Страница:
– Тогда… Как же?
– Да так… – Николай не знает, что ответить. Об этом трудно говорить. – Так получилось…
Сидя на валике дивана, он перебирает бахрому свисающей с него кисти.
– Ну, вот и все, – говорит Анна Пантелеймоновна. – Спасибо. Я знала, что вы прямо все скажете.
Молчание. Оно длится довольно долго. Как громко тикают эти проклятые ходики! Анна Пантелеймоновна положила руку на колено Николая – маленькую худую руку, когда-то, видно, красивую, а сейчас потрескавшуюся от старости, черную от кухни и картошки.
– Сейчас война, Коля. И на войне многое очень просто. Я знаю. И, может быть, даже понимаю. Но это страшная простота. Не надо ее. – Она смотрит на Николая своими молодыми, живыми, сейчас чуть-чуть как будто извиняющимися глазами. – Вы понимаете меня?
Николай молча кивает головой. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Он понимает, что для этой доброй, хорошей, перенесшей такую тяжелую жизнь женщины все счастье заключено сейчас только в одном – в ее дочери. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Это не требование соблюдения формы, это требование быть честным. Он встает и молча выходит из комнаты.
– Да так… – Николай не знает, что ответить. Об этом трудно говорить. – Так получилось…
Сидя на валике дивана, он перебирает бахрому свисающей с него кисти.
– Ну, вот и все, – говорит Анна Пантелеймоновна. – Спасибо. Я знала, что вы прямо все скажете.
Молчание. Оно длится довольно долго. Как громко тикают эти проклятые ходики! Анна Пантелеймоновна положила руку на колено Николая – маленькую худую руку, когда-то, видно, красивую, а сейчас потрескавшуюся от старости, черную от кухни и картошки.
– Сейчас война, Коля. И на войне многое очень просто. Я знаю. И, может быть, даже понимаю. Но это страшная простота. Не надо ее. – Она смотрит на Николая своими молодыми, живыми, сейчас чуть-чуть как будто извиняющимися глазами. – Вы понимаете меня?
Николай молча кивает головой. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Он понимает, что для этой доброй, хорошей, перенесшей такую тяжелую жизнь женщины все счастье заключено сейчас только в одном – в ее дочери. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Это не требование соблюдения формы, это требование быть честным. Он встает и молча выходит из комнаты.
– 18 –
Снег. Первый в этом году снег. Николай идет по улице, все с тем же чемоданчиком в руке, в непригнанной госпитальной шинели, в ушанке на затылке – все-таки жарко еще в ней.
Завтра праздник. На фасадах домов вешают портреты, лозунги, пятиконечные звезды с выкрашенными красной краской лампочками.
– Эй, друг! – кричит Николаю кто-то, стоящий на приставленной к стенке лестнице. – Поддержи, пожалуйста, скользит проклятая лестница.
Парень в расстегнутой телогрейке, с папиросой за ухом, старательно вбивает костыль в стенку. Внизу, возле лестницы, стоит портрет.
– Теперь подай портрет. Осторожно только, тяжелый.
Николай подает портрет. Парень пристраивает его, потом соскакивает с лестницы и отходит на мостовую.
– А ну глянь! По-моему, хорошо.
Николай соглашается – немного криво, но хорошо.
Парень вытирает лоб.
– Это мы поправим. Это нам раз-два, и все. Но вообще неплохо. Правда?
– Неплохо.
– Ну, а теперь давай лозунг.
После лозунга еще один портрет. Потом герб и флаг над самым подъездом. Становится жарко. Шинель и телогрейку приходится скинуть. Флаг пристраивают к балкону, для чего надо зайти в чью-то квартиру. Там уже празднуют. Никто не удивляется их приходу. Без всяких возражений открывают заклеенный балкон, и каждый дает совет, как лучше пристроить флаг. Потом подносят обоим по рюмочке и суют в руку бутерброды с колбасой.
– Ну спасибо. Простите, что помешали.
Парень порывается еще куда-то идти с Николаем, но денег нет ни у того, ни у другого. Они прощаются.
– Заходи, – говорит почему-то парень, неистово тряся Николаю руку. – Во дворе, лестница направо, шестая квартира. Колесниченко. Юрий Колесниченко.
А снег все идет. Ватага школьников уже перебрасывается снежками. Хохочут. Твердый, холодный снежок угодил Николаю прямо в ухо.
– Ох, простите! Мы не нарочно, простите! – и опять хохочут.
– Черта с два!
Николай ставит свой чемоданчик на землю, лепит снежок и ловко попадает в засыпанного снегом парнишку. Ничего, не разучился еще…
В зоне обстрела какой-то прохожий с поднятым воротником.
– Безобразие! – ворчит он. – Ну просто безобразие…
Ватага разбегается.
Снег вдруг перестал. Уже начинает таять. Жаль. Николай сгребает его с какого-то подоконника и с удовольствием глотает – мягкий, холодный, сразу тающий во рту.
Только часам к двенадцати Николай попадает к Сергею. Тот лежит на своей скрипучей железной койке, положив ногу на спинку, и курит. Протез стоит рядом, прислоненный к стенке.
Николай ставит чемоданчик в угол.
– Принимаешь?
Сергей свистнул.
– Вот это да! Пропавшая грамота! – И тут же, с грустной уже интонацией: – А встретить-то и нечем! – Наклонившись, он долго шарит рукой под кроватью. – Вот всегда так: когда надо – нету, а когда не надо – есть.
– Ну и бог с ней.
– Ладно. Рассказывай. Где пропадал?
– Пропадал или не пропадал, а вот нашелся. Где спать положишь?
– Из госпиталя, что ли? Прогнали?
– Нет, не из госпиталя.
– Шура?
– И не Шура.
Сергей смотрит на шинель без погон.
– Демобилизовали?
– Шесть месяцев. Один черт! Паспорт уже в кармане. – Николай хлопает себя по боковому карману. – С сегодняшнего дня новую жизнь начинаю.
Сергей криво улыбается.
– Вот и мне предлагают…
– Что предлагают?
– Новую жизнь начинать. А я не хочу.
– Почему?
– А потому. Не хочу, и все. Старая нравится.
– Не говори ерунды. Противно слушать.
– Не слушай, раз противно.
– Ну, на кой черт тебе все это надо? Ей-богу. Плюнь ты на них, брось ты эту лавочку, пока не поздно. Паспорт есть у тебя?
– Есть.
– Ну вот и давай вместе начинать. Вдвоем легче.
– Что? Работу искать? Да подавись она… Разучился я работать. Да и платят мало. А я деньги люблю.
– Врешь – не любишь! Вид только делаешь.
