало ощущаю в себе
призвание быть гигиенистом, как и хозяйственным руководителем или геологом.
Итак, подступая к границе между политикой и культурой, я беру за основу
подданного в неосложненном положении, однако и таковой - причем я думаю о
поэте немецкого глагола как примере мне наиболее близком - не находится в
неосложненном положении к высокому политическому представительству нации. Ее
наивысшее представительство требует от него сейчас, как известно, полной
субординации, характеризуемой словом, от которого были, по-видимому,
избавлены немецкие бабушки и дедушки, и именуемой "тотальной". Сия
подчиненность ему, однако, не только вполне понятным образом воспрещена,
если он живет в каком-либо ином государстве, нежели немецкий рейх, но от
него тогда требуют некоей особой культурной субординации. Так моя
австрийская родина, например, в большей или меньшей степени ждет от своих
поэтов, чтобы они были певцами австрийского отечества, и находятся
специалисты-конструкторы от истории культуры, доказывающие нам, что
австрийский поэт всегда представлял собою нечто иное, чем поэт немецкий.
В других странах происходит похожее, и различнейшие отечества с их
притязаниями и политико-социальными концепциями развития отвели понятию
культуры функционально-подчиненную роль.
Отсюда вопрос, принимающий различные формы, но остающийся по сути все
тем же: выделимо ли содержание понятия "культура" (как бы в виде некоего
"остатка") путем слущивания с национальной, буржуазной, фашистской,
пролетарской культуры всего национального, буржуазного и т. д. или же
обозначаемое этим понятием есть нечто самостоятельное, способное
реализовываться на различный манер?
Думаю, что непредвзятое размышление приведет - по множеству причин - ко
второму воззрению.
История нашей эпохи развивается в направлении ярко выраженного
коллективизма. Нет нужды говорить о том, сколь различен он в своих формах и
как, вероятно, различны могут быть оценки его значения для будущего.
Политики имеют обыкновение смотреть на роскошную культуру как на свою
естественную добычу, вроде как прежде доставались победителю женщины. Я же
как раз полагаю, что своим великолепием культура весьма обязана собственному
благородному искусству женской самозащиты.
Можно было бы подробнее развить мысль о многообразии путей
исторического развития в сторону коллективизма, но по временам напрашивается
более простая непосредственная трактовка, взгляд на все это как на
распространение и вмешательство политики. Все чувствует себя сегодня в
опасности и мобилизует все средства.
Под призыв подпадает и культура.
И дело не только в претензиях со стороны государства, класса, нации,
расы и христианства - они и сами уже пошли в художники и ученые.
В наши дни политика не обращается за целями к культуре, она сама их
приносит и распределяет. Она поучает нас, как - и не иначе - следует
сочинять, писать картины и философствовать.
Разумеется, мы ощущаем также и право целого, и долг единичного занять в
нем свое место. Но тем важнее познание границ и пределов. Представление о
том, что к культуре относится, а что нет, дается тем легче, чем более
обращаешься к какой-либо конкретной культуре, и тем труднее, чем более
рассуждение переходит к тому, что, видите ли, должна представлять собою
культура, или тому, что способно ее создавать.
Культура не привязана ни к какой форме политического устройства. От
любой могут исходить специфические стимулирующие или препятствующие
воздействия. В культуре не существует таких аксиом (и, в частности, аксиом
чувства), которые нельзя было бы заменить иными, на базе коих опять возможно
формирование культуры. Последнее слово за целым, подобно тому как по
отдельным воззрениям или действиям человека нельзя сказать, глупец ли он,
гений или прирожденный преступник. Мне вспоминается в этой связи замечание
Ницше из его посмертно изданных записок: "Победа нравственного идеала
достигается теми же безнравственными средствами, что и всякая другая:
насилие, ложь, клевета, несправедливость".
И мы всякий раз грешим против отмеченной закономерности, когда не
только возмущаемся грубостью и противоестественностью нового, но и путаем
это личное возмущение с историческими законами мироздания. Что ж, нетрудно
принять привычное за необходимое.
