Страница:
— Неплохо сказано! — произнес незнакомец. — Готтентоты — неплохо сказано. — Он вошел в проход между шкафчиками, и взгляд его, обойдя всех, остановился на Кирше. — Фамилия?
Кирш чуть не подавился хлебом, который тайком дожевывал. Силясь разгадать значение звездочки на серебряных погонах незнакомца, он отрапортовал:
— Кирш, господин фельдфебель!
— Сожалею. У нас фельдфебеля зовут вахмистром. Итак, еще раз: фамилия?
— Кирш, господин вахмистр!
— Крайне сожалею! Кто же вы — водолаз, врач-гинеколог или тюремный служитель?
Вольцов отважился на ухмылку прямо в лицо начальнику. Тот слегка поднял брови. Кирш отрапортовал в третий раз:
— Курсант Кирш, господин вахмистр!
— Вот это хорошо! — просиял начальник. Хольт смотрел на него не отрываясь. — Хвалю! Я вас запомню! Но единицы вы не получите, вы только на третий раз ответили как нужно. Удовлетворимся двойкой! — Он достал из-за борта мундира записную книжку и занес в нее отметку. После чего повернулся к Вольцову.
— Фамилия?
— Курсант Вольцов, господин вахмистр!
— Занятие отца, Вольцов?
— Полковник, господин вахмистр! Он пал…
— Ай-ай-ай, — замотал головой вахмистр. — Об этом вас никто не спрашивает, я этого не слышал! Скажите же скорее, чем занимается хотя бы ваш дядя, может, это больше подойдет.
— Генерал-майор, господин вахмистр!
— Час от часу не легче!
Хольт едва успел спросить себя, что же тут ужасного, как вахмистр с огорчением сказал:
— Вот видите, придется вам поставить плохо, а знаете, почему?
— Никак нет, господин вахмистр!
— Ваши товарищи, — он указал на стоявших вокруг юношей, — еще подумают, что я с вами церемонюсь, потому что дядя у вас генерал. — И он что-то снова записал себе в книжку. — Мне вас жаль, Вольцов! Вам у меня придется несладко. — Сказав это, он сунул книжку за борт мундира и обвел взглядом остальных юношей. — Моя фамилия Готтескнехт. Вахмистр Готтескнехт. Начальник учебной части… — Он сказал это с самым серьезным видом. — Те, кто меня знает, — продолжал он, — говорят, что я и в самом деле слуга господень[5] , но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга.
Он прошелся по комнате.
— Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками — от единицы до шестерки, как в школе. У кого наберется пять единиц кряду, тот получает увольнительную вне очереди. Впрочем, это случается редко.
Он остановился против Холлта, смерил его глазами и спросил:
— Фамилия?
— Курсант Хольт, господин вахмистр!
Готтескнехт достал книжку и записал.
— Занятие отца?
— Инспектор продовольственных товаров, господин вахмистр! — осторожно ответил Хольт.
— Вот это здорово! Пошлите ему здешнего сыра, так называемого гарцского, говорят, в него кладут гипс и… еще какую-то дрянь, чтобы больше вонял.
Хольт так и прыснул, за ним Гомулка и Вольцов, остальные смущенно переглядывались. Вахмистр расцвел.
— Вас в самом деле насмешила моя шутка? Получайте за это отлично! — Он осведомился у Гомулки, как его фамилия, и записал. — У меня полагается смеяться. Но кто смеется невпопад, тому я ставлю плохо. Кто совсем не смеется, получает очень плохо — за трусость! Гомулка, занятие отца?
Гомулка нерешительно помедлил:
— Непременный член суда, господин вахмистр!
— Судья? — насторожился Готтескнехт.
— Никак нет, господин вахмистр, адвокат!
— Ну, это вам повезло! Сыновьям высокопоставленных лиц у меня не до смеху. — Он направился к двери. — Два человека за мной! Получите веники и одеяла. Приведете в порядок казарму, потом можно и пошабашить.
Рутшер и Бранцнер пошли за ним.
— Что ты о нем скажешь? — спросил Хольт Гомулку.
— Комедия, чистейший балаган, — сказал Вольцов. — Разве ты не видишь, что он представляется? А в душе он зверь!
К тому времени как Надлер со своими людьми ввалился в коридор, уборка помещения была полностью закончена. У Надлера было кислое, обиженное лицо, зеленый шнур фюрера исчез с его мундира. Вольцов указал ему помещение напротив.
— Вы поступили не по-товарищески, — накинулся на него Надлер. — Почему нас не взяли?
— Кто откалывается от главных сил, должен нести все последствия, — пояснил ему Вольцов. А белобрысый Каттнер захлопнул дверь перед самым его носом.
— Наши растяпы, — рассказывал потом Рутшер, — сразу же налетели на Готтескнехта. Он всем им поставил плохо за то, что они явились после нас. Наддеру влепил очень плохо, з-з-з-зачем он нацепил на себя шнур фюрера, курсанту это не положено.
Хольт знаком вызвал Гомулку на улицу. Осторожно огляделся. Солнце уже садилось, и его багровый, подернутый дымкой диск повис над холмами. Широкая, посыпанная шлаком дорога проходила перед самым бараком и мимо еще четырех-пяти бараков, за которыми возвышался стадион. Правее, к северу, находилась огневая позиция.
От дороги решетчатые настилы вели к орудийным окопам. Друзья остановились перед одним из серых валов. Земля была насыпана на высоту в два метра; аккуратно обшитый досками ход сообщения вел зигзагом через укрепление.
Хольт вошел первым. Стены орудийного окопа были укреплены подпорами, пол посыпан шлаком. Вход в блиндаж зиял чернотой. Пушка была укрыта брезентовым чехлом, виден был только узкий ствол и станина лафета.
У пушки стоял плечистый худой малый в скромной серо-голубой форме без петлиц и нашивок, почти ровесник Хольта. На правом ухе у него сидел большой наушник, плотно прижатый резиновым кольцом, на шее висел ларингофон, выключатель которого был укреплен на груди зажимом. Он делал что-то непонятное. Приподняв брезент, он включил какой-то провод, поднес к свободному уху второй наушник, послушал внимательно, отложил второй наушник и, включив ларингофон, сказал: «Антон… взрыватель… порядок». Затем перелез через станину, приподнял брезент в другом месте, и непонятная игра снова повторилась. «Антон… азимут… порядок». Закончив эти манипуляции, он сорвал с себя синюю лыжную шапку, снял наушники и ларингофон и отнес то и другое в блиндаж. А потом сказал, глядя на Хольта и Гомулку:
— Ну?
— Мы только сегодня прибыли. Моя фамилия Хольт.
— Старший курсант Бергер, — незнакомый юноша слегка поклонился.
— Давно здесь? — спросил Хольт.
