Некрасов Виктор Платонович. В родном городе

   Следующий день было воскресенье. Привыкший к реке, Николай вытащил Шуру на пляж, и хотя был конец августа, Шура даже обожглась. Провели они на пляже целый день. Лежали под грибком, немножко поиграли в волейбол. Потом Николай демонстрировал Шуре прыжки в воду с вышки. Прыгал он хорошо – всякими щучками и ласточками. Шура с удовольствием слушала, как опытные пловцы хвалят ее Николая.
   Вернулись последним катером, прошлись по тихому вечернему городу, рано легли спать, усталые от воздуха, солнца, воды, – совсем как в старое доброе время.
   На следующий день Николай пошел в институт.
   Но, как это всегда бывает, оказалось, что аудитории для первого курса еще не подготовлены и занятия перенесены на завтра, на вторник. Николай списал расписание, потолкался между ребятами в вестибюле. Потом зашел в библиотеку – надо было захватить учебники, пока не поздно.
   За столом, у самой стойки, сидела Валя. Наклонившись над книгой, она что-то выписывала из нее в блокнот. Николай прошел мимо (она не подняла головы), попросил нужную ему книгу, полистал ее, потом подошел к Вале. Он не видел ее целый месяц.
   – Можешь меня поздравить, Валя, – сказал он негромко, перегнувшись через стойку.
   Валя вздрогнула и подняла голову.
   – Можешь меня поздравить, – повторил он. – Приняли.
   Валя продолжала смотреть на него, повернув голову и прикусив губу. Потом сказала:
   – Поздравляю. Я очень рада.
   – Я тоже. – Николай почему-то улыбнулся. – Вот я и студент, значит.
   – Студент, – повторила за ним Валя и посмотрела куда-то в сторону.
   По всему видно было, что она не очень склонна к разговору. Но Николай не отходил. Ему не хотелось уходить. Придвинув ногой стоявший у стойки стул и опершись о него коленом, смотрел на Валю.
   – У тебя что, лекция сейчас?
   – Да, через пять минут.
   Николай помолчал, потом, чувствуя, что пауза затягивается, спросил почему-то о Бэлочке:
   – Ну, как Бэлочка? Не родила еще?
   – Родила. Двойню.
   Он не выдержал и рассмеялся.
   – Бедный Муня! И давно?
   – Говори тише. Здесь все-таки библиотека.
   Николай закрыл ладонью рот, потом вопросительно взглянул на Валю и спросил уже шепотом:
   – Вероятно, надо подарить что-нибудь?
   – Твое дело.
   – Что же?
   Валя ничего не ответила. Николай почесал затылок.
   – Придется на толкучку сходить.
   Он посмотрел на часы – было без пяти двенадцать. Отодвинул стул, выпрямился. Валя кончила писать и всовывала блокнот в полевую сумку.
   – Так у тебя, значит, еще лекции? – спросил Николай.
   – Да. До трех.
   – А после трех?
   Валя подняла голову.
   – А тебе зачем?
   – Просто так… Думал, может, вместе на толкучку сходим. Я ведь в этих вещах не очень…
   – А я, по-твоему, очень? – Она чуть-чуть улыбнулась, и Николаю сразу стало хорошо, он не видел этой улыбки почти год.
   В коридоре задребезжал звонок. Валя перекинула сумку через плечо и сказала:
   – Прости, мне надо идти.
   Николай до трех часов бродил по городу. Прошелся по садам вдоль Днепра, затем, от нечего делать, зашел на выставку проектов реконструкции города. Ему было весело и хотелось разговаривать. По выставке ходил недовольного вида старик с серебристой бородкой. Николай почему-то решил, что он художник, и завел с ним разговор. Старик оказался не художником, а капельдинером оперного театра, тем не менее критиковал проекты с апломбом старожила и знатока.
   – Ну чего это они все придумывают? Удивить хотят. Строили бы, как оно было, и никто б их не ругал. Разве плохо было? Я вас спрашиваю: разве плохо?
   Николай говорил, что не плохо, но сейчас все-таки другое время, и если уж строить заново, так зачем же строить так, как при царе Николае.
