Страница:
Вольцов и Хольт караулили у дверей барака. Вечер был холодный.
— Мы стоим на страже, как Гаген и Фолькер в «Песне о Нибелунгах», — сказал Хольт.
— Увидишь, я измолочу всю их братию, — грозился Вольцов.
Наконец около одиннадцати показались нападающие. Они шли гуськом по решетчатому настилу. Хольт поднял тревогу, Вольцов остался ждать в темном коридоре. Едва гамбуржцы открыли дверь, он ударил первого ногой пониже пояса с такой силой, что тот, падая, увлек за собой еще двоих. Увидев, что их ждут и что внезапное нападение провалилось, никто не решался первым схватиться с Вольцовом. Однако под градом посыпавшихся на него камней и комьев глины он вынужден был отступить в комнату. Здесь он койкой заклинил дверную ручку. В коридор набились люди. За окнами слышались приглушенные голоса. Цише тревожно озирался, сидя на своей койке.
Некоторое время стояла тишина. А потом гамбуржцы киркой взломали верхнюю филенку двери. Открылась щель, достаточно широкая, чтобы Гомулка просунул ствол и спустил курок. «А-а-а! — раздалось за дверью, и щель закрыли.
— Молодчина Зепп! — крикнул Вольцов. Снаружи послышался голос разъяренного Гюнше:
— Посмейте еще раз выстрелить — мы вас так отделаем, что костей не соберете!
— Погоди хвалиться! — отозвался Вольцов. А Хольт подумал: их слишком много, нам не справиться!
— Слышишь, Гильберт, — зашептал Земцкий на ухо Вольцову. — Они говорят, ты трус! Ведь надо же вообразить такое: ты — и трус! — продолжал он подзуживать с хитрой своей улыбкой.
Снаружи опять приоткрыли щель. На этот раз Гомулка промахнулся, и в спальню влетел снаряд со слезоточивым газом, один, потом другой. Осажденные надели противогазы. При этой новой неудаче гамбуржцы стали опять совещаться.
Но Вольцов уже пришел в ярость. Разломав ногой табурет, он взял в обе руки по ножке.
Вдруг по крыше загремели шаги. «Проклятая печка!» — крикнул Гомулка. Гамбуржцы вылили в трубу всю воду из пожарной бочки и заложили доской дымоход. Из печки повалил дым. Спальня наполнилась уваром. Некоторое время они держались благодаря противогазам, но вскоре стало не хватать кислорода. У Хольта стоял звон в ушах. Чья-то неясная фигура шаталась в клубах дыма, готовая вот-вот упасть. Но тут Хольт и Вольцов распахнули окна и сорвали с себя противогазы и каски. В комнату ворвался свежий воздух. Нападающие принялись штурмовать окна, но их легко было защищать. Вольцов и Феттер били наотмашь решетинами, а вперемежку щелкало духовое ружье в руках Гомулки. Слишком поздно осажденные догадались, что нападение на окна было лишь отвлекающим маневром. За спиной у них затрещал взломанный замок, и толпа нападающих хлынула в помещение.
Несколько человек впереди сразу же рухнули как подкошенные и, охая, поползли обратно в коридор. Зажав в каждой руке по увесистой ножке, Вольцов крушил направо и налево.
Но вот он упал, и на него кучей навалилось несколько человек. Хольта нещадно били по голове и лицу, он уже почти ничего не сознавал. Он видел, что Гомулка отбивается прикладом, видел, что удар дубинкой свалил его наземь. И тут перед ним всплыла широкая физиономия Цише. Ненавистная харя, сволочь проклятая, насильник, бандит! Сквозь общую свалку Хольт устремился к Цише. Он увидел, что Вольцов, лежа на полу, отражает нападение четырех-пяти противников, которые тузят его, не разбирая куда, и только мешают друг другу; увидел, что залитый кровью Феттер швыряет через всю комнату бутылки фанты, — и снова рванулся к Цише, но, споткнувшись о ноги Вольцова, опрокинул стол, все еще стоявший на ребре, и массивная крышка накрыла катающийся по полу клубок тел. Вольцову сразу удалось выбраться. Хольт видел все это как в тумане. Он кинулся на Цише, забившегося в угол койки, и вцепился ему в горло. Наконец-то! Оба они покатились на пол. Цише захрипел. Гад, насильник! Но кто-то сверху стукнул Хольта по голове. Он разжал пальцы.
— Эти бандиты убивают друг друга! — услышал он громовой голое капитана. — Неслыханное безобразие!
Хольт ощупал распухшую голову. В дверях стоял Кутшера без фуражки, в одно из распахнутых окон заглядывал Готтескнехт. Кругом на полу, держась за голову, лежали и сидели на корточках какие-то фигуры. Санитар перевязывал кому-то залитый кровью глаз. Вольцов, почти не пострадавший, стоял перед капитаном, все еще сжимая в руке ножку от табурета.
— Они напали на нас превосходящими силами, — бормотал он.
— А тот, кто все это натворил, оказывается, жив-здоров, ничего ему не делается! — o> рычал Кутшера. — Вы что же, думаете, что можете себе все позволить, а я буду терпеть?
Семерым курсантам так досталось, что их пришлось отправить на медпункт. Это были: Феттер, Гомулка и пятеро старших курсантов. Да нечаянно попал в перепалку дружинник из большой комнаты. Феттеру сломали переносицу, Гомулке выбили передний зуб. Он стонал и что-то шамкал распухшим ртом, беспомощно улыбаясь, а лицо его напоминало уродливую маску. Вся голова у него была в запекшейся крови, за ухом зияла большая ссадина.
Кутшера с проклятиями удалился. Готтескнехт сказал негромко:
— Я это предвидел.
Хольт, неудержимо всхлипывая, бормотал:
— Какое безумие! Какое идиотское безумие!
— И это вместо того, чтобы быть образцовым, братским содружеством! — отозвался со своей койки Цише.
Хольт не утерпел и снова рванулся к нему:
— Еще одно слово, дрянь фальшивая, и я тебя…
— Довольно! — сказал Вольцов. — Оставь Цише в покое. Если он не замолчит, я сам угощу его плюхой.
Неудержимая смешливость напала вдруг на Хольта. Плюха, повторял он про себя, плюха…
Кутшера закатил им внеочередную четырехчасовую маршировку, и этим эпизод был для него исчерпан. Старших курсантов распустили за два дня до срока — на этом настоял Готтескнехт из опасения, как бы Вольцов не вздумал взять реванш.
Хольт навестил Гомулку на медпункте; голова бедняги, забинтованная вдоль и поперек, бессильно лежала на подушке. Ссадину ему зашили без наркоза.