– А зачем мне делать? И вообще хватит об этом. Надоело. – Он сердито смотрит на Николая, небритый, обросший. – У Шуры был?
– Нет.
– Почему?
– Завтра собираюсь.
– Вот это да! – Он весело смеется, хлопая Николая по плечу.
– Развестись решил, – мрачно говорит Николай.
Сергей перестал смеяться, смотрит на Николая – глаза уже злые, – потом говорит одно только слово:
– Дурак!
Николай молчит.
– Нет, видали дурака… Сам себе жизнь портит.
– Не знаешь, не говори.
– А я ничего и знать не хочу. Дурак, и все. Безмозглая башка. Ну, я, дрянь, пьяница, бузотер, безногий инвалид, кому я нужен? А ты! Красавец парень – ну, немножко там нос подгулял, бывает, – но, в общем, парень гвоздь. Капитан, гвардеец, член партии, ноги на месте, что еще надо? – Он долго, точно проверяя сказанное, смотрит на Николая. – И чего я только полюбил тебя, подлеца? Пес его знает почему. И видал-то всего три-четыре раза, а люблю, и хочется мне, чтобы все у тебя хорошо было. А ты вот не хочешь. Не хочешь, и все. Вбил себе в голову какую-то ерунду… – Он хватает Николая за голову и смотрит ему в глаза. – Ведь Шура ждет тебя, понимаешь? Ждет.
– Так не ждут, – говорит Николай.
– Ждут, ждут… Ты ничего не понимаешь. Ждут!
Они долго спорят. Сергей убеждает. Николай упорствует. Никаких жен. Это он твердо решил. И завтра же пойдет к Шуре. Тянуть нечего. А то ерунда какая-то – муж не муж, жена не жена. Надо точку поставить. И он свободен, и она свободна. Сядет в поезд, и – ту-ту! – подальше отсюда. В Сибирь куда-нибудь? А? Поехали в Сибирь.
– Там холодно, не хочу. И вообще – ну тебя в болото!
– Тогда на юг, на Кавказ, в Баку. Я там четыре месяца в госпитале провалялся. Хороший город. И винограду – завались! И вина. И рыбы. Устроимся где-нибудь на рыбном промысле, как боги. И корешок у меня там есть. Хороший парень. В госпитале сдружились. И сестра у него красавица. В самый раз тебе. Чернобровая азербайджаночка. А глазищи – во! Женим вас, и родится у вас черноглазый такой пацан, и будешь ты его качать на коленке, а я сидеть рядышком и улыбаться, винцо попивать…
Сергей качает головой:
– Красиво все это, брат, да не про меня. Не умею я этого. А учиться поздно. – Он шумно вздыхает.
Стол полон окурков. Накурено так, что приходится открывать окно.
Часам к пяти Сергей говорит:
– Точка. Пора спать. Тикай на свой тюфяк.
Николай вытягивается на тюфяке, прикрывается шинелью. Рядом ставит голубенький трофейный будильничек. Устанавливает его на одиннадцати. Пусть в одиннадцать разбудит. Он твердо решил пойти сегодня к Шуре. Кончать так кончать…
Только подходя к Шуриному дому, Николай подумал, что может ее не застать. Сегодня ведь демонстрация. Ну, ничего, подождет. Сядет в той же самой кухне, где уже сидел когда-то, и дождется в конце концов. Торопиться ему некуда.
Он поднялся на третий этаж и постучал. Шура была дома. Он застал ее моющей пол. В подоткнутой юбке, стоя на коленях, она скребла ножом пол возле печки.
Николай вошел молча. За него громко постучала в дверь какая-то соседка и крикнула: «Шура, к вам!» Шура, не подымаясь, через плечо взглянула на вошедшего. Потом медленно встала, держа в одной руке нож, в другой тряпку, сделала несколько шагов, и тут произошло то, что должно было произойти еще тогда, два месяца тому назад, в госпитале, – она заплакала.
Она ничего не сказала, она стояла посреди комнаты, с тряпкой и ножом в руках, с испачканным носом, и по щекам ее, совсем как у ребенка, катились большие прозрачные слезы.
Николай почувствовал, что у него щекочет в горле. Он шагнул вперед, притянул Шуру к себе и несколько минут смотрел ей в глаза – большие, сияющие радостью глаза, потом поцеловал их, по очереди, сначала один, потом другой…
Завтра праздник. На фасадах домов вешают портреты, лозунги, пятиконечные звезды с выкрашенными красной краской лампочками.
– Эй, друг! – кричит Николаю кто-то, стоящий на приставленной к стенке лестнице. – Поддержи, пожалуйста, скользит проклятая лестница.
Парень в расстегнутой телогрейке, с папиросой за ухом, старательно вбивает костыль в стенку. Внизу, возле лестницы, стоит портрет.
– Теперь подай портрет. Осторожно только, тяжелый.
Николай подает портрет. Парень пристраивает его, потом соскакивает с лестницы и отходит на мостовую.
– А ну глянь! По-моему, хорошо.
Николай соглашается – немного криво, но хорошо.
Парень вытирает лоб.
– Это мы поправим. Это нам раз-два, и все. Но вообще неплохо. Правда?
– Неплохо.
– Ну, а теперь давай лозунг.
После лозунга еще один портрет. Потом герб и флаг над самым подъездом. Становится жарко. Шинель и телогрейку приходится скинуть. Флаг пристраивают к балкону, для чего надо зайти в чью-то квартиру. Там уже празднуют. Никто не удивляется их приходу. Без всяких возражений открывают заклеенный балкон, и каждый дает совет, как лучше пристроить флаг. Потом подносят обоим по рюмочке и суют в руку бутерброды с колбасой.
– Ну спасибо. Простите, что помешали.
Парень порывается еще куда-то идти с Николаем, но денег нет ни у того, ни у другого. Они прощаются.
– Заходи, – говорит почему-то парень, неистово тряся Николаю руку. – Во дворе, лестница направо, шестая квартира. Колесниченко. Юрий Колесниченко.
А снег все идет. Ватага школьников уже перебрасывается снежками. Хохочут. Твердый, холодный снежок угодил Николаю прямо в ухо.
– Ох, простите! Мы не нарочно, простите! – и опять хохочут.
– Черта с два!
Николай ставит свой чемоданчик на землю, лепит снежок и ловко попадает в засыпанного снегом парнишку. Ничего, не разучился еще…
В зоне обстрела какой-то прохожий с поднятым воротником.
– Безобразие! – ворчит он. – Ну просто безобразие…
Ватага разбегается.
Снег вдруг перестал. Уже начинает таять. Жаль. Николай сгребает его с какого-то подоконника и с удовольствием глотает – мягкий, холодный, сразу тающий во рту.