— Полгода.
Хольт вытащил из кармана сигареты. Они закурили.
— Что это ты сейчас делал? — поинтересовался Гомулка.
— Да все то же: проверка телефонной линии. Вечно одно и то же дерьмо. Три раза в день — утром, днем и вечером.
— Ну а вообще? Вообще у вас как?
— У нас здесь тишь да гладь, — сказал Бергер. — Живем день за день. Утром школьные занятия, после обеда служба.
— Ну а стрельба? Случается вам вести огонь?
— Какое там! Разве изредка залетит шальной разведчик. Стреляли мы, только пока обучались. По воздушному мешку.
— Да, невеселая перспективочка, — сказал Хольт. Бергер скорчил гримасу.
— Вы еще хлебнете горя — сами не рады будете. Вас здесь не оставят.
Хольт и Гомулка переглянулись.
— Объясни толком, куда это нас пошлют?
— Вы пройдете тут боевую подготовку, потому что в этой местности спокойно. Вы приписаны к 107-й батарее 3-го полка, мы к 329-й батарее 12-го полка. Вы к нам никакого отношения не имеете. Ваша подгруппа стоит в другом месте.
— Где же? — спросили одновременно Хольт и Гомулка.
— До сих пор стояла в Гамбурге. Но понесла там большие потери. Одиннадцать убитых, шестнадцать тяжелораненых.
Убитые? Тяжелораненые?
— А может, все это пустые слухи? — усомнился Хольт.
— Здесь есть люди, которых прислали, чтобы вас обучать, вахмистр и три ефрейтора. Спросите у них!
Хольт все еще не сдавался.
— Гамбург — пройденный этап. Там вряд ли еще предстоит что-то серьезное.
— То-то и оно, — согласился Бергер. Он затянулся сигаретой и с насмешкой посмотрел на Хольта. — Потому-то батареи и пополняются, а затем их пошлют в Рурскую область.
Хольт заметил, что его собственная рука, держащая сигарету, дрожит.
— Там вам дадут жизни, скучать не придется. Кельн и Эссен — первые города, увидевшие ночные налеты тысяч бомбардировщиков… Так что мирная жизнь имеет свои преимущества, — добавил Бергер.
— Зря ты людей пугаешь, — возразил Хольт. — Поживем — увидим. Никто не знает, что с ним будет завтра!
Бергер только улыбнулся.
— Как может батарея нести такие потери? — поинтересовался Гомулка.
— А вот накроет ее бомбовым ковром — от тебя мокрое место останется.
— Это что же, ночью было? Чистая случайность?
— Какая там случайность! Прицельное бомбометание! Ты думаешь, они там слепые? Когда наши клистиры начнут палить, на луне видно! — Он затоптал ногой окурок.
— Погоди уходить, — сказал Хольт. — Как ты думаешь, нас поставят к орудию или кого-нибудь возьмут на… на радиолокационную станцию?
— Радиолокатор, командирский прибор управления, дальномер, зенитная оптическая труба, телефон, — стал перечислять Бергер. — Самых здоровых возьмут в огневые взводы, а в прибористы — лучших математиков; вас распределят, как им нужно. Везде одно и то же. Я уж предпочитаю орудие. — Он указал на насыпь посреди огневой позиции, с виду напоминающую форт. — На батарейном командирском пункте — по-нашему БКП — постоянно торчит шеф, а у него чуть что — прыгай по-лягушачьи! Там, правда, больше увидишь, зато у орудия чувствуешь себя уютнее, тут ты по крайней мере среди своих. Командира орудия мы не очень распускаем.
Вечерело. Над ними пролетел самолет с яркими бортогнями. Бергер оставил обоих друзей у бараков. Хольт и Гомулка направились к себе.
В зыбких сумерках-циднелась какая-то фигура — это был Готтескнехт. Запрокинув голову, он следил за самолетом, кружившим над городом. Обойти вахмистра было невозможно.
— Ну-ка сюда!
— Влепит он нам плохо, — прошептал Гомулка. — Господин вахмистр?
— Совершали вечерний променад?
— Решили немного осмотреться, господин вахмистр!
— Что ж, узнали что-нибудь новенькое? Насчет вашего… назначения и тому подобное?
— Кое-что узнали, господин вахмистр! — Зачем я стану врать, подумал Хольт.
— Ну, расскажите и мне. Любопытно, чего вы тут наслушались.
— Да вот насчет Гамбурга, господин вахмистр, там, говорят, был полный разгром… И насчет Рурской области…
— Да вы, оказывается, все разнюхали! Разгром — это, пожалуй, неплохо сказано… С вами я уже знаком, — обратился он к Хольту. — Ваша фамилия — Хольт, а ваша… погодите-ка… Отец у вас адвокат, это я запомнил, а вот фамилия…
— Курсант Гомулка, господин вахмистр!
— Что это вы раскричались? Или вам нехорошо? Охота вам орать в такой чудный вечер! — Готтескнехт достал из кармана сигарету, и Хольт после некоторого колебания дал ему закурить.
— Послушайте, что я вам скажу, — доверительно начал Готтескнехт. — Я хочу подать вам добрый совет. Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке — ать, два! — служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… — Хольт и Гомулка рассмеялись. — Вот видите! Ну а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете — светский лоск и приятные манеры.
— Мы это учтем, господин вахмистр, — обещал Хольт.
— Роскошно! Ставлю вам единицу за то, что вы такие понятливые молодые люди! — И Готтескнехт вытащил записную книжку. Но тут произошло нечто необычайное, на что Хольт смотрел со все возрастающим удивлением. Готтескнехт с минуту подержал книжку, словно о чем-то размышляя, а потом снова воткнул ее за борт мундира. Он уставился в пространство неподвижным взглядом, повел плечами, будто мундир ему тесен, покрутил головой, будто воротник жмет, и лицо у него как-то странно изменилось: другое выражение, другая осанка и даже голос другой, точно он снял маску. Он подошел ближе к обоим друзьям, и стало видно, что это уже немолодой, вконец усталый человек с морщинистым лицом и тревожным взглядом.
— То, что вы узнали, — сказал он тихо, — вам знать не положено. Обещайте же: никому ни слова! Если пойдут разговоры… ни в коем случае не поддерживайте. Вы должны меня понять. Я прикажу, чтобы никто с той батареи не смел с вами разговаривать. Вы еще слишком молоды. Нехорошо, чтобы у вас заранее подрывали боевой дух, — еще до того, как в дело попадете. Вы меня поняли?
— Мы никому не расскажем… Это точно!.. Можете на нас положиться!
— Порядок! — сказал Готтескнехт. — А теперь ступайте спать. Здесь вам нелегко придется. Мне приказано обучить вас в кратчайший срок. Томми времени не теряют. Ночи нет, чтобы не бомбили. Батарея должна быть укомплектована как можно скорее. А пока что берегите силы, они вам еще понадобятся! Спокойной ночи! Или вам что-нибудь от меня нужно?