— Черт знает что, какая-то бойня! — пожаловался он. — Что у нас слышно на батарее? Я тут лежу и в толк не возьму, из-за чего началась эта идиотская драка. Бред какой-то!
— Тут дело в принципе, — сказал Хольт. — Исключительно в принципе. Почитай Фонтане. У него герой не хочет драться на дуэли, он понимает, что это дикий пережиток, и все же стреляется с другом своей жены и — из принципа — его убивает.
Гомулка слегка повернул к нему голову на подушке.
— Но если мы из принципа совершаем бессмысленные поступки, значит, принципы ложные.
— Не стоит об этом думать, — сказал Хольт. — Так уж повелось на свете, не мы первые, не мы последние.
Гомулка, видимо, устал; он ничего не ответил. Из больницы Хольт отправился к фрау Цише. Она встретила его восклицанием:
— Господи, на кого ты похож!
Он рассказал ей о вчерашнем побоище.
— Я чуть не удавил твоего Цише.
Она ласково провела рукой по его волосам.
— Успокойся! Хочешь чаю?
Прикосновение ее руки успокоило Хольта, оно словно лишило его воли. С ней все легко, даже самое тяжелое, подумал он. Она налила ему чаю и заговорила о каких-то пустяках. У нее было так тепло и уютно, не хотелось и думать о возвращении на батарею. Он решил провести у нее ночь, хоть и знал, что Готтескнехт его выгораживать не станет. Но и это было ему теперь безразлично.
— Меня отпустили до утра, — соврал он. Но она отвечала решительно:
— Нет, Вернер, сегодня нельзя. — И в ответ на его удивленный взгляд продолжала просящим голосом: — Пойми, приезжает в отпуск Цише, я жду его со дня на день.
Он не сразу понял, что она имеет в виду не молодого Цише, а его отца, эту зверскую образину.
— Что такое? — пробормотал он, как оглушенный. — А как же я?
— Не дури! Его отпустили всего на несколько дней.
На несколько дней… Вот так оно и бывает: когда возвращается муж, любовника гонят за порог… И тут он подумал, что гнусный старик предъявит жене законные требования… От ревности и отвращения голова у него пошла кругом. Вне себя от ярости, он грубо схватил ее за кисть руки.
— Если ты его к себе подпустишь…
Она вздрогнула, но от его властного прикосновения лицо ее смягчилось, веки полузакрылись. Опомнившись, она сказала:
— Ты слишком много себе позволяешь!
Ах, вот как! Хольт отпустил ее, голова снова заболела, он почувствовал смертельную усталость. Он сорвал шинель со спинки стула и нахлобучил шапку. Она смотрела на него безучастно. Его силы уже иссякли. Он ждал только ее слова. Но она молчала. Когда он спустился вниз, им овладело глубокое отчаяние. Опять я один на белом свете! Вспышки гордости как не бывало. Он повернул обратно и позвонил. Она заставила его долго прождать у дверей. Он стоял у порога поникший, с шапкой в руке, она втянула его в переднюю, смахнула со лба непокорную прядь и улыбнулась ему.
— Глупый мальчик, позвони мне в первый же свободный день.
Он стоял, не двигаясь.
— Ты не должна…
— Дурачок, за кого ты меня принимаешь? У женщины всегда найдется отговорка…
Орудия вернули из ремонта, работы было выше головы. «Антону» поставили новый ствол. Вместо старых патронов прислали новые, с какими-то особенными гранатами. Через день вернулся с медпункта Гомулка. Особым приказом подгруппы Хольт и его одноклассники были произведены в старшие курсанты. Гомулка, с нашлепкой за ухом, сострил:
— Теперь мы не просто курсанты, а оберкурсанты.
После обеда прибыло новое пополнение — ученики рождения двадцать восьмого года из Силезии. Хольт, Вольцов, Феттер и Гомулка стояли у канцелярии и наблюдали, как новички высаживались и как их потом погнали на вещевой склад.
— Так и мы тогда приехали, — сказал Гомулка. Хольт кивнул. Бог весть когда это было!
— Братцы, наша взяла! — ликовал Феттер. — Наконец-то мы старшие!
Вся батарея построилась на подъездной дороге, и началась перетасовка. Новоиспеченные старшие из огневых взводов были распределены по всем шести орудиям на правах командиров и наводчиков. Шмидлингу с трудом удалось сохранить Вольцова, Хольта, Гомулку и Феттера за «Антоном». Кутшера, как всегда без головного убора и как всегда с собакой, выступил перед строем.
— Слушать всем!.. — На этот раз он ни словом не упомянул о самовоспитании.
— Он уже и сам не рад, — заметил Гомулка, когда они вернулись к себе в барак. — Но как отступить от своего принципа!
— Это можно назвать «самовоспитанием одного капитана», — сострил Хольт.
Батарея была снова приведена в боевую готовность. Около полуночи Вольцов в последний раз прочистил банником ствол. То ли новенькие еще не освоились с радиоприборами, то ли они пугались стрельбы или их сбивали с толку обычные помехи, только в эту ночь стрельба не ладилась. Батарея палила в южном направлении, тогда как бомбардировщики, бормоча, со спокойной уверенностью уходили на север. Вольцов отчаянно ругался, из нового ствола вытекало кипящее масло и прожигало ему рукавицу. Во время перерывов огня они слышали, как у радиолокатора рвет и мечет Кутшера.
Батарея теперь на две трети состояла из новичков. Кроме двадцати шести одноклассников Хольта, из старых осталось только пятеро: Дузенбекер и Гершельман — двое дальномерщиков из Гамбурга и Цише с двумя школьными товарищами из Эссена. Оба гамбуржца явились вечером в барак к Вольцову. Они принесли сигарет и вина и некоторое время с похвальным терпением, выслушивали язвительные насмешки Вольцова. А потом все вместе отпраздновали мировую. Это Гюнше был виновником всех передряг!
9
— Мы стоим на страже, как Гаген и Фолькер в «Песне о Нибелунгах», — сказал Хольт.
— Увидишь, я измолочу всю их братию, — грозился Вольцов.
Наконец около одиннадцати показались нападающие. Они шли гуськом по решетчатому настилу. Хольт поднял тревогу, Вольцов остался ждать в темном коридоре. Едва гамбуржцы открыли дверь, он ударил первого ногой пониже пояса с такой силой, что тот, падая, увлек за собой еще двоих. Увидев, что их ждут и что внезапное нападение провалилось, никто не решался первым схватиться с Вольцовом. Однако под градом посыпавшихся на него камней и комьев глины он вынужден был отступить в комнату. Здесь он койкой заклинил дверную ручку. В коридор набились люди. За окнами слышались приглушенные голоса. Цише тревожно озирался, сидя на своей койке.
