Страница:
Автор неизвестен
Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля
ЦЕНА МЕТАФОРЫ ИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ СИНЯВСКОГО И ДАНИЭЛЯ
СОДЕРЖАНИЕ
В. Каверин. Вместо предисловия
Г. А. Белая. "Да будет ведомо всем..."
ПРОЛОГ
Телеграмма Генерального секретаря Международного ПЕН-клуба
Телеграмма литераторов Дании
Телеграмма национального секретаря Филиппинского ПЕН-клуба
Телеграмма деятелей культуры Индии
Телеграмма итальянских деятелей культуры Михаилу Шолохову
Телеграмма писателей Мексики Михаилу Шолохову
Телеграмма писателей Чили Михаилу Шолохову
Гражданское обращение
Александр Гинзбург. Из письма Председателю Совета Министров СССР тов. Косыгину А. Н.
Дмитрий Еремин. Перевертыши
Это предательство
Таких не прощают
Их удел - презрение
Юрий Левин. Из письма в редакцию газеты "Известия"
Юрий Герчук. Письмо в редакцию газеты "Известия"
Владимир Корнилов, Лидия Чуковская. Письмо в редакцию газеты "Известия"
Зоя Кедрина. Наследники Смердякова
Ирина Роднянская. Письмо в Президиум Верховного Совета СССР
Вадим Меникер. Из письма в Московский городской суд
Л. З. Копелев. Письмо в юридическую консультацию № 1 Первомайского района г. Москвы
Письмо писателей Франции, Германии, Италии, США и Великобритании
НИКОЛАЙ АРЖАК
Говорит Москва
Руки
Человек из МИНАПа
Искупление
Вместо послесловия к прозе Николая Аржака: Анатолий Якобсон. Письмо в Московский городской суд
526
АБРАМ ТЕРЦ
В цирке
Ты и я
Квартиранты
Графоманы (Из рассказов о моей жизни)
Гололедица
Пхенц
Суд идет
Любимов
Что такое социалистический реализм
Вместо послесловия к прозе Абрама Терца: В.В.Иванов.
Заявление в юридическую консультацию
ВСТАТЬ: СУД ИДЕТ!
Арт Бухвальд. Просьба о помиловании
Юрий Феофанов. Тут царит закон
Юрий Феофанов. Изобличение
Юрий Феофанов. Пора отвечать
Последнее слово на суде Андрея Синявского
Последнее слово на суде Юлия Даниэля
Б.Крымов. Удел клеветников
Нет нравственного оправдания
Элен Пелетье-Замойская. Заявление агентству "Франс-Пресс"
Луи Арагон. По поводу одного процесса
В секретариате Московской писательской организации
Открытое письмо в редакцию
Сообщение АПН
Телеграмма ученых и писателей в Президиум XXIII съезда КПСС
Письмо 62 писателей
Из речи М. А. Шолохова на XXIII съезде КПСС
Лидия Чуковская. Открытое письмо Михаилу Шолохову
ЭПИЛОГ
Абрам Терц. Из романа "Спокойной ночи"
Анатолий Марченко. Из книги "Мои показания"
Юлий Даниэль. Письмо из лагеря в редакцию газеты "Известия"
Юлий Даниэль. На библейские темы
Варлам Шаламов. Письмо старому другу
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Я убежден, что сегодня трудно представить себе более дикое, в рамках цивилизованного мира, явление, чем "дело Синявского и Даниэля". Между тем позорное это событие - уголовный суд над художественной литературой произошло совсем недавно, двадцать с небольшим лет назад. Драма, разыгравшаяся в феврале 1966 года в здании Московского областного суда, представляет для современника огромный интерес - далеко не в последнюю очередь тем, что именно она, эта драма, и открывает собой так называемую эпоху застоя.
Наверное, в контексте нашей литературы, понесшей такие грандиозные, невосполнимые потери, пережившей гибель первоклассных своих писателей, случившееся с Андреем Синявским и Юлием Даниэлем может показаться незначительным происшествием. Семь лет несвободы одного, пять - другого. Пустяк - на фоне истории?..
Но мы не забыли этот пустяк. Оставивший болезненную трещину в общественном сознании, он вновь и вновь притягивает к себе внимание современников, оценивающих прошлое во имя справедливости и правды.
Прочитавший эту книгу может убедиться, что проза Даниэля-Аржака и Синявского-Терца, ставшая поводом к уголовному преследованию, выглядит, пожалуй, безобидными шаржами в сравнении с тем, что сегодня печатается в наших журналах.
И, наконец, история защиты двух литераторов, продолживших сатирическую традицию, почти угасшую, к сожалению, в наше время, чрезвычайно интересна сама по себе: с точки зрения истории русской литературы, это, насколько мне известно, единственный случай, когда искусство защищается от судебного преследования с помощью самого искусства.
Многие участники этого своеобразного юридического действа еще здравствуют и хранят в памяти события тех неполных четырех дней, решавших судьбы двух литераторов. Не забыты и предшествующие суду месяцы, когда сплоченная официальная кампания встретила сопротивление отдельных - стоит ли уточнять: лучших? - представителей советской интеллигенции. Вмешаться, повлиять, заступиться пытались Илья Эренбург, Корней Чуковский, Константин Паустовский, Арсений Тарковский, Виктор Шкловский, Белла Ахмадулина, Павел Антокольский, Юрий Нагибин, Булат Окуджава... Среди голосов защиты первоклассная статья Вяч. Вс. Иванова о сказовой традиции в истории русской литературы, причем эта довольно сложная проблема в его изложении доступна даже ребенку.
...30 декабря 1988 г. умер Юлий Маркович Даниэль. Горько говорить истину: мы уже немного запоздали с выпуском в свет этого очень нужного сегодняшнему читателю сборника.
В. Каверин
Г. А. Белая
"ДА БУДЕТ ВЕДОМО ВСЕМ..."
События, которые вошли в историю XX века как "процесс Синявского и Даниэля", раскололи русскую общественную жизнь 60-х годов надвое и надолго предопределили ее ход.