Частично отвращение к государственным формам правления с сильно
выраженной авторитарностью (большевизму и фашизму) обусловлено всего лишь
привычкой к парламентарно-демократическим формам, приверженность к которым
подобна привязанности быть может и к слегка обтрепавшемуся, но ставшему
удобным костюму. Они гарантируют культуре изрядную степень свободы. Но тогда
они в той же степени предоставляют ее и вредоносцам. Нет необходимости во
всем и на веки вечные связывать условия существования культуры именно с
этими структурами. Хорош и просвещенный абсолютизм, если только абсолютное
действительно просвещено.
И если, таким образом, нельзя опереться на традиционно унаследованный
идеал культуры, если, тем более, признаешь, что сегодня этот идеал подвержен
воздействию мощных преобразующих тенденций, да к тому же не знаешь точно,
что такое культура, - поскольку для нас, людей творчества, культура есть
нечто унаследованное, нечто лично пережитое, далеко не во всем
привлекательное, то есть, скорее, в нас или над нами живущее стремление, чем
поддающееся ясному формулированию представление, - то на что же тогда
ориентироваться, на что равняться?
Не думаю, однако, чтобы тем самым все отдавалось на волю собственного
усмотрения.
Культура предполагает континуальность. И благоговение - даже перед тем,
против чего борешься. Уже и от одного этого трудно отмахнуться.
Далее, можно, пожалуй, также утверждать, что культура всегда была
наднациональна. История искусств и наук сплошной тому пример. Даже культура
примитивных народов демонстрирует эту особенность. И уж тем более в высших
своих пластах культура обнаруживает зависимость от наднациональных связей, а
гениальность встречается, следуя тем же законам распределения, что и другие
редкости.
Но даже не будь культура наднациональна, она и в пределах собственного
народа являла бы собою нечто надвременное, нередко перемахивающее через
низины и впадины и припадающее к далеко позади лежащим истокам. Это
позволяет заключить, что для тех, кто служит культуре, недопустимо,
непозволительно всецелое самоотождествление с сиюминутным состояние своей
национальной культуры.
И культура - это не такое наследство, какое можно просто передать из
рук в руки, как полагают традиционалисты, нет, при этом происходят вещи
удивительные: творческие люди не только и не столько перенимают приходящее
из иных времен и краев, сколько это наново родится в них.
Мы знаем, кроме того, что полем развития этого процесса являются
отдельные личности. В нем существеннейшим образом участвует также и
общество, но индивидуум по меньшей мере его самодействующий инструмент. В
силу этого в игре оказывается широкий и весьма хорошо известный круг условий
становления культуры, тех, собственно, условий, по отношении к которым
личная творческая сила занимает подчиненное положение. Не вдаваясь в детали,
упомяну лишь, что здесь, очищенные от исторического, вновь являются,
фиксируя непременные психологические предпосылки, многие из злостно
извращенных, затрепанных в политическом обиходе и отвергнутых затем понятий.
Такие, к примеру, как свобода, открытость и искренность, мужество,
неподкупность, ответственность и критика. Последняя - более против того, что
вводит нас в искус, чем против того, что вызывает в нас отвращение. Любовь к
истине, правдолюбие также необходимы, и я упоминаю о них особо, ибо хотя то,
что мы зовем культурой, и не подведомственно прямым образом критерию
истинности, однако же никакая значительная культура не может покоиться на
основаниях, находящихся в искаженных отношениях с истиной и правдой.
Если же такие качества не поддерживаются политическим режимом во всех
подданных, то не проявляются они и в деятельности отдельных талантов.
Способствовать постижению таких социальных предпосылок и
закономерностей - вот, пожалуй, единственно возможная для культуры форма
самозащиты, осуществимая не политическими средствами. Для оценки же
политических структур в отношении их культурной ценности перспектив для
развития культуры это, во всяком случае, важнее всего.
Париж, июль 1935
Перевод Е. Крепак.
Доклад, сделанный по приглашению Австрийского союза
художественных ремесел и промышленности в Вене 11
марта и повторенный 17 марта 1937 г.
Дамы и господа!
