давно знаком с глупостью, могу даже утверждать, что был с ней некогда на
дружеской ноге! А уж если ты - литератор, тебе приходится к тому же
сталкиваться с почти неописуемым противодействием, которое, судя по всему,
способно принимать любые формы: будь то индивидуальные, как, к примеру,
корректный отпор профессора истории литературы, привычного иметь дело с
неконтролируемыми глубинами времен, а относительно современности
допускающего досадные промахи; будь то легкомысленно коллективные, как
противодействие преобразованию критической оценки в коммерческую с тех пор,
как Господь в неисповедимой своей доброте ссудил дар речи даже создателям
звуковых фильмов. Мне уже прежде случалось описывать разные явления такого
рода; не следует повторять или дополнять уже сказанное однажды (да перед
лицом тяги к размаху, поразившей ныне все и вся, это и не представляется
возможным): довольно подчеркнуть как достоверный результат, что
антихудожественные настроения любого народа проявляются не только в худые
времена и не только в грубой форме, но также и во времена добрые и во всяком
виде, так что угнетение и запреты отличаются от присуждения почетных
докторских степеней, избрания в академии и раздачи премий лишь степенью
тяжести.
Я всегда подозревал, что столь многообразный отпор, даваемый искусству
и возвышенности народом, похваляющимся любовью к ним, есть ничто иное, как
глупость, вероятно, особая ее разновидность: глупость по отношению к
искусству и, пожалуй, духовной утонченности, проявляющаяся в любом случае
так, что все, именуемое нами прекраснодушием, оказывается одновременно
благоглупостью. Ныне я по-прежнему не вижу особых причин для отказа от этой
идеи. Разумеется, нельзя списывать на глупость все, что уродует такое
наигуманнейшее дело, как искусство; в особенности опыт последних лет учит,
что нужно оставить место и бесхарактерности всех сортов. Тем не менее, ни в
коем случае нельзя и возразить, что понятие глупости не имеет к этому
никакого отношения, поскольку оно соотносится с разумом, а не с чувствами,
искусство же зависит от последних. Это заблуждение. Даже эстетическое
наслаждение есть оценка и чувство. Прошу позволения не только присовокупить
к этой великой формуле, позаимствованной мной у Канта, напоминание, что Кант
говорит о силе эстетической оценки и оценке с позиций вкуса, но и сразу же
повторить антиномии, отсюда вытекающие.
Тезис: оценка с позиций вкуса основывается не на понятиях, иначе о ней
можно было бы дискутировать (решать с помощью доказательств). Антитезис: она
основывается на понятиях, иначе о ней нельзя было бы даже спорить
(стремиться к единогласию).
А теперь позвольте спросить, не лежит ли подобная оценка с подобной же
антиномией в основе политики, да и всей житейской суеты? И не следует ли
там, где оценка и разум чувствуют себя как дома, ожидать появления их сестер
и сестренок, всяческих разновидностей глупости? Они так важны. В своей
восхитительной, не до конца исчерпанной и сегодня "Похвале глупости" Эразм
Роттердамский писал, что, не будь всяких глупостей, так и дети бы не
родились!
Ощущение столь же противного приличиям, сколь и могучего господства над
нами глупости присуще многим людям, которые благожелательно-заговорщически
конфузятся, обнаружив, что некто, вызывающий их доверие, собирается назвать
это чудище по имени. Сперва я познал сие на собственном опыте, а потом и из
истории, когда в поисках предшественников на стезе изучения глупости -
поразительным образом мне удалось познакомиться с очень немногими, мудрецы
явно предпочитают писать о мудрости! - я получил от одного ученого друга
текст доклада, сделанного в 1866 г. И. Э. Эрдманом, гегельянцем и
профессором в Галле. Этот доклад под заголовком "О глупости" открывается
сообщением, что уже объявление о нем вызвало смех; с тех пор, как я знаю,
что такое может приключиться даже с гегельянцем, я окончательно убедился:
подобное отношение к собирающимся говорить о глупости - неспроста, и
чувствую себя очень неуверенно, будучи уверен, что бросаю вызов могучей и
глубоко двойственной психической силе.
Потому-то я уж лучше сразу признаюсь в своей слабости по сравнению с
ней: я не знаю, что она такое. Я не создал теорию глупости, которая придала
бы мне смелости спасти мир; я даже не обнаружил в рамках позитивной науки
исследования, предмет которого она составляет, или хоть какой-нибудь работы
на близкую тему, которая может, занимаясь, на худой конец, родственными
явлениями, пролить свет на суть вопроса. Возможно, тому виной моя
недостаточная образованность, но, сдается, вопрос: что такое глупость? - так
же мало подходит нынешней науке, как вопросы о том, что есть добро, красота
и электричество. Тем не менее, весьма заманчиво разобраться в этом предмете
и в результате максимально трезво ответить на все задаваемые жизнью загадки.
Вот потому-то в один прекрасный день я решил выяснить, что же такое глупость
"на самом деле", а не то, как она проявляется, что больше соответствовало бы
моим профессиональным обязанностям и навыкам.
А поскольку я не хотел помогать себе литературой и не мог - наукой, я
попытался подойти к делу простодушнейшим способом, в таких случаях это проще
всего, исследовав употребление слова "глупый" и родственных ему, собрав
тривиальнейшие примеры и попытавшись связать воедино свои заметки. К
прискорбию, подобный образ действий всегда как-то походит на ловлю
бабочек-капустниц: воображаешь, что все время гоняешься за одной и той же,
но, поскольку повсюду точно так же порхают точно такие же бабочки,
перестаешь вскоре понимать, за какой из них ты гоняешься. Так и с примерами
употребления слов, сходных по значению с "глупостью": не всегда можно
определить, генетическое ли тут родство или чисто внешнее и случайное
сходство, и не так-то просто затолкать их в одну корзину, о которой можно
будет определенно сказать: она принадлежит дураку.