...В сентябре 1965 года, когда были арестованы Андрей Донатович Синявский и Юлий Маркович Даниэль, им было по сорок лет. Родившиеся в 1925 году, они оба, хотя и в разной мере, были опалены войной. Даниэль из школы ушел на фронт, воевал на 2-м Украинском и 3-м Белорусском фронтах, был тяжело ранен, по ранению - демобилизован, признан инвалидом. Синявский в 1945 году служил на военном аэродроме радиомехаником, домой вернулся в солдатской шинели. Оба стали филологами: Даниэль окончил Московский областной педагогический институт, Синявский - филологический факультет МГУ. К 1965 году у обоих уже было имя: Даниэль переводил на русский поэзию народов СССР, в Детгизе готовилась к печати его историческая повесть; Синявский работал в Отделе советской литературы Института мировой литературы им. А. М. Горького, преподавал в школе-студии МХАТа, широко и заметно печатался в "Новом мире", был выделен и отмечен А. Т. Твардовским.
Арест обоих был неожиданностью для людей моего поколения, пережившего как личную трагедию открывшуюся правду о сталинских временах. Идеалы наши были романтичны, мы были деятельны и верили в необратимость истории.
Процесс Синявского и Даниэля ударил прежде всего по этим представлениям.
Правда, предшествовавшее десятилетие уже не раз демонстрировало нам могущество консервативных тенденций: критика сталинских порядков становилась все глуше, а к середине 60-х годов практически сошла на нет. Но проснувшееся общество верило в силу слова, которое можно противопоставить несправедливости. В этом сказывалась утопичность мышления, но в этом же была заложена возможность действия. Альманах "Литературная Москва", где впервые прозвучали забытые имена М. Цветаевой, И. Катаева, И. Бабеля, где были напечатаны "Рычаги" А. Яшина, подвергся резкой критике "справа" - но вскоре появились "Тарусские страницы"... Выступлений в защиту Б. Пастернака было, конечно, не так много, как "писем трудящихся", требовавших изгнать его из страны, - но ведь были же... Очередное испытание общества на прочность - год 1964-й. Суд приговорил поэта Иосифа Бродского к высылке из Ленинграда сроком на пять лет за "тунеядство". Имя Фриды Вигдоровой, учителя, писателя, журналиста, сделавшей и предавшей гласности запись судебного процесса, навсегда вошло в нашу историю.
Когда осенью 1965 года разнесся слух об аресте Синявского и Даниэля, никто ничего не мог понять: причины ареста не оглашались, как, впрочем, и сам факт его; в чем состоял криминал - об этом тоже не было известно. Потом каким-то образом выяснилось, что "подпольный" - так его прозвали на Западе - писатель Абрам Терц и новомирский критик Андрей Синявский - это одно лицо. Даниэль же - не только Даниэль, а еще и Николай Аржак, автор повести, которую кто-то, кажется, слышал по заграничному радио. Поскольку никто ничего не читал (а кто читал, тот, видимо, помалкивал), то разговоры крутились вокруг известного: наличия псевдонимов и публикации на Западе. Забывшим (или не знавшим) демократическую традицию былых времен, когда писатель мог свободно выбрать себе любой псевдоним и свободно печатать свои произведения там, где хотел, - именно это вскоре было преподнесено как "измена родине" и "двурушничество" (первое время - тоже на уровне слухов).
Так еще до процесса создавалась своеобразная устная конфронтация: людей, знавших, в чем дело, но сознательно скрывавших это и давивших на общественное мнение, оперируя представлениями, сложившимися в сталинские времена; и людей, жаждавших свободы, уверенных в том, что презумпция невиновности у нас должна соблюдаться на деле, а не на словах, и потому открыто апеллирующих к Конституции. Все это прорвалось в декабре 1965 года, когда около двухсот человек вышли на Пушкинскую площадь с лозунгом "Уважайте Конституцию!" Демонстрация была разогнана.
Лишь в январе 1966 года узнали граждане нашей страны из официальных источников о "перевертышах", "оборотнях", "отщепенцах" Синявском и Даниэле. При этом газетные статьи писались вовсе не юристами-профессионалами, а доброхотами от литературы, специальными людьми, допущенными к информации и готовыми обслуживать предрешенное отношение к арестованным. Статья "Перевертыши" принадлежала одному из тогдашних секретарей Московского отделения Союза писателей Д. И. Еремину. Ничего не ведающим читателям была предложена окрошка из цитат, сопровождаемая словами, рассчитанными вызвать отвращение к "двум отщепенцам, символом веры для которых стало двуличие и бесстыдство". Чтобы подогреть читателя, призванного поверить Еремину на слово, в статье сообщалось, что "оба выплескивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное..." Но и этого казалось Еремину мало: в произведениях Синявского и Даниэля, сообщал он, содержался "призыв к террору".
Признаемся себе сегодня: только в обществе с неразвитым демократическим чувством можно верить таким словам, не требуя при этом документальных свидетельств; только в обществе, где неуважение к личности возведено в канон, можно писать о коллеге так, как писала работавшая в одном институте с А.Д.Синявским литературовед З. С. Кедрина. "Наследники Смердякова" - так называлась ее статья.
С первых же строк Кедрина пускала в действие испытанное оружие: на Западе "превозносят" "творения Терца", на Западе их объявляют "блестящим опытом сатиры... достойным лучших образцов русской традиции", а это уже само по себе что-нибудь да значит... Обещая поведать, что же все-таки крамольного было в этих "творениях", завлекая тем, что перед нею лежат, вот они, вашингтонские издания книг Абрама Терца и Николая Аржака, Кедрина, видно, не очень веря в силу своего пересказа, начала не с краткого изложения хотя бы сюжетов, хотя бы ситуаций, но - как привыкла - с априорного, предваряющего мнение читателя заключения: "Я прочитала эти книги внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю". Как бы спохватываясь, что нарушает элементарные правовые нормы, Кедрина оговаривалась, что она не претендует "на юридическое определение вины Аржака и Терца. Это дело судебных органов".
Дальше, все еще не говоря ни слова по существу, сотрудница ИМЛИ честно сообщала, что читать Синявского ей было очень трудно - из-за "символов, аллегорий и перекрестных взаимоперевоплощений персонажей". Так же откровенно она рассказывала читателю о своих сложностях при чтении повести H. Аржака "Говорит Москва". Беглый и тенденциозный пересказ сюжета был закончен вопросом, направленным на то, чтобы распалить читателя. "Обыкновенный фашизм, скажете вы? Да, обыкновенный фашизм", - заранее соглашалась с вами Кедрина. Удивительно ли, что Институт мировой литературы, не искавший своему коллеге общественного защитника, выдвинул для участия в процессе 3. С .Кедрину - в качестве общественного обвинителя?