Тот, кто сегодня отваживается говорить о глупости, до некоторой степени
рискует проиграть: его намерение может быть истолковано как наглость, даже
как вмешательство в ход событий. Я сам несколько лет тому назад уже писал:
"Если бы глупость не была как две капли воды похожа на прогресс, талант,
надежду или совершенствование, никто не хотел бы быть глупым". Это было в
1931 году; никто не осмелился усомниться, что с тех пор в мире обнаружился
некоторый прогресс и произошли улучшения. Итак, постепенно вопрос: что же
такое, собственно говоря, глупость? - становится фатальным.
Хочу обратить Ваше внимание, что, будучи писателем, я уже довольно-таки
показать себя героями. Из чего, вероятно, следует вывод, что святыни,
которые они, кажется, сейчас растеряли, все-таки не были для них уже
святынями; надо сделать и другой вывод: нынешний человек менее
самостоятелен, чем он о себе мнит, - он становится чем-то прочным лишь в
связке. Национал-социализм содержит в себе оба вывода. Тем не менее здесь
недопустима мифологическая подтасовка: не "прошлое" капитулировало и уже
устранено - это сделали люди, продолжающие жить и ставить теперь перед новым
духом те же задачи, которые прежний дух не одолел. [...]
5) Вообще же нет ничего опаснее мифологических подтасовок. Переоценка
всех ценностей, наступило новое время (или даже говорят - настала заря
нового времени), явилось новое поколение, заговорила сама история, дух
очистился, народ породит - и так далее и тому подобное, - все это сплошь
очень опасная мифологизация.
Происходящее истолковывается своего рода теорией катастроф, эффектом
неожиданности; смена геологических эпох объясняется развитием за последние
двадцать лет. И аргументация не лучше, чем, например, такая: мы почти ничего
не знаем о том, как насекомые сменились флорой и млекопитающей фауной, и
потому нам кажется, что произошло это словно по волшебству; оно, возможно, и
в самом деле случилось внезапно, а значит, все истинно великое на земле
возникает силою мгновенных чар. Возражая, можно только указать на то, что в
этот раз было не так, - мы же сами видели это вместе со всеми.
6) Переоценки мировоззрения происходят либо в постепенном развитии,
либо относительно быстро под давлением особых обстоятельств; обычно же - при
взаимодействии того и другого. Достаточно обратиться к себе и посмотреть,
как меняются (?) наши собственные взгляды. И взгляды общества тоже возникают
лишь в отдельных головах, а не в какой-то мифической общей голове; последнее
является, видимо, важнейшим фактом для всякого рода коллективистских точек
зрения, ибо ни одной из них не удалось до сих пор правильно истолковать
(расценить)этот факт.
Уподобление индивидуального опыта опыту общности ведет очень далеко.
Мысли, чувства и желания целого складываются из отдельных мыслей, чувств и
желаний; целое испытывает на своей душе воздействие процессов и устройств,
которые в свою очередь суть аналогии (соответствия - почти копии) процессов
и устройств отдельной души. И тут, и там роль идей одинакова. Их задача
заключается, с одной стороны, в согласовании как частного, так и целого с
действительностью, что выражается и в логике, и в научных институциях,
являющихся ничем иным, как коллективным восприятием и переработкой этого
восприятия в действие, а с другой стороны, идеи связаны с аффектами, чьими
представителями (зеркальными отображениями) они являются, но нуждаются в
руководстве и объединении в мощное целое, выравненное изнутри и снаружи и
все-таки обязанное быть творческим. Этого беглого и суммарного описания
достаточно, чтобы представить некоторые проблемы все же существенно иначе,
чем они рассматриваются ныне. (Действие аффекта: неподходящее исключить, а
подходящее привлечь. Идейному образованию придать прочную и единую форму.
Согласовать с тем, что ныне зовется "приобщением".) Социальный гипноз
огромных масштабов. [...]
7) То, что называют революционным обновлением немецкого духа - не факт,
не событие, не деяние, не данность, не происшествие, а воля. Факт - это
только аффект и его гипнотическое воздействие. Факт - воля, исходящая
непосредственно из аффекта, а также идеология, "сколоченная на скорую руку"
- как можно было бы сказать, если бы речь шла об отдельном человеке; но и в
политике дело обстоит не иначе.
