Неизвестен Автор. Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля

   Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы, в самом деле, поднялись на трибуну как представитель советской литературы.
   Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.
   А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, - к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы.
   25 мая 1966 года Лидия Чуковская
   Эпилог
   Абрам Терц
   Из романа
   "СПОКОЙНОЙ НОЧИ" *
   - Хотите, на прощанье я вам дам добрый совет? - спросил Пахомов, светлея лицом, словно о чем-то вспомнив. - Не как следователь КГБ. Просто как человек с известным жизненным опытом...
   * Париж: Синтаксис, 1984. Отрывок печатается с сокращениями, согласованными с автором.
   Я рад был его послушать. С тех пор, как допросы кончились, он мне даже нравился, или, точнее говоря, занимал с собственно психологической стороны, как человеческая порода всей этой особой и странной для меня разновидности существ, сделавших своею профессией уловление и защемление ближнего. Всегда интересно знать: что ест крокодил? Казалось, через него я постигну когда-нибудь и тайну власти, и загадку современной истории, общества, положившего делом жизни истребление жизни, личности, искусства, меня, в частности... В качестве же человека, индивидуального лица, которое я за ним всегда подозревал, он не возбуждал антипатии, и я не держал на него сердца. Просто мы с ним немного разошлись во мнениях... Пахомов рассмеялся:
   - Вы уже насторожились?! Да бросьте, Андрей Донатович, все время думать, что вас обманывают... Мой дружеский совет очень прост: сбрейте бороду. До отправки в лагерь сбрейте бороду. Рекомендую...
   - А когда этап?
   - Право, не знаю. Это же, сами понимаете, вне моей компетенции. <..>
   - Как вы думаете, Виктор Александрович, меня вместе с Даниэлем отправят? В одном вагоне, в один лагерь?
   - Повторяю, я не в курсе. Но скорее всего - вместе. Надеюсь... И сбрейте бороду, мой совет. Сегодня же вечером. Попросите надзорсостав - они сделают. Будете как новенький...
   - А куда?
   - Тоже не знаю.
   - На север? На восток?
   - Скорее всего - не на север: по секрету, так уж и быть... Может, даже - на юг. Южнее - Москвы...
   Он улыбнулся. И следователю кстати бывает сказать вам приятное.
   - В Казахстан?
   - Вот видите - вы какой! Все хотите допытаться... Нет-нет, больше я ничего не скажу! Но бороду - снимите. И вам не к лицу... И, потом, знаете, привяжутся... Воры, уголовники. Могут и поджечь. Поднесут, знаете, спичку и вспыхнет. Как стог сена. <...>
   Внешности своей, портрету, я значения не придавал. Плевать мне на какую-то бороду! Но уж очень они что-то старались, настаивали... Раскаяние? Измена себе? Потеря лица? Чего этот Пахомов, по важным делам, крутится вокруг бороды?.. Нет, сволочи! Не дамся. Короче, мало-помалу я становился уголовником, как сами они называли, злым и недоверчивым зэком, высчитывающим каждый шаг от обратного. Только от обратного!..
   Да и то, пораскинуть мозгами, пройдет год, большой лагерный год, и к Даниэлю, на 11-м, подвалится заезжий чекист, к станку, в производственной зоне.
   - Привет вам от Синявского! - скажет, внимательно поглядев, как Даниэль вытачивает какое-то, по норме, дерьмо. - Я только что из Сосновки, с первого лагпункта. Синявский просил кланяться...
   - Спасибо, - ответит, не поворачивая головы, Даниэль. - Что Синявский?
   - Нормально. Ничего. Здоров. Недавно побрился...
   - Как - побрился?! - не поворачивая головы, Даниэль.
   - Да вот так. Он теперь без бороды. Я сам его видел. Разговаривал. Вот привет вам привез...
   Стоит ли пояснять, что я и в глаза не видал этого хмыря? И бороды не брил. Далась им моя борода! И никакого привета, с чекистом, не посылал...