Как ни стыдно, как ни горько признавать это сегодня, но отсутствие информации, кивки в сторону зловредного Запада, оскорбительные слова и словечки, обвинения в фашизме - все это сделало свое дело: по заводам и фабрикам, институтам и творческим союзам прокатилась волна возмущения против "перевертышей". 18 января, почти за месяц до процесса, газета "Известия" опубликовала первые "отклики трудящихся", Это было только начало... Газетная кампания не утихала несколько месяцев.
В порыве добровольного отречения от "отщепенцев" многие в ту пору говорили и писали о неожиданно новом для них лице Синявского и Даниэля. Эти признания могут остаться на совести говорящих, потому что не требовалось большой проницательности для того, чтобы представить себе позицию А. Синявского, например, по его новомирским статьям. Критик довольно уверенно и определенно очерчивал мир, который он не принимает и который ему кажется по меньшей мере странным. Так, в рецензии на сборник стихов Евг. Долматовского Синявский с недоумением цитировал мысли вслух лирического героя:
Как поступить?
Сказать иль промолчать,
Подставить лоб иль наносить удары,
Пока молчит центральная печать
И глухо шебуршатся кулуары?
Самому критику гораздо ближе был "раскованный голос" художника (так и называлась его рецензия в "Новом мире" на стихи Ахматовой) или стремление "воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия", "взглянуть на действительность и поэзию новыми глазами", как писал он в предисловии к сборнику Б.Пастернака "Стихотворения и поэмы", вышедшему почти в дни ареста в Большой серии "Библиотеки поэта".
Когда потом, на процессе, Синявский говорил о праве на свое художественное мироощущение, он знал, чей опыт за ним стоит и на какие образцы он опирается.
...Судебный процесс начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля.
Поскольку еще в 1948 году Советский Союз подписал "Всеобщую декларацию прав человека", принятую ООН, где статья девятнадцатая гласила, что "каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их", причем оговаривалось, что "это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами, независимо от государственных границ", то использование псевдонимов и пересылка рукописей за границу не могли быть вменены Синявскому и Даниэлю в вину. Их привлекли к суду по статье 70 Уголовного кодекса - за антисоветскую агитацию и пропаганду, распространение антисоветской литературы. В составе экспертной комиссии академик В. В. Виноградов, В. Г. Костомаров, Е. И. Прохоров, А. Л. Дымшиц.
Формально суд считался открытым; на самом деле пускали по пригласительным билетам, которые раздавались в учреждениях, выборочно. Масса народу - сочувствующие обвиняемым, да и просто любопытствующие - с раннего утра до поздней ночи толпилась возле здания суда, на Баррикадной улице.
С первых же заседаний стало ясно, чем обвиняемые вызвали столь резкое раздражение своих первых и на тот момент едва ли не единственных в Советском Союзе читателей: это была мера, глубина осмысления нашего социального устройства. Синявский и Даниэль критиковали не частные недостатки, не упущения и недочеты, но то, что мы сейчас называем словами Командно-Административная Система. "В 1960-61 годах, - говорил на процессе Ю.Даниэль, - когда была написана эта повесть ("Говорит Москва". - Г. Б.), я, и не только я, но и любой человек, серьезно думающий о положении вещей в нашей стране, был убежден, что страна находится накануне вторичного установления нового культа личности". Сюжет повести - объявление 10 августа Днем открытых убийств, мотивы, побуждающие людей внутренне оправдывать необходимость введения такой меры, пассивное отношение к насилию, конформизм, соглашательство, - все в повести изображено с нескрываемым сатирическим сарказмом. Это было непривычно, как непривычна была и та требовательность к себе, которая и сегодня не может не поразить читателя повести "Искупление". Даже под градом вопросов государственного обвинителя О. П. Темушкина Даниэль и не думал отрекаться от идеи покаяния перед жертвами репрессий, выраженной в повести с публицистической четкостью и остротой. Пытаясь быть понятым, Даниэль говорил о необходимости всеобщего внутреннего приобщения к трагическому опыту30-40-х годов. Ему казалось общественно важным искоренить в человеке страх, который старательно растят в людях "чиновники режима". Выступая на процессе, Даниэль продолжал тему, первооткрывателем которой, как сейчас видно, он был: тему искупления живыми вины перед павшими, погибшими, оклеветанными. В повести "Искупление", на которую часто ссылались судьи, он говорил то, что многие повторяют сегодня как новую, только что открывшуюся им истину: "тюрьмы внутри нас", "правительство не в силах нас освободить", "мы сами себя сажаем". Близостью голосов автора и героя усиливалась мысль, открыто сформулированная Даниэлем на процессе: "Я считаю, что каждый член общества отвечает за то, что происходит в обществе. Я не исключаю при этом себя. Я написал "виноваты все", так как не было ответа на вопрос "кто виноват?" Никто никогда не говорил публично - кто же виноват в этих преступлениях..."
Временами судебное заседание начинало походить на литературную дискуссию. "Мне, как писателю, - говорил Синявский, отвечая на упрек в переизбытке символов и иносказаний (как будто все это было подсудно), близок фантастический реализм с его гиперболой, гротеском. Я называю имена Гоголя, Шагала, Маяковского, Гофмана, некоторые произведения которых отношу к фантастическому реализму". Что бы ни говорили государственные и общественные обвинители о художественных произведениях обвиняемых, этого они брать в резон не хотели. Спасая обвинение, они больше опирались на прямое авторское слово и ссылались на статью Синявского "Что такое социалистический реализм". Задолго до современных споров и размышлений о том, что делать с этим "неработающим" понятием, Синявский обнажил уязвимую суть метода, давно оторвавшегося от породившей его почвы. Он первым поставил вопрос о мертвящей нормативности, заключенной в термине "социалистический реализм". Анализируя самое его определение, "требующее" от писателя "правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии" и чтобы все это тут же сопровождалось "идейной переделкой трудящихся", Синявский иронизировал над строем мышления, предложившим советской литературе идти не от реальности, а от должного.