— Пожалуй, неудобно вас просить… Обоим нам хотелось бы в огневой взвод!
— Не возражаю! — Готтескнехт повернулся и зашагал неторопливо прочь, заложив руки за спину и опустив голову.
2
Кирш чуть не подавился хлебом, который тайком дожевывал. Силясь разгадать значение звездочки на серебряных погонах незнакомца, он отрапортовал:
— Кирш, господин фельдфебель!
— Сожалею. У нас фельдфебеля зовут вахмистром. Итак, еще раз: фамилия?
— Кирш, господин вахмистр!
— Крайне сожалею! Кто же вы — водолаз, врач-гинеколог или тюремный служитель?
Вольцов отважился на ухмылку прямо в лицо начальнику. Тот слегка поднял брови. Кирш отрапортовал в третий раз:
— Курсант Кирш, господин вахмистр!
— Вот это хорошо! — просиял начальник. Хольт смотрел на него не отрываясь. — Хвалю! Я вас запомню! Но единицы вы не получите, вы только на третий раз ответили как нужно. Удовлетворимся двойкой! — Он достал из-за борта мундира записную книжку и занес в нее отметку. После чего повернулся к Вольцову.
— Фамилия?
— Курсант Вольцов, господин вахмистр!
— Занятие отца, Вольцов?
— Полковник, господин вахмистр! Он пал…
— Ай-ай-ай, — замотал головой вахмистр. — Об этом вас никто не спрашивает, я этого не слышал! Скажите же скорее, чем занимается хотя бы ваш дядя, может, это больше подойдет.
— Генерал-майор, господин вахмистр!
— Час от часу не легче!
Хольт едва успел спросить себя, что же тут ужасного, как вахмистр с огорчением сказал:
— Вот видите, придется вам поставить плохо, а знаете, почему?
— Никак нет, господин вахмистр!
— Ваши товарищи, — он указал на стоявших вокруг юношей, — еще подумают, что я с вами церемонюсь, потому что дядя у вас генерал. — И он что-то снова записал себе в книжку. — Мне вас жаль, Вольцов! Вам у меня придется несладко. — Сказав это, он сунул книжку за борт мундира и обвел взглядом остальных юношей. — Моя фамилия Готтескнехт. Вахмистр Готтескнехт. Начальник учебной части… — Он сказал это с самым серьезным видом. — Те, кто меня знает, — продолжал он, — говорят, что я и в самом деле слуга господень[5] , но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга.
Он прошелся по комнате.
— Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками — от единицы до шестерки, как в школе. У кого наберется пять единиц кряду, тот получает увольнительную вне очереди. Впрочем, это случается редко.
Он остановился против Холлта, смерил его глазами и спросил:
— Фамилия?
— Курсант Хольт, господин вахмистр!
Готтескнехт достал книжку и записал.
— Занятие отца?
— Инспектор продовольственных товаров, господин вахмистр! — осторожно ответил Хольт.
— Вот это здорово! Пошлите ему здешнего сыра, так называемого гарцского, говорят, в него кладут гипс и… еще какую-то дрянь, чтобы больше вонял.
Хольт так и прыснул, за ним Гомулка и Вольцов, остальные смущенно переглядывались. Вахмистр расцвел.
— Вас в самом деле насмешила моя шутка? Получайте за это отлично! — Он осведомился у Гомулки, как его фамилия, и записал. — У меня полагается смеяться. Но кто смеется невпопад, тому я ставлю плохо. Кто совсем не смеется, получает очень плохо — за трусость! Гомулка, занятие отца?
Гомулка нерешительно помедлил:
— Непременный член суда, господин вахмистр!
— Судья? — насторожился Готтескнехт.
— Никак нет, господин вахмистр, адвокат!
— Ну, это вам повезло! Сыновьям высокопоставленных лиц у меня не до смеху. — Он направился к двери. — Два человека за мной! Получите веники и одеяла. Приведете в порядок казарму, потом можно и пошабашить.
Рутшер и Бранцнер пошли за ним.
— Что ты о нем скажешь? — спросил Хольт Гомулку.
— Комедия, чистейший балаган, — сказал Вольцов. — Разве ты не видишь, что он представляется? А в душе он зверь!
К тому времени как Надлер со своими людьми ввалился в коридор, уборка помещения была полностью закончена. У Надлера было кислое, обиженное лицо, зеленый шнур фюрера исчез с его мундира. Вольцов указал ему помещение напротив.
— Вы поступили не по-товарищески, — накинулся на него Надлер. — Почему нас не взяли?
— Кто откалывается от главных сил, должен нести все последствия, — пояснил ему Вольцов. А белобрысый Каттнер захлопнул дверь перед самым его носом.
— Наши растяпы, — рассказывал потом Рутшер, — сразу же налетели на Готтескнехта. Он всем им поставил плохо за то, что они явились после нас. Наддеру влепил очень плохо, з-з-з-зачем он нацепил на себя шнур фюрера, курсанту это не положено.
Хольт знаком вызвал Гомулку на улицу. Осторожно огляделся. Солнце уже садилось, и его багровый, подернутый дымкой диск повис над холмами. Широкая, посыпанная шлаком дорога проходила перед самым бараком и мимо еще четырех-пяти бараков, за которыми возвышался стадион. Правее, к северу, находилась огневая позиция.
От дороги решетчатые настилы вели к орудийным окопам. Друзья остановились перед одним из серых валов. Земля была насыпана на высоту в два метра; аккуратно обшитый досками ход сообщения вел зигзагом через укрепление.
Хольт вошел первым. Стены орудийного окопа были укреплены подпорами, пол посыпан шлаком. Вход в блиндаж зиял чернотой. Пушка была укрыта брезентовым чехлом, виден был только узкий ствол и станина лафета.
У пушки стоял плечистый худой малый в скромной серо-голубой форме без петлиц и нашивок, почти ровесник Хольта. На правом ухе у него сидел большой наушник, плотно прижатый резиновым кольцом, на шее висел ларингофон, выключатель которого был укреплен на груди зажимом. Он делал что-то непонятное. Приподняв брезент, он включил какой-то провод, поднес к свободному уху второй наушник, послушал внимательно, отложил второй наушник и, включив ларингофон, сказал: «Антон… взрыватель… порядок». Затем перелез через станину, приподнял брезент в другом месте, и непонятная игра снова повторилась. «Антон… азимут… порядок». Закончив эти манипуляции, он сорвал с себя синюю лыжную шапку, снял наушники и ларингофон и отнес то и другое в блиндаж. А потом сказал, глядя на Хольта и Гомулку:
— Ну?