При таких обстоятельствах как ни начни - все едино, так начнем же
как-нибудь, лучше всего - с самой первой трудности: всякий, кто собирается
говорить о глупости или присутствовать при подобном разговоре с пользой для
себя, должен считать, что сам-то не глуп; он, стало быть, показывает, что
умен, а вести себя подобным образом и есть общепризнанное свидетельство
глупости! Если задаться вопросом: почему глуп тот, кто обнаруживает свой ум,
то первым напрашивается покрытый пылью веков ответ, каковой гласит:
предуcмотрительнее не показывать, что ты умен. Вероятно, эта сомнительная,
на первый взгляд совершенно уж непонятная предосторожность восходит к
временам, когда слабому действительно было умнее не слыть умным: вдруг
сильный сочтет его ум опасным! Напротив, глупость усыпляет недоверие; она,
как и посейчас говорится, "обезоруживает". Следы такого древнего хитроумия и
лукавой глупости взаправду и по сию пору обнаруживаются в отношениях
зависимости, когда силы неравны настолько, что слабейший чает спастись лишь
прикидываясь глупее, чем он есть на самом деле; проявляются они, к примеру,
в так называемой крестьянской хитрости, а кроме того в отношениях слуг и
образованных господ, солдата и командира, ученика и учителя, ребенка и
родителей. Тот, на чьей стороне сила, раздражается меньше, если слабый не
может, чем когда он не хочет. Глупость даже приводит его в отчаяние, то есть
однозначно ставит в невыигрышное положение!
Превосходнейшим образом согласуется со сказанным тот факт, что ум легко
приводит сильного в ярость! Если и согласны ценить ум в подчиненном, то лишь
до той поры, пока он связан с безусловной преданностью. Если же
свидетельства лояльности отсутствуют и не ясно, идет ли ум во благо хозяину,
тогда его чаще именуют нескромностью, наглостью или коварством, нежели умом.
Нередко складывается мнение, что, пусть не угрожая в действительности
безопасности господина, ум как минимум наносит ущерб его чести и авторитету.
При воспитательном процессе это выражается в том, что к способному, но
строптивому ученику относятся суровее, чем к препирающемуся по глупости. В
области морали сложилось представление, что воля тем злее, чем яснее сознает
собственную порочность. От подобной пристрастности не свободна даже юстиция,
поскольку с особой строгостью она осуждает преступления, совершенные с умом,
как "утонченные" и "оскорбительные для чувств". Что же до политики, пусть
всякий сам подберет себе примеры.
Глупость - пожалуй, здесь уместно упомянуть об этом - тоже может
действовать на нервы и умиротворяет отнюдь не при любых обстоятельствах.
Коротко говоря, она выводит из терпения, в отдельных же случаях пробуждает
жестокость, а жертвами внушающих отвращение проявлений этой жестокости,
патологической по сути и именуемой обычно садизмом, очень часто бывают
глупцы. Причина здесь явно та, что глупцы легче, чем прочие люди, становятся
добычей садистов. Возможно, правда, есть и еще причина, а именно, что их
ощутимая для всех неспособность к сопротивлению распаляет воображение, как
запах крови - охотничий инстинкт, и заманивает его в такую запредельность,
где жестокость заходит "слишком далеко" почти потому только, что нигде не
обнаруживает себе никаких преград. Это тяга к мучению самого мучителя,
слабость, неотторжимая от его жестокости, и хотя праведное негодование
оскорбленного сочувствия редко дает это заметить, все же для жестокости, как
и для любви, нужны двое подходящих друг другу! Сказать об этом, имя дело с
человечеством, столь мучимым своей "трусливой жестокостью по отношению к
слабейшему" (очевидно, наиболее распространенное определение садизма) как
современное, конечно же, совершенно необходимо; тем не менее, учитывая общую
направленность рассмотрения и первую приблизительную выборку примеров, можно
счесть сказанное отступлением от темы и, в общем, не выжать из него ничего
более, чем: делать умный вид может быть глупо, но и слыть дураком не всегда
умно. Никакого обобщения тут не сделаешь; единственно уместным, пожалуй,
могло бы стать: самое умное в этом мире - вести себя как можно незаметнее! И
действительно, из всей премудрости не столь уж редко делается именно такой
вывод. Однако еще чаще сему мизантропическому выводу находится отчасти или
целиком символически-заместительное применение, причем рассуждение заходит в
область заповедей ограниченности или еще более общих, не покидая, тем не
менее, регионов ума и глупости.
Как из страха показаться глупыми, так и из страха нарушить приличия
многие люди, не отказывая себе в уме, предпочитают не говорить об этом
вслух. А когда все же вынуждены, пользуются иносказаниями типа: "Я не глупее
других". Еще более излюбленный прием - заметить как можно более
незаинтересованно и деловито: "Могу, пожалуй, сказать о себе, что ум у меня
- обычный". Иногда же убежденность в собственном уме обнаруживают под рукой,
при посредстве такого, к примеру, высказывания: "Не позволю выставлять меня
дураком!" Тем примечательнее, что ужасно умным и сообразительным считает
себя в глубине души не только загадочный отдельный человек, но и человек как
субъект исторического процесса, когда ему удается, говорит или позволяет
говорить о себе, что он чрезвычайно умен, просвещен, достоин, возвышен,
избран Богом и призван вершить историю. Мы охотно высказываемся в том же
духе о других, если чувствуем, что их отраженное сияние падает на нас, что
закрепилось и вряд ли уже осознается в титулах и обращениях наподобие
Величество, Высокопреосвященство, Светлость, Превосходительство, Милость и
т. п., и немедленно проявляется в полную силу, когда сегодняшний человек
фигурирует в качестве народа. Те, чье духовное и душевное развитие - ниже
среднего, в особенности беззастенчиво удовлетворяют потребность в
превосходстве, выступая под защитой партии, нации, секты или направления в
искусстве и получив право говорить Мы вместо Я.