Сатирическая форма его рассуждений вызывала шок у судей. Ведь еще с конца 20-х годов в официальном сознании бытовало убеждение: всякий сатирик посягает на советский строй. Так судили о М. Булгакове. Так судили о Е. Замятине. Теперь так судили Синявского и Даниэля.
Имя Замятина неслучайно всплывает в памяти в связи с этим судебным процессом. "Почему танец - красив?" - задавался когда-то вопросом герой романа Замятина "Мы". И отвечал сам себе: "...потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной эстетической подчиненности, идеальной Несвободе". Такую философию мира Синявский в своей статье назвал "телеологической", имея в виду именно осознанную и возведенную в ранг радостной нормы несвободу: "Как вся наша культура, как все наше общество, - писал он, - искусство наше - насквозь телеологично. Оно подчинено высшему назначению и этим облагорожено. Все мы живем в конечном счете лишь для того, чтобы побыстрее наступил Коммунизм". Синявский подвергал сомнению не мечту человечества о коммунизме, но такое представление, где он, коммунизм, - только абстрактная Цель, а человек такое же абстрактное Средство. Философия Цели и Средства, по его мнению, "толкает к тому, чтобы все без исключения понятия и предметы подвести к Цели, соотнести с Целью, определить через Цель". Оторванная от человека, фетишизированная Цель стала основой идеологии, которая узаконила насилие и антигуманность: "Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали".
Сегодня, когда все, сказанное тогда Синявским, вошло в наш обиход, поражают не только его раннее прозрение, не только прямота откровения, но полное отождествление себя со своей страной, несчастьем своего народа. И когда, обращаясь к недругам, злорадно смеющимся над идеалами первых революционеров, Синявский с гневом говорил: "Что вы смеетесь, сволочи? Что вы тычете своими холеными ногтями в комья крови и грязи, облепившие наши пиджаки и мундиры?" - в его словах звучала боль за русский народ, боль за русскую культуру.
Мог ли понять его государственный обвинитель, совсем по Замятину поучавший Синявского на процессе? "Свобода печати - не абстрактное понятие, - говорил О. П. Темушкин. - Это у нас настоящая свобода, у нас свобода в том, чтобы идти вместе с народом и за народом, на художественных произведениях воспитывать народ и, в первую очередь, молодежь. Свобода воспевать подвиги наших людей". И, как говорится, ни-ни - в сторону.
Но "мир жив только еретиками", говорил Замятин. И вопреки обвинительным речам, Синявский и Даниэль на процессе подняли еще одну крамольную тему: оба писателя впрямую говорили о свободе творчества. Внешней несвободе они противопоставили внутреннюю свободу художника, понимая ее широко - от свободы истолкования мира до свободы формотворчества. Если З. Кедриной авангардистская форма произведений Терца-Синявского казалась подражанием загнивающему Западу, то сам обвиняемый на процессе развил ее в философию творчества, предупреждая своих собратьев по перу, что без прививки "модернистского дичка", говоря его же, но более поздними словами, задохнется русская литература. Он напоминал: "Слово - это не дело, а слово: художественный образ условен, автор не идентичен герою"; он иронизировал над стремлением делить героев на положительных и отрицательных, и только; стесняясь за тех, кому вынужден был разъяснять простейшие вещи, он говорил: "Ведь правда художественного образа сложна, часто сам автор не может ее объяснить..."
Но все было напрасно: реальный водораздел между обвиняемыми и обвинителями проходил по черте, разделяющей самый тип их сознания. Формула "Кто не с нами, тот против нас" была Незыблемой для обвинителей. С этой логикой в атмосфере накаленных страстей открыто спорил Синявский. Он только точно указал причину глухого непонимания: "...у меня в неопубликованном рассказе "Пхенц" есть фраза, которую я считаю автобиографической: "Подумаешь, если я просто другой, так уж сразу ругаться..." Так вот: я другой. В здешней наэлектризованной, фантастической атмосфере врагом может считаться любой другой" человек. Но это не объективный способ нахождения истины..."
"О том, о чем я пишу, молчит и литература, и пресса, - говорил на суде Ю. Даниэль. - А литература имеет право на изображение любого периода и любого вопроса. Я считаю, что в жизни общества не может быть закрытых тем". Это был акт духовного сопротивления, духовной независимости.
Нет, Синявский и Даниэль стали возмутителями спокойствия отнюдь не случайно. И сегодня это яснее, чем когда бы то ни было.
Я хорошо помню атмосферу процесса: это была атмосфера беснования, затягивающая все новых людей, обнаруживающая их духовную слабость, неспособность защитить себя, свое лицо. И вот уже вослед, после приговора, зряшно, не под петлей, не под угрозой расстрела пишут свое письмо профессора и преподаватели Московского университета, принародно каясь, что "знали Андрея Синявского", но не распознали, что есть "другой Синявский". В увлечении красным словцом обвинили они Синявского уже не только в клевете на русский народ, как это было на процессе, но и в клевете "на человеческую природу, на все человечество". А смирнейшего, любимого учениками доцента В. Дувакина, осмелившегося заявить на суде, что Синявский был "человек, ищущий истину, искренний и честный в своих исканиях", что его жизнь была жизнью "очень аскетической", что он был "погружен в русское искусство", отстранили от преподавания, разрешив ему в виде милости заняться незаметной библиотечной работой.
Страна разделилась - "образ врага", еще не умерший, воскрес. Время до процесса было временем надежд на справедливость, силу легального протеста, весомость общественного мнения. Это была самая высокая точка в развитии гражданского самосознания, пик доверия к власти, жажда достучаться до "верхов", найти с ними общий язык. Писали жены арестованных, писали друзья, незнакомые люди. Они не скрывали своих имен: М. Розанова, Л. Богораз, И. Голомшток, А. Гинзбург, А. Якобсон, И. Роднянская, Л. Копелев, Ю. Герчук, В. Корнилов, В. Меникер, Ю. Левин, Н. Кишилов. Письма шли в "Известия", в Президиум Верховного Совета СССР, в Президиум Верховного Совета РСФСР, в Московский городской суд, в Верховный суд СССР, в Верховный суд РСФСР. Свои услуги для защиты обвиняемых предложили видные деятели советской культуры и науки (в том числе Вяч. Вс. Иванов - ученый с мировым именем). Доброжелательные отзывы о творчестве Даниэля и Синявского послали в суд К. И. Чуковский и К. Г. Паустовский.
