Неизвестен Автор. Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля

   А что если пойти в милицию, извиниться, рассказать попросту и по порядку, объяснить?
   Так, мол, и так. Сами видите - существо из другого мира. Не из Африки, не из Индии и даже не с Марса или какой-нибудь вашей Венеры, а еще дальше, еще недоступнее. У вас даже названий таких нет, да и я сам - разложите передо мною все имеющиеся в наличии звездные карты и планы - не найду, честное слово, не найду, куда же задевалась та великолепная точка, из которой я родом.
   Во-первых, не специалист я в астрономическом деле. Ехал - пока везли. Во-вторых, совсем иная картина, и не узнать мне родимого неба по вашим книгам-бумагам. Я и сейчас - выйду ночью на улицу, подыму голову и вижу: опять не то! И в каком направлении мне надо грустить, тоже неизвестно. Может, отсюда не видать не только моей земли, но и моего солнца. Может, оно по ту сторону Галактики числится. Не разобрать!
   Не подумайте, пожалуйста, что я прибыл сюда с какой-нибудь задней целью. Переселение народов, борьба миров, пятое-десятое. Я вообще не военный, не ученый, не путешественник, и профессия моя - счетовод, здешняя, разумеется, о старой лучше не поминать - все равно ничего не поймем.
   И лететь мы ни в какие пространства не собирались, а просто ехали, выражаясь примитивно, на курорт. А по дороге - происшествие, ну, скажем, метеорит, чтобы было доступнее, ну, падаем, лишенные поддержки, неизвестно куда, падаем семь с половиной месяцев - только не ваших месяцев, а наших и в силу чистой случайности попадаем сюда.
   Очнулся, гляжу - попутчики мои погибли. Похоронил их, как положено, и начал приспособляться.
   А вокруг - экзотика, невнятица. В небе луна горит, большущая, желтая, но зато в единственном числе. Воздух - не тот, свет - не тот, тяготение всякое, давление тоже не очень соответствуют. Да что говорить! Какая-нибудь элементарная елка в моем нездешнем восприятии - все равно что для вас дикобраз.
   Куда деваться? Пить-есть надо. Конечно - не человек, не зверь, и, пожалуй, склонен скорее всего - из того, что у вас имеется, - к растительному царству, но тоже обладаю своими первичными потребностями. Мне, в первую очередь, вода нужна, за неимением лучшей влаги, и желательно - определенной температуры, да чтоб к воде - время от времени - недостающие соли. К тому же чувствую в окружающей атмосфере возрастающее похолодание. А вы сами знаете, какие в Сибири морозы.
   Делать нечего, пришлось мне леса покинуть. Я уже к людям из кустиков несколько дней присматривался. Сразу понял, что разумные твари, но боялся в первый момент, что съедят. Задрапировался кое-какими тряпками (тогда и состоялась моя первая кража, извинительная в создавшейся ситуации) и выхожу из кустиков с приветливым видом.
   Якуты - народ гостеприимный, доверчивый. У них я и освоил простейшие человечьи навыки, а потом перебрался в более цивилизованные края. Изучил язык, постиг науки, преподавал арифметику в средней школе города Иркутска. Одно время в Крыму обитал, но вскоре уехал оттуда по климатическим причинам: летом припекает излишне, а зимой - недостаточно, и все равно нужна квартира с паровым отоплением. А эти удобства в 20-е годы были там в редкость и стоили большие деньги - не по карману. Вот и поселился в Москве... Вот и живу...
   Кому угодно рассказывай эту печальную повесть, в самой что ни на есть популярной форме - ведь не поверят, ни за что не поверят. Если б я хоть плакать мог по мере своего рассказа, а то смеяться кое-как научился, а плакать - не умею. Сочтут безумцем, фантазером, да еще к судебной ответственности могут привлечь: фальшивый паспорт, Подделка подписей и печатей и прочие незаконные действия.
   А если даже - вопреки рассудку - поверят, - будет еще хуже.