С одной оговоркой, которая разумеется сама собой и может быть потому
опущена, заносчивость такого рода можно назвать также тщеславием. В самом
деле, душа многих народов и государств обуреваема ныне чувствами, меж
которыми тщеславие, бесспорно, занимает наипервейшее место; существующая же
с давних пор внутренняя связь тщеславия с глупостью тут-то и выходит на свет
Божий. Глупец обычно уже потому тщеславен, что ему не хватает ума скрыть
свое тщеславие, да этого, собственно говоря, и не нужно, поскольку глупость
и тщеславие - в прямом родстве: тщеславный человек производит впечатление,
что делает меньше, чем может, он подобен машине, которая в прохудившемся
месте не держит пар. Именно это и подразумевает старая пословица: "Глупость
и спесь об руку идут", как равным образом выражение "спесь ослепляет". Мы
отождествляем с понятием тщеславия ничто иное, как ожидание заведомой
недоработки, потому что в первом значении слово "тщеславный" очень похоже на
"тщетный". Недостаточного результата ожидаешь даже там, где он на самом деле
полновесен: ведь нередко тщеславие связано с талантом. Тогда создается
впечатление, что спесивец мог бы достичь и большего, если бы сам тому не
препятствовал. Это живучее представление о недостаточности результата станет
позже тем наиболее общим представлением, что мы имеем о глупости.
Однако, как известно, надуваться спесью избегают не потому, что это
может быть глупым, но потому в основном, что это - против приличий. Когда
говорят: "Хвастает так, что уши вянут", следует понимать, что бахвальство,
привычка много говорить о себе и хвалиться считается не только неумной, но и
непристойной. Если не ошибаюсь, то нарушаемые таким образом правила приличия
принадлежат к многообразным правилам сдержанности и недопущения
фамильярности, каковые существуют, дабы щадить чужое самомнение, исходя из
того, что у других его не меньше, чем у нас самих. Такие требования
"держаться на расстоянии" направлены равным образом против излишнего
откровенничанья, определяют формулы приветствия и обращения, не позволяют
возражать, предварительно не извинившись, или начинать письма со слова "я",
короче, они требуют соблюдения известных правил для того, чтобы люди
"держались друг от друга на расстоянии". Их задача - уравновешивать и
сглаживать общение, облегчать любовь к ближнему или самому себе,
одновременно поддерживая среднюю температуру людского общежития; такого рода
предписания обнаруживаются в любом обществе, в примитивном даже еще в
большей степени, чем в высокоцивилизованном, они знакомы даже бессловесным
животным, что видно из многих их церемоний. Этими требованиями запрещено
назойливое восхваление не только себя, но и других. Сказать кому-нибудь в
лицо, что он - гений или святой, почти столь же ужасно, как утверждать
подобное о себе самом; а размалевать лицо и разлохматить волосы с точки
зрения современных нравов ничуть не лучше, чем обругать кого-нибудь. Принято
удовлетворяться замечанием, что ты не глупее и не хуже других, как о том и
было уже ранее упомянуто!
Вполне очевидно, что в цивилизованных обществах запреты вызываются
неумеренностью и распущенностью. А так как прежде речь шла о тщеславии,
коему предаются сегодня народы и партии, чванясь своей просвещенностью,
следует немедленно добавить, что пустившееся во все тяжкие большинство -
точно так же, как галлюцинируют страдающие манией величия, - объявило своей
собственностью не только мудрость, но и добродетель, являясь самому себе
отважным, благородным, непобедимым, кротким и прекрасным; в особенности
сильна у людей в этом мире тяга позволять себе, собираясь в большом
количестве, то, что по отдельности им запрещается. Эти привилегии ставшего
великим Мы едва ли не производят сегодня впечатления, что растущие
цивилизованность и укрощение отдельной личности должны уравновешиваться
растущим в прямой зависимости одичанием наций, государств и союзов
единомышленников. В этом вполне очевидно проявляется расстройство аффекта,
нарушение аффективного равновесия, что по сути предшествует противоположению
Я и Мы, как и всем моральным оценкам.
Тут, однако, необходимо встает вопрос: по-прежнему ли это глупость,
связано ли это с глупостью хоть как-то?
Досточтимые слушатели! Никто в этом не сомневается! Но, прежде чем
ответить на вопрос, давайте переведем дух и рассмотрим один симпатичный
пример! Мы все, хотя главным образом мы - мужчины и, в особенности, все
известные писатели, знакомы с дамой, страстно желающей поверить нам роман
своей жизни, душа ее, судя по всему, постоянно участвовала в интереснейших
перипетиях, из чего, однако, не воспоследовало никаких триумфов, и вот их-то
она ожидает только лишь от нас. Глупа ли эта дама? Нечто, вытекающее из
житейского опыта, обычно подсказывает нам: "Да, она глупа!" Но как
вежливость, так и справедливость требуют добавить, что глупа она не совсем и
не всегда. Она много говорит о себе, и вообще - много говорит. Она очень
уверенно судит обо всем. Она тщеславна и беззастенчива. Частенько она
поучает нас. Как правило, у нее не ладятся сердечные дела, короче, жизнь не
так уж благосклонна к ней. Но разве нет других, в отношении которых все или
большинство из сказанного было бы справедливо? К примеру, много говорить о
себе - это ведь порок и эгоистов, и беспокойных людей, и отчасти даже
меланхоликов. А все вместе - замечательно верно в отношении молодежи: у нее
прямо-таки болезнь роста много говорить о себе, хвастаться, поучать и не
находить себе места в жизни, одним словом, точно так же поступать неразумно
и нарушать приличия, не становясь при этом глупой и глупее, чем она есть, по
вполне естественной причине: потому, что она еще не поумнела!
Дамы и господа! Хотя суждение тривиального сознания и свойственного ему
знания людей и верны по преимуществу, все же обычно не вполне. Они сложились
не на основе подлинного изучения, но являются всего лишь выражением
внутреннего согласия или неодобрения. Стало быть, и этот пример только
подтверждает, что нечто может быть глупым, но не обязательно является
таковым, что значение путают с ситуацией, в которой оно проявляется и что
глупость столь основательно перепуталась со всем на свете, что нигде не
торчит и кончика нитки, потянув за который можно было бы одним махом
размотать весь клубок. Даже глупость и гениальность нерасторжимо связаны, а
запрет на пустословие человечество обходит своеобразным способом: при помощи
поэта. Ему позволительно говорить от лица человечества, что он вкусно
покушал или что солнце светит в небе, он может откровенничать, делать
признания, выбалтывать тайны, без зазрения совести сводить личные счеты (по
крайней мере, так поступают многие поэты!); все выглядит совершенно так, как
если бы человечество при помощи данного исключения обходило свои собственные
запреты. В этом случае оно может неустанно говорить о себе и уже миллионы
раз пересказало устами поэтов одни и те же истории и происшествия, просто
меняя антураж, но не извлекая для себя никаких уроков. Используя таким
образом своих поэтов и приспосабливая их к подобному использованию, разве не
может оно быть заподозрено в глупости? Что до меня, так я ни в коем случае
не считаю это невозможным.