СОДЕРЖАНИЕ
В. Каверин. Вместо предисловия
Г. А. Белая. "Да будет ведомо всем..."
ПРОЛОГ
Телеграмма Генерального секретаря Международного ПЕН-клуба
Телеграмма литераторов Дании
Телеграмма национального секретаря Филиппинского ПЕН-клуба
Телеграмма деятелей культуры Индии
Телеграмма итальянских деятелей культуры Михаилу Шолохову
Телеграмма писателей Мексики Михаилу Шолохову
Телеграмма писателей Чили Михаилу Шолохову
Гражданское обращение
Александр Гинзбург. Из письма Председателю Совета Министров СССР тов. Косыгину А. Н.
Дмитрий Еремин. Перевертыши
Это предательство
Таких не прощают
Их удел - презрение
Юрий Левин. Из письма в редакцию газеты "Известия"
Юрий Герчук. Письмо в редакцию газеты "Известия"
Владимир Корнилов, Лидия Чуковская. Письмо в редакцию газеты "Известия"
Зоя Кедрина. Наследники Смердякова
Ирина Роднянская. Письмо в Президиум Верховного Совета СССР
Вадим Меникер. Из письма в Московский городской суд
Л. З. Копелев. Письмо в юридическую консультацию № 1 Первомайского района г. Москвы
Письмо писателей Франции, Германии, Италии, США и Великобритании
НИКОЛАЙ АРЖАК
Говорит Москва
Руки
Человек из МИНАПа
Искупление
Вместо послесловия к прозе Николая Аржака: Анатолий Якобсон. Письмо в Московский городской суд
526
АБРАМ ТЕРЦ
В цирке
Ты и я
Квартиранты
Графоманы (Из рассказов о моей жизни)
Гололедица
Пхенц
Суд идет
Любимов
Что такое социалистический реализм
Вместо послесловия к прозе Абрама Терца: В.В.Иванов.
Заявление в юридическую консультацию
ВСТАТЬ: СУД ИДЕТ!
Арт Бухвальд. Просьба о помиловании
Юрий Феофанов. Тут царит закон
Юрий Феофанов. Изобличение
Юрий Феофанов. Пора отвечать
Последнее слово на суде Андрея Синявского
Последнее слово на суде Юлия Даниэля
Б.Крымов. Удел клеветников
Нет нравственного оправдания
Элен Пелетье-Замойская. Заявление агентству "Франс-Пресс"
Луи Арагон. По поводу одного процесса
В секретариате Московской писательской организации
Открытое письмо в редакцию
Сообщение АПН
Телеграмма ученых и писателей в Президиум XXIII съезда КПСС
Письмо 62 писателей
Из речи М. А. Шолохова на XXIII съезде КПСС
Лидия Чуковская. Открытое письмо Михаилу Шолохову
ЭПИЛОГ
Абрам Терц. Из романа "Спокойной ночи"
Анатолий Марченко. Из книги "Мои показания"
Юлий Даниэль. Письмо из лагеря в редакцию газеты "Известия"
Юлий Даниэль. На библейские темы
Варлам Шаламов. Письмо старому другу
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Я убежден, что сегодня трудно представить себе более дикое, в рамках цивилизованного мира, явление, чем "дело Синявского и Даниэля". Между тем позорное это событие - уголовный суд над художественной литературой произошло совсем недавно, двадцать с небольшим лет назад. Драма, разыгравшаяся в феврале 1966 года в здании Московского областного суда, представляет для современника огромный интерес - далеко не в последнюю очередь тем, что именно она, эта драма, и открывает собой так называемую эпоху застоя.
Наверное, в контексте нашей литературы, понесшей такие грандиозные, невосполнимые потери, пережившей гибель первоклассных своих писателей, случившееся с Андреем Синявским и Юлием Даниэлем может показаться незначительным происшествием. Семь лет несвободы одного, пять - другого. Пустяк - на фоне истории?..
Но мы не забыли этот пустяк. Оставивший болезненную трещину в общественном сознании, он вновь и вновь притягивает к себе внимание современников, оценивающих прошлое во имя справедливости и правды.
Прочитавший эту книгу может убедиться, что проза Даниэля-Аржака и Синявского-Терца, ставшая поводом к уголовному преследованию, выглядит, пожалуй, безобидными шаржами в сравнении с тем, что сегодня печатается в наших журналах.
И, наконец, история защиты двух литераторов, продолживших сатирическую традицию, почти угасшую, к сожалению, в наше время, чрезвычайно интересна сама по себе: с точки зрения истории русской литературы, это, насколько мне известно, единственный случай, когда искусство защищается от судебного преследования с помощью самого искусства.
Многие участники этого своеобразного юридического действа еще здравствуют и хранят в памяти события тех неполных четырех дней, решавших судьбы двух литераторов. Не забыты и предшествующие суду месяцы, когда сплоченная официальная кампания встретила сопротивление отдельных - стоит ли уточнять: лучших? - представителей советской интеллигенции. Вмешаться, повлиять, заступиться пытались Илья Эренбург, Корней Чуковский, Константин Паустовский, Арсений Тарковский, Виктор Шкловский, Белла Ахмадулина, Павел Антокольский, Юрий Нагибин, Булат Окуджава... Среди голосов защиты первоклассная статья Вяч. Вс. Иванова о сказовой традиции в истории русской литературы, причем эта довольно сложная проблема в его изложении доступна даже ребенку.
...30 декабря 1988 г. умер Юлий Маркович Даниэль. Горько говорить истину: мы уже немного запоздали с выпуском в свет этого очень нужного сегодняшнему читателю сборника.
В. Каверин
Г. А. Белая
"ДА БУДЕТ ВЕДОМО ВСЕМ..."
События, которые вошли в историю XX века как "процесс Синявского и Даниэля", раскололи русскую общественную жизнь 60-х годов надвое и надолго предопределили ее ход.
