Страница:
У Хольта невольно мелькнула мысль: четыре человека… и организованное отступление!
Феттер и Гомулка ползком пересекли вестибюль. Добравшись до Хольта, они поднялись. Гомулка опирался на Феттере и на свой карабин. Он обессилел. Лицо его под марлевой повязкой казалось землисто-серым, губы посинели, на лбу выступили капельки пота.
— Больно? — спросил Хольт.
— Почти что нет, — слабым голосом ответил Гомулка и вместе с Феттером скрылся в подвале.
На улице опять затараторил пулемет. Отстреливаясь, Вольцов крикнул:
— Да бей же, Вернер!
Кто-то проскочил через озаренное огнем пространство в темноту сада. Хольт расстрелял все патроны, наверху бушевало пламя, во двор с грохотом сыпались кирпичи, балки… Вольцов уже был возле него, он примкнул штык к карабину.
— Заряжай и бежим!
Они кинулись в подвал. Хольт взобрался на ящик и вылез в окно. Вольцов подал ему карабины. Они нырнули в кусты. Спасены! Хольт оглянулся. Пожар все разгорался, снопы пламени выбивались из окон и взмывали высоко над крышей.
Четверка друзей благополучно добралась до железнодорожной насыпи и пошла вдоль полотна к станции. Стрельба в городе мало-помалу затихла. Двигались они медленно, Гомулку приходилось поддерживать. Часам к двум утра наконец приблизились к станции, там все еще трещали выстрелы. Спрятавшись в лесу, в стороне от железной дороги, они ждали, пока не рассветет и не кончится перестрелка.
Остатки станционной охраны засели в будке блок-поста.
Вокруг стояла такая тишина, будто ночью ничего не произошло. Они явились к унтер-фельдмейстеру Ришке. Бледный, растерянный, он сидел на корточках в кругу своих бойцов.
Гомулка скоро оправился от шока. Он попросил Хольта переменить повязку. Пуля задела щеку, содрав полосу кожи наискось, до самой мочки уха; рана сильно кровоточила.
Вольцов и Феттер тем временем отправились с несколькими бойцами в город; покинутый жителями, он словно вымер. К десяти часам робко, разрозненными группками, к станции подошел лишившийся командира и сильно поредевший третий взвод. На обратном пути далеко за городом на него напали. Взводного командира убили. Отделения попрятались в лесах. Немного погодя на станцию явился Бем с личной охраной из пяти человек. Бойцы, дежурившие на мосту, тоже подверглись нападению. Бем взял на себя командование ротой и, пытаясь установить точную цифру потерь, носился взад и вперед с записной книжкой. Рота численностью в сто восемьдесят пять человек убавилась до ста тридцати одного.
Хольта пробирала дрожь при мысли о предстоящей ночи. Он лежал в хлебном амбаре; Вольцов слонялся по станции. Во второй половине дня он заявил:
— Когда стемнеет, они опять нам дадут жару. Но к вечеру в городок прибыла моторизованная часть CС.
Бойцы трудовой повинности столпились у грузовиков перед станцией. Феттер громко восхищался:
— Гляди-ка, какое у них классное оружие!
— Штурмовое, — сказал Вольцов, — новые автоматы образца сорок четвертого года.
— Эх, если бы нам такое, — воскликнул Феттер, — мы бы их сегодня ночью наверняка раздолбали!
Хольт безучастно слушал, сидя на бетонированной погрузочной площадке пакгауза. Если они опять налетят, мы еще потеряем полсотни людей. Завтра еще полсотни. И самое позднее послезавтра придет мой черед. Всего два дня… Бем приказал строиться. Бойцы взобрались на грузовики. А эсэсовцы, стоявшие с ружьями к ноге, остались.