   Съедутся со всех концов академики всех академий - астрономы, агрономы, физики, экономисты, геологи, филологи, психологи, биологи, микробиологи, химики и биохимики, изучат до последнего пятнышка, ничего не забудут. И все только спрашивают, выпытывают, рассматривают, извлекают.
   В миллионных тиражах разойдутся обо мне диссертации, кинофильмы и поэмы. Дамы станут красить губы зеленой помадой и заказывать шляпки в виде кактуса или по крайней мере фикуса. И все горбуны - несколько лет - будут пользоваться у женщин колоссальным успехом.
   Названием моей родины назовут автомобильные марки, а моим именем сотни новорожденных младенцев, не говоря уже об улицах и собаках. Я стану известен, как Лев Толстой, как Гулливер и Геркулес. И Галилео Галилей.
   Но при всем этом общенародном внимании к моей скромной особе никто ничего не поймет. Как же понять меня им, если сам я на их языке никак не могу выразить свою бесчеловечную сущность. Все верчусь вокруг да около и метафорами пробавляюсь, а как дойдет дело до главного - смолкаю. И только вижу плотное, низкое - ГОГРЫ, слышу быстрое - ВЗГЛЯГУ и неописуемо прекрасное ПХЕНЦ осеняет мой ствол. Все меньше и меньше этих слов остается в увядающей памяти. Звуками человеческой речи лишь приблизительно можно передать их конструкцию. И если обступят лингвисты и спросят, что это такое, я скажу только: ГОГРЫ ТУЖЕРОСКИП и разведу руками.
   Нет, уж лучше буду влачить одинокое инкогнито. Раз появился такой специфический, так и существуй незаметно. И незаметно умри.
   А то, когда я умру, - а я скоро умру, - они заспиртуют меня в большую стеклянную банку и выставят на обозрение в зоологическом музее. И проходя вереницами, начнут содрогаться от страха и, чтоб подбодрить себя, станут смеяться нахально, оттопыривать брезгливые губы: "Ах, какой ненормальный, какой некрасивый ублюдок!"
   А я не ублюдок! Если просто другой, так уж сразу ругаться? Нечего своими уродствами измерять мою красоту. Я красивее вас и нормальнее. И всякий раз как гляжу на себя, наглядно в том убеждаюсь.
   Перед тем, как мне заболеть, сломалась ванна. Я узнал о несчастье поздно вечером и понял, что это Кострицкая, чтобы мне досадить. От бедной Вероники помощи не ожидалось. Вероника обиделась на меня после того инцидента, когда она предложила самое лучшее, с человеческой точки зрения, что у нее в запасе имелось, а я вместо этого пошел гулять.
   Теперь - сквозь стенку - до меня иногда долетали ее воздушные поцелуи с одним актером из театра Станиславского, с которым они поженились. Я был искренне рад за нее и даже послал к свадьбе, анонимный торт за 16 рублей с ее инициалами и вензелями, выполненными шоколадом.
   Но есть мне хотелось невероятно, а ванну повредила Кострицкая, чтобы меня погубить, и дырку, из которой струится вода, - в ожидании починки забили деревянной пробкой, и вода не текла. Поэтому, когда все улеглись, и с этажа, что надо мной, и с этажа, что подо мной, а также с боков донесся умеренный храп, я снял с гвоздя Вероникино корыто, которое висит в нашей уборной среди других соседских корыт. Оно гремело, как гром, пока я волок его по коридору, и в нижнем этаже, под полом, кто-то переехал храпеть. Но я довел свой труд до конца, вскипятил чайник на кухне, набрал ведро холодной воды и все это снес к себе в комнату, и заперся на задвижку. А в замочную скважину сунул ключ.
   Как приятно скинуть одежды, снять парик, оторвать ушные раковины из настоящей гуттаперчи и отстегнуть ремни, стягивающие спину и грудь. Мое тело раскрылось, точно пальма, принесенная в свернутом виде из магазина. Все члены, затекшие за день, ожили и заиграли.