...В сентябре 1965 года, когда были арестованы Андрей Донатович Синявский и Юлий Маркович Даниэль, им было по сорок лет. Родившиеся в 1925 году, они оба, хотя и в разной мере, были опалены войной. Даниэль из школы ушел на фронт, воевал на 2-м Украинском и 3-м Белорусском фронтах, был тяжело ранен, по ранению - демобилизован, признан инвалидом. Синявский в 1945 году служил на военном аэродроме радиомехаником, домой вернулся в солдатской шинели. Оба стали филологами: Даниэль окончил Московский областной педагогический институт, Синявский - филологический факультет МГУ. К 1965 году у обоих уже было имя: Даниэль переводил на русский поэзию народов СССР, в Детгизе готовилась к печати его историческая повесть; Синявский работал в Отделе советской литературы Института мировой литературы им. А. М. Горького, преподавал в школе-студии МХАТа, широко и заметно печатался в "Новом мире", был выделен и отмечен А. Т. Твардовским.
Арест обоих был неожиданностью для людей моего поколения, пережившего как личную трагедию открывшуюся правду о сталинских временах. Идеалы наши были романтичны, мы были деятельны и верили в необратимость истории.
Процесс Синявского и Даниэля ударил прежде всего по этим представлениям.
Правда, предшествовавшее десятилетие уже не раз демонстрировало нам могущество консервативных тенденций: критика сталинских порядков становилась все глуше, а к середине 60-х годов практически сошла на нет. Но проснувшееся общество верило в силу слова, которое можно противопоставить несправедливости. В этом сказывалась утопичность мышления, но в этом же была заложена возможность действия. Альманах "Литературная Москва", где впервые прозвучали забытые имена М. Цветаевой, И. Катаева, И. Бабеля, где были напечатаны "Рычаги" А. Яшина, подвергся резкой критике "справа" - но вскоре появились "Тарусские страницы"... Выступлений в защиту Б. Пастернака было, конечно, не так много, как "писем трудящихся", требовавших изгнать его из страны, - но ведь были же... Очередное испытание общества на прочность - год 1964-й. Суд приговорил поэта Иосифа Бродского к высылке из Ленинграда сроком на пять лет за "тунеядство". Имя Фриды Вигдоровой, учителя, писателя, журналиста, сделавшей и предавшей гласности запись судебного процесса, навсегда вошло в нашу историю.
Когда осенью 1965 года разнесся слух об аресте Синявского и Даниэля, никто ничего не мог понять: причины ареста не оглашались, как, впрочем, и сам факт его; в чем состоял криминал - об этом тоже не было известно. Потом каким-то образом выяснилось, что "подпольный" - так его прозвали на Западе - писатель Абрам Терц и новомирский критик Андрей Синявский - это одно лицо. Даниэль же - не только Даниэль, а еще и Николай Аржак, автор повести, которую кто-то, кажется, слышал по заграничному радио. Поскольку никто ничего не читал (а кто читал, тот, видимо, помалкивал), то разговоры крутились вокруг известного: наличия псевдонимов и публикации на Западе. Забывшим (или не знавшим) демократическую традицию былых времен, когда писатель мог свободно выбрать себе любой псевдоним и свободно печатать свои произведения там, где хотел, - именно это вскоре было преподнесено как "измена родине" и "двурушничество" (первое время - тоже на уровне слухов).
Так еще до процесса создавалась своеобразная устная конфронтация: людей, знавших, в чем дело, но сознательно скрывавших это и давивших на общественное мнение, оперируя представлениями, сложившимися в сталинские времена; и людей, жаждавших свободы, уверенных в том, что презумпция невиновности у нас должна соблюдаться на деле, а не на словах, и потому открыто апеллирующих к Конституции. Все это прорвалось в декабре 1965 года, когда около двухсот человек вышли на Пушкинскую площадь с лозунгом "Уважайте Конституцию!" Демонстрация была разогнана.
Лишь в январе 1966 года узнали граждане нашей страны из официальных источников о "перевертышах", "оборотнях", "отщепенцах" Синявском и Даниэле. При этом газетные статьи писались вовсе не юристами-профессионалами, а доброхотами от литературы, специальными людьми, допущенными к информации и готовыми обслуживать предрешенное отношение к арестованным. Статья "Перевертыши" принадлежала одному из тогдашних секретарей Московского отделения Союза писателей Д. И. Еремину. Ничего не ведающим читателям была предложена окрошка из цитат, сопровождаемая словами, рассчитанными вызвать отвращение к "двум отщепенцам, символом веры для которых стало двуличие и бесстыдство". Чтобы подогреть читателя, призванного поверить Еремину на слово, в статье сообщалось, что "оба выплескивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное..." Но и этого казалось Еремину мало: в произведениях Синявского и Даниэля, сообщал он, содержался "призыв к террору".
Признаемся себе сегодня: только в обществе с неразвитым демократическим чувством можно верить таким словам, не требуя при этом документальных свидетельств; только в обществе, где неуважение к личности возведено в канон, можно писать о коллеге так, как писала работавшая в одном институте с А.Д.Синявским литературовед З. С. Кедрина. "Наследники Смердякова" - так называлась ее статья.
С первых же строк Кедрина пускала в действие испытанное оружие: на Западе "превозносят" "творения Терца", на Западе их объявляют "блестящим опытом сатиры... достойным лучших образцов русской традиции", а это уже само по себе что-нибудь да значит... Обещая поведать, что же все-таки крамольного было в этих "творениях", завлекая тем, что перед нею лежат, вот они, вашингтонские издания книг Абрама Терца и Николая Аржака, Кедрина, видно, не очень веря в силу своего пересказа, начала не с краткого изложения хотя бы сюжетов, хотя бы ситуаций, но - как привыкла - с априорного, предваряющего мнение читателя заключения: "Я прочитала эти книги внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю". Как бы спохватываясь, что нарушает элементарные правовые нормы, Кедрина оговаривалась, что она не претендует "на юридическое определение вины Аржака и Терца. Это дело судебных органов".
Дальше, все еще не говоря ни слова по существу, сотрудница ИМЛИ честно сообщала, что читать Синявского ей было очень трудно - из-за "символов, аллегорий и перекрестных взаимоперевоплощений персонажей". Так же откровенно она рассказывала читателю о своих сложностях при чтении повести H. Аржака "Говорит Москва". Беглый и тенденциозный пересказ сюжета был закончен вопросом, направленным на то, чтобы распалить читателя. "Обыкновенный фашизм, скажете вы? Да, обыкновенный фашизм", - заранее соглашалась с вами Кедрина. Удивительно ли, что Институт мировой литературы, не искавший своему коллеге общественного защитника, выдвинул для участия в процессе 3. С .Кедрину - в качестве общественного обвинителя?