— Мы только сегодня прибыли. Моя фамилия Хольт.
— Старший курсант Бергер, — незнакомый юноша слегка поклонился.
— Давно здесь? — спросил Хольт.
— Полгода.
Хольт вытащил из кармана сигареты. Они закурили.
— Что это ты сейчас делал? — поинтересовался Гомулка.
— Да все то же: проверка телефонной линии. Вечно одно и то же дерьмо. Три раза в день — утром, днем и вечером.
— Ну а вообще? Вообще у вас как?
— У нас здесь тишь да гладь, — сказал Бергер. — Живем день за день. Утром школьные занятия, после обеда служба.
— Ну а стрельба? Случается вам вести огонь?
— Какое там! Разве изредка залетит шальной разведчик. Стреляли мы, только пока обучались. По воздушному мешку.
— Да, невеселая перспективочка, — сказал Хольт. Бергер скорчил гримасу.
— Вы еще хлебнете горя — сами не рады будете. Вас здесь не оставят.
Хольт и Гомулка переглянулись.
— Объясни толком, куда это нас пошлют?
— Вы пройдете тут боевую подготовку, потому что в этой местности спокойно. Вы приписаны к 107-й батарее 3-го полка, мы к 329-й батарее 12-го полка. Вы к нам никакого отношения не имеете. Ваша подгруппа стоит в другом месте.
— Где же? — спросили одновременно Хольт и Гомулка.
— До сих пор стояла в Гамбурге. Но понесла там большие потери. Одиннадцать убитых, шестнадцать тяжелораненых.
Убитые? Тяжелораненые?
— А может, все это пустые слухи? — усомнился Хольт.
— Здесь есть люди, которых прислали, чтобы вас обучать, вахмистр и три ефрейтора. Спросите у них!
Хольт все еще не сдавался.
— Гамбург — пройденный этап. Там вряд ли еще предстоит что-то серьезное.
— То-то и оно, — согласился Бергер. Он затянулся сигаретой и с насмешкой посмотрел на Хольта. — Потому-то батареи и пополняются, а затем их пошлют в Рурскую область.
Хольт заметил, что его собственная рука, держащая сигарету, дрожит.
— Там вам дадут жизни, скучать не придется. Кельн и Эссен — первые города, увидевшие ночные налеты тысяч бомбардировщиков… Так что мирная жизнь имеет свои преимущества, — добавил Бергер.
— Зря ты людей пугаешь, — возразил Хольт. — Поживем — увидим. Никто не знает, что с ним будет завтра!
Бергер только улыбнулся.
— Как может батарея нести такие потери? — поинтересовался Гомулка.
— А вот накроет ее бомбовым ковром — от тебя мокрое место останется.
— Это что же, ночью было? Чистая случайность?
— Какая там случайность! Прицельное бомбометание! Ты думаешь, они там слепые? Когда наши клистиры начнут палить, на луне видно! — Он затоптал ногой окурок.
— Погоди уходить, — сказал Хольт. — Как ты думаешь, нас поставят к орудию или кого-нибудь возьмут на… на радиолокационную станцию?
— Радиолокатор, командирский прибор управления, дальномер, зенитная оптическая труба, телефон, — стал перечислять Бергер. — Самых здоровых возьмут в огневые взводы, а в прибористы — лучших математиков; вас распределят, как им нужно. Везде одно и то же. Я уж предпочитаю орудие. — Он указал на насыпь посреди огневой позиции, с виду напоминающую форт. — На батарейном командирском пункте — по-нашему БКП — постоянно торчит шеф, а у него чуть что — прыгай по-лягушачьи! Там, правда, больше увидишь, зато у орудия чувствуешь себя уютнее, тут ты по крайней мере среди своих. Командира орудия мы не очень распускаем.
Вечерело. Над ними пролетел самолет с яркими бортогнями. Бергер оставил обоих друзей у бараков. Хольт и Гомулка направились к себе.
В зыбких сумерках-циднелась какая-то фигура — это был Готтескнехт. Запрокинув голову, он следил за самолетом, кружившим над городом. Обойти вахмистра было невозможно.
— Ну-ка сюда!
— Влепит он нам плохо, — прошептал Гомулка. — Господин вахмистр?
— Совершали вечерний променад?
— Решили немного осмотреться, господин вахмистр!
— Что ж, узнали что-нибудь новенькое? Насчет вашего… назначения и тому подобное?
— Кое-что узнали, господин вахмистр! — Зачем я стану врать, подумал Хольт.
— Ну, расскажите и мне. Любопытно, чего вы тут наслушались.
— Да вот насчет Гамбурга, господин вахмистр, там, говорят, был полный разгром… И насчет Рурской области…
— Да вы, оказывается, все разнюхали! Разгром — это, пожалуй, неплохо сказано… С вами я уже знаком, — обратился он к Хольту. — Ваша фамилия — Хольт, а ваша… погодите-ка… Отец у вас адвокат, это я запомнил, а вот фамилия…
— Курсант Гомулка, господин вахмистр!
— Что это вы раскричались? Или вам нехорошо? Охота вам орать в такой чудный вечер! — Готтескнехт достал из кармана сигарету, и Хольт после некоторого колебания дал ему закурить.
— Послушайте, что я вам скажу, — доверительно начал Готтескнехт. — Я хочу подать вам добрый совет. Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке — ать, два! — служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… — Хольт и Гомулка рассмеялись. — Вот видите! Ну а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете — светский лоск и приятные манеры.
— Мы это учтем, господин вахмистр, — обещал Хольт.
— Роскошно! Ставлю вам единицу за то, что вы такие понятливые молодые люди! — И Готтескнехт вытащил записную книжку. Но тут произошло нечто необычайное, на что Хольт смотрел со все возрастающим удивлением. Готтескнехт с минуту подержал книжку, словно о чем-то размышляя, а потом снова воткнул ее за борт мундира. Он уставился в пространство неподвижным взглядом, повел плечами, будто мундир ему тесен, покрутил головой, будто воротник жмет, и лицо у него как-то странно изменилось: другое выражение, другая осанка и даже голос другой, точно он снял маску. Он подошел ближе к обоим друзьям, и стало видно, что это уже немолодой, вконец усталый человек с морщинистым лицом и тревожным взглядом.
— То, что вы узнали, — сказал он тихо, — вам знать не положено. Обещайте же: никому ни слова! Если пойдут разговоры… ни в коем случае не поддерживайте. Вы должны меня понять. Я прикажу, чтобы никто с той батареи не смел с вами разговаривать. Вы еще слишком молоды. Нехорошо, чтобы у вас заранее подрывали боевой дух, — еще до того, как в дело попадете. Вы меня поняли?
— Мы никому не расскажем… Это точно!.. Можете на нас положиться!