   Я установился в корыте, одной рукою схватил губку, чтобы размазывать воду по всем сухим местам, другой - чайник. А в третью руку взял кружку с холодной водой и, добавив туда кипятку, попробовал оставшейся четвертой рукой, не слишком ли горячо получилось. До чего удобно!
   Кожа хорошо всасывала драгоценную жидкость, льющуюся на меня с высоты из эмалированной кружки, и, утолив первый голод, я решил осмотреть себя повнимательнее, чтобы смыть нездоровую слизь, выступившую из пор и застывшую кое-где сухими лиловыми сгустками. Правда, мои глаза на руках и ногах, на темени и на затылке начали заметно слабеть, скрытые в дневное время жесткой одеждой и накладной шевелюрой. Один глаз ослеп еще в 34 году, натертый правым ботинком. Было трудно с должной тщательностью произвести осмотр.
   Но я вертел головой, не ограничиваясь полукружием - жалкой ставосьмидесятиградусной нормой, отпущенной человеческой шее, я заморгал всеми глазами, какие были в сохранности, разгоняя усталость и мрак, и мне удалось увидеть себя со всех сторон - сразу в нескольких ракурсах. Какое это увлекательное зрелище, к сожалению, теперь доступное мне лишь в редкие ночные часы. Стоит воздеть руку, и видишь себя с потолка, так сказать, возвышаясь и свешиваясь над собою. И в то же самое время - остальными глазами - не упускать из виду низ, тыл и перед - все свое ветвистое и раскидистое тело.
   Может быть, не живи я на чужбине тридцать два года, мне бы и в голову не пришло любоваться своею внешностью. Но здесь я единственный образчик той утраченной гармонической красоты, что зовется моею родиной. Что же мне делать еще на земле, если не восхищаться собой?
   Пусть моя задняя рука скрючилась от постоянной необходимости изображать человеческий горб! Пусть на моей передней руке, искалеченной ремнями, уже отсохло два пальца, а мое старое тело потеряло прежнюю гибкость! Все равно, я красив! пропорционален! изящен! вопреки утверждениям всех завистников и критиканов.
   Так рассуждал я, поливая себя из кружки, - в ту ночь, когда Кострицкая задумала меня убить посредством сломанной ванны. А наутро я заболел, должно быть, простудившись в корыте, и началось самое трудное время в моей жизни.
   Я лежал полторы недели на своем жестком диване и чувствовал, как высыхаю. У меня не было сил сходить за водой на кухню. Мое тело, туго спеленатое в человекоподобный кулек, онемело и затекло. Засохшая кожа потрескалась. А я не мог приподняться и ослабить путы, острые, будто из проволоки.
   Так прошло полторы недели, и никто ко мне не входил.
   Я представлял себе, как после моей смерти обрадованные соседи позвонят в поликлинику. Приедет участковый врач констатировать летальный исход, наклонится над диваном, разрежет хирургическими ножницами одежды, бинты и ремни и отпрянет в ужасе от дивана, и велит поскорее доставить мой труп в самый лучший, в самый большой анатомический театр.
   Вот она - банка со спиртом, жгучим, как духи Кострицкой! В ядовитую ванну, в стеклянный склеп, в историю, в назидание потомкам - на вечные времена - погружают меня - урода, наиглавнейшего урода Земли.
   Тогда я застонал, сначала тихо, потом громче, ненавистным и неизбежным человеческим языком. "Мама, мама, мама", - стонал я, подражая интонации плачущего ребенка - в расчете пробудить жалость в том, кто бы меня услышал. И призывая на помощь в течение двух часов, я поклялся, если только выживу, сохранить до конца свою тайну и не дать в руки врагам на растерзание и глумление последний клочок моей родины - мое прекрасное тело.
   Вошла Вероника. Она заметно похудела, и взгляд ее, очищенный от любви и обиды, был ясен и равнодушен.
   - Воды! - прохрипел я.
   - Если вы больны, - сказала Вероника, - вам надо раздеться и смерить температуру. Я вызову врача. Вам поставят банки.