Как ни стыдно, как ни горько признавать это сегодня, но отсутствие информации, кивки в сторону зловредного Запада, оскорбительные слова и словечки, обвинения в фашизме - все это сделало свое дело: по заводам и фабрикам, институтам и творческим союзам прокатилась волна возмущения против "перевертышей". 18 января, почти за месяц до процесса, газета "Известия" опубликовала первые "отклики трудящихся", Это было только начало... Газетная кампания не утихала несколько месяцев.
В порыве добровольного отречения от "отщепенцев" многие в ту пору говорили и писали о неожиданно новом для них лице Синявского и Даниэля. Эти признания могут остаться на совести говорящих, потому что не требовалось большой проницательности для того, чтобы представить себе позицию А. Синявского, например, по его новомирским статьям. Критик довольно уверенно и определенно очерчивал мир, который он не принимает и который ему кажется по меньшей мере странным. Так, в рецензии на сборник стихов Евг. Долматовского Синявский с недоумением цитировал мысли вслух лирического героя:
Как поступить?
Сказать иль промолчать,
Подставить лоб иль наносить удары,
Пока молчит центральная печать
И глухо шебуршатся кулуары?
Самому критику гораздо ближе был "раскованный голос" художника (так и называлась его рецензия в "Новом мире" на стихи Ахматовой) или стремление "воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия", "взглянуть на действительность и поэзию новыми глазами", как писал он в предисловии к сборнику Б.Пастернака "Стихотворения и поэмы", вышедшему почти в дни ареста в Большой серии "Библиотеки поэта".
Когда потом, на процессе, Синявский говорил о праве на свое художественное мироощущение, он знал, чей опыт за ним стоит и на какие образцы он опирается.
...Судебный процесс начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля.
Поскольку еще в 1948 году Советский Союз подписал "Всеобщую декларацию прав человека", принятую ООН, где статья девятнадцатая гласила, что "каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их", причем оговаривалось, что "это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами, независимо от государственных границ", то использование псевдонимов и пересылка рукописей за границу не могли быть вменены Синявскому и Даниэлю в вину. Их привлекли к суду по статье 70 Уголовного кодекса - за антисоветскую агитацию и пропаганду, распространение антисоветской литературы. В составе экспертной комиссии академик В. В. Виноградов, В. Г. Костомаров, Е. И. Прохоров, А. Л. Дымшиц.
Формально суд считался открытым; на самом деле пускали по пригласительным билетам, которые раздавались в учреждениях, выборочно. Масса народу - сочувствующие обвиняемым, да и просто любопытствующие - с раннего утра до поздней ночи толпилась возле здания суда, на Баррикадной улице.
С первых же заседаний стало ясно, чем обвиняемые вызвали столь резкое раздражение своих первых и на тот момент едва ли не единственных в Советском Союзе читателей: это была мера, глубина осмысления нашего социального устройства. Синявский и Даниэль критиковали не частные недостатки, не упущения и недочеты, но то, что мы сейчас называем словами Командно-Административная Система. "В 1960-61 годах, - говорил на процессе Ю.Даниэль, - когда была написана эта повесть ("Говорит Москва". - Г. Б.), я, и не только я, но и любой человек, серьезно думающий о положении вещей в нашей стране, был убежден, что страна находится накануне вторичного установления нового культа личности". Сюжет повести - объявление 10 августа Днем открытых убийств, мотивы, побуждающие людей внутренне оправдывать необходимость введения такой меры, пассивное отношение к насилию, конформизм, соглашательство, - все в повести изображено с нескрываемым сатирическим сарказмом. Это было непривычно, как непривычна была и та требовательность к себе, которая и сегодня не может не поразить читателя повести "Искупление". Даже под градом вопросов государственного обвинителя О. П. Темушкина Даниэль и не думал отрекаться от идеи покаяния перед жертвами репрессий, выраженной в повести с публицистической четкостью и остротой. Пытаясь быть понятым, Даниэль говорил о необходимости всеобщего внутреннего приобщения к трагическому опыту30-40-х годов. Ему казалось общественно важным искоренить в человеке страх, который старательно растят в людях "чиновники режима". Выступая на процессе, Даниэль продолжал тему, первооткрывателем которой, как сейчас видно, он был: тему искупления живыми вины перед павшими, погибшими, оклеветанными. В повести "Искупление", на которую часто ссылались судьи, он говорил то, что многие повторяют сегодня как новую, только что открывшуюся им истину: "тюрьмы внутри нас", "правительство не в силах нас освободить", "мы сами себя сажаем". Близостью голосов автора и героя усиливалась мысль, открыто сформулированная Даниэлем на процессе: "Я считаю, что каждый член общества отвечает за то, что происходит в обществе. Я не исключаю при этом себя. Я написал "виноваты все", так как не было ответа на вопрос "кто виноват?" Никто никогда не говорил публично - кто же виноват в этих преступлениях..."
Временами судебное заседание начинало походить на литературную дискуссию. "Мне, как писателю, - говорил Синявский, отвечая на упрек в переизбытке символов и иносказаний (как будто все это было подсудно), близок фантастический реализм с его гиперболой, гротеском. Я называю имена Гоголя, Шагала, Маяковского, Гофмана, некоторые произведения которых отношу к фантастическому реализму". Что бы ни говорили государственные и общественные обвинители о художественных произведениях обвиняемых, этого они брать в резон не хотели. Спасая обвинение, они больше опирались на прямое авторское слово и ссылались на статью Синявского "Что такое социалистический реализм". Задолго до современных споров и размышлений о том, что делать с этим "неработающим" понятием, Синявский обнажил уязвимую суть метода, давно оторвавшегося от породившей его почвы. Он первым поставил вопрос о мертвящей нормативности, заключенной в термине "социалистический реализм". Анализируя самое его определение, "требующее" от писателя "правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии" и чтобы все это тут же сопровождалось "идейной переделкой трудящихся", Синявский иронизировал над строем мышления, предложившим советской литературе идти не от реальности, а от должного.