   Расставаясь со мной, Пахомов, в последний раз, посоветовал :
   - Ох, подожгут вам урки вашу лопату! И не идет вам совсем. Помяните мое слово!..
   И взаправду, утром - этап. Все как полагается, как читали: овчарка, автоматчик. "Шаг вправо, шаг влево..." <...> Светает. Скользко. Всаживают в поезд на каких-то интимных путях. <...> Разносят кипяток. Хлеб, селедка. <...> Бегает конвой. <..> Меня, меня в уборную! <...> Руки назад! Не оборачиваться! <...> Кошу глазом: слева, людской стеной, в зоопарке, глаза, пальцы, носы. Не задерживаться! Быстрее! И вдруг - в затылок призывным криком:
   - Синявский! Синявский! <...>
   - Даниэль? Юлька? Здесь? <...> Нет, не его голос... С оправки. Кошу направо. Зэки, зэки и зэки - как сельди в бочке. Сзади опять:
   - Синявский!..
   И - смех... Нет, не Даниэль! <..> Хотят проучить, напугать. Пахомов предупреждал: подожгут. Сбывается. <...>
   Вечером или ночью - в темноте, в прожекторах не поймешь, который час, - выгружают. <..>
   - Где мы? - громко спрашиваю.
   - В Потьме! Мордовская АССР! - отзывается рядом какой-то, должно быть, бытовичок. - Вы что - не узнаете? Раньше - не бывали? Вы из какой тюрьмы будете, простите?..
   - Из Лефортова.
   Твердо - из Лефортова. Для меня Лефортово - марка. У меня отец еще сидел в Лефортове, и я ему деньги носил. Что ни месяц - 200 рублей, считая старыми деньгами. Для них - неизвестно еще, звучит ли это имя, означает ли что-нибудь? Но я - из Лефортова...
   - Из Лефортова?! - разом откликнулось несколько голосов. - Смотрите он из Лефортова! Один - из Лефортова! Где - из Лефортова?..
   Когда я повторяю сейчас эти гордые знамена - "из Лефортова", - я знаю, что говорю. И мне хочется, чтобы Лефортово оттиснулось на лбу режима не хуже, чем Лубянка, Бутырка, Таганка... Лефортово почиталось, между знатоками, особенной тюрьмой. За Лефортовом стлались легенды, таинственные истории... Будет время - я об этом расскажу. А пока:
   - Я из Лефортова...
   Смотрю, проталкиваются - трое. Судя по всему - из серьезных. Независимо. Раскидывая взглядом толпу, которая раздается, как веер, хотя некуда тесниться.
   - Вы из Лефортова?
   - Из Лефортова,
   - А вы в Лефортове, случайно, Даниэля или, там, Синявского - не видали?..
   - Видал. Я - Синявский...
   Стою, опираясь на ноги, жду удара. И происходит неладное. Вместо того, чтобы бить, обнимают, жмут руки. Кто-то орет: "Качать Синявского!" И заткнулся: "Молчи, падаль! Нашел время". <...>
   - По радио про вас передавали, Андрей Донатович!.. Я сам слышал!.. По радио!..
   В блатной среде ценится известность. Но есть и еще одно, что я уцепил тогда: вопреки! Вопреки газетам, тюрьме, правительству. Вопреки смыслу. Что меня поносили по радио, на собраниях и в печати - было для них почетом. Сподобился!.. А то, что обманным путем переправил на Запад, не винился, не кланялся перед судом, - вырастало меня, вообще, в какой-то неузнаваемый образ. Не человека. Не автора. Нет, скорее всего, в какого-то Вора с прописной, изобразительной буквы, как в старинных Инкунабулах. И, признаться, это нравилось мне и льстило, как будто отвечая тому, что я задумал. Такой полноты славы я не испытывал никогда и никогда не испытаю. И лучшей критики на свои сочинения уже не заслужу и не услышу, увы. <...>
   - Скажи, отец, и я поверю! - выскочил молодой человек, шедший по хулиганке. - Коммунизм скоро наступит?