— Порядок! — сказал Готтескнехт. — А теперь ступайте спать. Здесь вам нелегко придется. Мне приказано обучить вас в кратчайший срок. Томми времени не теряют. Ночи нет, чтобы не бомбили. Батарея должна быть укомплектована как можно скорее. А пока что берегите силы, они вам еще понадобятся! Спокойной ночи! Или вам что-нибудь от меня нужно?
— Пожалуй, неудобно вас просить… Обоим нам хотелось бы в огневой взвод!
— Не возражаю! — Готтескнехт повернулся и зашагал неторопливо прочь, заложив руки за спину и опустив голову.
2
Хольт смотрел ему вслед. Темнота вокруг стала непроницаемой. Он услышал голос Уты: «Все жертвы напрасны»… Его знобило,
Хольт, уже одетый, вышел на двор. Он любил этот ранний час, короткий промежуток между бледным мерцанием зари и пробуждением дня, когда щелкают первые дрозды и капельки сверкающей росы висят на травинках. Он думал об Уте.
Он еще накануне вечером собирался ей написать, но смертельно устал и не помня себя повалился на соломенный тюфяк. Поднялся Хольт вместе с солнцем. Как обычно, сделал десять приседаний, умылся под краном на дворе, оделся и растолкал Вольцова и Гомулку. В бараке только еще затрещал звонок, а Гомулка уже вышел к Хольту.
— Чудесно встать спозаранку. А у них там свалка из-за тазов.
Хольт стал насвистывать песенку «Раннее утро — любимая наша пора». Но вспомнив следующий стих, он осекся.
— Что же ты замолчал? — спросил Гомулка. — Продолжай! — и процитировал: — «Мы земли новые, да, новые добудем…» Кстати, я уже три дня как не слышал сводки…
— Русские очистили от наших войск весь Донецкий бассейн…
— И Сицилию мы окончательно потеряли, — буркнул Гомулка.
— Итальянцы предали…
Гомулка ничего не ответил, носком башмака он ковырял черную землю. Хольта неприятно поразило его молчание, и это чувство еще усилилось, когда Гомулка сказал:
— А ведь как подумаешь… капитуляция Италии — тревожный симптом.
— Надо с честью сносить неудачи, — возразил Хольт. — Фюрер сказал, что без Италии мы только сильнее.
Гомулка неопределенно кивнул.
Хольт подумал: Не следует поддаваться пессимистическим настроениям, надо держать себя в руках!
Ровно в семь просунулась в дверь голова старшего ефрейтора.
— Выходите. Да поживее! Прошу!
Когда все высыпали на улицу, он скомандовал:
— А ну, по росту становись, черти-турки! Я старший ефрейтор Шмидлинг, и как я теперь ваш инструктор, обязаны обращаться не иначе, как «господин». И нечего ржать! Эй, ты, третий во второй шеренге, чего глаза вылупил?
— Я и не думал смеяться, — обиженно отозвался Надлер.
— Я требую, чтобы соблюдать дис-чип-лину! — выкрикнул Шмидлинг. Видно было, что со словом «дисциплина» он не в ладах. — Внимание! Сейчас я вам назову фамилии, которые обязаны присутствовать, и как прочту, — который должен быть здесь, обязан сказать «Здесь!» Поняли?
— Так точно, господин старший ефрейтор! — проорал вместе с другими Хольт.
Старший ефрейтор прочитал все фамилии — от Бранцнера до Эберта.
— Так, значит, все налицо. Все в полном порядке. А теперь вас перво-наперво нужно одеть.
В кладовой какой-то мрачно настроенный унтер-офицер окинул Хольта небрежным взглядом и швырнул ему в руки трое длинных серых кальсон, нижние рубахи из плотной шершавой ткани, тренировочные брюки и три пары шерстяных носков. «Размер обуви!» В ту же секунду в него полетели высокие черные башмаки на шнурках и парусиновые обмотки.
— Вон!
В следующем помещении каждому выдали комбинезон, серо-голубую форму военно-воздушных сил, но только без погон и петлиц, двубортный плащ, лыжную шапку, каску, пояс с крючком, котелок, масленку из желтой пластмассы и смену постельного белья в голубую шашечку.
— Вон! Чего вам еще надо?
Выйдя во двор, Вольцов заворчал:
— А как же выходная форма?
— Ишь чего захотел! Какое тебе еще увольнение во время при прохождении боевой подготовки! — Шмидлинг не совсем складно строил свои фразы. — Ну, чего ждете? Комбинезоны надеть, — крикнул он им вслед, — на ученье полагается в комбинезонах.
— Тоже мне начальник! — буркнул Вольцов. — В германской армии старший ефрейтор — ноль без палочки. А этот еще над нами куражится.
— По-моему, он добродушный малый, — возразил Хольт. Но тут опять раздался окрик:
— Выходи!
Два других ефрейтора стали на правом фланге. Когда у бараков показался Готтескнехт, Шмидлинг удвоил старания, его изборожденное морщинами лицо даже перекосило от усердия.
— Учебная команда… смирно! Для приветствия господина вахмистра… направо равняйсь! — Он отдал честь и отрапортовал по всей форме.
— Благодарю. Вольно! — Готтескнехт держался с достоинством генерала. — Ваша боевая подготовка начинается в знаменательный момент. А потому долго мы с вами канителиться не будем — месяц, ну полтора! Служба вам предстоит нелегкая — будете вкалывать с семи утра до восьми вечера за вычетом часа на обед. Ночной отдых от десяти до шести соблюдать железно, иначе придется иметь дело со мной. Никаких карт и тому подобных развлечений, понятно?.. Да, кстати, вы этого еще не знаете. Когда я говорю «понятно» — это у меня такое выражение. У каждого начальника могут быть свои словечки. Но если я скажу: «Вы меня поняли?» — это значит, я жду ответа! Вы меня поняли?
— Так точно, господин вахмистр!
— Ладно, продолжим беседу. Два раза в неделю у вас будут ночные занятия по три часа кряду. Ваша боевая подготовка почти полностью сведется к занятиям у орудий и с приборами управления огнем в условиях боевой обстановки со всеми причиндалами. Кроме того, мне вменено в обязанность поднатаскать вас в теории зенитной стрельбы. Вот где вы можете доказать, что вы люди с соображением. Все остальное — а именно чем отличается начальник от прочих смертных, и всю муру с газами, и меры против шпионажа, и прочий вздор мы с вами пройдем галопом. На строевые учения уделим сегодня и завтра по два часа — я думаю, за глаза хватит. Если с построением будут неполадки, мы это наверстаем в воскресенье на дополнительных послеобеденных занятиях. Немного движенья вам не помешает! Ну-ка, вы, толстяк со свиными глазками, как вас звать?
— Курсант Феттер, господин вахмистр!