Только часам к двенадцати Николай попадает к Сергею. Тот лежит на своей скрипучей железной койке, положив ногу на спинку, и курит. Протез стоит рядом, прислоненный к стенке.
Николай ставит чемоданчик в угол.
– Принимаешь?
Сергей свистнул.
– Вот это да! Пропавшая грамота! – И тут же, с грустной уже интонацией: – А встретить-то и нечем! – Наклонившись, он долго шарит рукой под кроватью. – Вот всегда так: когда надо – нету, а когда не надо – есть.
– Ну и бог с ней.
– Ладно. Рассказывай. Где пропадал?
– Пропадал или не пропадал, а вот нашелся. Где спать положишь?
– Из госпиталя, что ли? Прогнали?
– Нет, не из госпиталя.
– Шура?
– И не Шура.
Сергей смотрит на шинель без погон.
– Демобилизовали?
– Шесть месяцев. Один черт! Паспорт уже в кармане. – Николай хлопает себя по боковому карману. – С сегодняшнего дня новую жизнь начинаю.
Сергей криво улыбается.
– Вот и мне предлагают…
– Что предлагают?
– Новую жизнь начинать. А я не хочу.
– Почему?
– А потому. Не хочу, и все. Старая нравится.
– Не говори ерунды. Противно слушать.
– Не слушай, раз противно.
– Ну, на кой черт тебе все это надо? Ей-богу. Плюнь ты на них, брось ты эту лавочку, пока не поздно. Паспорт есть у тебя?
– Есть.
– Ну вот и давай вместе начинать. Вдвоем легче.
– Что? Работу искать? Да подавись она… Разучился я работать. Да и платят мало. А я деньги люблю.
– Врешь – не любишь! Вид только делаешь.
– А зачем мне делать? И вообще хватит об этом. Надоело. – Он сердито смотрит на Николая, небритый, обросший. – У Шуры был?
– Нет.
– Почему?
– Завтра собираюсь.
– Вот это да! – Он весело смеется, хлопая Николая по плечу.
– Развестись решил, – мрачно говорит Николай.
Сергей перестал смеяться, смотрит на Николая – глаза уже злые, – потом говорит одно только слово:
– Дурак!
Николай молчит.
– Нет, видали дурака… Сам себе жизнь портит.
– Не знаешь, не говори.
– А я ничего и знать не хочу. Дурак, и все. Безмозглая башка. Ну, я, дрянь, пьяница, бузотер, безногий инвалид, кому я нужен? А ты! Красавец парень – ну, немножко там нос подгулял, бывает, – но, в общем, парень гвоздь. Капитан, гвардеец, член партии, ноги на месте, что еще надо? – Он долго, точно проверяя сказанное, смотрит на Николая. – И чего я только полюбил тебя, подлеца? Пес его знает почему. И видал-то всего три-четыре раза, а люблю, и хочется мне, чтобы все у тебя хорошо было. А ты вот не хочешь. Не хочешь, и все. Вбил себе в голову какую-то ерунду… – Он хватает Николая за голову и смотрит ему в глаза. – Ведь Шура ждет тебя, понимаешь? Ждет.
– Так не ждут, – говорит Николай.
– Ждут, ждут… Ты ничего не понимаешь. Ждут!
Они долго спорят. Сергей убеждает. Николай упорствует. Никаких жен. Это он твердо решил. И завтра же пойдет к Шуре. Тянуть нечего. А то ерунда какая-то – муж не муж, жена не жена. Надо точку поставить. И он свободен, и она свободна. Сядет в поезд, и – ту-ту! – подальше отсюда. В Сибирь куда-нибудь? А? Поехали в Сибирь.
– Там холодно, не хочу. И вообще – ну тебя в болото!
– Тогда на юг, на Кавказ, в Баку. Я там четыре месяца в госпитале провалялся. Хороший город. И винограду – завались! И вина. И рыбы. Устроимся где-нибудь на рыбном промысле, как боги. И корешок у меня там есть. Хороший парень. В госпитале сдружились. И сестра у него красавица. В самый раз тебе. Чернобровая азербайджаночка. А глазищи – во! Женим вас, и родится у вас черноглазый такой пацан, и будешь ты его качать на коленке, а я сидеть рядышком и улыбаться, винцо попивать…
Сергей качает головой:
– Красиво все это, брат, да не про меня. Не умею я этого. А учиться поздно. – Он шумно вздыхает.
Стол полон окурков. Накурено так, что приходится открывать окно.
Часам к пяти Сергей говорит:
– Точка. Пора спать. Тикай на свой тюфяк.
Николай вытягивается на тюфяке, прикрывается шинелью. Рядом ставит голубенький трофейный будильничек. Устанавливает его на одиннадцати. Пусть в одиннадцать разбудит. Он твердо решил пойти сегодня к Шуре. Кончать так кончать…
Только подходя к Шуриному дому, Николай подумал, что может ее не застать. Сегодня ведь демонстрация. Ну, ничего, подождет. Сядет в той же самой кухне, где уже сидел когда-то, и дождется в конце концов. Торопиться ему некуда.
Он поднялся на третий этаж и постучал. Шура была дома. Он застал ее моющей пол. В подоткнутой юбке, стоя на коленях, она скребла ножом пол возле печки.
Николай вошел молча. За него громко постучала в дверь какая-то соседка и крикнула: «Шура, к вам!» Шура, не подымаясь, через плечо взглянула на вошедшего. Потом медленно встала, держа в одной руке нож, в другой тряпку, сделала несколько шагов, и тут произошло то, что должно было произойти еще тогда, два месяца тому назад, в госпитале, – она заплакала.
Она ничего не сказала, она стояла посреди комнаты, с тряпкой и ножом в руках, с испачканным носом, и по щекам ее, совсем как у ребенка, катились большие прозрачные слезы.
Николай почувствовал, что у него щекочет в горле. Он шагнул вперед, притянул Шуру к себе и несколько минут смотрел ей в глаза – большие, сияющие радостью глаза, потом поцеловал их, по очереди, сначала один, потом другой…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
– 1 –
Самое необходимое в жизни человека, без чего ее никак нельзя назвать счастливой, – это мир и благополучие в семье и удовлетворение работой. Во всяком случае, в известном возрасте оба эти жизненные условия необходимы.
Так говорил Валерьян Сергеевич, любивший всякого рода определения, касающиеся жизни. И, как казалось Николаю, он этого всего достиг.