   Старик качал головой.
   – А зачем эти шпили? Не понимаю. Дом должен быть домом с окнами, крышей, честь честью. А они шпили какие-то.
   Старик был рад собеседнику и попытался даже перейти с архитектуры на театр, но Николай понял, что это небезопасно, к тому же было уже без четверти три, и, распростившись со стариком, побежал за Валей.
   Толкучка отняла у них часа полтора. Несмотря на поздний час, народу было так много, что к концу своего похода Николай с Валей чувствовали себя так, будто их полтора часа молотили цепами. Они долго стояли перед детской коляской на рессорах и резиновых шинах, но она была не по карману, и пришлось, уговорив себя, что младенцы все равно в ней не поместятся, ограничиться покупкой двух чепчиков.
   Чепчики были бумазейные – в общем очень некрасивые, с какими-то голубыми бантиками неизвестно для чего, – но молодые родители пришли в восторг. Бэлочка утверждала, что чепчики очень даже к лицу младенцам. Николай, хотя никак и не мог понять, о каких лицах может быть речь, тоже соглашался и говорил, что очень мило. Муня держал обоих близнецов на руках и смотрел такими счастливо умоляющими глазами, что не хвалить Аркадия и Ларису было бы просто бесчеловечно. И Николай хвалил, и Валя тоже хвалила, и Бэлочка сияла, а Муня просил разрешения распеленать их, чтобы показать, какие у них аппетитные спинки и животики.
   Потом пришел Яшка Бортник и стал совать им в рот папиросы. Муня пытался оттащить, Яшка хохотал. Тогда Бэлочка сказала, что она будет сейчас кормить, и все ушли.
   Валя отправилась на кухню что-то готовить. Николай зашел к ней в комнату и с детской радостью начал рассматривать знакомые предметы – разбитое пресс-папье, под которым лежали квитанции за квартиру, куски кварца и горного хрусталя. Под чернильницу была засунута старая концертная программа.
   Николай вспомнил этот концерт. Анна Пантелеймоновна с Валей заставили его как-то пойти вместе с ними послушать музыку.
   – Слух у вас есть, а музыки вы не знаете, – сказала тогда Анна Пантелеймоновна. – Надо приучать себя к хорошей музыке. Идите на кухню почистите сапоги.
   Он пошел на кухню, почистил сапоги, а потом битых три часа сидел и слушал какой-то Бранденбургский концерт и еще какие-то классические вещи. В одном месте он, кажется, даже всхрапнул, но ни Валя, ни Анна Пантелеймоновна, к счастью, не заметили.
   Обе они были в восторге, – восхищались дирижером, бледным длинноруким человеком во фраке, страшно вспотевшим к концу вечера. Николай говорил, что ему тоже понравилось, но когда ему предложили через неделю пойти опять, он под каким-то предлогом уклонился: музыку он любил, но предпочитал все-таки ансамбль Александрова.
   – Ладно, ладно, – говорила Анна Пантелеймоновна, не унимаясь. – Вот приедет Нейгауз, попробуйте тогда у меня отвертеться…
   Николай засунул программу опять под чернильницу. Бедная Анна Пантелеймоновна! Так и не дождалась она своего Нейгауза.
   В комнату вошла Валя и стала накрывать на стол. Постелила скатерть, расставила тарелочки точно так, как это делалось при Анне Пантелеймоновне, и то, что это было сделано именно Валей, которая этого никогда раньше не делала, особенно как-то тронуло Николая. Вообще Валя держалась спокойно. О матери говорила мало, а когда говорила, то просто и сдержанно. Незнакомый человек мог бы даже подумать, что мать умерла не месяц тому назад, а по крайней мере год. Но в каких-то мелочах – в еловой веточке над последним портретом Анны Пантелеймоновны, снятым перед самой войной, в приколотых булавкой к спинке дивана часах, которые всегда вешала туда Анна Пантелеймоновна, когда ложилась спать, – в этой скатерти и тарелочках чувствовалась вся любовь и большое, Настоящее горе дочери.