Некоторое время стояла тишина. А потом гамбуржцы киркой взломали верхнюю филенку двери. Открылась щель, достаточно широкая, чтобы Гомулка просунул ствол и спустил курок. «А-а-а! — раздалось за дверью, и щель закрыли.
— Молодчина Зепп! — крикнул Вольцов. Снаружи послышался голос разъяренного Гюнше:
— Посмейте еще раз выстрелить — мы вас так отделаем, что костей не соберете!
— Погоди хвалиться! — отозвался Вольцов. А Хольт подумал: их слишком много, нам не справиться!
— Слышишь, Гильберт, — зашептал Земцкий на ухо Вольцову. — Они говорят, ты трус! Ведь надо же вообразить такое: ты — и трус! — продолжал он подзуживать с хитрой своей улыбкой.
Снаружи опять приоткрыли щель. На этот раз Гомулка промахнулся, и в спальню влетел снаряд со слезоточивым газом, один, потом другой. Осажденные надели противогазы. При этой новой неудаче гамбуржцы стали опять совещаться.
Но Вольцов уже пришел в ярость. Разломав ногой табурет, он взял в обе руки по ножке.
Вдруг по крыше загремели шаги. «Проклятая печка!» — крикнул Гомулка. Гамбуржцы вылили в трубу всю воду из пожарной бочки и заложили доской дымоход. Из печки повалил дым. Спальня наполнилась уваром. Некоторое время они держались благодаря противогазам, но вскоре стало не хватать кислорода. У Хольта стоял звон в ушах. Чья-то неясная фигура шаталась в клубах дыма, готовая вот-вот упасть. Но тут Хольт и Вольцов распахнули окна и сорвали с себя противогазы и каски. В комнату ворвался свежий воздух. Нападающие принялись штурмовать окна, но их легко было защищать. Вольцов и Феттер били наотмашь решетинами, а вперемежку щелкало духовое ружье в руках Гомулки. Слишком поздно осажденные догадались, что нападение на окна было лишь отвлекающим маневром. За спиной у них затрещал взломанный замок, и толпа нападающих хлынула в помещение.
Несколько человек впереди сразу же рухнули как подкошенные и, охая, поползли обратно в коридор. Зажав в каждой руке по увесистой ножке, Вольцов крушил направо и налево.
Но вот он упал, и на него кучей навалилось несколько человек. Хольта нещадно били по голове и лицу, он уже почти ничего не сознавал. Он видел, что Гомулка отбивается прикладом, видел, что удар дубинкой свалил его наземь. И тут перед ним всплыла широкая физиономия Цише. Ненавистная харя, сволочь проклятая, насильник, бандит! Сквозь общую свалку Хольт устремился к Цише. Он увидел, что Вольцов, лежа на полу, отражает нападение четырех-пяти противников, которые тузят его, не разбирая куда, и только мешают друг другу; увидел, что залитый кровью Феттер швыряет через всю комнату бутылки фанты, — и снова рванулся к Цише, но, споткнувшись о ноги Вольцова, опрокинул стол, все еще стоявший на ребре, и массивная крышка накрыла катающийся по полу клубок тел. Вольцову сразу удалось выбраться. Хольт видел все это как в тумане. Он кинулся на Цише, забившегося в угол койки, и вцепился ему в горло. Наконец-то! Оба они покатились на пол. Цише захрипел. Гад, насильник! Но кто-то сверху стукнул Хольта по голове. Он разжал пальцы.
— Эти бандиты убивают друг друга! — услышал он громовой голое капитана. — Неслыханное безобразие!
Хольт ощупал распухшую голову. В дверях стоял Кутшера без фуражки, в одно из распахнутых окон заглядывал Готтескнехт. Кругом на полу, держась за голову, лежали и сидели на корточках какие-то фигуры. Санитар перевязывал кому-то залитый кровью глаз. Вольцов, почти не пострадавший, стоял перед капитаном, все еще сжимая в руке ножку от табурета.
— Они напали на нас превосходящими силами, — бормотал он.
— А тот, кто все это натворил, оказывается, жив-здоров, ничего ему не делается! — o> рычал Кутшера. — Вы что же, думаете, что можете себе все позволить, а я буду терпеть?
Семерым курсантам так досталось, что их пришлось отправить на медпункт. Это были: Феттер, Гомулка и пятеро старших курсантов. Да нечаянно попал в перепалку дружинник из большой комнаты. Феттеру сломали переносицу, Гомулке выбили передний зуб. Он стонал и что-то шамкал распухшим ртом, беспомощно улыбаясь, а лицо его напоминало уродливую маску. Вся голова у него была в запекшейся крови, за ухом зияла большая ссадина.
Кутшера с проклятиями удалился. Готтескнехт сказал негромко:
— Я это предвидел.
Хольт, неудержимо всхлипывая, бормотал:
— Какое безумие! Какое идиотское безумие!
— И это вместо того, чтобы быть образцовым, братским содружеством! — отозвался со своей койки Цише.
Хольт не утерпел и снова рванулся к нему:
— Еще одно слово, дрянь фальшивая, и я тебя…
— Довольно! — сказал Вольцов. — Оставь Цише в покое. Если он не замолчит, я сам угощу его плюхой.
Неудержимая смешливость напала вдруг на Хольта. Плюха, повторял он про себя, плюха…
Кутшера закатил им внеочередную четырехчасовую маршировку, и этим эпизод был для него исчерпан. Старших курсантов распустили за два дня до срока — на этом настоял Готтескнехт из опасения, как бы Вольцов не вздумал взять реванш.
Хольт навестил Гомулку на медпункте; голова бедняги, забинтованная вдоль и поперек, бессильно лежала на подушке. Ссадину ему зашили без наркоза.
— Черт знает что, какая-то бойня! — пожаловался он. — Что у нас слышно на батарее? Я тут лежу и в толк не возьму, из-за чего началась эта идиотская драка. Бред какой-то!
— Тут дело в принципе, — сказал Хольт. — Исключительно в принципе. Почитай Фонтане. У него герой не хочет драться на дуэли, он понимает, что это дикий пережиток, и все же стреляется с другом своей жены и — из принципа — его убивает.
Гомулка слегка повернул к нему голову на подушке.
— Но если мы из принципа совершаем бессмысленные поступки, значит, принципы ложные.
— Не стоит об этом думать, — сказал Хольт. — Так уж повелось на свете, не мы первые, не мы последние.
Гомулка, видимо, устал; он ничего не ответил. Из больницы Хольт отправился к фрау Цише. Она встретила его восклицанием:
— Господи, на кого ты похож!
Он рассказал ей о вчерашнем побоище.
— Я чуть не удавил твоего Цише.
Она ласково провела рукой по его волосам.
— Успокойся! Хочешь чаю?