   Ты только - скажи...
   Куда мне было деваться? <...>
   Как опытный педагог, я ответил уклончиво:
   - Видите ли, за попытку ответить на ваш интересный вопрос я уже получил семь лет...
   Каторга ликовала, Казалось, эти люди радовались, что никакой коммунизм им больше не светит. Ибо нет и не будет в этом мире справедливости...
   Перед сном уже, у противоположной стены, встал над телами, на нарах, чахоточного вида шутник. Я узнал его по голосу. <...>
   - Слушай, Синявский, это я кричал "Синявский", когда тебя вели на оправку!..
   Вскидываюсь в изумлении :
   - Но как вы угадали? Кто" вам сказал тогда, что я - Синявский?..
   - А я не угадывал. Вижу, ведут смешного, с бородой. Ну я и крикнул Синявский! Просто так, для смеха... Мы не думали, извините, что это вы...
   Да, Пахомов, не повезло вам с моей бородой. Подвели вас газеты. Обманули уголовники. И вам невдомек, как сейчас меня величают, как цацкают меня, писателя, благодаря вашим стараниям. И кто? Кто?! Воры, хулиганы, бандиты, что, дайте срок, всякого прирежут <...> Настала моя пора. Мой народ меня не убьет. <...> В споре со мной вы проспорили, вы проиграли, Пахомов! <...>
   Меня высаживают - раньше всех, одного, из битком набитого поезда, на первой же маленькой лагерной остановке "Сосновка". "До свидания, Андрей Донатович! До свидания, Андрей Донатович!" - скандировал вагон. <...> Шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения. - Прощайте, ребята! - Мне вдогонку, в дорогу, неслось из задраенных вагонов :
   - До свидания, Андрей Донатович...
   - Еще раз обернешься - выстрелю, - сказал беззлобно солдат.
   Анатолий Марченко
   Из книги
   МОИ ПОКАЗАНИЯ *
   Глава
   ДУБРОВЛАГ **
   ...Мы поговорили о событии, которое занимало сейчас всех зэков политических, - о процессе над писателями Синявским и Даниэлем. Первые сведения о нем застали меня еще на 3-м лагпункте, а теперь суд кончился, и, значит, скоро они будут в Мордовии. Один из них наверняка попадет к нам на 11-й: подельников обязательно разделяют, сажают в разные зоны, применяют к ним разную тактику воздействия. Пока что мы не знали ни одного.
   В лагерях зэки много спорили об этом процессе и о самих писателях. Вначале, после первых статей, еще до суда, все единодушно решили, что это либо подонки и трусы, либо провокаторы. Ведь это неслыханное дело открытый политический процесс, открытый суд по 70 статье. Мы тогда еще не знали, что уже весь мир говорит об их аресте, и только поэтому наши не могли о нем умолчать. Наверняка эти двое будут плакать и каяться, сознаются, что работали по заданию заграницы, что продались за доллары. Сколько ходит по зоне таких, как они, - и никого не судили открыто. Значит, будет очередной суд-спектакль, где подсудимые послушно сыграют свою роль.
   * ""Мои показания" - первая книга о послесталинских лагерях и тюрьмах, первое развернутое свидетельство об этой позорной изнанке нашего общества. Она сыграла огромную роль в нравственном формировании движения за права человека в СССР и во всем мире" А. Д. Сахаров, 1987 г.
   ** Дубровлаг " - комплекс лаготделений в Мордовии, в котором в 60-е гг. были сосредоточены осужденные за "особо опасные государственные преступления".