Во всяком случае, между формами проявления глупости и аморальности -
понимая последнюю в более широком, не употребляющемся сегодня более
значении, подразумевающем почти то же самое, что бездуховность, но не
бестолковость - имеются перепутавшиеся друг с другом сходство и различие.
Вне всякого сомнения, связь их походит на то, о чем И. Э. Эрдман говорит в
одном из важных мест своего доклада, упомянутого ранее, а именно, что
жестокость есть "сфера практического применения" глупости. Им сказано:
"Слова... - не единственное проявление состояния духа. Равным образом оно
проявляется в действиях. Как и глупость. Не только быть глупым, но и глупо
вести себя, делать глупости" - т. е. "практическое применение" глупости -
или "глупость в действии" - это мы и называем жестокостью". Приведенное
тонкое суждение означает не менее, чем то, что глупость есть порок чувств -
ведь жестокость является именно таковым! А это прямо ведет к тому
"расстройству аффекта" и "нарушению аффективного равновесия", на которое мы
уже намекали ранее, не найдя им объяснения. Объяснения, заключающегося в
словах Эрдмана, тоже не вполне достаточно, поскольку мало того, что оно
метит во всего лишь грубого неотесанного индивида в противоположность
"образованному" и в ни в коей мере не охватывает все формы проявления
глупости; жестокость к тому же - не просто глупость, а глупость - не только
жестокость, и необходимо, следовательно, дать дополнительное объяснение
связи аффекта и ума, раз в совокупности они дают "прикладную глупость". Вот
что надо разъяснить в первую очередь и, вероятно, вновь на примерах.
Если возникает необходимость в точном определении глупости, то прежде
всего следует отвергнуть ту точку зрения, согласно которой глупость есть
исключительно или по преимуществу недостаток ума, хотя, как отмечалось
ранее, наше наиболее распространенное представление о ней - это, видимо,
представление о неспособности к многообразной деятельности, на худой конец -
о духовной и физической ущербности. Тому есть выразительный пример в говорах
нашей родины: обозначение тугоухости, т. е. физического недостатка, словом
"derisch" или "terisch", что, очевидно, означает "torisch", т. е.
"придурковатый", и, следовательно, родственно глупости. Точно так же, как в
этом случае, упрек в глупости делается народом и в других. Если участник
спортивных состязаний в решающий момент снижает темп или допускает ошибку,
то говорит потом: "Я как одурел!" или: "У меня голова пошла кругом!", хотя
роль головы при плавании или боксе может расцениваться как весьма
неопределенная. Дети и спортсмены равным образом зовут глупым всякого, кто
неуклюж, будь он хоть сам Гельдерлин. Есть к тому же деловые отношения,
вступая в которые тот, кто не хитер и не бессовестен, прослывет дураком. В
общем и целом, все это глупости относительно премудрости более древней, чем
та, что в чести ныне; если мои сведения достоверны, то в древнегерманское
время не только моральные представления, но и понятие о том, что такое
сведущий, опытный, мудрый, т. е. об умственной деятельности, было связано с
войной и сражениями. Так что всякой премудрости - своя глупость, даже
зоопсихология установила на основании тестов на сообразительность, что
каждому "удачливому типу" соответствует свой "глупый тип".
Таким образом, если заняться поисками наиболее общего определения ума,
то на основании подобных параллелей сложится, скорее всего, определение
прилежания, а все то, что не прилежно, можно при случае назвать глупым. Так
оно и в действительности, если только не называют умом прилежание, присущее
глупости. А какой тип прилежания выходит вперед и отвечает в каждую
конкретную эпоху понятиям ума и глупости, зависит от ситуации. В периоды
личной незащищенности понятию ума будут соответствовать коварство, насилие,
острота мысли и физическая ловкость, в периоды же духовности - к сожалению,
вынужден добавить: буржуазной - их место занимает работа ума. Вернее, это
должна быть духовная работа высшего порядка, но ход вещей отдал предпочтение
достижениям рассудка, что и запечатлено на пустом лице делового человека под
тупым его лбом. Вот и получилось, что сегодня ум и глупость, словно иначе и
быть не может, соотносятся с рассудком и степенью прилежности, хоть это и
достаточно односторонний подход.
Изначально связанное с понятием глупости общее представление о
неприлежности (или негодности) - как в связи с неприлежностью ко всему, так
и с любой конкретной неприлежностью - влечет за собой достаточно
впечатляющие последствия, а именно: "глупый" и "глупость", являясь общими
понятиями для обозначения негодности, могут употребляться вместо любого
слова, обозначающего ее частный случай. Это - одна из причин, по которым
взаимные упреки в глупости получили сегодня столь широкое распространение.
(С другой же стороны - и того, что это понятие так сложно отграничить от
других, как явствует из наших примеров). Стоит взглянуть на замечания,
оставленные на полях более или менее претенциозных романов, достаточно долго
простоявших на полках публичных библиотек: оставаясь наедине с писателем,
читатель с особой охотой выражает свои оценки посредством слова "глупо!" или
таких его эквивалентов, как "чушь!", "бред!", "невероятная глупость!" и т.