8) В воле, пришедшей в Германии к власти, так или иначе следует
отличать аффект от его идейной оболочки.
Действия аффекта направлены на достижение силового превосходства, на
единство и величие; цель его - внести в немецкую жизнь смысл и волю; он -
пучок страстей, что в человеке можно бы назвать характерной чертой,
предрасположенностью. Этот аффект возник как реакция на совершенно
определенное состояние - на национальное бессилие, наступившее после войны,
и это бессилие он и стремился ликвидировать. Поэтому идеи, связанные с этим
состоянием, необходимым образом становятся первой мишенью его
преобразовательской устремленности: это идеи демократии, интернационализма,
прогресса, объективности и тому подобные, другими словами, это вся
европейская культурная традиция в том виде, в каком она пыталась
(недостаточно) воплотиться в немецкой республике. Наверно, было бы лучше
сделать объектом ненависти недостаточность этого воплощения. Однако аффекту
ближе само содержание этих идей. Но каковы же идеи, которые заступают на
место изгнанных? У них есть завидное единство, приданное всеобщему мышлению
сильным аффектом, однако их мыслительную ценность сумеет оспорить всякий,
имеющий понятие о мериле мышления, и вовсе не потому, что они еще слишком
новы или непонятны, а как раз наоборот - потому что они скомпилированы из
идей, известных вдоль и поперек. Ведь аффект - компилятор по сути.
Чувствую своим долгом высказаться, ибо следует рассчитывать на то, что
будущее движение и будущее Германии связаны друг с другом на необозримое
время. Расистская теория - ядро идеологии - взята не из эмпирических
исследований (биологии), а из мировоззрения, из нравственных представлений,
еще раньше приобретших политическую окраску. Для науки понятие расы является
ныне чем-то чрезвычайно трудным, не поддающимся точному определению, а для
"обновления" (для движения) оно уже догма и аксиома. С понятием расы
сочетается превознесение "почвы" как носительницы культуры, сочетается
романтизация прошлого. Плюс идеи, которыми католицизм снабдил реакцию против
тогда еще опасного свободомыслия. Плюс антикатолические убеждения. Особенно
важно отметить чрезмерно инстинктивное отвращение к чрезмерно широкому, для
удовлетворения непосредственных животных нужд чрезмерно беспочвенному
распространению знания, которое, став в наши дни необозримым, разобщает
людей или делает их слабыми; во всем должна быть простота. В этой простоте
немало здорового, как немало правильного и в другом. Однако до вчерашнего
дня каждая из этих идей была достоянием "интеллектуализма", то есть -
словом, мнением в разговорах и спорах, создающих слишком влажную атмосферу
над слишком сухой почвой знания. Но метод, которым эти элементы решили
очистить и объединить, сродни идеологии, которую с одинаковым успехом можно
было бы основать на неполноценности женщины или на красоте звездного неба.
9) Трудно представить себе человека, который в момент успеха
отмежевался бы от понимания вещей, которым он обязан своим успехом, - от
понимания, которое перед тем привело к нему тысячи восторженных
единомышленников. Политический деятель, которому поклоняется половина
Германии и который хочет обратить в свою веру и другую половину, должен
понимать разницу между своими вождистскими способностями и своей идеологией,
уразуметь, что идеи, воспламененные его пропагандой, работают против него в
период его же господства, и он должен приготовиться к признанию (некоей?)
бесформенной общности немецкого духа как силы, которой он сразу же пробил
широкую дорогу. Он же клонится к тому, чтобы воспринимать дух как некую
надменную фикцию каких-то писак, и воистину есть много такого, что
подтверждает подобный взгляд!
Но что же есть "дух" вообще? На этот предмет имелось всегда согласие
лишь очень зыбкое. Уже бывало, что высшие проявления духа слыли глупыми, а
посредственные - очень значительными. У духа просто нет удостоверения
личности. Более того - вопросы, которые, по-видимому, должны бы быть совсем
простыми, относятся к сложнейшим, как, например, проблема того, что
непристойная книга может быть очень хорошей, а пристойная - плохой. [...]