Прикосновение ее руки успокоило Хольта, оно словно лишило его воли. С ней все легко, даже самое тяжелое, подумал он. Она налила ему чаю и заговорила о каких-то пустяках. У нее было так тепло и уютно, не хотелось и думать о возвращении на батарею. Он решил провести у нее ночь, хоть и знал, что Готтескнехт его выгораживать не станет. Но и это было ему теперь безразлично.
— Меня отпустили до утра, — соврал он. Но она отвечала решительно:
— Нет, Вернер, сегодня нельзя. — И в ответ на его удивленный взгляд продолжала просящим голосом: — Пойми, приезжает в отпуск Цише, я жду его со дня на день.
Он не сразу понял, что она имеет в виду не молодого Цише, а его отца, эту зверскую образину.
— Что такое? — пробормотал он, как оглушенный. — А как же я?
— Не дури! Его отпустили всего на несколько дней.
На несколько дней… Вот так оно и бывает: когда возвращается муж, любовника гонят за порог… И тут он подумал, что гнусный старик предъявит жене законные требования… От ревности и отвращения голова у него пошла кругом. Вне себя от ярости, он грубо схватил ее за кисть руки.
— Если ты его к себе подпустишь…
Она вздрогнула, но от его властного прикосновения лицо ее смягчилось, веки полузакрылись. Опомнившись, она сказала:
— Ты слишком много себе позволяешь!
Ах, вот как! Хольт отпустил ее, голова снова заболела, он почувствовал смертельную усталость. Он сорвал шинель со спинки стула и нахлобучил шапку. Она смотрела на него безучастно. Его силы уже иссякли. Он ждал только ее слова. Но она молчала. Когда он спустился вниз, им овладело глубокое отчаяние. Опять я один на белом свете! Вспышки гордости как не бывало. Он повернул обратно и позвонил. Она заставила его долго прождать у дверей. Он стоял у порога поникший, с шапкой в руке, она втянула его в переднюю, смахнула со лба непокорную прядь и улыбнулась ему.
— Глупый мальчик, позвони мне в первый же свободный день.
Он стоял, не двигаясь.
— Ты не должна…
— Дурачок, за кого ты меня принимаешь? У женщины всегда найдется отговорка…
Орудия вернули из ремонта, работы было выше головы. «Антону» поставили новый ствол. Вместо старых патронов прислали новые, с какими-то особенными гранатами. Через день вернулся с медпункта Гомулка. Особым приказом подгруппы Хольт и его одноклассники были произведены в старшие курсанты. Гомулка, с нашлепкой за ухом, сострил:
— Теперь мы не просто курсанты, а оберкурсанты.
После обеда прибыло новое пополнение — ученики рождения двадцать восьмого года из Силезии. Хольт, Вольцов, Феттер и Гомулка стояли у канцелярии и наблюдали, как новички высаживались и как их потом погнали на вещевой склад.
— Так и мы тогда приехали, — сказал Гомулка. Хольт кивнул. Бог весть когда это было!
— Братцы, наша взяла! — ликовал Феттер. — Наконец-то мы старшие!
Вся батарея построилась на подъездной дороге, и началась перетасовка. Новоиспеченные старшие из огневых взводов были распределены по всем шести орудиям на правах командиров и наводчиков. Шмидлингу с трудом удалось сохранить Вольцова, Хольта, Гомулку и Феттера за «Антоном». Кутшера, как всегда без головного убора и как всегда с собакой, выступил перед строем.
— Слушать всем!.. — На этот раз он ни словом не упомянул о самовоспитании.
— Он уже и сам не рад, — заметил Гомулка, когда они вернулись к себе в барак. — Но как отступить от своего принципа!
— Это можно назвать «самовоспитанием одного капитана», — сострил Хольт.
Батарея была снова приведена в боевую готовность. Около полуночи Вольцов в последний раз прочистил банником ствол. То ли новенькие еще не освоились с радиоприборами, то ли они пугались стрельбы или их сбивали с толку обычные помехи, только в эту ночь стрельба не ладилась. Батарея палила в южном направлении, тогда как бомбардировщики, бормоча, со спокойной уверенностью уходили на север. Вольцов отчаянно ругался, из нового ствола вытекало кипящее масло и прожигало ему рукавицу. Во время перерывов огня они слышали, как у радиолокатора рвет и мечет Кутшера.
Батарея теперь на две трети состояла из новичков. Кроме двадцати шести одноклассников Хольта, из старых осталось только пятеро: Дузенбекер и Гершельман — двое дальномерщиков из Гамбурга и Цише с двумя школьными товарищами из Эссена. Оба гамбуржца явились вечером в барак к Вольцову. Они принесли сигарет и вина и некоторое время с похвальным терпением, выслушивали язвительные насмешки Вольцова. А потом все вместе отпраздновали мировую. Это Гюнше был виновником всех передряг!
9
Спустя несколько недель Кутшера ввел в дневной распорядок боевое учение для всей батареи. Школьных учителей он прогнал. «Латынь? Пусть лучше научатся стрелять как следует!» Каждую ночь налетали английские, каждый день — американские самолеты. В апреле воздушные атаки еще усилились и уже не ослабевали. Боевые учения не оставляли молодежи ни минуты свободной.
— Это неспроста — значит, ожидают инспекцию, — высказал предположение Шмидлинг. И действительно, в конце апреля стало известно о предстоящем посещении командующего подгруппой. Однако приезд его все откладывался, и только в мае на батарею прикатила целая автоколонна.
Майор, волоча за собой свиту капитанов и лейтенантов точно хвост кометы, начал с того, что скрылся в начальническом бараке, заставив всю построившуюся батарею дожидаться.
— Они там попивают первоклассный шнапс по случаю радостной встречи, — объявил во всеуслышание Феттер, даже не понизив голоса.
— Эй вы там, потише! — гаркнул кто-то.
Но тут показался майор Белинг со своей свитой, и только начались рапорты, как на батарею прибыла вторая автоколонна. «Ого! В честь чего бы это?» — пробормотал Гомулка, стоя в строю руки по швам. Из просторного лимузина вышел генерал зенитной артиллерии Бергман в сопровождении полковника и многочисленных подполковников и майоров. Лошадиная физиономия Кутшеры от радости расползлась в ширину. Если командующий подгруппой терпеть его не мог, то генерал, напротив, жаловал. Кутшера стал на правом фланге батареи.
Генерал не счел за труд потребовать у курсантов предъявления личных знаков; он даже осмотрел подошвы их сапог. После чего изъявил желание присутствовать на боевом учении. День стоял теплый, погожий. В небе в качестве воздушной цели курсировал «хейнкель». На командирском пункте собралось столько офицеров, что операторам трудно было управляться с приборами. Генерал хотел проверить, насколько Кутшера тактически, а вахмистр технически подготовлены к стрельбе. Но еще прежде, чем приказы проходили винтовую лестницу всех инстанций — от генерала до капитана, операторы успевали их выполнить.