п. Равным образом это - первый возглас возмущения, когда зритель на
спектакле или выставке сплоченно выступает против деятелей искусства и
возмущается. Заслуживает упоминания и слово "халтура", поскольку в качестве
первой оценки оно полюбилось художникам, как никакое другое. Впрочем,
сколько мне известно, едва ли можно определить его суть и употребление,
разве что через глагол "халтурить", который в разговорной речи означает
примерно "отдавать за бесценок" или "делать дешевку". "Халтура", стало быть,
означает бросовый товар или товар по бросовым ценам, и я абсолютно уверен,
что именно это самое и имеется в виду, естественно, применительно к духовной
дружеской ноге! А уж если ты - литератор, тебе приходится к тому же
сталкиваться с почти неописуемым противодействием, которое, судя по всему,
способно принимать любые формы: будь то индивидуальные, как, к примеру,
корректный отпор профессора истории литературы, привычного иметь дело с
неконтролируемыми глубинами времен, а относительно современности
допускающего досадные промахи; будь то легкомысленно коллективные, как
противодействие преобразованию критической оценки в коммерческую с тех пор,
как Господь в неисповедимой своей доброте ссудил дар речи даже создателям
звуковых фильмов. Мне уже прежде случалось описывать разные явления такого
рода; не следует повторять или дополнять уже сказанное однажды (да перед
лицом тяги к размаху, поразившей ныне все и вся, это и не представляется
возможным): довольно подчеркнуть как достоверный результат, что
антихудожественные настроения любого народа проявляются не только в худые
времена и не только в грубой форме, но также и во времена добрые и во всяком
виде, так что угнетение и запреты отличаются от присуждения почетных
докторских степеней, избрания в академии и раздачи премий лишь степенью
тяжести.
Я всегда подозревал, что столь многообразный отпор, даваемый искусству
и возвышенности народом, похваляющимся любовью к ним, есть ничто иное, как
глупость, вероятно, особая ее разновидность: глупость по отношению к
искусству и, пожалуй, духовной утонченности, проявляющаяся в любом случае
так, что все, именуемое нами прекраснодушием, оказывается одновременно
благоглупостью. Ныне я по-прежнему не вижу особых причин для отказа от этой
идеи. Разумеется, нельзя списывать на глупость все, что уродует такое
наигуманнейшее дело, как искусство; в особенности опыт последних лет учит,
что нужно оставить место и бесхарактерности всех сортов. Тем не менее, ни в
коем случае нельзя и возразить, что понятие глупости не имеет к этому
никакого отношения, поскольку оно соотносится с разумом, а не с чувствами,
искусство же зависит от последних. Это заблуждение. Даже эстетическое
наслаждение есть оценка и чувство. Прошу позволения не только присовокупить
к этой великой формуле, позаимствованной мной у Канта, напоминание, что Кант
говорит о силе эстетической оценки и оценке с позиций вкуса, но и сразу же
повторить антиномии, отсюда вытекающие.
Тезис: оценка с позиций вкуса основывается не на понятиях, иначе о ней
можно было бы дискутировать (решать с помощью доказательств). Антитезис: она
основывается на понятиях, иначе о ней нельзя было бы даже спорить
(стремиться к единогласию).
А теперь позвольте спросить, не лежит ли подобная оценка с подобной же
антиномией в основе политики, да и всей житейской суеты? И не следует ли
там, где оценка и разум чувствуют себя как дома, ожидать появления их сестер
и сестренок, всяческих разновидностей глупости? Они так важны. В своей
восхитительной, не до конца исчерпанной и сегодня "Похвале глупости" Эразм
Роттердамский писал, что, не будь всяких глупостей, так и дети бы не
родились!
Ощущение столь же противного приличиям, сколь и могучего господства над
нами глупости присуще многим людям, которые благожелательно-заговорщически
конфузятся, обнаружив, что некто, вызывающий их доверие, собирается назвать
это чудище по имени. Сперва я познал сие на собственном опыте, а потом и из
истории, когда в поисках предшественников на стезе изучения глупости -
поразительным образом мне удалось познакомиться с очень немногими, мудрецы
явно предпочитают писать о мудрости! - я получил от одного ученого друга
текст доклада, сделанного в 1866 г. И. Э. Эрдманом, гегельянцем и
профессором в Галле. Этот доклад под заголовком "О глупости" открывается
сообщением, что уже объявление о нем вызвало смех; с тех пор, как я знаю,
что такое может приключиться даже с гегельянцем, я окончательно убедился:
подобное отношение к собирающимся говорить о глупости - неспроста, и
чувствую себя очень неуверенно, будучи уверен, что бросаю вызов могучей и
глубоко двойственной психической силе.
Потому-то я уж лучше сразу признаюсь в своей слабости по сравнению с
ней: я не знаю, что она такое. Я не создал теорию глупости, которая придала
бы мне смелости спасти мир; я даже не обнаружил в рамках позитивной науки
исследования, предмет которого она составляет, или хоть какой-нибудь работы
на близкую тему, которая может, занимаясь, на худой конец, родственными
явлениями, пролить свет на суть вопроса. Возможно, тому виной моя
недостаточная образованность, но, сдается, вопрос: что такое глупость? - так
же мало подходит нынешней науке, как вопросы о том, что есть добро, красота
и электричество. Тем не менее, весьма заманчиво разобраться в этом предмете
и в результате максимально трезво ответить на все задаваемые жизнью загадки.
Вот потому-то в один прекрасный день я решил выяснить, что же такое глупость
"на самом деле", а не то, как она проявляется, что больше соответствовало бы
моим профессиональным обязанностям и навыкам.
А поскольку я не хотел помогать себе литературой и не мог - наукой, я
попытался подойти к делу простодушнейшим способом, в таких случаях это проще
всего, исследовав употребление слова "глупый" и родственных ему, собрав
тривиальнейшие примеры и попытавшись связать воедино свои заметки. К
прискорбию, подобный образ действий всегда как-то походит на ловлю
бабочек-капустниц: воображаешь, что все время гоняешься за одной и той же,
но, поскольку повсюду точно так же порхают точно такие же бабочки,
перестаешь вскоре понимать, за какой из них ты гоняешься. Так и с примерами
употребления слов, сходных по значению с "глупостью": не всегда можно
определить, генетическое ли тут родство или чисто внешнее и случайное
сходство, и не так-то просто затолкать их в одну корзину, о которой можно
будет определенно сказать: она принадлежит дураку.