Машины свернули в долину и понеслись по дороге вдоль берега бурного потока. Далекая орудийная стрельба, доносившаяся с самого утра из-за щр, все приближалась. К вечеру они добрались до деревни, лежавшей в глубокой котловине. Она была буквально забита эсэсовцами. Для ночлега отделению выделили покосившийся сарай. Наконец-то выдали горячую пищу и довольствие. В школе отделение потеряло все имущество. У Хольта сохранился только сухарный мешок, и он сунул в него полученные консервы и хлеб. Сигареты и табак подняли настроение. Хольт отвел Гомулку на перевязочный пункт. Осмотрев рану, санитар презрительно бросил:
— Вошь укусила, а ты шум подымаешь! Что у тебя было? Шок, говоришь, от этой царапины? Ну, ты мне не заливай!
На следующий день большая часть эсэсовцев ушла, остались только штабы и обоз. Бем выспался и развернул бурную деятельность. Из имущества эсэсовцев отделение получило кое-какое снаряжение взамен пропавшего — сухарные мешки, фляги, лопаты и плащ-палатки. В трех взводах, по четыре отделения каждый, осталось по сорок одному бойцу; командирами отделений назначили рядовых, командирами взводов — старослужащих оберформанов. Оставалось еще шесть человек, из них Бем решил создать «отдельную команду» и во главе ее поставить Вольцова. Вольцов отобрал себе Хольта, Феттера, Гомулку и еще двух бойцов. После обеда Вольцов принес водки. Алкоголь лишь ненадолго вернул Хольту силы и уверенность. Скоро им опять овладело гнетущее чувство одиночества и страха.
Бем всюду таскал за собой команду.
— Отдельная команда? Личная охрана ему нужна! — возмутился Хольт.
— Телохранители Адольфа Бема — вот мы кто! — воскликнул Феттер, на котором последние события, видимо, никак не отразились.
4
5
Феттер и Гомулка ползком пересекли вестибюль. Добравшись до Хольта, они поднялись. Гомулка опирался на Феттере и на свой карабин. Он обессилел. Лицо его под марлевой повязкой казалось землисто-серым, губы посинели, на лбу выступили капельки пота.
— Больно? — спросил Хольт.
— Почти что нет, — слабым голосом ответил Гомулка и вместе с Феттером скрылся в подвале.
На улице опять затараторил пулемет. Отстреливаясь, Вольцов крикнул:
— Да бей же, Вернер!
Кто-то проскочил через озаренное огнем пространство в темноту сада. Хольт расстрелял все патроны, наверху бушевало пламя, во двор с грохотом сыпались кирпичи, балки… Вольцов уже был возле него, он примкнул штык к карабину.
— Заряжай и бежим!
Они кинулись в подвал. Хольт взобрался на ящик и вылез в окно. Вольцов подал ему карабины. Они нырнули в кусты. Спасены! Хольт оглянулся. Пожар все разгорался, снопы пламени выбивались из окон и взмывали высоко над крышей.
Четверка друзей благополучно добралась до железнодорожной насыпи и пошла вдоль полотна к станции. Стрельба в городе мало-помалу затихла. Двигались они медленно, Гомулку приходилось поддерживать. Часам к двум утра наконец приблизились к станции, там все еще трещали выстрелы. Спрятавшись в лесу, в стороне от железной дороги, они ждали, пока не рассветет и не кончится перестрелка.
Остатки станционной охраны засели в будке блок-поста.
Вокруг стояла такая тишина, будто ночью ничего не произошло. Они явились к унтер-фельдмейстеру Ришке. Бледный, растерянный, он сидел на корточках в кругу своих бойцов.
Гомулка скоро оправился от шока. Он попросил Хольта переменить повязку. Пуля задела щеку, содрав полосу кожи наискось, до самой мочки уха; рана сильно кровоточила.
Вольцов и Феттер тем временем отправились с несколькими бойцами в город; покинутый жителями, он словно вымер. К десяти часам робко, разрозненными группками, к станции подошел лишившийся командира и сильно поредевший третий взвод. На обратном пути далеко за городом на него напали. Взводного командира убили. Отделения попрятались в лесах. Немного погодя на станцию явился Бем с личной охраной из пяти человек. Бойцы, дежурившие на мосту, тоже подверглись нападению. Бем взял на себя командование ротой и, пытаясь установить точную цифру потерь, носился взад и вперед с записной книжкой. Рота численностью в сто восемьдесят пять человек убавилась до ста тридцати одного.