Шел тысяча девятьсот сорок пятый год. Война еще не кончилась. Но гремела она уже далеко, в Германии. Жизнь мало-помалу начинала входить в колею. С окон исчезла маскировка, на улицах появился свет, сначала робкий, приглушенный, потом уж настоящий, почти довоенный. Появилось, хотя еще и с перебоями, электричество в квартирах. Разбирали и взрывали развалины. Выросли первые строительные заборы с таинственными буквами «Ж.С.» – Жилстрой. В газетах появились фотографии новых домов, запроектированных на месте старых, разрушенных. Поговаривали даже о полной реконструкции центральной части города. Архитекторы и строители были нарасхват.
Кривая жизни ползла вверх.
Шла вверх она и у Митясовых. Они переселились в другую комнату: Шура не хотела оставаться в этой, с ненавистными ей соседями и сложными воспоминаниями. Обменяли они свою комнату на меньшую, и не на третьем, а на пятом этаже, но оба были молоды, лестниц не боялись, а комнатка была светлая, с балконом, с чудным видом на Печерск, Черепанову гору и, как утверждал Николай, на ту самую лужайку, где они сидели когда-то с Шурой.
Шура перетащила свои цветы, и оттого, что комната была маленькая, казалось, что их стало больше. Соседи были славные, тихие, незаметные и очень были довольны новой парой; у предыдущих жильцов было трое детей, по рассказам, довольно беспокойных.
Жизнь текла мирно и тихо. О Феде никогда не говорили. Он, еще до прихода Николая, уехал в Ригу, как только ее освободили. Он понял, что ему надо уехать. Понял с того самого дня, как пришел Сергей. Шура замкнулась, стала молчалива, – она ждала Николая. Федя понял это. И уехал. Как-то от него пришло письмо. Коротенькое, на двух страничках. Отец и мать его оказались живы, брат погиб на фронте. Сам он устроился на завод ВЭФ, тот самый, где когда-то слесарничал и сейчас продолжал слесарничать его отец. Вот и все. О Шуре очень скучает. Шура прочитала письмо на кухне, хотела порвать, потом раздумала, положила в сумочку и пошла на службу. Больше от Феди писем не было.
С октября прошлого года Шура работала в крупной проектной организации чертежницей. Николай прошел комиссию, получил третью группу и работал сейчас физруком в школе.
В школу эту он попал совершенно случайно. До этого работал в райжилуправлении.
Это были тяжелые три месяца – ноябрь, декабрь и январь. Ленинский район был самый разрушенный в городе. Квартир не хватало. Дома на девяносто процентов были аварийными. Люди жили в кухнях, в ванных комнатках, в каких-то коридорах и кладовках.
Николай был инспектором. Ходил по квартирам, проверял заявления, выслушивал жалобы, составлял акты, присутствовал при страшных квартирных ссорах. Везде – на улицах, в магазинах, в кино, на темных лестницах, в еще более темных коридорах – его останавливали и, приперев к стенке, просили, угрожали, плакали, совали ему деньги, а у кого их не было, смотрели жалобными глазами и говорили: «Мы поблагодарим вас, товарищ Митясов, поблагодарим». Ему приносили прямо на службу и старались навязать завернутых в газету кур, кошелки с яйцами и творогом, а один раз даже живого поросенка.
Одним словом, дело было нелегкое. И все-таки первые недели Николай работал с увлечением. Целый день вокруг были люди – демобилизованные, реэвакуированные, погорельцы, – люди, которым нужна была помощь и которым по мере сил и возможности он пытался ее оказывать.
Но вскоре оказалось, что взгляды на эту помощь у Николая и его начальника Кочкина не совсем совпадают. Начались трения, мелкие, а потом и крупные стычки. Чем бы все это кончилось, трудно сказать, Кочкин был хитер и оборотист, чего, к сожалению, о Николае никак нельзя было сказать. Но тут, на счастье его, подвернулся Ромочка Видкуп.
Пришел он к нему с кучей бумажек и отношений, с желтыми от тола пятнами на шинели и долго доказывал свои, к сожалению, совершенно несостоятельные права на какую-то пятиметровую комнату без окна. Они даже поспорили тогда. Видкуп грозился, что пойдет куда-то жаловаться и напишет письмо Михаилу Ивановичу Калинину, и говорил об этом настолько несдержанно, что Николай вынужден был попросить его выйти из комнаты и не мешать работать. Потом они совершенно случайно встретились не то в прокуратуре, не то в горсовете, и тут вдруг выяснилось, что оба они лежали в Баку, в одном отделении, у одних и тех же врачей. Начались воспоминания, потом кружка пива, и кончилось тем, что Видкуп затащил Николая в 43-ю школу, где работал сначала истопником, потом комендантом, а сейчас, по совместительству, и старшим пионервожатым.
– Слушай, – сказал на прощание Ромочка, – переходил бы ты к нам, ей-богу. Нам как раз физрук нужен, третий месяц ищем. А там тебя слопают, это ясно. И если свернут когда-нибудь твоему Кочкину шею, – а от этого ему не уйти, – то, поверь мне, до этого он раз двадцать успеет тебе свернуть.
Николай вздохнул, почесал затылок, а через неделю между ним и Кочкиным произошла стычка, чуть не кончившаяся скандалом. К счастью, все обошлось относительно мирно, – Николай только обозвал его жуликом и взяточником, хлопнул дверью и пошел в райком.
– Если хотите, чтоб вышло дело, – сказал он там секретарю, тому самому, который послал его в РЖУ, – направьте в эту шарашкину контору человека поопытнее во всех этих делах, чем я. А мне разрешите вернуться к моей довоенной специальности. Вот в школе, говорят, физрук нужен. А у меня все-таки два года института…
Секретарь отчитал его, сказал, что для того и послал в эту «шарашкину контору», чтобы он там порядок навел. Но, по-видимому, секретарь нотацию свою прочел главным образом из воспитательных соображений. Дней через десять в РЖУ появился новый инспектор – демобилизованный инженер-сапер.
Так началась педагогическая деятельность Николая.
После РЖУ школа показалась Николаю раем. То ли потому, что дети вообще больше любят учителя физкультуры, чем, скажем, учителя немецкого языка, то ли потому, что в самом Николае, опять столкнувшемся после такого перерыва со спортивными снарядами, проснулось что-то довоенное, физкультурное, а может, и потому, что в Николае таилась какая-то не обнаруженная до сих пор педагогическая жилка, – так или иначе, но уже на второй день с полдюжины ребят провожали его домой.
Было это в январе.
С тех пор прошло три месяца. Тихие, спокойные, занятые работой и обычными, не очень сложными житейскими событиями.
Забежит Ромочка Видкуп – веселый, шумливый парень, мастер на все руки, инициатор всех школьных вылазок, экскурсий и походов.