При таких обстоятельствах как ни начни - все едино, так начнем же
как-нибудь, лучше всего - с самой первой трудности: всякий, кто собирается
говорить о глупости или присутствовать при подобном разговоре с пользой для
себя, должен считать, что сам-то не глуп; он, стало быть, показывает, что
умен, а вести себя подобным образом и есть общепризнанное свидетельство
глупости! Если задаться вопросом: почему глуп тот, кто обнаруживает свой ум,
то первым напрашивается покрытый пылью веков ответ, каковой гласит:
предуcмотрительнее не показывать, что ты умен. Вероятно, эта сомнительная,
на первый взгляд совершенно уж непонятная предосторожность восходит к
временам, когда слабому действительно было умнее не слыть умным: вдруг
сильный сочтет его ум опасным! Напротив, глупость усыпляет недоверие; она,
как и посейчас говорится, "обезоруживает". Следы такого древнего хитроумия и
лукавой глупости взаправду и по сию пору обнаруживаются в отношениях
зависимости, когда силы неравны настолько, что слабейший чает спастись лишь
прикидываясь глупее, чем он есть на самом деле; проявляются они, к примеру,
в так называемой крестьянской хитрости, а кроме того в отношениях слуг и
образованных господ, солдата и командира, ученика и учителя, ребенка и
родителей. Тот, на чьей стороне сила, раздражается меньше, если слабый не
может, чем когда он не хочет. Глупость даже приводит его в отчаяние, то есть
однозначно ставит в невыигрышное положение!
Превосходнейшим образом согласуется со сказанным тот факт, что ум легко
приводит сильного в ярость! Если и согласны ценить ум в подчиненном, то лишь
до той поры, пока он связан с безусловной преданностью. Если же
свидетельства лояльности отсутствуют и не ясно, идет ли ум во благо хозяину,
тогда его чаще именуют нескромностью, наглостью или коварством, нежели умом.
Нередко складывается мнение, что, пусть не угрожая в действительности
безопасности господина, ум как минимум наносит ущерб его чести и авторитету.
При воспитательном процессе это выражается в том, что к способному, но
строптивому ученику относятся суровее, чем к препирающемуся по глупости. В
области морали сложилось представление, что воля тем злее, чем яснее сознает
собственную порочность. От подобной пристрастности не свободна даже юстиция,
поскольку с особой строгостью она осуждает преступления, совершенные с умом,
как "утонченные" и "оскорбительные для чувств". Что же до политики, пусть
всякий сам подберет себе примеры.
Глупость - пожалуй, здесь уместно упомянуть об этом - тоже может
действовать на нервы и умиротворяет отнюдь не при любых обстоятельствах.
Коротко говоря, она выводит из терпения, в отдельных же случаях пробуждает
жестокость, а жертвами внушающих отвращение проявлений этой жестокости,
патологической по сути и именуемой обычно садизмом, очень часто бывают
глупцы. Причина здесь явно та, что глупцы легче, чем прочие люди, становятся
добычей садистов. Возможно, правда, есть и еще причина, а именно, что их
ощутимая для всех неспособность к сопротивлению распаляет воображение, как
запах крови - охотничий инстинкт, и заманивает его в такую запредельность,
где жестокость заходит "слишком далеко" почти потому только, что нигде не
обнаруживает себе никаких преград. Это тяга к мучению самого мучителя,
слабость, неотторжимая от его жестокости, и хотя праведное негодование
оскорбленного сочувствия редко дает это заметить, все же для жестокости, как
и для любви, нужны двое подходящих друг другу! Сказать об этом, имя дело с
человечеством, столь мучимым своей "трусливой жестокостью по отношению к
слабейшему" (очевидно, наиболее распространенное определение садизма) как
современное, конечно же, совершенно необходимо; тем не менее, учитывая общую
направленность рассмотрения и первую приблизительную выборку примеров, можно
счесть сказанное отступлением от темы и, в общем, не выжать из него ничего
более, чем: делать умный вид может быть глупо, но и слыть дураком не всегда
умно. Никакого обобщения тут не сделаешь; единственно уместным, пожалуй,
могло бы стать: самое умное в этом мире - вести себя как можно незаметнее! И
действительно, из всей премудрости не столь уж редко делается именно такой
вывод. Однако еще чаще сему мизантропическому выводу находится отчасти или
целиком символически-заместительное применение, причем рассуждение заходит в
область заповедей ограниченности или еще более общих, не покидая, тем не
менее, регионов ума и глупости.
Как из страха показаться глупыми, так и из страха нарушить приличия
многие люди, не отказывая себе в уме, предпочитают не говорить об этом
вслух. А когда все же вынуждены, пользуются иносказаниями типа: "Я не глупее
других". Еще более излюбленный прием - заметить как можно более
незаинтересованно и деловито: "Могу, пожалуй, сказать о себе, что ум у меня
- обычный". Иногда же убежденность в собственном уме обнаруживают под рукой,
при посредстве такого, к примеру, высказывания: "Не позволю выставлять меня
дураком!" Тем примечательнее, что ужасно умным и сообразительным считает
себя в глубине души не только загадочный отдельный человек, но и человек как
субъект исторического процесса, когда ему удается, говорит или позволяет
говорить о себе, что он чрезвычайно умен, просвещен, достоин, возвышен,
избран Богом и призван вершить историю. Мы охотно высказываемся в том же
духе о других, если чувствуем, что их отраженное сияние падает на нас, что
закрепилось и вряд ли уже осознается в титулах и обращениях наподобие
Величество, Высокопреосвященство, Светлость, Превосходительство, Милость и
т. п., и немедленно проявляется в полную силу, когда сегодняшний человек
фигурирует в качестве народа. Те, чье духовное и душевное развитие - ниже
среднего, в особенности беззастенчиво удовлетворяют потребность в
превосходстве, выступая под защитой партии, нации, секты или направления в
искусстве и получив право говорить Мы вместо Я.