Хольта пробирала дрожь при мысли о предстоящей ночи. Он лежал в хлебном амбаре; Вольцов слонялся по станции. Во второй половине дня он заявил:
— Когда стемнеет, они опять нам дадут жару. Но к вечеру в городок прибыла моторизованная часть CС.
Бойцы трудовой повинности столпились у грузовиков перед станцией. Феттер громко восхищался:
— Гляди-ка, какое у них классное оружие!
— Штурмовое, — сказал Вольцов, — новые автоматы образца сорок четвертого года.
— Эх, если бы нам такое, — воскликнул Феттер, — мы бы их сегодня ночью наверняка раздолбали!
Хольт безучастно слушал, сидя на бетонированной погрузочной площадке пакгауза. Если они опять налетят, мы еще потеряем полсотни людей. Завтра еще полсотни. И самое позднее послезавтра придет мой черед. Всего два дня… Бем приказал строиться. Бойцы взобрались на грузовики. А эсэсовцы, стоявшие с ружьями к ноге, остались.
Машины свернули в долину и понеслись по дороге вдоль берега бурного потока. Далекая орудийная стрельба, доносившаяся с самого утра из-за щр, все приближалась. К вечеру они добрались до деревни, лежавшей в глубокой котловине. Она была буквально забита эсэсовцами. Для ночлега отделению выделили покосившийся сарай. Наконец-то выдали горячую пищу и довольствие. В школе отделение потеряло все имущество. У Хольта сохранился только сухарный мешок, и он сунул в него полученные консервы и хлеб. Сигареты и табак подняли настроение. Хольт отвел Гомулку на перевязочный пункт. Осмотрев рану, санитар презрительно бросил:
— Вошь укусила, а ты шум подымаешь! Что у тебя было? Шок, говоришь, от этой царапины? Ну, ты мне не заливай!
На следующий день большая часть эсэсовцев ушла, остались только штабы и обоз. Бем выспался и развернул бурную деятельность. Из имущества эсэсовцев отделение получило кое-какое снаряжение взамен пропавшего — сухарные мешки, фляги, лопаты и плащ-палатки. В трех взводах, по четыре отделения каждый, осталось по сорок одному бойцу; командирами отделений назначили рядовых, командирами взводов — старослужащих оберформанов. Оставалось еще шесть человек, из них Бем решил создать «отдельную команду» и во главе ее поставить Вольцова. Вольцов отобрал себе Хольта, Феттера, Гомулку и еще двух бойцов. После обеда Вольцов принес водки. Алкоголь лишь ненадолго вернул Хольту силы и уверенность. Скоро им опять овладело гнетущее чувство одиночества и страха.
Бем всюду таскал за собой команду.
— Отдельная команда? Личная охрана ему нужна! — возмутился Хольт.
— Телохранители Адольфа Бема — вот мы кто! — воскликнул Феттер, на котором последние события, видимо, никак не отразились.
4
Рота получила новый приказ к выступлению. Вольцов рассказал:
— Сегодня ночью эсэсовцы захватили деревушку и важный перекресток и сразу двинулись дальше. Мы должны эту деревушку занять и охранять перекресток. Наконец-то ясное боевое задание; по крайней мере будешь знать, что делать!
По узким тропинкам и еле приметным охотничьим стежкам они все выше и выше взбирались на крутые горные склоны, поросшие девственным лесом. Бем ориентировался по карте. Одно отделение он выслал вперед как дозор, а рота, растянувшись длинной цепочкой, двигалась следом. По широкой, хорошо укатанной проезжей дороге они около полудня без особых происшествий, хоть и усталые от марша, достигли места назначения.