Реже – раза три-четыре в месяц – появляется Сергей.
В его жизни тоже произошли перемены. Пришлось и ему начать «новую жизнь».
– Инструктор Осоавиахима. Удавиться! Шестьсот пятьдесят рублей. Ну что за работа, я тебя спрашиваю? Ни уму, ни сердцу, ни, главное, карману…
Почему и как это произошло – на эту тему Сергей особенно не распространялся. Разругались и все, ну их в баню…
Он действительно разругался. Разругался со Славкой Игнатюком, в прошлом старшиной, демобилизованным по какой-то никому не известной болезни, а сейчас организатором и главой «тапочного дела».
С чего ссора началась, бог его знает; кажется, с того, что Сергей привез не те тапочки, какие надо было. Славка ругался, говорил, что не хочет докладывать своих денег. Потом сказал, стукнув себя согнутым пальцем по лбу:
– Вот что в нашем деле главное. Понял? А не только это, – он щелкнул Сергея по протезу. – И намотай это себе на ус. Перевозить мало, надо думать!
Сергей еле сдержался, чтобы не отхлестать Игнатюка этими самыми тапочками по его жирной морде, но как подумал, что их обоих могут сейчас заграбастать – дело было на вокзале – и что ему вместе с ним придется отвечать, – плюнул, швырнул тапочки и ушел.
На этом кончилась «старая» и началась «новая» жизнь Сергея.
Приходил он мрачный, но водкой от него пахло реже. Садился на кровать и начинал поносить свою новую работу. Николай и Шура пытались его переубедить, но он вынимал из кармана маленькую черненькую коробочку, говорил: «Давай-ка лучше в козла постучим, скорее время пройдет», – и Николай, чтобы не обижать Сергея, играл с ним в домино, которым даже в скучные госпитальные дни никогда не увлекался.
На полях Германии по-прежнему еще гремели пушки, солдаты ходили в атаки, санитарные эшелоны отвозили раненых в тыл – война еще шла, – но здесь, в маленькой комнате на пятом этаже, все было тихо и мирно. И если б все так продолжалось и дальше, тогда, пожалуй, и писать бы не о чем было. Но дальше пошло не так. И пошло с того самого дня, когда в этой самой уставленной цветами комнатке на пятом этаже появился, кроме Николая и Шуры, еще один человек, которому суждено было сыграть весьма существенную роль в жизни Николая.
Так говорил Валерьян Сергеевич, любивший всякого рода определения, касающиеся жизни. И, как казалось Николаю, он этого всего достиг.
Шел тысяча девятьсот сорок пятый год. Война еще не кончилась. Но гремела она уже далеко, в Германии. Жизнь мало-помалу начинала входить в колею. С окон исчезла маскировка, на улицах появился свет, сначала робкий, приглушенный, потом уж настоящий, почти довоенный. Появилось, хотя еще и с перебоями, электричество в квартирах. Разбирали и взрывали развалины. Выросли первые строительные заборы с таинственными буквами «Ж.С.» – Жилстрой. В газетах появились фотографии новых домов, запроектированных на месте старых, разрушенных. Поговаривали даже о полной реконструкции центральной части города. Архитекторы и строители были нарасхват.
Кривая жизни ползла вверх.
Шла вверх она и у Митясовых. Они переселились в другую комнату: Шура не хотела оставаться в этой, с ненавистными ей соседями и сложными воспоминаниями. Обменяли они свою комнату на меньшую, и не на третьем, а на пятом этаже, но оба были молоды, лестниц не боялись, а комнатка была светлая, с балконом, с чудным видом на Печерск, Черепанову гору и, как утверждал Николай, на ту самую лужайку, где они сидели когда-то с Шурой.
Шура перетащила свои цветы, и оттого, что комната была маленькая, казалось, что их стало больше. Соседи были славные, тихие, незаметные и очень были довольны новой парой; у предыдущих жильцов было трое детей, по рассказам, довольно беспокойных.
Жизнь текла мирно и тихо. О Феде никогда не говорили. Он, еще до прихода Николая, уехал в Ригу, как только ее освободили. Он понял, что ему надо уехать. Понял с того самого дня, как пришел Сергей. Шура замкнулась, стала молчалива, – она ждала Николая. Федя понял это. И уехал. Как-то от него пришло письмо. Коротенькое, на двух страничках. Отец и мать его оказались живы, брат погиб на фронте. Сам он устроился на завод ВЭФ, тот самый, где когда-то слесарничал и сейчас продолжал слесарничать его отец. Вот и все. О Шуре очень скучает. Шура прочитала письмо на кухне, хотела порвать, потом раздумала, положила в сумочку и пошла на службу. Больше от Феди писем не было.
С октября прошлого года Шура работала в крупной проектной организации чертежницей. Николай прошел комиссию, получил третью группу и работал сейчас физруком в школе.
В школу эту он попал совершенно случайно. До этого работал в райжилуправлении.
Это были тяжелые три месяца – ноябрь, декабрь и январь. Ленинский район был самый разрушенный в городе. Квартир не хватало. Дома на девяносто процентов были аварийными. Люди жили в кухнях, в ванных комнатках, в каких-то коридорах и кладовках.
Николай был инспектором. Ходил по квартирам, проверял заявления, выслушивал жалобы, составлял акты, присутствовал при страшных квартирных ссорах. Везде – на улицах, в магазинах, в кино, на темных лестницах, в еще более темных коридорах – его останавливали и, приперев к стенке, просили, угрожали, плакали, совали ему деньги, а у кого их не было, смотрели жалобными глазами и говорили: «Мы поблагодарим вас, товарищ Митясов, поблагодарим». Ему приносили прямо на службу и старались навязать завернутых в газету кур, кошелки с яйцами и творогом, а один раз даже живого поросенка.
Одним словом, дело было нелегкое. И все-таки первые недели Николай работал с увлечением. Целый день вокруг были люди – демобилизованные, реэвакуированные, погорельцы, – люди, которым нужна была помощь и которым по мере сил и возможности он пытался ее оказывать.
Но вскоре оказалось, что взгляды на эту помощь у Николая и его начальника Кочкина не совсем совпадают. Начались трения, мелкие, а потом и крупные стычки. Чем бы все это кончилось, трудно сказать, Кочкин был хитер и оборотист, чего, к сожалению, о Николае никак нельзя было сказать. Но тут, на счастье его, подвернулся Ромочка Видкуп.