   Она сказала Николаю:
   – Ты знаешь, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что мамы нет. Вчера, например, в восемь часов пошла на кухню чайник ставить, чтоб к половине девятого успел закипеть. Ведь мать обычно к половине девятого приходила.
   Николай чувствовал себя почему-то виноватым. Весь сегодняшний день ему было как-то особенно радостно и хорошо, и именно поэтому, сидя в комнате, где все напоминало Анну Пантелеймоновну, он никак не мог отделаться от ощущения, что он держит себя не так, как надо, что у него глупо-счастливое лицо и что Валя это видит и ей это неприятно. И все-таки ему было хорошо.
   Вернувшись к себе, Николай сказал Шуре, что у него было шесть лекций, потом собрание, что он очень устал, ужинать не будет – он перекусил там с ребятами – и сразу же лег спать.
   Это был первый случай, когда Николай солгал Шуре. Первый и последний.

– 11 –

   Сергей Ерошик больше всего в жизни ненавидел свою службу в Осоавиахиме. Он был, что называется, широкой натурой. Если гулять, так уж так, чтоб чертям тошно было, – с музыкой, песнями, танцами; если работать, так уж работать по-молодецки, с присвистом, чтоб пальцами на тебя указывали: вот, мол, он какой.
   О том, что он станет летчиком, Сергей мечтал чуть ли не с семилетнего возраста. Мастерил какие-то модели, вырезал из книг и наклеивал в тетрадку фотографии самолетов и знаменитых летчиков, с одним из них даже познакомился, правда, не знаменитым и не военным, а гражданским, что было, конечно, не то, но знакомством этим горд был невероятно. Увлечение это кончилось тем, что, не закончив десятилетки, он поступил в школу мотористов, а перед самой войной – в летное училище.
   Занимался он хорошо, с увлечением, но образцом дисциплины не был никогда. Еще в училище занимал далеко не последнее место по количеству часов, проведенных на гауптвахте, а в полку чаще других имел не слишком уютные беседы с замполитом. Зато если уж речь заходила о воздушных боях, то чаще и больше всего говорили о паре Шелест – Ерошик. Дрались они оба действительно хорошо. Шелест спокойнее, увереннее. Сергей азартно, отчаянно, и, может, именно поэтому прибывшая из училищ желторотая молодежь не сводила с него влюбленных глаз: «Вот это пилотяга так пилотяга!» Сергей снисходительно улыбался и, рискуя быть опять приглашенным на беседу к замполиту, выкамаривал в небе черт знает что – воевать, так с шиком! Молодежь, не имея возможности походить на него в бою, подбривала на его манер затылки, ходила слегка вразвалочку, сдвинув шлем на макушку.
   Но все это было позади. И это и вольная, хотя и тошная, по правде сказать, «доосоавиахимовская» жизнь с деньгами, гульбой. Сиди теперь на колченогом стуле, смотри в чернильницу, вспоминай о прошлом. И Сергей сидел, курил, швырял окурки под стол и ненавидел этот стол, ненавидел бумаги, отчетность, ненавидел своего начальника, подполковника в отставке, приносившего с собой на службу кефир и курившего махорку только потому, что в ней якобы меньше никотина.
   – Мухи дохнут от скуки, как только зайдет. Вот так вот, кверху лапками…
   Чего он хотел, Сергей и сам не знал. Но только не этого.
   Как-то на футбольном матче он встретил майора Анциферова, помпохоза полка, в котором они вместе служили в сорок первом году. Сейчас Анциферов работал в штабе Округа. Тут же, с матча, зашли в ресторан «Динамо». Сергей стал ругать жизнь, работу, начальника с кефиром, Анциферов пил мало – у него было что-то с почками, – сочувственно и немного смущенно смотрел на Сергея, постукивая ножом о стакан, потом сказал:
   – А почему бы мне не свести тебя с капитаном Сененко, а?
   – Это что еще за капитан?
   – Хороший парень. Начальник аэроклуба. На той неделе встретил – говорит, ему люди нужны.