— Я вижу, — сказал генерал, не скрывая своего удовлетворения, — ваша батарея работает как часы.
Однако не прошло и десяти минут, как в самом деле была объявлена тревога. Готтескнехт приказал разложить на земле сигнальное полотнище — черный крест на белом поле, — предписывающее самолетам идти на посадку, и «хейнкель», перелетев через расположение батареи, направился к ближайшему аэродрому.
Генерал быстро попрощался. На батарее остался майор. Он принял командование подгруппой и послал своего адъютанта на кольцевой провод. Десять минут спустя станция воздушного наблюдения сообщила о большой группе бомбардировщиков, летящих под прикрытием истребителей через Голландию к границе рейха. Одновременно сообщалось, что в районе Кельн — Эссен курсируют отдельные транспортные и учебные немецкие самолеты. Как только дана была команда «К бою!», Кутшера снял каску, сбросил шинель и мундир и велел принести себе из барака автомобильный плащ. Он не терял времени и поспевал всюду.
— — Убрать полотнище! — скомандовал он.
— Но ведь в воздухе наши самолеты, как же вы убираете полотнище, капитан? — запротестовал майор.
Кутшера повернулся к майору и прищурил глаза.
— Таково предписание, господин майор! Мы дали команду готовиться к бою. Через несколько минут здесь будут бомбардировщики.
На командирском пункте царило смятение, никто не знал, выполнять или не выполнять приказ Кутшеры. Рассерженный неповиновением, майор кричал:
— Не убирайте полотнище. Надо же немного думать о том, что вы делаете!
Кутшера с сомнением почесал в затылке, словно здесь и не было никакого майора, однако возражать больше не стал.
— Нельзя же безоговорочно выполнять все предписания, — выговаривал ему майор.
Итак, полотнище продолжало лежать — сверкающий белизной квадрат десять на десять метров — заметная с высоты десяти-двенадцати тысяч метров глазастая мишень на огневой позиции. Прошло несколько минут, и все думать о нем забыли.
На северо-западном крае неба, в зоне обстрела, появился первый эшелон бомбардировщиков, они летели на высоте пять тысяч метров, и команда Кутшеры «Огонь!» не вызвала у майора возражений. Батарея ответила залпом из четырех орудий, она стреляла так метко, что майор, следивший в бинокль, не удержался от восклицания: «Превосходно!» Звено за звеном проходили мимо в юго-восточном направлении. Батарея стреляла равномерно, без малейшей нервозности. Но тут группа из шестнадцати летающих крепостей «боинг-П», летевших за первой авиагруппой, изменила направление.
— Они взяли новый курс! — доложил Готтескнехт и тут же следом: — Прямое приближение! — Только тогда все вспомнили о полотнище, но было уже поздно.
Грохотали выстрелы. Прибористы сутулились у приборов управления и дальномеров, вычитывая с перекошенными от страха лицами данные для стрельбы, пока сами в свои оптические приборы не увидели, как неприятельские бомбардировщики сбрасывают смертоносный груз. И тогда все — от майора до младших курсантов — бросились в укрытие, и только Гот тескиехт, сгорбившись, нажимал и нажимал кнопку сигнального колокола, а Кутшера с непокрытой головой стоял посреди огневой позиции и орал во все горло: «Бандиты! Уберете вы когда-нибудь полотнище?» Стрельба прекратилась, и только два орудия беспорядочно и часто палили в небо.
Как вдруг, откуда ни возьмись, — Земцкий, малыш Земцкий! Он, должно быть, сидел в блиндаже, лицо его раскраснелось, и он совсем как в школе тыкал в воздух указательным пальцем: «Я… я… господин капитан, позвольте мне…» И юркой ласочкой побежал в поле и стал собирать холсты. Но тут хватающее за душу гудение моторов растворилось в пронзительном вое, вой постепенно нарастал и креп, переходя в оглушительный свист. Земля дрогнула, орудия закачались на своих лафетах, натягивая крепления, громовой удар на какую-то секунду расколол ясный день, грибовидное облако дыма и фонтаны земли взлетели в воздух, сгущаясь в сплошную пелену, погасившую солнце. Над орудийными окопами и командирским пунктом с визгом пронеслись осколки. А затем наступила тишина. И в тишине один за другим прокатились два выстрела, остальные пушки присоединились, снова заработал радиолокатор, и яростная, беспорядочная канонада еще долго провожала улетающие бомбардировщики.
Ни одно орудие не пострадало. Командирский пункт был изрядно помят, но и там ничего непоправимого не случилось. И только Земцкий, Фриц Земцкий лежал на земле мертвый.
Вечером Хольт обошел позиции, изрытые кратерами бомб. В бараках были разбиты все окна, повреждены крыши, повсюду возводили леса, пилили, стучали молотками. Рота солдат-зенитчиков, присланная из подгруппы, меняла телефонные провода.
Хольт стоял в бараке орудийного мастера. Среди инструментов и запасных частей лежал на полу Земцкий, старший курсант Фриц Земцкий, прикрытый одеялом. У Хольта жгло глаза. Ужасы бомбового ковра еще держали его в своей власти. Долго смотрел он на серый комочек. Со смешанным чувством страха и любопытства откинул одеяло. Вот он, Фриц Земцкий! Лицо ничуть не изменилось, оно такое же мальчишески задорное, как всегда. Но половина грудной клетки вырвана… Сердце больше не бьется… Когда оно еще билось, до чего же этот Земцкий, теперь такой неподвижный, забавно разыгрывал старика Грубера! «Позвольте мне! Позвольте! Хольта нельзя наказывать, он заговаривается, у него скарлатина мозга!» Вместе с Хольтом он скрывался в пещере и как-то воткнул себе за ремешок шляпы свиной хвостик. Его голубые глаза светились невинным лукавством и задором — задорным и невинным он прожил свой недолгий век. А теперь он мертв…
Скрипнула дверь. Это Гомулка искал Хольта. Он шагнул через порог, и лицо его искривилось, словно в гримасе отвращения. Выбитый зуб изменил его до неузнаваемости, и теперь даже самое легкое движение его губ напоминало гримасу. Хольт наклонился и прикрыл мертвеца одеялом.
— Первого июня ему исполнилось бы семнадцать, — сказал Гомулка.
— Да, — сказал Хольт, — исполнилось бы…
В орудийном окопе Хольт присел на станину. Гомулка остановился у входа в блиндаж. Оба закурили.