Пришел он к нему с кучей бумажек и отношений, с желтыми от тола пятнами на шинели и долго доказывал свои, к сожалению, совершенно несостоятельные права на какую-то пятиметровую комнату без окна. Они даже поспорили тогда. Видкуп грозился, что пойдет куда-то жаловаться и напишет письмо Михаилу Ивановичу Калинину, и говорил об этом настолько несдержанно, что Николай вынужден был попросить его выйти из комнаты и не мешать работать. Потом они совершенно случайно встретились не то в прокуратуре, не то в горсовете, и тут вдруг выяснилось, что оба они лежали в Баку, в одном отделении, у одних и тех же врачей. Начались воспоминания, потом кружка пива, и кончилось тем, что Видкуп затащил Николая в 43-ю школу, где работал сначала истопником, потом комендантом, а сейчас, по совместительству, и старшим пионервожатым.
– Слушай, – сказал на прощание Ромочка, – переходил бы ты к нам, ей-богу. Нам как раз физрук нужен, третий месяц ищем. А там тебя слопают, это ясно. И если свернут когда-нибудь твоему Кочкину шею, – а от этого ему не уйти, – то, поверь мне, до этого он раз двадцать успеет тебе свернуть.
Николай вздохнул, почесал затылок, а через неделю между ним и Кочкиным произошла стычка, чуть не кончившаяся скандалом. К счастью, все обошлось относительно мирно, – Николай только обозвал его жуликом и взяточником, хлопнул дверью и пошел в райком.
– Если хотите, чтоб вышло дело, – сказал он там секретарю, тому самому, который послал его в РЖУ, – направьте в эту шарашкину контору человека поопытнее во всех этих делах, чем я. А мне разрешите вернуться к моей довоенной специальности. Вот в школе, говорят, физрук нужен. А у меня все-таки два года института…
Секретарь отчитал его, сказал, что для того и послал в эту «шарашкину контору», чтобы он там порядок навел. Но, по-видимому, секретарь нотацию свою прочел главным образом из воспитательных соображений. Дней через десять в РЖУ появился новый инспектор – демобилизованный инженер-сапер.
Так началась педагогическая деятельность Николая.
После РЖУ школа показалась Николаю раем. То ли потому, что дети вообще больше любят учителя физкультуры, чем, скажем, учителя немецкого языка, то ли потому, что в самом Николае, опять столкнувшемся после такого перерыва со спортивными снарядами, проснулось что-то довоенное, физкультурное, а может, и потому, что в Николае таилась какая-то не обнаруженная до сих пор педагогическая жилка, – так или иначе, но уже на второй день с полдюжины ребят провожали его домой.
Было это в январе.
С тех пор прошло три месяца. Тихие, спокойные, занятые работой и обычными, не очень сложными житейскими событиями.
Забежит Ромочка Видкуп – веселый, шумливый парень, мастер на все руки, инициатор всех школьных вылазок, экскурсий и походов.
Реже – раза три-четыре в месяц – появляется Сергей.
В его жизни тоже произошли перемены. Пришлось и ему начать «новую жизнь».
– Инструктор Осоавиахима. Удавиться! Шестьсот пятьдесят рублей. Ну что за работа, я тебя спрашиваю? Ни уму, ни сердцу, ни, главное, карману…
Почему и как это произошло – на эту тему Сергей особенно не распространялся. Разругались и все, ну их в баню…
Он действительно разругался. Разругался со Славкой Игнатюком, в прошлом старшиной, демобилизованным по какой-то никому не известной болезни, а сейчас организатором и главой «тапочного дела».
С чего ссора началась, бог его знает; кажется, с того, что Сергей привез не те тапочки, какие надо было. Славка ругался, говорил, что не хочет докладывать своих денег. Потом сказал, стукнув себя согнутым пальцем по лбу:
– Вот что в нашем деле главное. Понял? А не только это, – он щелкнул Сергея по протезу. – И намотай это себе на ус. Перевозить мало, надо думать!
Сергей еле сдержался, чтобы не отхлестать Игнатюка этими самыми тапочками по его жирной морде, но как подумал, что их обоих могут сейчас заграбастать – дело было на вокзале – и что ему вместе с ним придется отвечать, – плюнул, швырнул тапочки и ушел.
На этом кончилась «старая» и началась «новая» жизнь Сергея.
Приходил он мрачный, но водкой от него пахло реже. Садился на кровать и начинал поносить свою новую работу. Николай и Шура пытались его переубедить, но он вынимал из кармана маленькую черненькую коробочку, говорил: «Давай-ка лучше в козла постучим, скорее время пройдет», – и Николай, чтобы не обижать Сергея, играл с ним в домино, которым даже в скучные госпитальные дни никогда не увлекался.
На полях Германии по-прежнему еще гремели пушки, солдаты ходили в атаки, санитарные эшелоны отвозили раненых в тыл – война еще шла, – но здесь, в маленькой комнате на пятом этаже, все было тихо и мирно. И если б все так продолжалось и дальше, тогда, пожалуй, и писать бы не о чем было. Но дальше пошло не так. И пошло с того самого дня, когда в этой самой уставленной цветами комнатке на пятом этаже появился, кроме Николая и Шуры, еще один человек, которому суждено было сыграть весьма существенную роль в жизни Николая.
– 2 –
Человеком, сыгравшим такую роль в жизни Николая, оказался средних лет капитан, в габардиновой гимнастерке с двумя рядами орденских планок, невысокий, плотный, слегка лысеющий. Явился он как-то ясным весенним утром, позвонил в маленький звоночек, совсем недавно проведенный Николаем, и осведомился у открывшей ему дверь Ксении Петровны – учительницы русского языка, жившей в конце коридора направо, – может ли он видеть ответственного съемщика квартиры.
– Я ответственный съемщик, – упавшим голосом ответила Ксения Петровна.
– Моя фамилия Чекмень. До войны я жил в той вот комнате. – Капитан указал на дверь Митясовых.
Ксения Петровна ничего не ответила, – она не знала, что в таких случаях надо отвечать. Тогда капитан поинтересовался, дома ли нынешние хозяева этой комнаты, и, узнав, что нет, слегка свистнул.
– Жаль. Тогда я попрошу передать им, что в девять часов я опять приду. Мне очень хотелось бы их видеть.
В дверях он на минуту задержался.
– А старых жильцов никого не осталось?
– Нет, никого.
Он козырнул и ушел.
Весь день Ксения Петровна со страхом ждала наступления девяти часов. Рассказывали, что в соседнем доме, когда вселялся какой-то майор, разыгралось чуть ли не настоящее сражение. Майор явился с солдатами, его не впустили, вызвали милицию…
Но на этот раз ничего подобного не произошло. Капитан пришел ровно в девять часов, но без всяких солдат.