С одной оговоркой, которая разумеется сама собой и может быть потому
опущена, заносчивость такого рода можно назвать также тщеславием. В самом
деле, душа многих народов и государств обуреваема ныне чувствами, меж
которыми тщеславие, бесспорно, занимает наипервейшее место; существующая же
с давних пор внутренняя связь тщеславия с глупостью тут-то и выходит на свет
Божий. Глупец обычно уже потому тщеславен, что ему не хватает ума скрыть
свое тщеславие, да этого, собственно говоря, и не нужно, поскольку глупость
и тщеславие - в прямом родстве: тщеславный человек производит впечатление,
что делает меньше, чем может, он подобен машине, которая в прохудившемся
месте не держит пар. Именно это и подразумевает старая пословица: "Глупость
и спесь об руку идут", как равным образом выражение "спесь ослепляет". Мы
отождествляем с понятием тщеславия ничто иное, как ожидание заведомой
недоработки, потому что в первом значении слово "тщеславный" очень похоже на
"тщетный". Недостаточного результата ожидаешь даже там, где он на самом деле
полновесен: ведь нередко тщеславие связано с талантом. Тогда создается
впечатление, что спесивец мог бы достичь и большего, если бы сам тому не
препятствовал. Это живучее представление о недостаточности результата станет
позже тем наиболее общим представлением, что мы имеем о глупости.
Однако, как известно, надуваться спесью избегают не потому, что это
может быть глупым, но потому в основном, что это - против приличий. Когда
говорят: "Хвастает так, что уши вянут", следует понимать, что бахвальство,
привычка много говорить о себе и хвалиться считается не только неумной, но и
непристойной. Если не ошибаюсь, то нарушаемые таким образом правила приличия
принадлежат к многообразным правилам сдержанности и недопущения
фамильярности, каковые существуют, дабы щадить чужое самомнение, исходя из
того, что у других его не меньше, чем у нас самих. Такие требования
"держаться на расстоянии" направлены равным образом против излишнего
откровенничанья, определяют формулы приветствия и обращения, не позволяют
возражать, предварительно не извинившись, или начинать письма со слова "я",
короче, они требуют соблюдения известных правил для того, чтобы люди
"держались друг от друга на расстоянии". Их задача - уравновешивать и
сглаживать общение, облегчать любовь к ближнему или самому себе,
одновременно поддерживая среднюю температуру людского общежития; такого рода
предписания обнаруживаются в любом обществе, в примитивном даже еще в
большей степени, чем в высокоцивилизованном, они знакомы даже бессловесным
животным, что видно из многих их церемоний. Этими требованиями запрещено
назойливое восхваление не только себя, но и других. Сказать кому-нибудь в
лицо, что он - гений или святой, почти столь же ужасно, как утверждать
подобное о себе самом; а размалевать лицо и разлохматить волосы с точки
зрения современных нравов ничуть не лучше, чем обругать кого-нибудь. Принято
удовлетворяться замечанием, что ты не глупее и не хуже других, как о том и
было уже ранее упомянуто!
Вполне очевидно, что в цивилизованных обществах запреты вызываются
неумеренностью и распущенностью. А так как прежде речь шла о тщеславии,
коему предаются сегодня народы и партии, чванясь своей просвещенностью,
следует немедленно добавить, что пустившееся во все тяжкие большинство -
точно так же, как галлюцинируют страдающие манией величия, - объявило своей
собственностью не только мудрость, но и добродетель, являясь самому себе
отважным, благородным, непобедимым, кротким и прекрасным; в особенности
сильна у людей в этом мире тяга позволять себе, собираясь в большом
количестве, то, что по отдельности им запрещается. Эти привилегии ставшего
великим Мы едва ли не производят сегодня впечатления, что растущие
цивилизованность и укрощение отдельной личности должны уравновешиваться
растущим в прямой зависимости одичанием наций, государств и союзов
единомышленников. В этом вполне очевидно проявляется расстройство аффекта,
нарушение аффективного равновесия, что по сути предшествует противоположению
Я и Мы, как и всем моральным оценкам.
Тут, однако, необходимо встает вопрос: по-прежнему ли это глупость,
связано ли это с глупостью хоть как-то?
Досточтимые слушатели! Никто в этом не сомневается! Но, прежде чем
ответить на вопрос, давайте переведем дух и рассмотрим один симпатичный
пример! Мы все, хотя главным образом мы - мужчины и, в особенности, все
известные писатели, знакомы с дамой, страстно желающей поверить нам роман
своей жизни, душа ее, судя по всему, постоянно участвовала в интереснейших
перипетиях, из чего, однако, не воспоследовало никаких триумфов, и вот их-то
она ожидает только лишь от нас. Глупа ли эта дама? Нечто, вытекающее из
житейского опыта, обычно подсказывает нам: "Да, она глупа!" Но как
вежливость, так и справедливость требуют добавить, что глупа она не совсем и
не всегда. Она много говорит о себе, и вообще - много говорит. Она очень
уверенно судит обо всем. Она тщеславна и беззастенчива. Частенько она
поучает нас. Как правило, у нее не ладятся сердечные дела, короче, жизнь не
так уж благосклонна к ней. Но разве нет других, в отношении которых все или
большинство из сказанного было бы справедливо? К примеру, много говорить о
себе - это ведь порок и эгоистов, и беспокойных людей, и отчасти даже
меланхоликов. А все вместе - замечательно верно в отношении молодежи: у нее
прямо-таки болезнь роста много говорить о себе, хвастаться, поучать и не
находить себе места в жизни, одним словом, точно так же поступать неразумно
и нарушать приличия, не становясь при этом глупой и глупее, чем она есть, по
вполне естественной причине: потому, что она еще не поумнела!
Дамы и господа! Хотя суждение тривиального сознания и свойственного ему
знания людей и верны по преимуществу, все же обычно не вполне. Они сложились
не на основе подлинного изучения, но являются всего лишь выражением
внутреннего согласия или неодобрения. Стало быть, и этот пример только
подтверждает, что нечто может быть глупым, но не обязательно является
таковым, что значение путают с ситуацией, в которой оно проявляется и что
глупость столь основательно перепуталась со всем на свете, что нигде не
торчит и кончика нитки, потянув за который можно было бы одним махом
размотать весь клубок. Даже глупость и гениальность нерасторжимо связаны, а
запрет на пустословие человечество обходит своеобразным способом: при помощи
поэта. Ему позволительно говорить от лица человечества, что он вкусно
покушал или что солнце светит в небе, он может откровенничать, делать
признания, выбалтывать тайны, без зазрения совести сводить личные счеты (по
крайней мере, так поступают многие поэты!); все выглядит совершенно так, как
если бы человечество при помощи данного исключения обходило свои собственные
запреты. В этом случае оно может неустанно говорить о себе и уже миллионы
раз пересказало устами поэтов одни и те же истории и происшествия, просто
меняя антураж, но не извлекая для себя никаких уроков. Используя таким
образом своих поэтов и приспосабливая их к подобному использованию, разве не
может оно быть заподозрено в глупости? Что до меня, так я ни в коем случае
не считаю это невозможным.