— Возможно, следующим буду я, — сказал Гомулка.
— Или я, — сказал Хольт.
Гомулка из-за выбитого зуба заметно шепелявил.
— Я просто понять не могу, как это они еще до нас не добрались, — продолжал он. — Мой двоюродный брат служит в Дармштадте. Там к началу года стояло четырнадцать тяжелых батарей — десять из состава ПВО и четыре войсковых. В окрестностях города у них танковый завод, американцы давно за ним охотились, но четырнадцать батарей так метко вели огонь по данным радиолокатора, что бомбардировщики все время били мимо цели. Тогда американцы начали бомбить батареи и бомбили две недели кряду. Они сбросили на каждую огневую позицию сотни бомб. Они разнесли вдребезги все радиолокаторы, и от четырнадцати батарей осталось только двадцать орудий. Треть курсантов выкосило, половину тяжело ранило. Завод они, конечно, тоже раздолбали. Им все нипочем. В Касселе им мешал полутораметровый прожектор, с помощью которого батареи вели ночную стрельбу без приборов, и, чтобы уничтожить этот единственный прожектор, они не пожалели трехсот центнеров фугасных бомб. Увидишь, придет и наш черед.
— От нас только мокрое место останется, — сказал Хольт.
— От всей Германии только мокрое место останется, — сказал Гомулка. Они долго молчали. И опять заговорил Гомулка:
— Русских пока не удалось остановить. Мы сдали Одессу. Если так будет продолжаться…
— Что-то должно произойти, и в самое ближайшее время, — сказал Хольт.
— Да, но что же?
— Не знаю, — ответил Хольт.
С командирского пункта кто-то закричал: «Проверка линии!» Гомулка надел наушники командира орудия. Больше они к этой теме не возвращались.
Зато в бараке чуть не весь вечер спорили, виновен майор в смерти Земцкого или не виновен.
— Учение о фюрере не допускает разлагающей критики, — кипятился Цише. — Где же ваша беззаветная преданность! Такие замечания по адресу командира подрывают нашу обороноспособность!
На этот раз на Гомулку обрушился и Вольцов.
— Хватит разговоров! — рявкнул он. — Это война! На войне каждого может стукнуть! — И он разложил на столе свои карты.
На следующий день, после тяжелой ночной стрельбы, батарею ждал сюрприз. Кутшера явился на утреннюю поверку одетый по всей форме.
— Хайль Гитлер, батарея! — гаркнул он. — Майор остался вами доволен. А также и господин генерал. А тут, кстати, дивизия, изучив представленные данные, установила, что из тридцати четырех сбитых в нашей зоне самолетов за время от сентября, четыре падают на нашу долю. Тише! Сохранять спокойствие! Эти четыре сбитых самолета нам официально присуждены. Если у вас есть белая краска, можете нарисовать на пушечных стволах четыре кольца.
Волнение в рядах не утихало. Кутшера с минуту наблюдал этот беспорядок, а потом рявкнул:
— Батарея смир-рно! Почтим память камрада Земцкого, павшего за фюрера и отечество!.. Вольно! Внимание! Наша батарея уже в Гамбурге понесла тяжелые потери. Смерть на войне — обычное дело. Земцкий совершил геройский поступок, и в признание его заслуг майор наградил его Железным крестом второй степени… Сохранять спокойствие! А теперь предупреждаю: если в бараках не прекратится болтовня насчет сигнального полотнища и так далее, я сам займусь бунтовщиками и засажу их в военную тюрьму! Где это слыхано, чтобы на войне не было жертв!
Четыре сбитых самолета! О Земцком уже не вспоминали. Особенно радовался Вольцов.
— Еще две сбитые машины, — и нам выдадут значки зенитчиков.
Хольт с Гомулкой в глубоком унынии возвращались в барак.
— Зепп! Четыре сбитых самолета — это просто нечистая совесть майора.
— Замечаешь? — сказал Гомулка. — Вчера все нос повесили, а смотри, что делается сегодня!
На уроке Хольт не мог сосредоточиться и ничего не понимал. Наконец он выскользнул в соседнюю комнату и бросился на койку. Если меня убьют, думал он, завтра ни одна душа обо мне не вспомнит!
Дверь распахнулась и на пороге показался Готтескнехт.
— И вам не стыдно, опять вы прогуливаете! — заворчал он. — Ступайте вызовите мне Гомулку. — Хольт пошел. — Пойдемте со мной оба! Вы ближе всех знали Земцкого, поможете мне составить письмо его матери. — В канцелярии он сказал Хольту: — Тут, кстати, одна дама звонила, спрашивала о вас. В городе стало известно, что нам крепко всыпали. Я сказал ей, что вы живы и здоровы — и Цише тоже.
Она тревожится обо мне, обрадовался Хольт. И тут же испугался. Что значит — и Цише тоже?.. Неужели Готтескнехт догадывается? Хольт искоса поглядел на вахмистра, но тот усердно скрипел пером и, казалось, ни о чем постороннем не думал; зато Гомулка как-то странно посмотрел на него.
— Он был единственный сын, — сказал Гомулка. На столе лежал Железный крест на красной орденской ленте. Земцкому он уже не нужен, подумал Хольт. Мне бы Железный крест… У курсанта он привлекал бы внимание.
— «…при выполнении воинского долга…» — читал вслух Готтескнехт.
Разве это был его долг, подумал Хольт, выбежать в поле под бомбы? Что же с ним случилось? Захотел отличиться?
— Что вы так на меня смотрите? — спросил Готтескнехт. — Вы, может быть, ждали, что я опишу его родным всю историю с полотнищем?
— Все равно они узнают! — сказал Хольт.
— Хватит нюни распускать! — прикрикнул на него вахмистр. — То, что вы нытик и маловер, Хольт, у вас прямо на лице написано! В этой войне погибли миллионы — солдаты, женщины, дети, — и вам это хорошо известно! Еще вчера это вас не беспокоило!
— Но, господин вахмистр, — сказал Гомулка, — отсюда не следует, что…
— Это неспроста — значит, ожидают инспекцию, — высказал предположение Шмидлинг. И действительно, в конце апреля стало известно о предстоящем посещении командующего подгруппой. Однако приезд его все откладывался, и только в мае на батарею прикатила целая автоколонна.
Майор, волоча за собой свиту капитанов и лейтенантов точно хвост кометы, начал с того, что скрылся в начальническом бараке, заставив всю построившуюся батарею дожидаться.
— Они там попивают первоклассный шнапс по случаю радостной встречи, — объявил во всеуслышание Феттер, даже не понизив голоса.
— Эй вы там, потише! — гаркнул кто-то.