Утверждение, что во всем - политика, столь же ошибочно, как и обратное: что
место духа - в политике. Истина легко порождает бесчеловечность, что для
характеристики национал-социализма очень важно.
Смена ролей
Может ли произойти обновление нации без писателей, философов, ученых,
художников? Может ли сформироваться новый дух без своих важнейших частей?
Так как нельзя обойти молчанием, что почти все, кто до вчерашнего дня был
носителем достоинства и бремени духа, ведут себя по отношению к нынешней
данности частью враждебно, частью недоверчиво, частью выжидающе. Исключения
не в счет, особенно если учесть приманки и угрозы, поставленные перед духом.
В чем дело: может быть, они не понимают своего времени или время не понимает
их? О чем ни спроси, духовная Германия объята молчанием, в то время как
Германия политическая (не только) оживленно утверждает, что она обновила дух
(но и то, что она его уже необыкновенно обновила еще до того, как
государственная новостройка вознеслась над фундаментом). Да, многие
представители духа еще высматривают возможности политических перемен,
которые бы вновь их поддержали. Произошла странная смена ролей (и эта
революция войдет не только в политическую, но и в духовную историю).
Зависимость духа
В руководстве движением можно различить две духовные тенденции, хотя
они и являют собой некое единство: одна из них консервативная, другая
революционная; после захвата власти первая не прочь склонить дух к
сотрудничеству, а вторая как бы заявляет духу: если ты не хочешь убраться
сам, то ты уволен! (Не хочешь быть мне братом сам, получишь палкой по
мозгам!) Во всемирной истории и у той, и у другой тенденции есть свои
прототипы. Дух поддается влиянию политики, он даже позволяет себя уничтожать
и производить - и, несмотря на это, стоило бы знать дух получше; он упорен и
коварен (воспитанию не поддается) - окольными, донельзя окружными путями он
все же вновь и вновь возвращается к своему исходному состоянию; это
следовало бы знать тем, кто хочет делать политику без потерь.
Сожжение Александрийской библиотеки, разрушение греческих скульптур -
совершеннейшие примеры того, как можно согласовывать дух со всеобщим
развитием. На своей высокой стадии развития дух был зависим от таких
институтов, как библиотеки и школы, а люди, которые его воплощали, через
всеобщность были зависимы от благоволения и терпимости. И, выражаясь
суммарно, изменений в прихоти времен оказалось достаточно, чтобы все это
отбросить. Явилось дитя духа, непохожее на отца. Со странным, глубоко
патологическим обликом. 1000 (?) лет спустя, повзрослев, оно приняло образ
человека. О если бы это дитя старалось побольше узнать о своем родителе.
[...]
11) Я столь же мало подготовлен писать об этом, как и всякий другой.
Я стремлюсь лишь исполнить свой долг.
Чемберлен. Остроумен и несостоятелен.
Рембрандтовский немец. Оба облагодетельствованы "системой".
Юнгер, Блюер - тоже.
Все они - составные части нынешней бесформенной мешанины. До вчерашнего
дня - составные части интеллектуальности.
То, что до сих пор проявилось, малоценно. [...]
12) Наряду с этим - рост апокрифической литературы. Сожалею, что
недостаточно хорошо с нею знаком, чтобы представить ее исторически, но ведь
то, что я пишу, должно быть истолковывающей (и посреднической) исповедью о
моих впечатлениях, и к тому же, если не упускать из виду методических
критериев, по отдельным случаям можно сделать заключение о всеобщем.
Многочисленные составные части мешанины:
а) Это типично сектантская литература. Образцовая, всезнающая и
параноидная. Чувствует, что ее не заметили.
б) Под это подсовывают иные, а не реальные основания. Религиозная
реакция на свободомыслие, масоны. Концепция массового антисемитизма как
реакции на эмансипацию. Шовинистическая идея, согласованная с политикой.
Подчеркивание расовой общности, великого общего прошлого. Романтизм, от
которого отсечено его народное начало. Романтическо-исторический Вагнер.
[...]