Впустил его Николай. Сразу же проводил в свою комнату. Капитан вошел, поздоровался с Шурой и, взглянув при свете на Николая, сказал, чуть-чуть прищурив глаза:
– Хо-хо, дело плохо, – и протянул руку. – Чекмень. Капитан Чекмень.
– Вижу, что капитан, – без улыбки ответил Николай. – Моя фамилия Митясов. Садитесь.
Капитан сел.
– Демобилизованный, да? – Он посмотрел своими чуть-чуть смеющимися глазами на Николая. Тот до сих пор ходил в гимнастерке и сапогах.
– Как видите.
– Дело, безусловно, осложняется.
– Какое, интересно?
– Мирного устройства отвоевавшегося воина, который когда-то жил в этой комнате.
– Боюсь, что осложняется.
Капитан улыбнулся.
– Придется подавать в прокуратуру. Ничего не поделаешь.
– Подавайте. Если есть основания, конечно, надо подавать. – И, помолчав, добавил, точно между делом: – Кстати, вас именно из этой комнаты в армию взяли?
Капитан искоса взглянул на Николая.
– А вы что, все законы уже знаете?
– Кое-какие знаю.
Капитан промолчал. Потом встал, прошелся по комнате.
– Забавно. Ей-богу, забавно.
– По-моему, скорее грустно.
– Нет, все-таки забавно.
Он подошел к балконной двери и, наклонившись, стал рассматривать что-то рядом на обоях.
– Так и есть. 4-78-16 – Михеев. Смешно! Здесь когда-то телефон висел, понимаете?
Он опять подошел к столу, сел и посмотрел на Потолок.
– Все-таки вам надо было ремонт сделать. Сменить обои, побелить потолок. Впрочем, этим уж я сам займусь.
Николай и Шура переглянулись. Шура стояла возле маленького столика, вытирала тарелки, изредка поглядывая встревоженным взглядом на пришельца. По всему видно было, что сочувствия он в ней не вызывал. Николаю же, как ни странно, капитан этот чем-то даже понравился. Трудно даже сказать чем: то ли спокойствием, то ли чуть-чуть ленивой манерой говорить, а может, и просто взглядом: в маленьких, очень черных, широко расставленных глазах его где-то на дне все время светилась не то насмешка, не то ирония.
– Ну, так как же? – Капитан повернулся в сторону Николая.
– А никак. Будете ли вы подавать в прокуратуру или не будете, дело от этого не изменится. Комнаты вы этой не получите.
– Не получу? – Капитан приподнял брови.
– Не получите.
– Вы в этом уверены?
– Как дважды два – четыре. – Николай вынул портсигар и протянул капитану, тот отказался. – Вы где остановились?
– Нигде. Между небом и землей. На вокзале.
– Вещи есть?
– У каждого, приехавшего из-за границы, есть вещи.
– Тогда сделаем так. Тащите их сюда, переночуете у нас, а завтра, в девять утра, пойдем с вами в райисполком.
– И…
– Там увидим. Может, что-нибудь и получится.
Капитан пожевал губами, сощурился.
– Яволь! Иду на компромисс. Прокуратура временно откладывается.
На этом разговор кончился. Капитан пошел на вокзал за вещами.
Так началось знакомство Николая Митясова с Алексеем Чекменем, офицером штаба инженерных войск армии, прибывшим из Австрии с направлением в Округ для демобилизации.
– Я ответственный съемщик, – упавшим голосом ответила Ксения Петровна.
– Моя фамилия Чекмень. До войны я жил в той вот комнате. – Капитан указал на дверь Митясовых.
Ксения Петровна ничего не ответила, – она не знала, что в таких случаях надо отвечать. Тогда капитан поинтересовался, дома ли нынешние хозяева этой комнаты, и, узнав, что нет, слегка свистнул.
– Жаль. Тогда я попрошу передать им, что в девять часов я опять приду. Мне очень хотелось бы их видеть.
В дверях он на минуту задержался.
– А старых жильцов никого не осталось?
– Нет, никого.
Он козырнул и ушел.
Весь день Ксения Петровна со страхом ждала наступления девяти часов. Рассказывали, что в соседнем доме, когда вселялся какой-то майор, разыгралось чуть ли не настоящее сражение. Майор явился с солдатами, его не впустили, вызвали милицию…
Но на этот раз ничего подобного не произошло. Капитан пришел ровно в девять часов, но без всяких солдат.
Впустил его Николай. Сразу же проводил в свою комнату. Капитан вошел, поздоровался с Шурой и, взглянув при свете на Николая, сказал, чуть-чуть прищурив глаза:
– Хо-хо, дело плохо, – и протянул руку. – Чекмень. Капитан Чекмень.
– Вижу, что капитан, – без улыбки ответил Николай. – Моя фамилия Митясов. Садитесь.
Капитан сел.
– Демобилизованный, да? – Он посмотрел своими чуть-чуть смеющимися глазами на Николая. Тот до сих пор ходил в гимнастерке и сапогах.
– Как видите.
– Дело, безусловно, осложняется.
– Какое, интересно?
– Мирного устройства отвоевавшегося воина, который когда-то жил в этой комнате.
– Боюсь, что осложняется.
Капитан улыбнулся.
– Придется подавать в прокуратуру. Ничего не поделаешь.
– Подавайте. Если есть основания, конечно, надо подавать. – И, помолчав, добавил, точно между делом: – Кстати, вас именно из этой комнаты в армию взяли?
Капитан искоса взглянул на Николая.
– А вы что, все законы уже знаете?
– Кое-какие знаю.
Капитан промолчал. Потом встал, прошелся по комнате.
– Забавно. Ей-богу, забавно.
– По-моему, скорее грустно.
– Нет, все-таки забавно.
Он подошел к балконной двери и, наклонившись, стал рассматривать что-то рядом на обоях.
– Так и есть. 4-78-16 – Михеев. Смешно! Здесь когда-то телефон висел, понимаете?
Он опять подошел к столу, сел и посмотрел на Потолок.
– Все-таки вам надо было ремонт сделать. Сменить обои, побелить потолок. Впрочем, этим уж я сам займусь.
Николай и Шура переглянулись. Шура стояла возле маленького столика, вытирала тарелки, изредка поглядывая встревоженным взглядом на пришельца. По всему видно было, что сочувствия он в ней не вызывал. Николаю же, как ни странно, капитан этот чем-то даже понравился. Трудно даже сказать чем: то ли спокойствием, то ли чуть-чуть ленивой манерой говорить, а может, и просто взглядом: в маленьких, очень черных, широко расставленных глазах его где-то на дне все время светилась не то насмешка, не то ирония.
– Ну, так как же? – Капитан повернулся в сторону Николая.