   Врач! Банка! Раздеться! Не хватало еще, чтобы она трогала мой лоб, прохладный, как комнатный воздух, и щупала раскаленными пальцами несуществующий пульс! Но, поправляя подушку, Вероника брезгливо отдернула руку, прикоснувшуюся к моему парику. Должно быть, мое тело возбуждало в ней, как в прочих людях, лишь одно отвращение.
   - Воды! Христа ради воды!
   - Вам сырой или кипяченой?
   Наконец она ушла и вернулась с графином. И протирая запыленный стакан с той задумчивой медлительностью, которую я принял бы за месть с ее стороны, если бы не знал, что она ничего не знает, Вероника сказала:
   - Я ведь на самом деле любила вас, Андрей Казимирович. Мне понятно: это была любовь - как бы вам объяснить? - любовь из жалости... Жалость к одинокому искалеченному человеку, простите за откровенность. Но я пожалела вас настолько... не замечать... физические изъяны... Вы мне казались, Андрей Казимирович, самым красивым человеком на земле... самого... человека. И когда вы так жестоко посмеялись... Покончить с собой... Любила... не скрывая, скажу... достойный человек.. Опять полюбила... А теперь даже благодарна... Полюбила... Человека... Человеческим... человечность... как человек человеку...
   - Вероника Григорьевна, - перебил я ее, не в силах терпеть более. Прошу вас. Поскорее. Воды.
   - Человек... векочел... чекелов... кеволеч... человек...
   - Воды! Воды!
   Вероника наполнила стакан и вдруг поднесла его к самому моему рту. Мои вставные зубы стучали о стекло, но я не решался принять эту жидкость внутрь: меня поливать требуется, как цветок или яблоню - сверху, а не через рот.
   - Пейте же, пейте! - настаивала Вероника. - Вы же просили воды...
   Отбросил, рванулся и, чувствуя, что пропадаю, сел. Вода текла изо рта на диван. Мне удалось поймать несколько капель в подставленную сухую ладонь.
   - Дайте графин и уходите, - приказан я со всей твердостью, на какую был способен. - Оставьте меня в покое! Я сам напьюсь.
   Из глаз Вероники ползли длинные слезы.
   - За что вы меня ненавидите? - спросила она. - Что я вам сделала? Вы сами не приняли моей любви, отказались от жалости... вы просто злой, нехороший, вы очень плохой человек, Андрей Казимирович.
   - Вероника! Если еще осталось у вас хоть несколько капель жалости, уйдите, прошу вас, умоляю, уйдите, оставьте меня одного.
   Она вышла, согнувшись. Тогда я расстегнул рубашку и сунул графин за пазуху - горлышком вниз.
   4
   Беготня и суматоха в природе. Все в нервозе. Торопливо лезут листья. Отрывисто поют воробьи. Дети спешат на экзамены в школы и в техникумы. Голоса нянек на дворе визгливы, истеричны. И воздух - с душком. Повсюду - в небольшой дозировке - растворен запах Кострицкой. Даже кактусы на подоконнике по утрам пахнут лимоном. Не забыть - перед отъездом кактусы подарить Веронике.
   Боюсь, последняя болезнь меня доконала. Она не только сломила тело, но искалечила душу. Странные желания порой посещают меня. То тянет в кино. То хочется сыграть в шашки с мужем Вероники Григорьевны. Говорят, он отлично играет в шашки и в шахматы.
   Перечел свои записки и остался недоволен. Здесь в каждой фразе влияние чужеродной среды. Кому нужна эта болтовня на местном диалекте? Не забыть и сжечь перед отъездом. Ведь людям, я не собираюсь показывать. А наши все равно не прочтут и ничего обо мне не узнают. Наши и не залетят никогда в такую несусветную даль, в такую дичь.
   Мне все труднее становится припоминать прошлое. От родного языка уцелело только несколько слов. Я даже думать разучился по-своему, а не только писать и говорить. Что-то прекрасное - помню, а что именно - сам не знаю.
   Иногда мне кажется, что у меня на родине остались дети. Этакие пышные кактусята. Не забыть отдать Веронике. Теперь они, должно быть, большенькие. Вася ходит в школу. Почему в школу? Он - уже взрослый, солидный. Стал инженером. А Маша вышла замуж.