г) Литература: нельзя забывать, что период победоносного либерализма
мало что дал Германии. Ницше был антиподом этого периода. Геббель?
Семейно-журнальная литература.
Поворот пришел извне, породив, однако, сильные собственные движения.
Тогда у социализма была определенная сила, присущая молодости. Позднее
он был перекован на националистский лад, и в этом отношении представителен
Гауптман.
Семейно-журнальная литература оставалась. Количественно она была по
крайней мере столь же влиятельна, как и другие.
Она пространственно выиграла в последующую эпоху спада. Из
педагогических, а также из политических источников исходящее отечественное
движение.
Высокая литература не пробилась и не стала примером. Естественно.
Отношения были не такими, какими они должны были быть.
Инфантильность бульварщины.
Наряду с отдельными, частью заслуженно, частью незаслуженно высоко
ценимыми писателями сформировался так называемый асфальт с пластами почвы на
обратной стороне.
Можно описать так: асфальт - хорошая литературная традиция - выродился;
почва - лжелитературная традиция с достопочтенными устремлениями.
Видно, что не так просто разыграть одно против другого.
13) Следует отметить два итога:
а) Примат морали. Что безусловно радует. Существование должно быть
наполнено смыслом и волей. Место Свободного Рынка, который годился за
недостатком другого, должен занять Лучший Рынок. Отдельные индивиды обязаны
усвоить ответственность за нацию, а нация, хочется надеяться, будет
ответственной за индивидов.
б) Тесная связь этой прекрасной движущей силы с сектантскими отдельными
настроениями. Достаточно наглядевшись на антисемитизм, мы видим сейчас
начало культурной чистки. Она выражает презрение к действительно духовным
достижениям и подвергает переоценке условно-обусловленные незначительные
достижения.
14) Слышны успокаивающие голоса, что все это, мол, только эксцессы,
издержки, брожение фруктовой массы.
Насколько я знаю предысторию, это не так. У движения есть только две
возможности:
Изменить своей вере. Пойти на компромиссы. Под компромиссами я понимаю
изменения по указке других.
Изменить свою веру или разрушить немецкий дух. Сознательно и по
собственной воле. Как военачальник, подчиняющий обстоятельствам не только
свою тактику, но и цель операции.
В связи с этим я хотел бы поставить на обсуждение несколько вопросов.
15) До сих пор я говорил о "нас, духовных", о духе и тому подобном,
что, конечно, не должно иметь ничего общего с моей собственной самооценкой.
Но вопрос не обойти; существует ли нечто подобное духу, что было бы
относительно независимо от политики и от собственных
(культурно-политических) групповых формаций?
Ведь возражения тут как тут: дух воплощался и бюрократами. И дух
попахивает интернационализмом, в то время как он на самом деле происходит
лишь из плоти и крови народной жизни.
Ну а я не бюрократ, я был в оппозиции. [...].
Перевод С. Власов.
Вопрос о том, как защищать культуру и от чего защищать культуру,
неисчерпаем. Потому что это проблема бытия и становления культуры и - точно
так же - вреда, причиняемого и другом, и врагом.
То, что я здесь и сегодня собираюсь сказать об этом, - внеполитично.
Всю жизнь я держался в стороне от политики, потому что не чувствую в себе
способностей к ней. Возражения о том, что она, дескать, требует участия
каждого, поскольку представляет собою нечто каждого касающееся, я понять не
в состоянии. Санитария и гигиена тоже касаются всех, но я никогда не
высказывался о них публично, потому что столь же мало ощущаю в себе
призвание быть гигиенистом, как и хозяйственным руководителем или геологом.
Итак, подступая к границе между политикой и культурой, я беру за основу
подданного в неосложненном положении, однако и таковой - причем я думаю о
поэте немецкого глагола как примере мне наиболее близком - не находится в
неосложненном положении к высокому политическому представительству нации. Ее
наивысшее представительство требует от него сейчас, как известно, полной
субординации, характеризуемой словом, от которого были, по-видимому,
избавлены немецкие бабушки и дедушки, и именуемой "тотальной". Сия
подчиненность ему, однако, не только вполне понятным образом воспрещена,
если он живет в каком-либо ином государстве, нежели немецкий рейх, но от
него тогда требуют некоей особой культурной субординации. Так моя
австрийская родина, например, в большей или меньшей степени ждет от своих
поэтов, чтобы они были певцами австрийского отечества, и находятся
специалисты-конструкторы от истории культуры, доказывающие нам, что
австрийский поэт всегда представлял собою нечто иное, чем поэт немецкий.