   – Куда? В аэроклуб? Чего я там не видел? Пацанов? «Удвешки»?
   Анциферов улыбнулся.
   – Все-таки свежий воздух, молодежь…
   – К чертовой матери! Не хочу. Нашли педагога.
   Анциферов все-таки вырвал из блокнота листок и записал на нем свой телефон.
   – Заходи. У меня жена хорошая. Вареники с вишнями любишь? Так делает, что пальчики оближешь, – и посмотрел на часы: к девяти ему надо было в штаб.
   Сергей проводил его до трамвая.
   Аэроклуб?.. На кой дьявол он ему сдался. Смотреть, как другие летают? Анциферов всю жизнь протолокся помпохозом, фрицев только пленными видел… А он истребитель. Плевал он на эти аэроклубы.
   Через полчаса он был уже у Славки Игнатюка.
   Круглолицый, губастый, с ленивым взглядом из-под полуопущенных век, Славка, увидев Сергея, улыбнулся.
   – Жив?
   – Как видишь.
   – А морда кислая.
   – Горькой хочется, потому и кислая.
   Славка почесал свою жирную грудь.
   – Что ж, можно… Давно тебя не видел.
   – Давно.
   В прошлом году, разругавшись из-за тапочек, они расстались и не виделись что-то около года. Сейчас Славка работал в райпотребсоюзе.
   – Не то, что в прошлом году, но жить можно. А ты? Сколько имеешь?
   – Шестьсот пятьдесят.
   – Тю-ю… Женился, что ли?
   – Нечего мне делать!
   – Сдрейфил?
   – Вроде.
   Игнатюк криво усмехнулся:
   – Твое дело… А то мог бы устроить.
   Они сидели в подвальчике. Игнатюк лениво поглядывал по сторонам.
   – Жизнь, конечно, не фонтан, масштабы другие, но умеючи – можно. На хлеб с маслом и эту штуку, – он щелкал пальцами по бутылке, – хватает.
   Сергей молчал.
   – Да ты рубай, не стесняйся, – Игнатюк вилкой подвигал тарелку с селедкой и вялыми, серыми огурцами. – Надоело, вижу, бумажки свои писать? Спокойнее, что и говорить, а все-таки… Как это Валька Костюк говорил? Десять тысяч всегда лучше одной. А ну, отец, дай-ка нам еще.
   Сергей ковырял вилкой огурцы.
   Десять тысяч всегда лучше одной. Смешной парень был этот Валька. Посадили. А Игнатюк – дрянь. Умный, хитрый, но дрянь. Да и он сам, Сергей, тоже дрянь. Разве не дрянь? Хорошо Николаю: Шура, семья, две ноги… У Анциферова тоже жена, вареники с вишнями. Хорошо им…
   Вернулся Сергей домой уже ночью. Спал как убитый. На работу опоздал – пришел к двенадцати. Начальник ел кефир и мрачно поглядел на Сергея. Потом спросил:
   – Заболели, что ли?
   – Да.
   В четыре часа Сергей ушел. В пять он условился встретиться с Игнатюком. Надо было только предварительно позвонить по телефону. Стоя в тесной, исписанной со всех сторон будке, долго искал листок с номером телефона. Наконец нашел. Набрал номер.
   – Вас слушают, – ответил знакомый, чуть-чуть хрипловатый голос. – Кто говорит?
   – Это я, Сергей.
   – Алло! Кто говорит? Алло! Да нажмите вы кнопку!
   Сергей нажал – какой дурак их только придумал!
   – Говорит Ерошик. Мне надо…
   – А, Сергей? Привет. Ты сейчас свободен? Заезжай, Чкалова, пятьдесят восемь. Желтый дом с белыми колоннами. Я тебя буду ждать на углу. У меня как раз перерыв.
   Сергей повесил трубку. Что за черт? Голос был явно не Славкин… Он стал рыться в бумажках. Ну конечно же, он позвонил Анциферову. Балда! Перерыл все карманы – Славкиного телефона не было.
   В стекло уже кто-то стучал монетой. Сергей вышел, порылся опять в карманах, плюнул и пошел на улицу Чкалова, 58. Через час Анциферов знакомил его с капитаном Сененко.