   Господи! Господи! Я, кажется, становлюсь человеком!
   Нет ! Не для того я мучился тридцать два года, не для того страдал зимою без воды на жестком диване. Зачем было выздоравливать, если не с единственной целью: как станет тепло - укрыться в тихое место и умереть без скандала? Только так и можно сберечь, что еще осталось.
   Все готово к отъезду: плацкартный билет до Иркутска, бидон для воды, изрядная сумма денег. Почти вся зимняя пенсия на сберкнижке хранится. Не тратился ни на шубу, ни на трамваи-троллейбусы. За все время в кино не был ни разу. А за квартиру бросил платить уже третий месяц. Всего - 1657 рублей.
   Послезавтра, когда улягутся, уйду незаметно из дому - в такси - и на вокзал. А там ту-ту! и поминай, как звали. Леса, леса, зеленые, как тело матери, примут и укроют меня.
   Уж как-нибудь доберусь. Частично лодку нанять. Примерно 350 километров. А все по реке. Вода под боком. Хоть три раза в день обливайся.
   Яма была. Разыщу. Мы яму пробили, когда упали. Обложить дровами. Можжевельник - что порох. Усядусь в яму, развяжусь, распояшусь и стану ждать. И чтоб ни одной человеческой мысли, ни одного слова на чужом наречии.
   А как начнутся заморозки и пойму, что время приспело, - одной спички хватит. Ничего не останется.
   Но до этого будет долго. Будет много теплых, много добрых ночей. И в летнем небе - много звезд. Какая из них? - неизвестно. Буду на все смотреть - вместе и поочередно - смотреть во все глаза. Какая-нибудь да моя.
   О Родина! ПХЕНЦ! ГОГРЫ ТУЖЕРОСКИП! Я иду к тебе. ГОГРЫ! ГОГРЫ! ГОГРЫ! ТУЖЕРОСКИП! ТУЖЕРОСКИП! БОНЖУР! ГУТЕНАБЕНД! ТУЖЕРОСКИП!
   БУ-БУ-БУ!
   МЯУ-МЯУ!
   ПХЕНЦ!
   1957
   СУД ИДЕТ
   Пролог
   Когда не хватало сил, я влезал на подоконник, высовывал голову в узкую форточку. Внизу шлепали калоши, детскими голосами кричали кошки. Несколько минут я висел над городом, глотая сырой воздух. Потом спрыгивал на пол и закуривал новую папиросу. Так создавалась эта повесть.
   Стука я не расслышал. Двое в штатском стояли на пороге. Скромные и задумчивые, они были похожи друг на друга, как близнецы.
   Один осмотрел мои карманы. Листочки, разбросанные по столу, он собрал аккуратно в стопку и, послюнявив пальцы, насчитал семь бумажек. Должно быть, для цензуры он провел ладонью по первой странице, сгребая буквы и знаки препинания. Взмах руки - и на голой бумаге сиротливо копошилась лиловая кучка. Молодой человек ссыпал ее в карман пиджака.
   Одна буква - кажется, "з", - шевеля хвостиком, быстро поползла прочь. Но ловкий молодой человек поймал ее, оторвал лапки и придавил ногтем.
   Второй тем временем заносил в протокол все детали моей интимной жизни. Он выстукивал стены, рылся в белье и даже носки выворачивал наизнанку. Мне было стыдно, как на медицинском осмотре.
   - Вы меня арестуете?
   Двое в штатском застенчиво потупились и не отвечали. Я не чувствовал за собою вины, но понимал, что сверху виднее, и покорно ждал своей участи.
   Когда все было кончено, один из них взглянул на часы:
   - Вам оказано доверие.
   Стена моей комнаты стала светлеть и светлеть. Вот она сделалась совсем прозрачной. Как стекло. И я увидел Город.