Перед ними открылась тянувшаяся с востока на запад зеленая долина километра в три шириной. Дорога выходила из лесу с юга, спускалась круто в долину, пересекала ее, затем снова карабкалась в лесистые горы, уходя на север. По долине с востока на запад через болотистые луга бежал ручей, по берегу его шла другая дорога, исчезавшая на западе за холмами. Вольцов окрестил ее нижней дорогой. Там, где обе дороги пересекались под прямым углом, виднелось с полдюжины домишек, а у самого ручья — два низеньких строения. Это и была вся деревня.
У подножья горы, на лугу, Бем приказал остановиться. Постепенно подтянулась вся рота. До перекрестка было с километр.
— Первый взвод, — скомандовал Бем, — окапывается здесь, по обе стороны дороги, фронтом на юг, к горам. Второй и третий взвод — на ремень! Шагом… марш!
Шагах в ста от перекрестка он опять велел остановиться.
— Третий взвод идет через перекресток и мост примерно на километр за деревушку и окапывается там фронтом на север, к горному склону. Третий взвод, выполняйте!
Он вытащил карту и стал совещаться с Ришкой.
Хольт огляделся. Луга были заболоченные. Н-да, здесь окапываться удовольствие ниже среднего, подумал он. Справа шагах в пятидесяти у дороги стоял дом, должно быть трактир. Слева Хольт увидел три одиноко стоящих крестьянских двора, нижнюю дорогу, за дорогой ручей, через который был перекинут низкий деревянный мост. Строения по ту сторону ручья, дом и сарай, очевидно, принадлежали лесопилке — так заключил Хольт по штабелям досок во дворе. К востоку от деревни ручей перегораживала запруда. Тут от ручья ответвлялся рукав, нырял под шоссе и, пройдя по участку лесопилки, снова с ним сливался. Справа, по нижней дороге, примерно в двухстах метрах от перекрестка, Хольт заметил еще один крестьянский двор, вернее его остатки, так как дом спалили дотла.
Оба унтер-фельдмейстера все еще совещались. Вольцов бесцеремонно подошел. Команда потянулась за ним и столпилась вокруг начальства.
— Хорошо, — сказал наконец Бем, — второй взвод расквартируется в деревне.
Вольцов, вытянув руки по швам, спросил:
— Почему первый и третий взвод окапываются в километре от деревушки? Не следовало бы зря дробить силы!
— Не рассуждать, болван! — рявкнул взбешенный Бем. — Как вы смеете лезть не в свое дело?
Вольцов что-то очень долго поправлял каску. Бем закричал:
— Второй взвод, как приказано, в деревню, в резерв! Первый и третий останутся там, где окопались, — в открытом поле у нас над этими бандитами преимущество, я больше не дам себя втянуть в уличные бои. Выставлю на нижней дороге парных часовых, а вы, болван разэдакий, с вашей командой будете стоять в карауле, пока у вас кишки из задницы не вылезут! — Доругивался он уже с меньшей яростью, гнев его улегся. — Составить винтовки! Можно курить! — Бем развалился на траве и отстегнул флягу. — Вольцов! Отдельной команде подыскать квартиры!
Они зашагали по пыльной дороге.
— Посмотри-ка! — сказал Вольцов и указал рукой вправо. Возле стены трактира, у самой дороги, лежала серая груда окоченевших трупов. — Должно быть, эсэсовцы пленных расстреляли! — и через плечо бросил: — Феттер, осмотри-ка три крестьянских двора слева!
Постояв на перекрестке, Вольцов, Хольт и Гомулка направились через мост к лесопилке. Хольт пошел за Вольповом в дом. Гомулка распахнул дверь в мастерскую. В комнатах все стены были изрешечены пулями. Вольцов затопал по лестнице на второй этаж. Хольт под разбитым окном увидел труп с раздробленным лицом и выбежал на волю.
В тот же миг из двери мастерской, находившейся всего в нескольких шагах от жилого дома, вышел Гомулка, нет, не вышел, а вывалился. Он вцепился в дверную ручку и потому невольно притворил за собой дверь, затем бессильно прислонился к стене. Лицо его было иззелена-желтым. Его всего скрючило, он закрыл глаза ладонями.