Сатирическая форма его рассуждений вызывала шок у судей. Ведь еще с конца 20-х годов в официальном сознании бытовало убеждение: всякий сатирик посягает на советский строй. Так судили о М. Булгакове. Так судили о Е. Замятине. Теперь так судили Синявского и Даниэля.
Имя Замятина неслучайно всплывает в памяти в связи с этим судебным процессом. "Почему танец - красив?" - задавался когда-то вопросом герой романа Замятина "Мы". И отвечал сам себе: "...потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной эстетической подчиненности, идеальной Несвободе". Такую философию мира Синявский в своей статье назвал "телеологической", имея в виду именно осознанную и возведенную в ранг радостной нормы несвободу: "Как вся наша культура, как все наше общество, - писал он, - искусство наше - насквозь телеологично. Оно подчинено высшему назначению и этим облагорожено. Все мы живем в конечном счете лишь для того, чтобы побыстрее наступил Коммунизм". Синявский подвергал сомнению не мечту человечества о коммунизме, но такое представление, где он, коммунизм, - только абстрактная Цель, а человек такое же абстрактное Средство. Философия Цели и Средства, по его мнению, "толкает к тому, чтобы все без исключения понятия и предметы подвести к Цели, соотнести с Целью, определить через Цель". Оторванная от человека, фетишизированная Цель стала основой идеологии, которая узаконила насилие и антигуманность: "Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали".
Сегодня, когда все, сказанное тогда Синявским, вошло в наш обиход, поражают не только его раннее прозрение, не только прямота откровения, но полное отождествление себя со своей страной, несчастьем своего народа. И когда, обращаясь к недругам, злорадно смеющимся над идеалами первых революционеров, Синявский с гневом говорил: "Что вы смеетесь, сволочи? Что вы тычете своими холеными ногтями в комья крови и грязи, облепившие наши пиджаки и мундиры?" - в его словах звучала боль за русский народ, боль за русскую культуру.
Мог ли понять его государственный обвинитель, совсем по Замятину поучавший Синявского на процессе? "Свобода печати - не абстрактное понятие, - говорил О. П. Темушкин. - Это у нас настоящая свобода, у нас свобода в том, чтобы идти вместе с народом и за народом, на художественных произведениях воспитывать народ и, в первую очередь, молодежь. Свобода воспевать подвиги наших людей". И, как говорится, ни-ни - в сторону.
Но "мир жив только еретиками", говорил Замятин. И вопреки обвинительным речам, Синявский и Даниэль на процессе подняли еще одну крамольную тему: оба писателя впрямую говорили о свободе творчества. Внешней несвободе они противопоставили внутреннюю свободу художника, понимая ее широко - от свободы истолкования мира до свободы формотворчества. Если З. Кедриной авангардистская форма произведений Терца-Синявского казалась подражанием загнивающему Западу, то сам обвиняемый на процессе развил ее в философию творчества, предупреждая своих собратьев по перу, что без прививки "модернистского дичка", говоря его же, но более поздними словами, задохнется русская литература. Он напоминал: "Слово - это не дело, а слово: художественный образ условен, автор не идентичен герою"; он иронизировал над стремлением делить героев на положительных и отрицательных, и только; стесняясь за тех, кому вынужден был разъяснять простейшие вещи, он говорил: "Ведь правда художественного образа сложна, часто сам автор не может ее объяснить..."
Но все было напрасно: реальный водораздел между обвиняемыми и обвинителями проходил по черте, разделяющей самый тип их сознания. Формула "Кто не с нами, тот против нас" была Незыблемой для обвинителей. С этой логикой в атмосфере накаленных страстей открыто спорил Синявский. Он только точно указал причину глухого непонимания: "...у меня в неопубликованном рассказе "Пхенц" есть фраза, которую я считаю автобиографической: "Подумаешь, если я просто другой, так уж сразу ругаться..." Так вот: я другой. В здешней наэлектризованной, фантастической атмосфере врагом может считаться любой другой" человек. Но это не объективный способ нахождения истины..."
"О том, о чем я пишу, молчит и литература, и пресса, - говорил на суде Ю. Даниэль. - А литература имеет право на изображение любого периода и любого вопроса. Я считаю, что в жизни общества не может быть закрытых тем". Это был акт духовного сопротивления, духовной независимости.
Нет, Синявский и Даниэль стали возмутителями спокойствия отнюдь не случайно. И сегодня это яснее, чем когда бы то ни было.
Я хорошо помню атмосферу процесса: это была атмосфера беснования, затягивающая все новых людей, обнаруживающая их духовную слабость, неспособность защитить себя, свое лицо. И вот уже вослед, после приговора, зряшно, не под петлей, не под угрозой расстрела пишут свое письмо профессора и преподаватели Московского университета, принародно каясь, что "знали Андрея Синявского", но не распознали, что есть "другой Синявский". В увлечении красным словцом обвинили они Синявского уже не только в клевете на русский народ, как это было на процессе, но и в клевете "на человеческую природу, на все человечество". А смирнейшего, любимого учениками доцента В. Дувакина, осмелившегося заявить на суде, что Синявский был "человек, ищущий истину, искренний и честный в своих исканиях", что его жизнь была жизнью "очень аскетической", что он был "погружен в русское искусство", отстранили от преподавания, разрешив ему в виде милости заняться незаметной библиотечной работой.
Страна разделилась - "образ врага", еще не умерший, воскрес. Время до процесса было временем надежд на справедливость, силу легального протеста, весомость общественного мнения. Это была самая высокая точка в развитии гражданского самосознания, пик доверия к власти, жажда достучаться до "верхов", найти с ними общий язык. Писали жены арестованных, писали друзья, незнакомые люди. Они не скрывали своих имен: М. Розанова, Л. Богораз, И. Голомшток, А. Гинзбург, А. Якобсон, И. Роднянская, Л. Копелев, Ю. Герчук, В. Корнилов, В. Меникер, Ю. Левин, Н. Кишилов. Письма шли в "Известия", в Президиум Верховного Совета СССР, в Президиум Верховного Совета РСФСР, в Московский городской суд, в Верховный суд СССР, в Верховный суд РСФСР. Свои услуги для защиты обвиняемых предложили видные деятели советской культуры и науки (в том числе Вяч. Вс. Иванов - ученый с мировым именем). Доброжелательные отзывы о творчестве Даниэля и Синявского послали в суд К. И. Чуковский и К. Г. Паустовский.