   Подобно коралловым рифам возвышались здания Храмов и Министерств. На шпилях многоэтажных строений росли ордена и бляхи, гербы и позументы. Лепные, литые, резные украшения, сплошь из настоящего золота, покрывали каменные громады. Это был гранит, одетый в кружево, железобетон, разрисованный букетами и вензелями, нержавеющая сталь, обмазанная для красоты кремом. Все говорило о богатстве людей, населяющих Великий Город.
   А над домами, среди разодранных облаков, в красных лучах восходящего солнца, я увидел воздетую руку. В этом застывшем над землей кулаке, в этих толстых, напитых кровью пальцах была такая могучая, несокрушимая сила, что меня охватил сладкий трепет восторга. Зажмурив глаза, я упал на колени и услышал голос Хозяина. Он шел прямо с небес и звучал то как гневные раскаты артиллерийских орудии, то как нежное мурлыканье аэропланов. Двое в штатском замерли, вытянув руки по швам.
   - Встань, смертный. Не отвращай взора от Божьей десницы. Куда бы ты ни скрылся, куда бы ни запрятался, всюду настигнет она тебя, милосердная и карающая. Смотри!
   От парящей в небе руки упала громадная тень. В том направлении, где она пролегла, дома и улицы раздвинулись. Город открылся, как пирог, разрезанный надвое. Виднелась его начинка: комфортабельные квартиры с людьми, спящими попарно и в одиночку. По-младенчески чмокали губами большие волосатые мужчины. Загадочно улыбались во сне их упитанные жены. Равномерное дыхание подымалось к розовеющему небу.
   Только один человек не спал в этот утренний час. Он стоял у окна и смотрел на Город.
   - Ты узнал его, сочинитель? Это он - твой герой, возлюбленный сын мой и верный слуга - Владимир.
   Божественный баритон гудел у моего уха.
   - Следуй за ним по пятам, не отходи ни на шаг. В минуту опасности телом своим защити. И возвеличь!
   Будь пророком моим! Да воссияет свет, и содрогнутся враги от слова, сказанного тобой!
   Голос умолк. Но стена моей комнаты оставалась прозрачной, как стекло. И кулак, застывший в небе, висел надо мною. Еще исступленней был его взмах, толстые пальцы побелели от напряжения. А человек все стоял у окна, глядя на спящий Город. Вот он застегнул мундир и поднял руку. Она казалась маленькой и слабой рядом с Божьей десницей. Но жест ее был столь же грозен и столь же прекрасен.
   Глава I
   Гражданин Рабинович С. Я., врач-гинеколог, произвел незаконный аборт. Перелистывая следственные материалы, Владимир Петрович Глобов брезгливо морщился. Работа была закончена, давно рассвело, и вдруг, напоследок, вылезает этот неприличный субъект - в потрепанной папке без номера, с фамилией из анекдота. Для должности городского прокурора - дело незаслуженно мелкое.
   Ему уже приходилось как-то обвинять одного Рабиновича, а может быть двух или трех. Разве их упомнишь? Что по своей мелкобуржуазной природе они враждебны социализму, - понимал теперь каждый школьник. Разумеется, бывали исключения. Илья Эренбург, например. Но зато с другой стороны - Троцкий, Радек, Зиновьев, Каменев, критики-космополиты... Какая-то врожденная склонность к предательству.
   В сердце покалывало. Владимир Петрович расстегнул мундир и, скосив глаз, посмотрел на грудь - под левый сосок. Там, рядом с рубцом от кулацкой пули, виднелось синее сердце, пронзенное стрелой. Он погладил давнюю, с юных лет, татуировку. Сердце, проколотое стрелой, истекало бледно-голубой кровью. А другое - приятно ныло от усталости и забот.
   Прежде чем отойти ко сну, прокурор постоял у окна, озирая город. Улицы были еще пусты. Но милиционер на перекрестке, как это заведено, точным взмахом руки управлял всем движением. По знаку дирижерской палочки невидимые толпы то застывали, как вкопанные, то стремительно бросались вперед.
   Прокурор застегнулся на все пуговицы и поднял руку. Он чувствовал: "С нами Бог!" И думал: "Победа будет за нами".