— Зепп! — испуганно вскрикнул Хольт. Гомулка опустил руки и застонал. Взглянул на Хольта. В глазах у него застыл ужас.
— Не ходи туда! — прохрипел он. — Ради бога, не ходи! — И снова прижал ладони к глазам.
Хольт растерялся. Предчувствие чего-то до жути страшного сдавило ему горло.
Гомулка глухо проговорил:
— А впрочем… иди… Ступай же!
Хольт снял карабин с плеча, но потом снопа взял на ремень, вытащил парабеллум и поставил на боевой взвод. Распахнул дверь. Перед ним был узкий коридор. Он вошел. Дверь за ним закрылась. Осторожно заглянул в контору. Никого. Наконец вошел в мастерскую.
Прошло несколько секунд, прежде чем глаза его свыклись с темнотой. И тогда он увидел. Но то, что он увидел, было так чудовищно, что даже сразу не укладывалось в мозгу, а составлялось из каких-то кусочков, как мозаика. Но вот оно дошло до его сознания. Все закружилось, какая-то красная, потом черная пелена встала перед глазами. Он ухватился за косяк. Хотел бежать, однако ноги не слушались и дрожали.
Он увидел циркульную пилу. На усыпанном опилками и пропитанном кровью полу было разбросано русское обмундирование. Тут же валялись две отпиленные выше колен ноги, рука и часть бедра. На станине лежал обнаженный безрукий торс мужчины. На груди у него была вырезана пятиконечная звезда. Круглое полотнище пилы вырвало кишки, и внутренности, клочья мяса и кал наполняли комнату невыносимым зловонием.
Кто-то влетел в комнату и отпрянул. Это был Вольцов. Он тоже позеленел. Поднял плечи и резко дернул голову в сторону. Схватил Хольта за руку и выволок на воздух. Хольт, пошатываясь, сделал несколько шагов. К горлу подступала тошнота. Его вырвало. Вольцов, стоя рядом, приговаривал:
— Давай, давай, вытряхивай… Сразу легче станет. — Потом хлопнул его по спине. — Пошли отсюда!
На обратном пути они встретили Феттера с остальными.
— Два дома вполне подходящие, — сообщил Феттер, — но в хлеву не то что свиньи — кролика не найдешь!
— Молчи уж лучше! — отрезал Вольцов. Он отправился прямо к Бему. Бем спросил:
— Где?
Вольцов указал рукой на деревню. Бем поднял плечи и покачал головой, но тогда Вольцов взбеленился.
— У нас тоже нервы, сходите сами посмотрите, что натворили эсэсовцы.
Ришка отозвал его в сторону и отстегнул флягу. Вольцов жадно глотнул. Хольт следил за всем безучастным взглядом. Вольцов протянул ему флягу.
— Пей! Ну, быстро, это водка, она помогает, еще глоток. И ты тоже, Зепп!
Хольт отхлебнул и передал флягу дальше.
Феттер повел взвод к двум крестьянским дворам. Скоро совсем стемнело. Бем расположил отдельную команду на нижней дороге. Хольт и Гомулка охраняли деревню с восточной стороны, у стоявшего на отлете сожженного двора.
Вольцов патрулировал деревню. Около полуночи Бем, мрачный и расстроенный, проверял посты. Когда он ушел, Вольцов опять подсел к Хольту и Гомулке и закурил.
Он рассказал:
— Предложил ему еще раз отозвать оба взвода в деревню. Я ему сразу сказал, что надо сжечь лесопилку, а он уперся. Если словаки отобьют деревню и увидят этот сюрприз на лесопилке, то наверняка на нас отыграются. Не понимаю эсэсовцев! Натворил такое, прячь концы в воду! — Он затоптал сигарету и, сказав: «Я еще вернусь», растаял в ночном мраке.