Во всяком случае, между формами проявления глупости и аморальности -
понимая последнюю в более широком, не употребляющемся сегодня более
значении, подразумевающем почти то же самое, что бездуховность, но не
бестолковость - имеются перепутавшиеся друг с другом сходство и различие.
Вне всякого сомнения, связь их походит на то, о чем И. Э. Эрдман говорит в
одном из важных мест своего доклада, упомянутого ранее, а именно, что
жестокость есть "сфера практического применения" глупости. Им сказано:
"Слова... - не единственное проявление состояния духа. Равным образом оно
проявляется в действиях. Как и глупость. Не только быть глупым, но и глупо
вести себя, делать глупости" - т. е. "практическое применение" глупости -
или "глупость в действии" - это мы и называем жестокостью". Приведенное
тонкое суждение означает не менее, чем то, что глупость есть порок чувств -
ведь жестокость является именно таковым! А это прямо ведет к тому
"расстройству аффекта" и "нарушению аффективного равновесия", на которое мы
уже намекали ранее, не найдя им объяснения. Объяснения, заключающегося в
словах Эрдмана, тоже не вполне достаточно, поскольку мало того, что оно
метит во всего лишь грубого неотесанного индивида в противоположность
"образованному" и в ни в коей мере не охватывает все формы проявления
глупости; жестокость к тому же - не просто глупость, а глупость - не только
жестокость, и необходимо, следовательно, дать дополнительное объяснение
связи аффекта и ума, раз в совокупности они дают "прикладную глупость". Вот
что надо разъяснить в первую очередь и, вероятно, вновь на примерах.
Если возникает необходимость в точном определении глупости, то прежде
всего следует отвергнуть ту точку зрения, согласно которой глупость есть
исключительно или по преимуществу недостаток ума, хотя, как отмечалось
ранее, наше наиболее распространенное представление о ней - это, видимо,
представление о неспособности к многообразной деятельности, на худой конец -
о духовной и физической ущербности. Тому есть выразительный пример в говорах
нашей родины: обозначение тугоухости, т. е. физического недостатка, словом
"derisch" или "terisch", что, очевидно, означает "torisch", т. е.
"придурковатый", и, следовательно, родственно глупости. Точно так же, как в
этом случае, упрек в глупости делается народом и в других. Если участник
спортивных состязаний в решающий момент снижает темп или допускает ошибку,
то говорит потом: "Я как одурел!" или: "У меня голова пошла кругом!", хотя
роль головы при плавании или боксе может расцениваться как весьма
неопределенная. Дети и спортсмены равным образом зовут глупым всякого, кто
неуклюж, будь он хоть сам Гельдерлин. Есть к тому же деловые отношения,
вступая в которые тот, кто не хитер и не бессовестен, прослывет дураком. В
общем и целом, все это глупости относительно премудрости более древней, чем
та, что в чести ныне; если мои сведения достоверны, то в древнегерманское
время не только моральные представления, но и понятие о том, что такое
сведущий, опытный, мудрый, т. е. об умственной деятельности, было связано с
войной и сражениями. Так что всякой премудрости - своя глупость, даже
зоопсихология установила на основании тестов на сообразительность, что
каждому "удачливому типу" соответствует свой "глупый тип".
Таким образом, если заняться поисками наиболее общего определения ума,
то на основании подобных параллелей сложится, скорее всего, определение
прилежания, а все то, что не прилежно, можно при случае назвать глупым. Так
оно и в действительности, если только не называют умом прилежание, присущее
глупости. А какой тип прилежания выходит вперед и отвечает в каждую
конкретную эпоху понятиям ума и глупости, зависит от ситуации. В периоды
личной незащищенности понятию ума будут соответствовать коварство, насилие,
острота мысли и физическая ловкость, в периоды же духовности - к сожалению,
вынужден добавить: буржуазной - их место занимает работа ума. Вернее, это
должна быть духовная работа высшего порядка, но ход вещей отдал предпочтение
достижениям рассудка, что и запечатлено на пустом лице делового человека под
тупым его лбом. Вот и получилось, что сегодня ум и глупость, словно иначе и
быть не может, соотносятся с рассудком и степенью прилежности, хоть это и
достаточно односторонний подход.
Изначально связанное с понятием глупости общее представление о
неприлежности (или негодности) - как в связи с неприлежностью ко всему, так
и с любой конкретной неприлежностью - влечет за собой достаточно
впечатляющие последствия, а именно: "глупый" и "глупость", являясь общими
понятиями для обозначения негодности, могут употребляться вместо любого
слова, обозначающего ее частный случай. Это - одна из причин, по которым
взаимные упреки в глупости получили сегодня столь широкое распространение.
(С другой же стороны - и того, что это понятие так сложно отграничить от
других, как явствует из наших примеров). Стоит взглянуть на замечания,
оставленные на полях более или менее претенциозных романов, достаточно долго
простоявших на полках публичных библиотек: оставаясь наедине с писателем,
читатель с особой охотой выражает свои оценки посредством слова "глупо!" или
таких его эквивалентов, как "чушь!", "бред!", "невероятная глупость!" и т.
п. Равным образом это - первый возглас возмущения, когда зритель на
спектакле или выставке сплоченно выступает против деятелей искусства и
возмущается. Заслуживает упоминания и слово "халтура", поскольку в качестве
первой оценки оно полюбилось художникам, как никакое другое. Впрочем,
сколько мне известно, едва ли можно определить его суть и употребление,
разве что через глагол "халтурить", который в разговорной речи означает
примерно "отдавать за бесценок" или "делать дешевку". "Халтура", стало быть,
означает бросовый товар или товар по бросовым ценам, и я абсолютно уверен,
что именно это самое и имеется в виду, естественно, применительно к духовной