В других странах происходит похожее, и различнейшие отечества с их
притязаниями и политико-социальными концепциями развития отвели понятию
культуры функционально-подчиненную роль.
Отсюда вопрос, принимающий различные формы, но остающийся по сути все
тем же: выделимо ли содержание понятия "культура" (как бы в виде некоего
"остатка") путем слущивания с национальной, буржуазной, фашистской,
пролетарской культуры всего национального, буржуазного и т. д. или же
обозначаемое этим понятием есть нечто самостоятельное, способное
реализовываться на различный манер?
Думаю, что непредвзятое размышление приведет - по множеству причин - ко
второму воззрению.
История нашей эпохи развивается в направлении ярко выраженного
коллективизма. Нет нужды говорить о том, сколь различен он в своих формах и
как, вероятно, различны могут быть оценки его значения для будущего.
Политики имеют обыкновение смотреть на роскошную культуру как на свою
естественную добычу, вроде как прежде доставались победителю женщины. Я же
как раз полагаю, что своим великолепием культура весьма обязана собственному
благородному искусству женской самозащиты.
Можно было бы подробнее развить мысль о многообразии путей
исторического развития в сторону коллективизма, но по временам напрашивается
более простая непосредственная трактовка, взгляд на все это как на
распространение и вмешательство политики. Все чувствует себя сегодня в
опасности и мобилизует все средства.
Под призыв подпадает и культура.
И дело не только в претензиях со стороны государства, класса, нации,
расы и христианства - они и сами уже пошли в художники и ученые.
В наши дни политика не обращается за целями к культуре, она сама их
приносит и распределяет. Она поучает нас, как - и не иначе - следует
сочинять, писать картины и философствовать.
Разумеется, мы ощущаем также и право целого, и долг единичного занять в
нем свое место. Но тем важнее познание границ и пределов. Представление о
том, что к культуре относится, а что нет, дается тем легче, чем более
обращаешься к какой-либо конкретной культуре, и тем труднее, чем более
рассуждение переходит к тому, что, видите ли, должна представлять собою
культура, или тому, что способно ее создавать.
Культура не привязана ни к какой форме политического устройства. От
любой могут исходить специфические стимулирующие или препятствующие
воздействия. В культуре не существует таких аксиом (и, в частности, аксиом
чувства), которые нельзя было бы заменить иными, на базе коих опять возможно
формирование культуры. Последнее слово за целым, подобно тому как по
отдельным воззрениям или действиям человека нельзя сказать, глупец ли он,
гений или прирожденный преступник. Мне вспоминается в этой связи замечание
Ницше из его посмертно изданных записок: "Победа нравственного идеала
достигается теми же безнравственными средствами, что и всякая другая:
насилие, ложь, клевета, несправедливость".
И мы всякий раз грешим против отмеченной закономерности, когда не
только возмущаемся грубостью и противоестественностью нового, но и путаем
это личное возмущение с историческими законами мироздания. Что ж, нетрудно
принять привычное за необходимое.
Частично отвращение к государственным формам правления с сильно
выраженной авторитарностью (большевизму и фашизму) обусловлено всего лишь
привычкой к парламентарно-демократическим формам, приверженность к которым
подобна привязанности быть может и к слегка обтрепавшемуся, но ставшему
удобным костюму. Они гарантируют культуре изрядную степень свободы. Но тогда
они в той же степени предоставляют ее и вредоносцам. Нет необходимости во
всем и на веки вечные связывать условия существования культуры именно с
этими структурами. Хорош и просвещенный абсолютизм, если только абсолютное
действительно просвещено.