   Капитан оказался штурманом бомбардировочной авиации, сбитым в апреле сорок пятого года над Берлином, потерявшим одно ухо и приобретшим шрам от того места, где было это ухо, до самого подбородка. В синем комбинезоне с засученными рукавами и в сдвинутой на затылок фуражке он водил гостей по полю и говорил:
   – А вот то ангар. – Он указывал на какой-то полуразвалившийся сарайчик. – А вон там вот, отсюда не видно, за ангаром, наша техника. На прошлой неделе получили.
   Из-за сарая выглядывала видавшая виды, насквозь простреленная «удвешка» – самолет У-2, без мотора. Сергей скептически посмотрел на него, заглянул в сарай, именовавшийся «ангаром», почесал затылок.
   – М-да…
   – Что поделаешь, война! – Капитан тоже почесал затылок, сдвинув фуражку на лоб. – Обещают помочь.
   – Обещают…
   Зашли в «ангар». С десяток хлопцев, лет семнадцати – восемнадцати, в одних трусах возились вокруг распиленного на части мотора.
   – Учебные пособия, – пояснил капитан.
   Ребята, оказывается, разыскали где-то на свалке два старых мотора, притащили их сюда, промыли в бензине, распилили пополам цилиндры, картеры, поршни и теперь красили разрезы красным.
   – Все собственными руками, что поделаешь!
   Загорелый паренек в изорванной и измазанной суриком майке подошел к Сененко.
   – Ездил в горсовет сегодня, товарищ капитан. Опять отказали.
   – Опять?
   – Опять. Без проекта, говорят, нельзя.
   Капитан выругался.
   – А ты им говорил…
   – Все говорил, товарищ капитан. – Парень кивнул в сторону другого, цыганского типа парнишки, старательно, высунув язык, водившего кистью по разрезу. – Мы вот с Малым вместе ездили. И слушать не хотят.
   – А ну их!.. – Капитан в сердцах плюнул, глянул на Сергея. – При ребятах не хочется, а то я тебе сказал бы, что за люди там попадаются. Аудиторию надо построить, так проект им подавай. Кирпич достали, лес достали, теперь им проект подавай. Скоро на курятники проекты требовать начнут. – Он хлопнул хлопца по загорелой спине. – Ладно, Костя, завтра вместе двинем.
   Анциферов вскоре уехал – перерыв его кончился. Сергей остался. Скинув пиджак, засучив рукава, стал возиться с нераспиленным еще мотором с «Фокке-вульф-190». В воздухе он с этим самолетом сталкивался – эти «фокке-вульфы» появились впервые на Курской дуге, – с мотором же до сих пор не встречался.
   Сененко с трудом оторвал его от этого занятия.
   – Закругляйся, Друг. Девятый час уже. Ребятам завтра на работу вставать.
   С поля доносился смех. Ребята смывали с себя краску бензином. Сергей вышел. Помылся. Возился долго – запах бензина его возбуждал. Капитан крутился возле.
   – Ну, так как? – спрашивал он уже в пятый или шестой раз.
   – Что как?
   – Пойдешь к нам?
   – К вам?
   – К нам.
   – А кем?
   – Да я же тебе сказал. Инструктором по теории пилотирования.
   Сергей рассмеялся, бросил ветошь в стоявший у входа ящик с песком.
   – На чем? На том корыте без мотора?
   – Смейся. Поедем в Москву, добьемся и с мотором. Было бы желание и люди. Люди – это главное. А то ведь один, совсем один. Разрываешься на части. И то, и се, и пятое, и десятое. Ног не хватает.
   – А сколько платить будете?
   – Шестьсот. И литерная карточка.
   – Сергей поморщился.
   – Маловато.
   – Товарищ капитан! – крикнул кто-то со двора. – Автобус гудит. Опоздаем.
   До города было минут тридцать езды. Трясло немилосердно. Ребята хохотали, валясь друг на друга. Капитан сидел мрачный, смотрел в окно.