– А никак. Будете ли вы подавать в прокуратуру или не будете, дело от этого не изменится. Комнаты вы этой не получите.
– Не получу? – Капитан приподнял брови.
– Не получите.
– Вы в этом уверены?
– Как дважды два – четыре. – Николай вынул портсигар и протянул капитану, тот отказался. – Вы где остановились?
– Нигде. Между небом и землей. На вокзале.
– Вещи есть?
– У каждого, приехавшего из-за границы, есть вещи.
– Тогда сделаем так. Тащите их сюда, переночуете у нас, а завтра, в девять утра, пойдем с вами в райисполком.
– И…
– Там увидим. Может, что-нибудь и получится.
Капитан пожевал губами, сощурился.
– Яволь! Иду на компромисс. Прокуратура временно откладывается.
На этом разговор кончился. Капитан пошел на вокзал за вещами.
Так началось знакомство Николая Митясова с Алексеем Чекменем, офицером штаба инженерных войск армии, прибывшим из Австрии с направлением в Округ для демобилизации.
– 3 –
Прожил Алексей Чекмень у Митясовых не день и не два, как предполагалось, а добрых две недели. Спал на балконе, на совершенно плоском волосяном тюфяке, вставал рано, раньше всех, делал зарядку, сворачивал и засовывал за шкаф свой тюфяк, выпивал стакан чаю из термоса и исчезал. Приходил поздно вечером.
Где он пропадал, никто толком не знал. Кажется, в штабе Округа или инженерном отделе – он мельком об этом упоминал, но никогда не вдавался в подробности.
Как жилец он был идеален. Он не требовал за собой никакого ухода, был аккуратен, не тыкал, как Сергей, во все углы свои окурки, не ходил, подобно Николаю, по комнате в одной майке и не разбрасывал повсюду свои ремни, планшетки и подворотнички. Моясь на кухне, всегда вытирал после себя пол и перебрасывался с соседями двумя-тремя ничего не значащими, но любезными фразами, что те очень ценили.
Одному Сергею он не понравился.
– Не люблю я таких типов. Планки нацепил и думает, что герой. Знаем мы этих героев. И потом: чего он всегда спрашивает, можно ли закурить?
– Просто воспитанный человек, – улыбалась Шура.
– Да кому она нужна, эта воспитанность? В Европе, мол, побывал. Интеллигенция. Дал бы я ему по этой Европе, да вас, хозяев, жалею. И вообще, Николай, – это уж Сергей говорил в отсутствие Шуры, – смотри, как бы это гостеприимство тебе боком не вышло. Что-то мне глаза его не нравятся. Больно хитры.
Предположение это было неосновательным. Шура, правда, немного побаивалась и стеснялась Алексея. Он был остер на язык, и никогда нельзя было понять, говорит ли он в шутку или всерьез. Шуру это всегда смущало. Поэтому, как только он появлялся, она сразу же умолкала, боясь сказать какую-нибудь глупость. Вот и все. При всем желании Сергей не мог обнаружить в их отношениях ничего предосудительного.
Не в пример многим фронтовикам, любящим поговорить о своих успехах и на женском фронте, Алексей был сдержан и никогда об этом не говорил. Вообще о себе и своем прошлом говорил мало и неохотно. Если его спросить – ответит кратко, без лишних подробностей, даже почти совсем без них. Было известно только, что по образованию он инженер – незадолго до войны кончил здешний строительный институт и оставлен был при какой-то кафедре. На войну попал в начале сорок второго года. Воевал на юге, потом в Польше, Австрии.
Вот, собственно говоря, и все, что было о нем известно. О родителях своих никогда не говорил. Семейное положение тоже было неясно. Шуру, как всякую женщину, этот вопрос, конечно, интересовал, но вразумительного ответа, как она ни старалась, добиться ей не удалось.
– Я убежденный холостяк, Шурочка. Штопать носки я и сам умею. И стирать тоже.
– Не говорите так, Алексей. Так говорят только легкомысленные люди, которые…
– Которые что?
– Вы знаете что. А вы ведь не такой. Неужели вам не хочется…
Где он пропадал, никто толком не знал. Кажется, в штабе Округа или инженерном отделе – он мельком об этом упоминал, но никогда не вдавался в подробности.
Как жилец он был идеален. Он не требовал за собой никакого ухода, был аккуратен, не тыкал, как Сергей, во все углы свои окурки, не ходил, подобно Николаю, по комнате в одной майке и не разбрасывал повсюду свои ремни, планшетки и подворотнички. Моясь на кухне, всегда вытирал после себя пол и перебрасывался с соседями двумя-тремя ничего не значащими, но любезными фразами, что те очень ценили.
Одному Сергею он не понравился.
– Не люблю я таких типов. Планки нацепил и думает, что герой. Знаем мы этих героев. И потом: чего он всегда спрашивает, можно ли закурить?
– Просто воспитанный человек, – улыбалась Шура.
– Да кому она нужна, эта воспитанность? В Европе, мол, побывал. Интеллигенция. Дал бы я ему по этой Европе, да вас, хозяев, жалею. И вообще, Николай, – это уж Сергей говорил в отсутствие Шуры, – смотри, как бы это гостеприимство тебе боком не вышло. Что-то мне глаза его не нравятся. Больно хитры.
Предположение это было неосновательным. Шура, правда, немного побаивалась и стеснялась Алексея. Он был остер на язык, и никогда нельзя было понять, говорит ли он в шутку или всерьез. Шуру это всегда смущало. Поэтому, как только он появлялся, она сразу же умолкала, боясь сказать какую-нибудь глупость. Вот и все. При всем желании Сергей не мог обнаружить в их отношениях ничего предосудительного.
Не в пример многим фронтовикам, любящим поговорить о своих успехах и на женском фронте, Алексей был сдержан и никогда об этом не говорил. Вообще о себе и своем прошлом говорил мало и неохотно. Если его спросить – ответит кратко, без лишних подробностей, даже почти совсем без них. Было известно только, что по образованию он инженер – незадолго до войны кончил здешний строительный институт и оставлен был при какой-то кафедре. На войну попал в начале сорок второго года. Воевал на юге, потом в Польше, Австрии.
Вот, собственно говоря, и все, что было о нем известно. О родителях своих никогда не говорил. Семейное положение тоже было неясно. Шуру, как всякую женщину, этот вопрос, конечно, интересовал, но вразумительного ответа, как она ни старалась, добиться ей не удалось.
– Я убежденный холостяк, Шурочка. Штопать носки я и сам умею. И стирать тоже.
– Не говорите так, Алексей. Так говорят только легкомысленные люди, которые…
– Которые что?
– Вы знаете что. А вы ведь не такой. Неужели вам не хочется…