   Но вот появились первые статьи "Из зала суда". Подсудимые не признают свою вину! Они не каются, не умоляют простить их, они спорят с судом, отстаивая свое право на свободу слова. Это было очевидно даже из наших статей : так же ясно было видно, что в статьях искажают суть дела и ход процесса. Но последнее мало волновало нас, скоро все услышим от самих. Молодцы Синявский и Даниэль!
   Дня через два <...> прихожу я с работы в зону. Заглянул в секцию Валерки нет. Я пошел в раздевальню переодеться. Туда заглянул наш Ильич Петр Ильич Изотов; увидел меня и кричит: "Привезли, привезли!"
   - Кого?
   - Писателя привезли!
   - Ну, и где он?
   - К нам в бригаду зачислили, в твоей секции будет жить. Валерка повел его в столовую.
   Я не спросил, которого из двоих привезли. Хорошо, что с ним Валерка, он все сумеет рассказать и показать.
   Пока я переодевался, Валерка вернулся, и с ним парень, лет 35-40. Новичок, во всем своем еще, но, видно, готовился к лагерю: стеганая телогрейка, сапоги, рыжая меховая ушанка. Телогрейка нараспашку, а под ней - толстый свитер. В общем, вид его показался мне смешным: телогрейка без воротника не вязалась с добротной шапкой, ноги он переставлял косолапо, как медведь, здорово сутулился, держался немного смущенно и растерянно. Мы познакомились. Это был Юлий Даниэль. Да еще при разговоре он наставлял на меня правое ухо, просил говорить погромче. А сам говорил тихо. Я тоже поворачивался к нему правым ухом и отгибал его ладонью. Значит, коллеги тоже глухой, как и я. Это нас обоих рассмешило.
   Подошли еще наши бригадники, окружили новичка, стали расспрашивать, что на воле. То и дело в наш барак забегали из других бараков поглазеть на Даниэля - знаменитость! Вопросы сыпались на него со всех сторон. Мы узнали, что процесс был только по названию открытый, а пускали туда только по особым пропускам. Из близких в зале Юлий увидел только свою жену и жену Синявского. ("Я уверен, что друзья пришли бы, но их не пустили".) Большинство в зале были типичные кагэбэшники, но были и писатели, некоторых Юлий узнал по знакомым портретам, а кое-кого и в лицо. Одни опускали глаза, отворачивались; двое или трое сочувственно кивнули ему.
   - Ну, а как ты думаешь, почему такая гласность? Оказывается, Юлий думал так же, как кое-кто из нас:
   наверное, на Западе подняли шум. Сидя в следственном изоляторе, он, конечно, ничего не знал. Но кое-что понял со слов судьи и из допросов свидетелей. <..>
   Больше, чем о себе, Юлий говорил об Андрее Синявском: "Вот это человек! И писатель, каких сейчас в России, может,один или два, не больше". Он очень беспокоился о друге, как-то он устроится в лагере, на какую работу попадет, не было бы ему слишком тяжело. Это нам всем, конечно, понравилось.
   Хотя Даниэль должен был выходить на работу завтра же, бригада договорилась в первые три дня не брать его на вызовы. Пусть осмотрится в зоне. К тому же мы знали, что у него перебита и неправильно срослась правая рука - фронтовое ранение. Надо же - нарочно поставили на самую каторжную работу в лагере! Как он сможет со своей покалеченной рукой поднимать бревна, кидать уголь? *
   * Грузчиком в лагере Ю. М. Даниэль проработал несколько месяцев.
   Юлий Даниэль
   ПИСЬМО ИЗ ЛАГЕРЯ В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ ИЗВЕСТИЯ"
   Я прошу вас опубликовать в вашей газете нижеследующий текст или, во всяком случае, принять его к сведению в случае дальнейших упоминаний моего имени и имени А. Синявского на страницах вашей газеты.