   Прощаясь, протянул Сергею руку.
   – Ну так как?
   Вопрос был задан, кажется, в седьмой раз, и было ясно, что теперь уже просто для очистки совести.
   Сергей искоса взглянул на капитана.
   – А гроши е?
   – На трамвай, что ли?
   – Да при чем тут трамвай? Надо же смочить это дело, как по-твоему? У меня всего десятка. – И слегка толкнул капитана в плечо. – Где у вас тут заправочный пункт?

– 12 –

   Как-то, вернувшись домой, Шура обнаружила на своей кровати спящего Сергея. Он давно уже не появлялся, чуть ли не с того дня, когда жонглировал бутылками, и сейчас эта распростертая на кровати фигура несколько удивила ее.
   Сергей потянулся и зевнул.
   – Привет!
   Шура подошла к балконной двери и открыла ее. Уходя, она обычно закрывала ее, чтоб не наносило пыли.
   – А накурил-то как! Не продохнешь. Ты где пропадал?
   – Не пропадал, а работал.
   – Рассказывай!..
   – А чего мне рассказывать. Только что из Москвы вернулся.
   Звучало не очень правдоподобно.
   – А чего ты там делал?
   – Не гулял, конечно. – Он сел на кровати и протер глаза. – Помыться у вас можно на кухне?
   – Да погоди ты! Расскажи сначала толком.
   Сергей встал, снял с гвоздя полотенце и перекинул его через плечо.
   – Вот какие все женщины любопытные! Ну, сменил я профессию, вот и все.
   Шура недоверчиво взглянула на него.
   – Опять тапочки?
   – Нет, на этот раз не тапочки.
   – А жаль, – сказала Шура. – Мои совсем уже кончились. – Она кивнула головой в сторону валявшейся в углу совсем уже растоптанной пары белых тапочек.
   Сергей посмотрел в угол. Потом молча подошел туда, наклонился, взял тапочки в руки, несколько секунд внимательно их рассматривал и вдруг, размахнувшись, вышвырнул их в балконную дверь.
   – Чтоб больше я их никогда не видел…
   Шура улыбнулась.
   – Ну, ладно, ладно… – И, чтоб переменить разговор, спросила: – Так какую же ты профессию выбрал?
   – Инструктор по теории пилотирования при аэроклубе, – мрачно сказал Сергей. – Хорошо звучит, а? – и вышел на кухню.
   – Значит, опять летаешь? – спросила Шура, когда он вернулся из кухни чистенький, с невытертым в ушах мылом.
   – Черта с два! Только название, что инструктор. Гоняю по учреждениям, выколачиваю доски, гвозди, цемент. Завхоз, в общем.
   Он повесил полотенце на гвоздь, вышел на балкон и развалился в своем любимом плетеном кресле.
   – Сидят там эти бюрократы, дюймового гвоздя из них не выколотишь. Животы себе поотращивали, канцелярские души. Хлопцев жаль, хорошие подобрались, а то плюнул бы, ей-богу, и послал бы всех к такой-то матери… Лезешь за шестьсот рублей из кожи вон, а им, начальничкам этим, подавиться бы им на том свете, хоть бы хны…
   Он стукнул кулаком по колену. Шура улыбнулась и, зная, что, если вовремя не перебить Сергея, он в своем гневе дойдет до нецензурных слов, спросила:
   – А в Москву чего ездил?
   – Как чего? Не гулять, я ж тебе сказал. Голоса там лишился, все кулаки о столы оббил, но дело сделал – к весне «удвешка» будет. Покричишь, всего добьешься.
   Он стал рассказывать о Москве. До этого он был в ней только раз – в середине октября сорок первого года. Темная, тревожная, с висящими в небе аэростатами, она произвела тогда на него мрачное впечатление.
   То были самые трудные дни в жизни Москвы. Учреждения эвакуировались. По пустынным улицам проезжали машины, груженные шкафами, стульями. На окраинах и на самых широких улицах строили баррикады и расставляли в несколько рядов железные ежи. Дома были раскрашены в нелепые яркие цвета. На некоторых нарисованы были деревья и целые рощи. У людей были напряженные лица.