Гомулка за весь вечер не проронил ни слова. В движениях его была какая-то растерянность. Но теперь, когда они стояли одни в темноте, он неожиданно заговорил:
— Я это знал. Только не хотел верить. — И немного погодя добавил: — А теперь я всему верю.
Хольт снял карабин с плеча и прижал его к животу. Око за око, зуб за зуб, подумал он.
— Да смилуется над всеми нами бог, если мы не победим!
— Победим? — с презрением произнес Гомулка. — Этого не может, этого не должно быть, чтобы такое побеждало!
Хольт не ответил. Прошло с полчаса. Кругом было тихо, только журчал ручей.
— С тех пор как я пошел в школу, я перестал верить в бога, — снова заговорил Гомулка, путаясь и сбиваясь. — И никогда не смогу в него верить… Но что существует дьявол, я верю. — Он говорил каким-то надтреснутым голосом. — Когда я это сегодня увидел… и когда думаю, что будет с Германией, мне кажется, я слышу мать, как она читает мне вслух из библии: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают. умереть, но смерть убежит от них…» Я вижу конец войны… »Конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…»
У Хольта по спине пробежали мурашки. Теперь он знал, как называется то чувство, что вот уже много часов держит его в тисках. Это смертельный страх. Всем существом своим вслушивался он в темноту. Луна взойдет только под утро. Журчанье ручья все заглушает. В одиночестве, непроглядной ночью, на безнадежном посту…
Вольцов выкрикнул пропуск еще до того, как Хольт услышал его шаги.
— Что нового? Ничего? Скоро час. — Он постоял немного. — Бем завалился спать. Пойду в третий взвод. Если что — сразу стреляйте.
И исчез во мраке.
Становилось зябко. В черной мгле белесо светился поднимавшийся над ручьем и медленно ползший по низине молочный туман. Гомулка шепнул на ухо Хольту:
— Слышишь?
Хольт напряженно всматривался в темноту.
— Вон, впереди!
Хольт ничего не увидел и не услышал. Гомулка поднял карабин.
— Погоди!
Хольт медленно пошел но дороге. Он думал: зачем я иду, ведь Зеппу нельзя будет стрелять! И все же шел дальше. Наконец остановился, прислушался! Никого! Только ручей журчит. Хольт повернулся лицом к югу, в сторону лугов. Никого.
Удар загремел по каске, соскользнул, задел плечо, опрокинул наземь; падая, Хольт повернулся вокруг собственной оси, и тут его настиг второй, сокрушительный удар прикладом. В ушах загудел большой медный колокол, этот гул взметнул его высоко над долиной, так что начавшаяся стрельба, крики сражающихся, яростный вопль Вольцова, погнавший третий взвод под градом пуль на мост, доносились до него откуда-то издалека. А затем и это угасло. Хольта захлестнуло огромное, жаркое чувство блаженства.
— Сегодня ночью эсэсовцы захватили деревушку и важный перекресток и сразу двинулись дальше. Мы должны эту деревушку занять и охранять перекресток. Наконец-то ясное боевое задание; по крайней мере будешь знать, что делать!
По узким тропинкам и еле приметным охотничьим стежкам они все выше и выше взбирались на крутые горные склоны, поросшие девственным лесом. Бем ориентировался по карте. Одно отделение он выслал вперед как дозор, а рота, растянувшись длинной цепочкой, двигалась следом. По широкой, хорошо укатанной проезжей дороге они около полудня без особых происшествий, хоть и усталые от марша, достигли места назначения.
Перед ними открылась тянувшаяся с востока на запад зеленая долина километра в три шириной. Дорога выходила из лесу с юга, спускалась круто в долину, пересекала ее, затем снова карабкалась в лесистые горы, уходя на север. По долине с востока на запад через болотистые луга бежал ручей, по берегу его шла другая дорога, исчезавшая на западе за холмами. Вольцов окрестил ее нижней дорогой. Там, где обе дороги пересекались под прямым углом, виднелось с полдюжины домишек, а у самого ручья — два низеньких строения. Это и была вся деревня.