   В течение всего периода следствия и суда я не получал сколько-нибудь объективной информации об общественном звучании произведений Аржака и Терца. Следствие, обвинители, суд старались убедить меня и Синявского в том, что наши произведения читаются и рекламируются только врагами нашей страны, что они - произведения - превращены в орудие идеологической борьбы. Я должен признаться, что почти полгода подобной "обработки" оказали на меня некоторое влияние: я признал себя виновным в "непредусмотрительности" и выразил сожаление по поводу того, что наши произведения используются во вред нашему государству.
   После суда и приговора я получил возможность ознакомиться с нашей прессой и получить сведения о прессе зарубежной. Я понял, что только дезинформация была причиной моих "сожалений" и "признаний". Я понял также, что читатели наших газет ("Литературная газета", "Известия" и др.) введены в заблуждение относительно смысла, идейной направленности и даже художественных особенностей повестей и рассказов Терца и Аржака. Я не стану перечислять весь набор недобросовестных, жульнических приемов, которыми пользовались журналисты и критики, - об этом я уже говорил в своем последнем слове на суде. Тенденциозное освещение процесса, произведений и личности обвиняемых в нашей прессе, доброжелательность и протесты против суда и приговора, исходящие из прогрессивных кругов широкой общественности, от ряда советских литераторов и деятелей культуры и науки, ставят меня перед необходимостью четко и недвусмысленно сформулировать свое отношение к происходящему. В настоящее время я пришел к окончательному выводу - наши произведения вообще не должны были быть предметом судебного разбирательства; приговор несправедлив и неправосуден; я отказываюсь от своих "сожалений" по поводу якобы причиненного нашими произведениями вреда: единственный вред, который можно связать с именами Синявского и Даниэля, порожден арестом, судом и приговором.
   Я благодарю всех, кто принял участие в нашей судьбе. Я не имею возможности снестись и посоветоваться с Синявским, но я глубоко убежден, что он согласится с каждым словом этого письма.
   9.IV.1966 г. 514
   Прошу вас, не откажите в любезности подтвердить получение этого письма, независимо от того, сочтете ли вы возможным его опубликовать.
   Ю. Даниэль
   Юлий Даниэль
   НА БИБЛЕЙСКИЕ ТЕМЫ *
   Да будет ведомо всем,
   Кто
   Я
   Есть:
   Рост - 177;
   Вес - 66;
   Руки мои тонки,
   Мышцы мои слабы,
   И презирают станки
   Кривую моей судьбы;
   От роду - сорок лет,
   Прожитых напролет,
   Время настало - бред
   Одолеваю вброд:
   Против МЕНЯ - войска
   Против МЕНЯ - штыки
   Против МЕНЯ - тоска
   (Руки мои тонки);
   Против МЕНЯ - в зенит
   Брошен радиоклич.
   Серого зданья гранит
   Входит со мною в клинч;
   Можно меня смолоть
   И с потрохами съесть
   Хрупкую эту плоть
   (Вес - 66);
   Можно меня согнуть
   (От роду - 40 лет),
   Можно обрушить муть
   Митингов и газет;
   Можно меня стереть
   Двинуть махиной всей,
   Жизни отрезать треть
   (Рост - 177).
   - Ясен исход борьбы!..
   - Время себя жалеть!
   (Мышцы мои слабы),
   Можно обрушить плеть,
   Можно затмить мне свет,
   Остановить разбег!..
   Можно и можно...
   Нет.
   Я ведь - не человек:
   (Рост - 177)
   Я твой окоп, Добро,
   (Вес - 66)
   Я смотровая щель,
   (Руки мой тонки)
   Пушки твоей ядро,
   (Мышцы мои слабы)
   Камень в твоей праще.
   *Из сборника "Стихи из неволи" (Амстердам, 1971).
   Варлам Шаламов
   ПИСЬМО СТАРОМУ ДРУГУ*
   Ты просишь меня написать о своем мнении касательно процесса Синявского и Даниэля. "Касательно" - я редко употребляю этот словесный оборот и применил его только для того, чтобы подразнить академика Виноградова, председателя комиссии экспертов на этом удивительном процессе.