— Прелестно! — воскликнул Готтескнехт. — Чудно! Можно сказать, незаменимо! Откормлен, как свинка из Эпикурова стада, и даже зовут Феттер[6] . Ставлю вам за это отлично. — Он достал записную книжку и, занося в нее отметку, продолжал: — Надеюсь, вы на этом остановитесь, Феттер, иначе вас, при вашей солидности, не станут терпеть в зенитных войсках. — Кивком головы он прекратил общий смех. — Дальше! Если захотите писать домой, адрес отправителя: название населенного пункта, Большая арена, почтовых марок не требуется, мы пользуемся правами полевой почты. Ничего не сообщайте о службе, мне дано полномочие вскрывать ваши письма, и я их читаю на выборку. Сухой паек вам будут отпускать на кухне, после занятий. Обед в полдень, в столовой. — Он знаком подозвал старших ефрейторов. — Нам нужны восемнадцать человек для орудийных расчетов, остальных ставьте на приборы.
Ряды пришли в движение.
— Прекратить базар!.. — заорал Шмидлинг.
— Шмидлинг! — остановил его Готтескнехт. Он говорил вполголоса, но в рядах его отлично слышали. — Перед вами не рекруты, а курсанты, сколько раз вам повторять? — Тут Хольт подтолкнул Гомулку, и Гомулка незаметно кивнул ему в ответ.
Вахмистр отделил самых слабых и низкорослых — среди них оказался и Земцкий — и посмотрел на часы.
— До двенадцати огневая служба и боевая работа на приборах, после обеда два часа строевых занятий — это чтобы желудок у вас лучше варил. — Он сделал знак юношам, отобранным для работы на приборах управления, и вместе с одним из старших ефрейторов увел их на занятия. Вольцов, Хольт, Гомулка и Феттер старались держаться вместе. К ним присоединились Рутшер, Вебер, Бранцнер, Кирш и Каттнер. Двумя отделениями по девять человек они направились на огневую позицию.
Орудийный расчет состоял из девяти человек и старшего ефрейтора. Шмидлинг привел свой взвод в орудийный окоп, приказал снять с пушки чехол и приступил к занятиям.
Чем этот человек занимался до войны? — думал Хольт. Люди вроде Шмидлинга были ему чужды. Может, у него свой хутор в горах? Крестьянину-горцу не с кем словом перемолвиться за пахотой или севом, а тут изволь вести урок. Он, конечно, предпочел бы сидеть на хуторе, вон как его трясет от волнения. Ничего не попишешь, война — делай, что прикажут.
Шмидлинг велел открыть один из блиндажей для боеприпасов, и это вызвало общий интерес. Все здесь было так ново, так увлекательно! Пушка, настоящая пушка, это тебе не школа с неправильными глаголами, математическими формулами и прочей галиматьей!
— Эти патроны боевые? — спросил Феттер, почтительно посматривая на блестящие шляпки гильз в ладонь величиной, выглядывающие из корзин. Шмидлинг пропустил этот вопрос мимо ушей. Он показал своим ученикам блиндаж для расчета и деревянные таблички с цифрами — от единицы до двенадцати, — висевшие по стенкам орудийного окопа и указывавшие направление; цифра двенадцать указывала на север, шесть — на юг, три — на восток, девять — на запад. По команде «Воздух, направление девять — самолет!» ствол пушки надо направить на цифру девять» Шмидлинг почесал в затылке, снял фуражку, утер ливший с него градом пот и объявил пятиминутный перерыв; юноши направились в блиндаж для расчета.
Блиндаж, куда Хольт, наклонившись, втиснулся через узкий проход, шел во всю ширину орудийного окопа. Вдоль стен стояли деревянные лавки. Хольт увидел ящик с перевязочным материалом, слуховые приборы наводчиков и командира орудия, висевшие на крюке, ящик с инструментами и ветошью, а также лежавшую в углу тяжелую стальную кувалду. Вольцов, Хольт и Гомулка закурили.
— Давайте не доводить Шмидлинга, — сказал Хольт. — Он в сущности малый неплохой.
— Возможно, но если он и дальше будет так тянуть за душу, придется мне взять урок на себя, — сказал Вольцов.
Тут как раз Шмидлинг заглянул в блиндаж и крикнул:
— Вашему брату курить не положено!
Хольт молча протянул ему свою коробку, и Шмидлинга не пришлось уговаривать…
Вскоре опять начались его мучения.
— А теперь — ох, и тяжкое дело! Это, стало быть, зенитное орудие, верно? Но это орудие никакое не орудие, ясно? — Тут вмешался Вольцов и разгрыз для Шмидлинга этот твердый орешек. — А раз вы так хорошо все знаете, валяйте дальше! Мне и то языком трепать надоело.
Орудие — собирательное понятие для разных видов тяжелого огнестрельного оружия, — примерно так повел объяснение Вольцов; артиллерийское орудие в обычном смысле слова — это тяжелое огнестрельное оружие для стрельбы непрямой наводкой с большим углом возвышения. Тогда как зенитная пушка — орудие с отлогой траекторией, с длинным стволом и большой скоростью снаряда. Только дурак, судя по большому углу возвышения, может вообразить, будто в зенитной артиллерии речь идет о навесном огне, ведь цель-то находится в воздухе!
Шмидлинг довольно закивал и стал объяснять дальше.
Это орудие носит название зенитной пушки восемьдесят пять — восемьдесят восемь. В двадцатых годах ее построили на заводе Крупна и продали России. (Вот так так! — подумал Хольт. Большевики — заведомо наши заклятые враги, а Крупп им поставляет пушки!..) Калибр ее в то время составлял 76,2 мм, но русские приделали к этим пушкам новый ствол калибра 85 мм, и, поскольку .этот калибр оказался немного велик для лафета, ствол снабдили дульным тормозом. «А что это такое, потом узнаете». В 1941 году пушки были захвачены нами, стволы рассверлили и калибр увеличили до 88 мм. Отсюда и название — 85/88, по-солдатски — «русский клистир»… »А когда будет у нас смотр, называйте ее настоящим именем!»
Для этого объяснения Шмидлингу понадобилось добрых полчаса.
— Когда будет смотр, вам надо рассказать это без запинки, ясно? — О предстоящем смотре он вспоминал часто и с сокрушением.
Дальше урок повел Вольцов — медлительность Шмидлинга действовала ему на нервы.
— Если я что не так скажу, вы меня поправите, — успокоил он Шмидлинга. Но у того почти не нашлось никаких поправок, пока Вольцов рассказывал о лафете с крестовидным основанием, о шасси, о верхнем и нижнем станке лафета, о домкратах и цоколе.
— Ишь какой шустрый малый! — похвалил его Шмидлинг, когда Вольцов стал объяснять, как орудие закрепляется на грунте, а также действие домкратов.