Но тут показался майор Белинг со своей свитой, и только начались рапорты, как на батарею прибыла вторая автоколонна. «Ого! В честь чего бы это?» — пробормотал Гомулка, стоя в строю руки по швам. Из просторного лимузина вышел генерал зенитной артиллерии Бергман в сопровождении полковника и многочисленных подполковников и майоров. Лошадиная физиономия Кутшеры от радости расползлась в ширину. Если командующий подгруппой терпеть его не мог, то генерал, напротив, жаловал. Кутшера стал на правом фланге батареи.
Генерал не счел за труд потребовать у курсантов предъявления личных знаков; он даже осмотрел подошвы их сапог. После чего изъявил желание присутствовать на боевом учении. День стоял теплый, погожий. В небе в качестве воздушной цели курсировал «хейнкель». На командирском пункте собралось столько офицеров, что операторам трудно было управляться с приборами. Генерал хотел проверить, насколько Кутшера тактически, а вахмистр технически подготовлены к стрельбе. Но еще прежде, чем приказы проходили винтовую лестницу всех инстанций — от генерала до капитана, операторы успевали их выполнить.
— Я вижу, — сказал генерал, не скрывая своего удовлетворения, — ваша батарея работает как часы.
Однако не прошло и десяти минут, как в самом деле была объявлена тревога. Готтескнехт приказал разложить на земле сигнальное полотнище — черный крест на белом поле, — предписывающее самолетам идти на посадку, и «хейнкель», перелетев через расположение батареи, направился к ближайшему аэродрому.
Генерал быстро попрощался. На батарее остался майор. Он принял командование подгруппой и послал своего адъютанта на кольцевой провод. Десять минут спустя станция воздушного наблюдения сообщила о большой группе бомбардировщиков, летящих под прикрытием истребителей через Голландию к границе рейха. Одновременно сообщалось, что в районе Кельн — Эссен курсируют отдельные транспортные и учебные немецкие самолеты. Как только дана была команда «К бою!», Кутшера снял каску, сбросил шинель и мундир и велел принести себе из барака автомобильный плащ. Он не терял времени и поспевал всюду.
— — Убрать полотнище! — скомандовал он.
— Но ведь в воздухе наши самолеты, как же вы убираете полотнище, капитан? — запротестовал майор.
Кутшера повернулся к майору и прищурил глаза.
— Таково предписание, господин майор! Мы дали команду готовиться к бою. Через несколько минут здесь будут бомбардировщики.
На командирском пункте царило смятение, никто не знал, выполнять или не выполнять приказ Кутшеры. Рассерженный неповиновением, майор кричал:
— Не убирайте полотнище. Надо же немного думать о том, что вы делаете!
Кутшера с сомнением почесал в затылке, словно здесь и не было никакого майора, однако возражать больше не стал.
— Нельзя же безоговорочно выполнять все предписания, — выговаривал ему майор.
Итак, полотнище продолжало лежать — сверкающий белизной квадрат десять на десять метров — заметная с высоты десяти-двенадцати тысяч метров глазастая мишень на огневой позиции. Прошло несколько минут, и все думать о нем забыли.
На северо-западном крае неба, в зоне обстрела, появился первый эшелон бомбардировщиков, они летели на высоте пять тысяч метров, и команда Кутшеры «Огонь!» не вызвала у майора возражений. Батарея ответила залпом из четырех орудий, она стреляла так метко, что майор, следивший в бинокль, не удержался от восклицания: «Превосходно!» Звено за звеном проходили мимо в юго-восточном направлении. Батарея стреляла равномерно, без малейшей нервозности. Но тут группа из шестнадцати летающих крепостей «боинг-П», летевших за первой авиагруппой, изменила направление.
— Они взяли новый курс! — доложил Готтескнехт и тут же следом: — Прямое приближение! — Только тогда все вспомнили о полотнище, но было уже поздно.
Грохотали выстрелы. Прибористы сутулились у приборов управления и дальномеров, вычитывая с перекошенными от страха лицами данные для стрельбы, пока сами в свои оптические приборы не увидели, как неприятельские бомбардировщики сбрасывают смертоносный груз. И тогда все — от майора до младших курсантов — бросились в укрытие, и только Гот тескиехт, сгорбившись, нажимал и нажимал кнопку сигнального колокола, а Кутшера с непокрытой головой стоял посреди огневой позиции и орал во все горло: «Бандиты! Уберете вы когда-нибудь полотнище?» Стрельба прекратилась, и только два орудия беспорядочно и часто палили в небо.
Как вдруг, откуда ни возьмись, — Земцкий, малыш Земцкий! Он, должно быть, сидел в блиндаже, лицо его раскраснелось, и он совсем как в школе тыкал в воздух указательным пальцем: «Я… я… господин капитан, позвольте мне…» И юркой ласочкой побежал в поле и стал собирать холсты. Но тут хватающее за душу гудение моторов растворилось в пронзительном вое, вой постепенно нарастал и креп, переходя в оглушительный свист. Земля дрогнула, орудия закачались на своих лафетах, натягивая крепления, громовой удар на какую-то секунду расколол ясный день, грибовидное облако дыма и фонтаны земли взлетели в воздух, сгущаясь в сплошную пелену, погасившую солнце. Над орудийными окопами и командирским пунктом с визгом пронеслись осколки. А затем наступила тишина. И в тишине один за другим прокатились два выстрела, остальные пушки присоединились, снова заработал радиолокатор, и яростная, беспорядочная канонада еще долго провожала улетающие бомбардировщики.
Ни одно орудие не пострадало. Командирский пункт был изрядно помят, но и там ничего непоправимого не случилось. И только Земцкий, Фриц Земцкий лежал на земле мертвый.
Вечером Хольт обошел позиции, изрытые кратерами бомб. В бараках были разбиты все окна, повреждены крыши, повсюду возводили леса, пилили, стучали молотками. Рота солдат-зенитчиков, присланная из подгруппы, меняла телефонные провода.
Хольт стоял в бараке орудийного мастера. Среди инструментов и запасных частей лежал на полу Земцкий, старший курсант Фриц Земцкий, прикрытый одеялом. У Хольта жгло глаза. Ужасы бомбового ковра еще держали его в своей власти. Долго смотрел он на серый комочек. Со смешанным чувством страха и любопытства откинул одеяло. Вот он, Фриц Земцкий! Лицо ничуть не изменилось, оно такое же мальчишески задорное, как всегда. Но половина грудной клетки вырвана… Сердце больше не бьется… Когда оно еще билось, до чего же этот Земцкий, теперь такой неподвижный, забавно разыгрывал старика Грубера! «Позвольте мне! Позвольте! Хольта нельзя наказывать, он заговаривается, у него скарлатина мозга!» Вместе с Хольтом он скрывался в пещере и как-то воткнул себе за ремешок шляпы свиной хвостик. Его голубые глаза светились невинным лукавством и задором — задорным и невинным он прожил свой недолгий век. А теперь он мертв…
Скрипнула дверь. Это Гомулка искал Хольта. Он шагнул через порог, и лицо его искривилось, словно в гримасе отвращения. Выбитый зуб изменил его до неузнаваемости, и теперь даже самое легкое движение его губ напоминало гримасу. Хольт наклонился и прикрыл мертвеца одеялом.