   Дождь тек по лицу. Носки прилипали. Жду не больше пяти минут, - решил Карлинский и, не выдержав, пошел прочь.
   - Куда же вы, Юрий Михайлович?
   Посреди мокрого сквера Марина была неправдоподобно суха.
   - Вот они каковы - современные рыцари, - говорила Марина, властно и ласково улыбаясь. - Идите же скорее сюда!
   И очертила рядом, под зонтиком, уютное сухое местечко
   - Добрый день, Марина Павловна. Я думал - вы не придете. Уже милиционер стал беспокоиться: не собираюсь ли я взорвать памятник Пушкину, пользуясь ненастной погодой
   Марина смеялась:
   - Во-первых, мне надо позвонить по телефону.
   Дождь бил в асфальт и отскакивал. Площадь пузырилась и текла. Они бросились через нее, пересекая воду и ветер. Телефонная будка была островом в океане. Юрий незаметно вытер руки о талию своей спутницы.
   - От вас пахнет мокрой тряпкой, - возразила Марина. Он не успел обидеться - она уже набрала номер и произнесла: - Хэлло!
   - Хэлло, - решительно повторила она певучее заграничное слова. На верхней ноте ее голос капризно затрепетал.
   - Володя, это ты? Я плохо тебя слышу.
   Чтобы лучше слышать, она придвинулась к Юрию. Он чувствовал душистую теплоту ее щеки.
   - Говори громче! Что, что? Обедайте без меня. Я вернусь нескоро, поем у подруга.
   Трубка беспомощно булькала. Это муж на том конце провода пытался протестовать. Тогда Юрий взял руку Марины и поцеловал. Он прощал ей все обиды - и размякшие от воды штиблеты, и то, что недотрога. Ее голос извивался, как змея.
   - Вечером изволь идти на концерт. Без меня. Очень тебя прошу... Объясню после... Что ты говоришь? А-а-а... Я тебя - тоже.
   Она предавала его - глупого наивного мужа. Эй ты, прокурор! издевался Карлинский. - Слышишь? Она говорит, "тоже", чтобы не сказать "целую". Это потому, что я! я! стою рядом и трогаю ее ладонь.
   - Чему вы так радуетесь? - удивилась Марина, повесив трубку.
   А Карлинский, казалось, и в самом деле собирался оправдать ее прогнозы:
   - Марина Павловна, я давно хотел задать вам один нескромный вопрос...
   - Да, пожалуйста, хоть два, - разрешила она заранее усталым голосом.
   Ты - дьявол, но я тебя перехитрю, - успел подумать Юрий. И вкрадчивым тоном спросил:
   - Марина Павловна, вы верите в коммунизм?.. И еще второй, с вашего разрешения: вы любите мужа?
   - Черт, уже прервали! - Владимир Петрович подышал немного в искусственную телефонную тишину. Марина не отзывалась. За стеной Сережа спрягал немецкие глаголы.
   - Сергей, поди сюда.
   - Ты меня звал, отец?
   - Прежде всего, здравствуй.
   - Здравствуй, отец.
   - Учишься? А я уже наработался. Всю ночь, до утра, как проклятый, сидел... Слушай, составь мне компанию. Выходной день как-никак. Поболтаем, потом на машине прокатимся. Вечером - на концерт махнем. Согласен?
   - А Марина Павловна?
   - Мать - у подруги. По рукам, что ли?
   Сережа не возражал.
   - Хочу я спросить, Сергей... В среду, на родительском собрании, много про тебя говорили. Хвалили, как полагается. Ну, а после учитель истории как его? - Валериан...
   - Валериан Валерианович.
   - Вот-вот, он самый. Отозвал меня в сторонку и шепчет: "Обратите внимание, уважаемый Владимир Петрович. Ваш сын, знаете ли, задает разные неуместные вопросы и вообще - проявляет нездоровый интерес".
   Прокурор помолчал и, не дождавшись ответа, как бы между прочим сказал :
   - Ты это, Сергей, насчет баб, что ли, интересуешься? Нестерпимый розовый свет ослепил Сережу. Будто