Вольцов перешел к описанию механизма наводки. Он сел на стальное сиденье механизма горизонтальной наводки, прикрепленное к правой стороне верхнего станка лафета, уперся ногами в педали, повернул рулевой маховик и поехал вместе с пушкой кругом, словно на карусели. Остальным тоже захотелось это проделать, но Шмидлинг погнал их от орудия.
Хольт, уже одетый, вышел на двор. Он любил этот ранний час, короткий промежуток между бледным мерцанием зари и пробуждением дня, когда щелкают первые дрозды и капельки сверкающей росы висят на травинках. Он думал об Уте.
Он еще накануне вечером собирался ей написать, но смертельно устал и не помня себя повалился на соломенный тюфяк. Поднялся Хольт вместе с солнцем. Как обычно, сделал десять приседаний, умылся под краном на дворе, оделся и растолкал Вольцова и Гомулку. В бараке только еще затрещал звонок, а Гомулка уже вышел к Хольту.
— Чудесно встать спозаранку. А у них там свалка из-за тазов.
Хольт стал насвистывать песенку «Раннее утро — любимая наша пора». Но вспомнив следующий стих, он осекся.
— Что же ты замолчал? — спросил Гомулка. — Продолжай! — и процитировал: — «Мы земли новые, да, новые добудем…» Кстати, я уже три дня как не слышал сводки…
— Русские очистили от наших войск весь Донецкий бассейн…
— И Сицилию мы окончательно потеряли, — буркнул Гомулка.
— Итальянцы предали…
Гомулка ничего не ответил, носком башмака он ковырял черную землю. Хольта неприятно поразило его молчание, и это чувство еще усилилось, когда Гомулка сказал:
— А ведь как подумаешь… капитуляция Италии — тревожный симптом.
— Надо с честью сносить неудачи, — возразил Хольт. — Фюрер сказал, что без Италии мы только сильнее.
Гомулка неопределенно кивнул.
Хольт подумал: Не следует поддаваться пессимистическим настроениям, надо держать себя в руках!
Ровно в семь просунулась в дверь голова старшего ефрейтора.
— Выходите. Да поживее! Прошу!
Когда все высыпали на улицу, он скомандовал:
— А ну, по росту становись, черти-турки! Я старший ефрейтор Шмидлинг, и как я теперь ваш инструктор, обязаны обращаться не иначе, как «господин». И нечего ржать! Эй, ты, третий во второй шеренге, чего глаза вылупил?
— Я и не думал смеяться, — обиженно отозвался Надлер.
— Я требую, чтобы соблюдать дис-чип-лину! — выкрикнул Шмидлинг. Видно было, что со словом «дисциплина» он не в ладах. — Внимание! Сейчас я вам назову фамилии, которые обязаны присутствовать, и как прочту, — который должен быть здесь, обязан сказать «Здесь!» Поняли?
— Так точно, господин старший ефрейтор! — проорал вместе с другими Хольт.
Старший ефрейтор прочитал все фамилии — от Бранцнера до Эберта.
— Так, значит, все налицо. Все в полном порядке. А теперь вас перво-наперво нужно одеть.
В кладовой какой-то мрачно настроенный унтер-офицер окинул Хольта небрежным взглядом и швырнул ему в руки трое длинных серых кальсон, нижние рубахи из плотной шершавой ткани, тренировочные брюки и три пары шерстяных носков. «Размер обуви!» В ту же секунду в него полетели высокие черные башмаки на шнурках и парусиновые обмотки.
— Вон!
В следующем помещении каждому выдали комбинезон, серо-голубую форму военно-воздушных сил, но только без погон и петлиц, двубортный плащ, лыжную шапку, каску, пояс с крючком, котелок, масленку из желтой пластмассы и смену постельного белья в голубую шашечку.
— Вон! Чего вам еще надо?
Выйдя во двор, Вольцов заворчал:
— А как же выходная форма?
— Ишь чего захотел! Какое тебе еще увольнение во время при прохождении боевой подготовки! — Шмидлинг не совсем складно строил свои фразы. — Ну, чего ждете? Комбинезоны надеть, — крикнул он им вслед, — на ученье полагается в комбинезонах.
— Тоже мне начальник! — буркнул Вольцов. — В германской армии старший ефрейтор — ноль без палочки. А этот еще над нами куражится.
— По-моему, он добродушный малый, — возразил Хольт. Но тут опять раздался окрик:
— Выходи!
Два других ефрейтора стали на правом фланге. Когда у бараков показался Готтескнехт, Шмидлинг удвоил старания, его изборожденное морщинами лицо даже перекосило от усердия.
— Учебная команда… смирно! Для приветствия господина вахмистра… направо равняйсь! — Он отдал честь и отрапортовал по всей форме.
— Благодарю. Вольно! — Готтескнехт держался с достоинством генерала. — Ваша боевая подготовка начинается в знаменательный момент. А потому долго мы с вами канителиться не будем — месяц, ну полтора! Служба вам предстоит нелегкая — будете вкалывать с семи утра до восьми вечера за вычетом часа на обед. Ночной отдых от десяти до шести соблюдать железно, иначе придется иметь дело со мной. Никаких карт и тому подобных развлечений, понятно?.. Да, кстати, вы этого еще не знаете. Когда я говорю «понятно» — это у меня такое выражение. У каждого начальника могут быть свои словечки. Но если я скажу: «Вы меня поняли?» — это значит, я жду ответа! Вы меня поняли?
— Так точно, господин вахмистр!
— Ладно, продолжим беседу. Два раза в неделю у вас будут ночные занятия по три часа кряду. Ваша боевая подготовка почти полностью сведется к занятиям у орудий и с приборами управления огнем в условиях боевой обстановки со всеми причиндалами. Кроме того, мне вменено в обязанность поднатаскать вас в теории зенитной стрельбы. Вот где вы можете доказать, что вы люди с соображением. Все остальное — а именно чем отличается начальник от прочих смертных, и всю муру с газами, и меры против шпионажа, и прочий вздор мы с вами пройдем галопом. На строевые учения уделим сегодня и завтра по два часа — я думаю, за глаза хватит. Если с построением будут неполадки, мы это наверстаем в воскресенье на дополнительных послеобеденных занятиях. Немного движенья вам не помешает! Ну-ка, вы, толстяк со свиными глазками, как вас звать?
— Курсант Феттер, господин вахмистр!