У подножья горы, на лугу, Бем приказал остановиться. Постепенно подтянулась вся рота. До перекрестка было с километр.
— Первый взвод, — скомандовал Бем, — окапывается здесь, по обе стороны дороги, фронтом на юг, к горам. Второй и третий взвод — на ремень! Шагом… марш!
Шагах в ста от перекрестка он опять велел остановиться.
— Третий взвод идет через перекресток и мост примерно на километр за деревушку и окапывается там фронтом на север, к горному склону. Третий взвод, выполняйте!
Он вытащил карту и стал совещаться с Ришкой.
Хольт огляделся. Луга были заболоченные. Н-да, здесь окапываться удовольствие ниже среднего, подумал он. Справа шагах в пятидесяти у дороги стоял дом, должно быть трактир. Слева Хольт увидел три одиноко стоящих крестьянских двора, нижнюю дорогу, за дорогой ручей, через который был перекинут низкий деревянный мост. Строения по ту сторону ручья, дом и сарай, очевидно, принадлежали лесопилке — так заключил Хольт по штабелям досок во дворе. К востоку от деревни ручей перегораживала запруда. Тут от ручья ответвлялся рукав, нырял под шоссе и, пройдя по участку лесопилки, снова с ним сливался. Справа, по нижней дороге, примерно в двухстах метрах от перекрестка, Хольт заметил еще один крестьянский двор, вернее его остатки, так как дом спалили дотла.
Оба унтер-фельдмейстера все еще совещались. Вольцов бесцеремонно подошел. Команда потянулась за ним и столпилась вокруг начальства.
— Хорошо, — сказал наконец Бем, — второй взвод расквартируется в деревне.
Вольцов, вытянув руки по швам, спросил:
— Почему первый и третий взвод окапываются в километре от деревушки? Не следовало бы зря дробить силы!
— Не рассуждать, болван! — рявкнул взбешенный Бем. — Как вы смеете лезть не в свое дело?
Вольцов что-то очень долго поправлял каску. Бем закричал:
— Второй взвод, как приказано, в деревню, в резерв! Первый и третий останутся там, где окопались, — в открытом поле у нас над этими бандитами преимущество, я больше не дам себя втянуть в уличные бои. Выставлю на нижней дороге парных часовых, а вы, болван разэдакий, с вашей командой будете стоять в карауле, пока у вас кишки из задницы не вылезут! — Доругивался он уже с меньшей яростью, гнев его улегся. — Составить винтовки! Можно курить! — Бем развалился на траве и отстегнул флягу. — Вольцов! Отдельной команде подыскать квартиры!
Они зашагали по пыльной дороге.
— Посмотри-ка! — сказал Вольцов и указал рукой вправо. Возле стены трактира, у самой дороги, лежала серая груда окоченевших трупов. — Должно быть, эсэсовцы пленных расстреляли! — и через плечо бросил: — Феттер, осмотри-ка три крестьянских двора слева!
Постояв на перекрестке, Вольцов, Хольт и Гомулка направились через мост к лесопилке. Хольт пошел за Вольповом в дом. Гомулка распахнул дверь в мастерскую. В комнатах все стены были изрешечены пулями. Вольцов затопал по лестнице на второй этаж. Хольт под разбитым окном увидел труп с раздробленным лицом и выбежал на волю.
В тот же миг из двери мастерской, находившейся всего в нескольких шагах от жилого дома, вышел Гомулка, нет, не вышел, а вывалился. Он вцепился в дверную ручку и потому невольно притворил за собой дверь, затем бессильно прислонился к стене. Лицо его было иззелена-желтым. Его всего скрючило, он закрыл глаза ладонями.
— Зепп! — испуганно вскрикнул Хольт. Гомулка опустил руки и застонал. Взглянул на Хольта. В глазах у него застыл ужас.
— Не ходи туда! — прохрипел он. — Ради бога, не ходи! — И снова прижал ладони к глазам.