   Сейчас не то. Летчицкое сердце Сергея не могло нарадоваться обилию машин. Их было так много, столько их бегало теперь по улицам, что Сергей часами, забыв обо всем, спорил с шоферами о преимуществах тех или иных марок и с упоением возился, уткнувшись вместе с шофером в закапризничавший карбюратор. Ненавистный всем москвичам запах бензина только нравился ему.
   Метро ему тоже понравилось. Но не красотой своей – все эти мраморы и граниты на Сергея мало действовали, – а чистотой – спичку даже не уронишь! – и четкостью работы. Сергей любил четкость и безотказность механизма, в метро он это нашел.
   Кроме того, он был в планетарии и стереокино. Но ни то, ни другое ему не понравилось.
   – Большой интерес на звезды смотреть. А в кино этом только шея болит. Ну его!..
   Зато ресторан «Москва», куда по деловым соображениям надо было сводить одного товарища, произвел на него сильное впечатление.
   – Сидишь себе на крыше, как пан, смотришь на Кремль, пьешь «Столичную» с салатиком оливье, а внизу люди бегают, как муравьи. И тарелки подогретые, придумают же только!
   Поездкой своей Сергей остался доволен.
   Зато когда он вернулся домой и ввалился в свою сырую, засыпанную окурками комнату, ему стало вдруг скучно.
   – Берлога, одно слово – берлога. Решил к тебе зайти. – Сергей искоса посмотрел на Шуру. – Дай хоть картинку какую-нибудь на стенку или цветов горшочек.
   – Бери, – сказала Шура.
   – А тебе не жалко?
   – Чего их жалеть? Музейная ценность, что ли?
   Сергей посмотрел на Шуру.
   – Что-то вид у тебя неважный. Работаешь все?
   Шура ничего не ответила.
   – Денежки все зарабатываешь? – Он прошелся по комнате. – Так я эту возьму, с волнами, она как будто побольше. – Он влез на стул и снял картину. Тяжело соскочил. – Проклятый протез, опять натирать стал. Газета есть? Старая какая-нибудь.
   Шура указала на этажерку. Сергей взял и старательно завернул картину.
   – А где благоверный? На занятиях, что ли?
   – Очевидно…
   – И утром и вечером? В хвост и в гриву? Держись только, попался парень… Кстати, скажешь – из Москвы ему привет от одного парня, с которым воевал. Скажешь – от Матвеева. Где-то они на Украине вместе грязь месили.
   Шура кивнула головой.
   – Ну, а цветы в другой раз! – Сергей посмотрел на стоящие на окне и балконе кактусы, фикусы, бегонии. – Или к черту! Все равно завянут. Поливать не буду, солнца нет… – Он вздохнул. – Жаль все-таки, что супруг твой из той жилищной лавочки ушел. Надоела мне что-то моя дыра. Стареть, вероятно, стал. К уюту потянуло.
   Он стоял у двери с картиной под мышкой и все почему-то не уходил.
   – Пришла бы хоть, прибрала. И вообще, почему ты чаем не угощаешь?
   – А ты хочешь? – Шура подняла голову.
   – Хочу. Или, вернее, домой не хочу. Поставь-ка чайник.
   Шура вышла на кухню, потом вернулась. Сергей опять удобно расположился в плетеном кресле и положил ногу на перила – последнее время она стала у него почему-то отекать.
   – Помнишь, как ты меня тогда все обедом угощала? – сказал он смеясь. – А я все отказывался, говорил, что тороплюсь куда-то. А Федя твой все по карте мне показывал, какие города наши заняли. Помнишь?
   Шура поставила на стол два стакана, баночку с повидлом. Подложив дощечку, стала резать хлеб.
   – А где он сейчас? В Риге все?
   – В Риге.
   – Пишет?
   – Нет.
   – А в общем, неплохой парень. – Сергей рассмеялся и подмигнул одним глазом. – Чем он только тебя опутал, никак не пойму. Пацан ведь…
   Шура серьезно посмотрела на Сергея.