— Первого июня ему исполнилось бы семнадцать, — сказал Гомулка.
— Да, — сказал Хольт, — исполнилось бы…
В орудийном окопе Хольт присел на станину. Гомулка остановился у входа в блиндаж. Оба закурили.
— Возможно, следующим буду я, — сказал Гомулка.
— Или я, — сказал Хольт.
Гомулка из-за выбитого зуба заметно шепелявил.
— Я просто понять не могу, как это они еще до нас не добрались, — продолжал он. — Мой двоюродный брат служит в Дармштадте. Там к началу года стояло четырнадцать тяжелых батарей — десять из состава ПВО и четыре войсковых. В окрестностях города у них танковый завод, американцы давно за ним охотились, но четырнадцать батарей так метко вели огонь по данным радиолокатора, что бомбардировщики все время били мимо цели. Тогда американцы начали бомбить батареи и бомбили две недели кряду. Они сбросили на каждую огневую позицию сотни бомб. Они разнесли вдребезги все радиолокаторы, и от четырнадцати батарей осталось только двадцать орудий. Треть курсантов выкосило, половину тяжело ранило. Завод они, конечно, тоже раздолбали. Им все нипочем. В Касселе им мешал полутораметровый прожектор, с помощью которого батареи вели ночную стрельбу без приборов, и, чтобы уничтожить этот единственный прожектор, они не пожалели трехсот центнеров фугасных бомб. Увидишь, придет и наш черед.
— От нас только мокрое место останется, — сказал Хольт.
— От всей Германии только мокрое место останется, — сказал Гомулка. Они долго молчали. И опять заговорил Гомулка:
— Русских пока не удалось остановить. Мы сдали Одессу. Если так будет продолжаться…
— Что-то должно произойти, и в самое ближайшее время, — сказал Хольт.
— Да, но что же?
— Не знаю, — ответил Хольт.
С командирского пункта кто-то закричал: «Проверка линии!» Гомулка надел наушники командира орудия. Больше они к этой теме не возвращались.
Зато в бараке чуть не весь вечер спорили, виновен майор в смерти Земцкого или не виновен.
— Учение о фюрере не допускает разлагающей критики, — кипятился Цише. — Где же ваша беззаветная преданность! Такие замечания по адресу командира подрывают нашу обороноспособность!
На этот раз на Гомулку обрушился и Вольцов.
— Хватит разговоров! — рявкнул он. — Это война! На войне каждого может стукнуть! — И он разложил на столе свои карты.
На следующий день, после тяжелой ночной стрельбы, батарею ждал сюрприз. Кутшера явился на утреннюю поверку одетый по всей форме.
— Хайль Гитлер, батарея! — гаркнул он. — Майор остался вами доволен. А также и господин генерал. А тут, кстати, дивизия, изучив представленные данные, установила, что из тридцати четырех сбитых в нашей зоне самолетов за время от сентября, четыре падают на нашу долю. Тише! Сохранять спокойствие! Эти четыре сбитых самолета нам официально присуждены. Если у вас есть белая краска, можете нарисовать на пушечных стволах четыре кольца.
Волнение в рядах не утихало. Кутшера с минуту наблюдал этот беспорядок, а потом рявкнул:
— Батарея смир-рно! Почтим память камрада Земцкого, павшего за фюрера и отечество!.. Вольно! Внимание! Наша батарея уже в Гамбурге понесла тяжелые потери. Смерть на войне — обычное дело. Земцкий совершил геройский поступок, и в признание его заслуг майор наградил его Железным крестом второй степени… Сохранять спокойствие! А теперь предупреждаю: если в бараках не прекратится болтовня насчет сигнального полотнища и так далее, я сам займусь бунтовщиками и засажу их в военную тюрьму! Где это слыхано, чтобы на войне не было жертв!
Четыре сбитых самолета! О Земцком уже не вспоминали. Особенно радовался Вольцов.
— Еще две сбитые машины, — и нам выдадут значки зенитчиков.
Хольт с Гомулкой в глубоком унынии возвращались в барак.
— Зепп! Четыре сбитых самолета — это просто нечистая совесть майора.
— Замечаешь? — сказал Гомулка. — Вчера все нос повесили, а смотри, что делается сегодня!
На уроке Хольт не мог сосредоточиться и ничего не понимал. Наконец он выскользнул в соседнюю комнату и бросился на койку. Если меня убьют, думал он, завтра ни одна душа обо мне не вспомнит!
Дверь распахнулась и на пороге показался Готтескнехт.
— И вам не стыдно, опять вы прогуливаете! — заворчал он. — Ступайте вызовите мне Гомулку. — Хольт пошел. — Пойдемте со мной оба! Вы ближе всех знали Земцкого, поможете мне составить письмо его матери. — В канцелярии он сказал Хольту: — Тут, кстати, одна дама звонила, спрашивала о вас. В городе стало известно, что нам крепко всыпали. Я сказал ей, что вы живы и здоровы — и Цише тоже.
Она тревожится обо мне, обрадовался Хольт. И тут же испугался. Что значит — и Цише тоже?.. Неужели Готтескнехт догадывается? Хольт искоса поглядел на вахмистра, но тот усердно скрипел пером и, казалось, ни о чем постороннем не думал; зато Гомулка как-то странно посмотрел на него.
— Он был единственный сын, — сказал Гомулка. На столе лежал Железный крест на красной орденской ленте. Земцкому он уже не нужен, подумал Хольт. Мне бы Железный крест… У курсанта он привлекал бы внимание.
— «…при выполнении воинского долга…» — читал вслух Готтескнехт.
Разве это был его долг, подумал Хольт, выбежать в поле под бомбы? Что же с ним случилось? Захотел отличиться?
— Что вы так на меня смотрите? — спросил Готтескнехт. — Вы, может быть, ждали, что я опишу его родным всю историю с полотнищем?
— Все равно они узнают! — сказал Хольт.
— Хватит нюни распускать! — прикрикнул на него вахмистр. — То, что вы нытик и маловер, Хольт, у вас прямо на лице написано! В этой войне погибли миллионы — солдаты, женщины, дети, — и вам это хорошо известно! Еще вчера это вас не беспокоило!
— Но, господин вахмистр, — сказал Гомулка, — отсюда не следует, что…