И если, таким образом, нельзя опереться на традиционно унаследованный
идеал культуры, если, тем более, признаешь, что сегодня этот идеал подвержен
воздействию мощных преобразующих тенденций, да к тому же не знаешь точно,
что такое культура, - поскольку для нас, людей творчества, культура есть
нечто унаследованное, нечто лично пережитое, далеко не во всем
привлекательное, то есть, скорее, в нас или над нами живущее стремление, чем
поддающееся ясному формулированию представление, - то на что же тогда
ориентироваться, на что равняться?
Не думаю, однако, чтобы тем самым все отдавалось на волю собственного
усмотрения.
Культура предполагает континуальность. И благоговение - даже перед тем,
против чего борешься. Уже и от одного этого трудно отмахнуться.
Далее, можно, пожалуй, также утверждать, что культура всегда была
наднациональна. История искусств и наук сплошной тому пример. Даже культура
примитивных народов демонстрирует эту особенность. И уж тем более в высших
своих пластах культура обнаруживает зависимость от наднациональных связей, а
гениальность встречается, следуя тем же законам распределения, что и другие
редкости.
Но даже не будь культура наднациональна, она и в пределах собственного
народа являла бы собою нечто надвременное, нередко перемахивающее через
низины и впадины и припадающее к далеко позади лежащим истокам. Это
позволяет заключить, что для тех, кто служит культуре, недопустимо,
непозволительно всецелое самоотождествление с сиюминутным состояние своей
национальной культуры.
И культура - это не такое наследство, какое можно просто передать из
рук в руки, как полагают традиционалисты, нет, при этом происходят вещи
удивительные: творческие люди не только и не столько перенимают приходящее
из иных времен и краев, сколько это наново родится в них.
Мы знаем, кроме того, что полем развития этого процесса являются
отдельные личности. В нем существеннейшим образом участвует также и
общество, но индивидуум по меньшей мере его самодействующий инструмент. В
силу этого в игре оказывается широкий и весьма хорошо известный круг условий
становления культуры, тех, собственно, условий, по отношении к которым
личная творческая сила занимает подчиненное положение. Не вдаваясь в детали,
упомяну лишь, что здесь, очищенные от исторического, вновь являются,
фиксируя непременные психологические предпосылки, многие из злостно
извращенных, затрепанных в политическом обиходе и отвергнутых затем понятий.
Такие, к примеру, как свобода, открытость и искренность, мужество,
неподкупность, ответственность и критика. Последняя - более против того, что
вводит нас в искус, чем против того, что вызывает в нас отвращение. Любовь к
истине, правдолюбие также необходимы, и я упоминаю о них особо, ибо хотя то,
что мы зовем культурой, и не подведомственно прямым образом критерию
истинности, однако же никакая значительная культура не может покоиться на
основаниях, находящихся в искаженных отношениях с истиной и правдой.
Если же такие качества не поддерживаются политическим режимом во всех
подданных, то не проявляются они и в деятельности отдельных талантов.
Способствовать постижению таких социальных предпосылок и
закономерностей - вот, пожалуй, единственно возможная для культуры форма
самозащиты, осуществимая не политическими средствами. Для оценки же
политических структур в отношении их культурной ценности перспектив для
развития культуры это, во всяком случае, важнее всего.
Париж, июль 1935
Перевод Е. Крепак.
Доклад, сделанный по приглашению Австрийского союза
художественных ремесел и промышленности в Вене 11
марта и повторенный 17 марта 1937 г.
Дамы и господа!
Тот, кто сегодня отваживается говорить о глупости, до некоторой степени
рискует проиграть: его намерение может быть истолковано как наглость, даже
как вмешательство в ход событий. Я сам несколько лет тому назад уже писал:
"Если бы глупость не была как две капли воды похожа на прогресс, талант,
надежду или совершенствование, никто не хотел бы быть глупым". Это было в
1931 году; никто не осмелился усомниться, что с тех пор в мире обнаружился
некоторый прогресс и произошли улучшения. Итак, постепенно вопрос: что же
такое, собственно говоря, глупость? - становится фатальным.
Хочу обратить Ваше внимание, что, будучи писателем, я уже довольно-таки