   * В "Белой книге по делу А. Синявского и Ю. Даниэля" (составитель А. И. Гинзбург) данный текст фигурирует как анонимный; на "процессе четырех" (А. Гинзбург, Ю. Галансков, А. Добровольский, В. Лашкова), по приговору суда, был признан антисоветским; впервые в СССР опубликован журналом "Огонек" (1989. № 19).
   Но шутки в сторону! Тема процесса, ход судопроизводства, результат суда - все, о чем ты знаешь из газет сам, не дает права шутить.
   Ты удивляешься, что в зарубежных радиопередачах так мягок тон в отношении этого процесса, хотя, разумеется, процесс всколыхнул весь мир гораздо глубже, шире, больнее, ответственнее, чем во время пресловутого дела Пастернака. Это и понятно: нелепый случай с нобелевским лауреатом не затрагивал, в сущности, принципов советского общества. Тот элемент духовного террора, который был в истории с Пастернаком (чуть было не сказал : в процессе Пастернака), здесь перерос в террор физический. Расправа с писателями была самой что ни на есть реальной, отнюдь не аллегорной, а риторической фигурой. Прошу прощения, что я пользуюсь литературоведческими словами, но это в духе, в тоне процесса.
   Процесс Синявского - первый открытый политический процесс при советской власти, когда обвиняемые от начала до конца - от предварительного следствия до последнего слова подсудимых - не признавали себя виновными и приняли приговор как настоящие люди. Обвиняемым по сорок лет - оптимальный вариант возраста подсудимого на политическом процессе. Первый процесс за четыре с лишним десятилетия. Не мудрено, что к нему приковано внимание всего мира.
   Со времени дела правых эсеров - легендарных уже героев революционной России - это первый политический (такой) процесс. Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения...
   У нас с тобой в памяти бесконечно омерзительные "раскаяния", "показания", "исповеди" героев процессов тридцатых годов, таинственных процессов, сама организация которых скрыта от нашего общества. А ведь это не гротеск, не научная фантастика. Тайна, которую все знают и которую государство не хочет раскрыть в очередном покаянном заявлении. Ибо покаянные заявления бывают не только у частных лиц, но и у государств. XX и ХХII съезды партии были такими покаянными заявлениями, вынужденными, правда, но все же покаянными.
   Пресловутых "признаний" в этом процессе нет. Это первый процесс без этой преступной "специфики", которой дышало сталинское время - не только каждый суд, но каждое учреждение, каждая коммунальная квартира.
   Случись это двадцать лет назад - Синявского и Даниэля застрелили бы в каком-нибудь подвале МГБ или пустили на следственный "конвейер", когда следователи меняются, а обвиняемый стоит на месте много часов, много суток, пока воля подследственного не будет сломлена, психика подавлена. А то вводят сыворотку, подавляющую волю, по страшному примеру открытых процессов 30-х годов. Или если не готовят к открытым процессам, то убивают прямо в коридоре... И букет следственных статей был бы совсем другой: 58-я статья измена родине, вредительство, террор, саботаж.
   Почему именно этих статей не "шьют" в этом новом процессе? Нет, сдвиг есть, время идет. Но нужно помнить, что Синявский и Даниэль написали первые вещи в 1956 году, сразу после XX съезда партии. Синявский и Даниэль поверили правде, которая была только что сказана. Поверили и стали ее укреплять, ибо с трибуны XX и XXII съездов партии повести Синявского и Даниэля не могут быть осуждены даже с точки зрения "социалистического реализма" (что и понял отлично Арагон и ряд западных коммунистов).
   Нужно помнить, что Синявский и Даниэль первыми принимают бой после чуть ли не пятидесятилетнего молчания. Их пример велик, их героизм бесспорен.