— Прелестно! — воскликнул Готтескнехт. — Чудно! Можно сказать, незаменимо! Откормлен, как свинка из Эпикурова стада, и даже зовут Феттер[6] . Ставлю вам за это отлично. — Он достал записную книжку и, занося в нее отметку, продолжал: — Надеюсь, вы на этом остановитесь, Феттер, иначе вас, при вашей солидности, не станут терпеть в зенитных войсках. — Кивком головы он прекратил общий смех. — Дальше! Если захотите писать домой, адрес отправителя: название населенного пункта, Большая арена, почтовых марок не требуется, мы пользуемся правами полевой почты. Ничего не сообщайте о службе, мне дано полномочие вскрывать ваши письма, и я их читаю на выборку. Сухой паек вам будут отпускать на кухне, после занятий. Обед в полдень, в столовой. — Он знаком подозвал старших ефрейторов. — Нам нужны восемнадцать человек для орудийных расчетов, остальных ставьте на приборы.
Ряды пришли в движение.
— Прекратить базар!.. — заорал Шмидлинг.
— Шмидлинг! — остановил его Готтескнехт. Он говорил вполголоса, но в рядах его отлично слышали. — Перед вами не рекруты, а курсанты, сколько раз вам повторять? — Тут Хольт подтолкнул Гомулку, и Гомулка незаметно кивнул ему в ответ.
Вахмистр отделил самых слабых и низкорослых — среди них оказался и Земцкий — и посмотрел на часы.
— До двенадцати огневая служба и боевая работа на приборах, после обеда два часа строевых занятий — это чтобы желудок у вас лучше варил. — Он сделал знак юношам, отобранным для работы на приборах управления, и вместе с одним из старших ефрейторов увел их на занятия. Вольцов, Хольт, Гомулка и Феттер старались держаться вместе. К ним присоединились Рутшер, Вебер, Бранцнер, Кирш и Каттнер. Двумя отделениями по девять человек они направились на огневую позицию.
Орудийный расчет состоял из девяти человек и старшего ефрейтора. Шмидлинг привел свой взвод в орудийный окоп, приказал снять с пушки чехол и приступил к занятиям.
Чем этот человек занимался до войны? — думал Хольт. Люди вроде Шмидлинга были ему чужды. Может, у него свой хутор в горах? Крестьянину-горцу не с кем словом перемолвиться за пахотой или севом, а тут изволь вести урок. Он, конечно, предпочел бы сидеть на хуторе, вон как его трясет от волнения. Ничего не попишешь, война — делай, что прикажут.
Шмидлинг велел открыть один из блиндажей для боеприпасов, и это вызвало общий интерес. Все здесь было так ново, так увлекательно! Пушка, настоящая пушка, это тебе не школа с неправильными глаголами, математическими формулами и прочей галиматьей!
— Эти патроны боевые? — спросил Феттер, почтительно посматривая на блестящие шляпки гильз в ладонь величиной, выглядывающие из корзин. Шмидлинг пропустил этот вопрос мимо ушей. Он показал своим ученикам блиндаж для расчета и деревянные таблички с цифрами — от единицы до двенадцати, — висевшие по стенкам орудийного окопа и указывавшие направление; цифра двенадцать указывала на север, шесть — на юг, три — на восток, девять — на запад. По команде «Воздух, направление девять — самолет!» ствол пушки надо направить на цифру девять» Шмидлинг почесал в затылке, снял фуражку, утер ливший с него градом пот и объявил пятиминутный перерыв; юноши направились в блиндаж для расчета.
Блиндаж, куда Хольт, наклонившись, втиснулся через узкий проход, шел во всю ширину орудийного окопа. Вдоль стен стояли деревянные лавки. Хольт увидел ящик с перевязочным материалом, слуховые приборы наводчиков и командира орудия, висевшие на крюке, ящик с инструментами и ветошью, а также лежавшую в углу тяжелую стальную кувалду. Вольцов, Хольт и Гомулка закурили.
— Давайте не доводить Шмидлинга, — сказал Хольт. — Он в сущности малый неплохой.
— Возможно, но если он и дальше будет так тянуть за душу, придется мне взять урок на себя, — сказал Вольцов.
Тут как раз Шмидлинг заглянул в блиндаж и крикнул:
— Вашему брату курить не положено!
Хольт молча протянул ему свою коробку, и Шмидлинга не пришлось уговаривать…
Вскоре опять начались его мучения.
— А теперь — ох, и тяжкое дело! Это, стало быть, зенитное орудие, верно? Но это орудие никакое не орудие, ясно? — Тут вмешался Вольцов и разгрыз для Шмидлинга этот твердый орешек. — А раз вы так хорошо все знаете, валяйте дальше! Мне и то языком трепать надоело.
Орудие — собирательное понятие для разных видов тяжелого огнестрельного оружия, — примерно так повел объяснение Вольцов; артиллерийское орудие в обычном смысле слова — это тяжелое огнестрельное оружие для стрельбы непрямой наводкой с большим углом возвышения. Тогда как зенитная пушка — орудие с отлогой траекторией, с длинным стволом и большой скоростью снаряда. Только дурак, судя по большому углу возвышения, может вообразить, будто в зенитной артиллерии речь идет о навесном огне, ведь цель-то находится в воздухе!
Шмидлинг довольно закивал и стал объяснять дальше.
Это орудие носит название зенитной пушки восемьдесят пять — восемьдесят восемь. В двадцатых годах ее построили на заводе Крупна и продали России. (Вот так так! — подумал Хольт. Большевики — заведомо наши заклятые враги, а Крупп им поставляет пушки!..) Калибр ее в то время составлял 76,2 мм, но русские приделали к этим пушкам новый ствол калибра 85 мм, и, поскольку .этот калибр оказался немного велик для лафета, ствол снабдили дульным тормозом. «А что это такое, потом узнаете». В 1941 году пушки были захвачены нами, стволы рассверлили и калибр увеличили до 88 мм. Отсюда и название — 85/88, по-солдатски — «русский клистир»… »А когда будет у нас смотр, называйте ее настоящим именем!»
Для этого объяснения Шмидлингу понадобилось добрых полчаса.
— Когда будет смотр, вам надо рассказать это без запинки, ясно? — О предстоящем смотре он вспоминал часто и с сокрушением.
Дальше урок повел Вольцов — медлительность Шмидлинга действовала ему на нервы.
— Если я что не так скажу, вы меня поправите, — успокоил он Шмидлинга. Но у того почти не нашлось никаких поправок, пока Вольцов рассказывал о лафете с крестовидным основанием, о шасси, о верхнем и нижнем станке лафета, о домкратах и цоколе.
— Ишь какой шустрый малый! — похвалил его Шмидлинг, когда Вольцов стал объяснять, как орудие закрепляется на грунте, а также действие домкратов.
Вольцов перешел к описанию механизма наводки. Он сел на стальное сиденье механизма горизонтальной наводки, прикрепленное к правой стороне верхнего станка лафета, уперся ногами в педали, повернул рулевой маховик и поехал вместе с пушкой кругом, словно на карусели. Остальным тоже захотелось это проделать, но Шмидлинг погнал их от орудия.