   Синявский и Даниэль нарушили омерзительную традицию "раскаяния" и "признаний". Как это им удалось сделать? Как, не зная о поддержке Западом их дела, их судьбы, Синявский и Даниэль сумели провести процесс наилучшим образом?
   Я напомню тебе начало процесса. После объявления состава суда и всех прочих формальностей, включая огласку фамилий экспертов, которые почему-то нигде не печатали, как будто эксперты сделали что-то позорное, стыдное, дурное, согласившись участвовать в подобном судилище, и просят сохранить их имена в тайне, как хранится тайна фамилий доносчиков и стукачей юридические прецеденты такого рода бывали безусловно, - защита внесла предложение приобщить к делу специальные заявления литературоведа В. В. Иванова, писателя К. Г. Паустовского и Л. З. Копелева. И Иванов, и Паустовский, и Копелев давали литературный анализ повестей Терца-Синявского и Аржака-Даниэля. Заметим здесь же, что Иванов - лингвист с мировым именем - тот самый человек, который просил суд дать ему возможность участвовать в процессе в качестве защитника. Ведь есть же общественные обвинители - даже два (З. Кедрина и А. Васильев - солиднее фигур в писательском мире не нашлось). По закону защитником может быть любой. Как мы видим на процессах блатарей, хулиганов, воров - там могут действовать общественные защитники.
   Суд отказал в просьбе В. В. Иванова.
   Суд отказал в приобщении к делу заявлений В. В. Иванова, К. Г. Паустовского и Л. З. Копелева.
   Атмосфера сгущалась.
   Защита обратилась к суду с просьбой начать судебное разбирательство с допросов Синявского, надеясь, что Синявский сумеет дать тон процессу.
   Суд отказал в просьбе защиты.
   Процесс начался.
   Суд ошибся. В лице Даниэля суд встретил вполне грамотного и уверенного в своей правоте человека.
   Даниэль начал с отказа от одного из своих показаний, данных во время предварительного следствия: Даниэль показывал тогда, что передал свой роман Синявскому, а сейчас он уточнил, что он вспомнил - дело было много лет тому назад, в квартире Синявского он передавал, но не в его присутствии.
   Виват юстиция! И процесс начался!
   Синявский и Даниэль сумели удержать процесс на литературоведческой грани, в лесах гротеска и научной фантастики, не признаваясь и не признавшись в антисоветской деятельности, требуя уважения к свободе творчества, к свободе совести. В этом великая принципиальность этого процесса. Синявский и Даниэль держались смело, твердо и в то же время очень осторожно, говоря каждую фразу очень обдуманно и не позволяя заманить себя в сети, которые раскидывал не столько прокурор, сколько председатель суда.
   Ничего не было бы проще - заготовить и произнести политическую речь, что, дескать, с детства ненавидел, выступаю как борец, разоблаченный, обличенный, умираю (вариант: прошу прощения у родной власти!).
   Ничего не было бы проще и ничего не было бы вреднее. Такая позиция была бы победой прокурора и суда, вернула бы страну в невыносимое положение, когда автору известной "птички божией" полагался бы концентрационный лагерь, как вреднейшему тунеядцу. И за "птичку божию" начали бы судить, усматривая в ней намек на государственный строй и считаясь с текстом "птички божией" только как с риторической, гражданской поэзией.
   Синявский и Даниэль в эту ловушку не попались.
   Да и в самом деле, почему антисоветчики Синявский и Даниэль, а не прокурор, который, отвечая на вопрос Синявского, заявил, что не напечатал бы его повестей на родине? Кто тут приносит больше вреда России?
   Синявский и Даниэль отрицали свою вину в антисоветской деятельности. Еще бы! Любые произведения такого плана могут принести только пользу.
   Подумай, старый товарищ! В мужестве Синявского и Даниэля, в их благородстве, в их победе есть капля и нашей с тобой крови, наших страданий, нашей борьбы против унижений, лжи, против убийц и предателей всех мастей.