Хольт растерялся. Предчувствие чего-то до жути страшного сдавило ему горло.
Гомулка глухо проговорил:
— А впрочем… иди… Ступай же!
Хольт снял карабин с плеча, но потом снопа взял на ремень, вытащил парабеллум и поставил на боевой взвод. Распахнул дверь. Перед ним был узкий коридор. Он вошел. Дверь за ним закрылась. Осторожно заглянул в контору. Никого. Наконец вошел в мастерскую.
Прошло несколько секунд, прежде чем глаза его свыклись с темнотой. И тогда он увидел. Но то, что он увидел, было так чудовищно, что даже сразу не укладывалось в мозгу, а составлялось из каких-то кусочков, как мозаика. Но вот оно дошло до его сознания. Все закружилось, какая-то красная, потом черная пелена встала перед глазами. Он ухватился за косяк. Хотел бежать, однако ноги не слушались и дрожали.
Он увидел циркульную пилу. На усыпанном опилками и пропитанном кровью полу было разбросано русское обмундирование. Тут же валялись две отпиленные выше колен ноги, рука и часть бедра. На станине лежал обнаженный безрукий торс мужчины. На груди у него была вырезана пятиконечная звезда. Круглое полотнище пилы вырвало кишки, и внутренности, клочья мяса и кал наполняли комнату невыносимым зловонием.
Кто-то влетел в комнату и отпрянул. Это был Вольцов. Он тоже позеленел. Поднял плечи и резко дернул голову в сторону. Схватил Хольта за руку и выволок на воздух. Хольт, пошатываясь, сделал несколько шагов. К горлу подступала тошнота. Его вырвало. Вольцов, стоя рядом, приговаривал:
— Давай, давай, вытряхивай… Сразу легче станет. — Потом хлопнул его по спине. — Пошли отсюда!
На обратном пути они встретили Феттера с остальными.
— Два дома вполне подходящие, — сообщил Феттер, — но в хлеву не то что свиньи — кролика не найдешь!
— Молчи уж лучше! — отрезал Вольцов. Он отправился прямо к Бему. Бем спросил:
— Где?
Вольцов указал рукой на деревню. Бем поднял плечи и покачал головой, но тогда Вольцов взбеленился.
— У нас тоже нервы, сходите сами посмотрите, что натворили эсэсовцы.
Ришка отозвал его в сторону и отстегнул флягу. Вольцов жадно глотнул. Хольт следил за всем безучастным взглядом. Вольцов протянул ему флягу.
— Пей! Ну, быстро, это водка, она помогает, еще глоток. И ты тоже, Зепп!
Хольт отхлебнул и передал флягу дальше.
Феттер повел взвод к двум крестьянским дворам. Скоро совсем стемнело. Бем расположил отдельную команду на нижней дороге. Хольт и Гомулка охраняли деревню с восточной стороны, у стоявшего на отлете сожженного двора.
Вольцов патрулировал деревню. Около полуночи Бем, мрачный и расстроенный, проверял посты. Когда он ушел, Вольцов опять подсел к Хольту и Гомулке и закурил.
Он рассказал:
— Предложил ему еще раз отозвать оба взвода в деревню. Я ему сразу сказал, что надо сжечь лесопилку, а он уперся. Если словаки отобьют деревню и увидят этот сюрприз на лесопилке, то наверняка на нас отыграются. Не понимаю эсэсовцев! Натворил такое, прячь концы в воду! — Он затоптал сигарету и, сказав: «Я еще вернусь», растаял в ночном мраке.
Гомулка за весь вечер не проронил ни слова. В движениях его была какая-то растерянность. Но теперь, когда они стояли одни в темноте, он неожиданно заговорил:
— Я это знал. Только не хотел верить. — И немного погодя добавил: — А теперь я всему верю.
Хольт снял карабин с плеча и прижал его к животу. Око за око, зуб за зуб, подумал он.
— Да смилуется над всеми нами бог, если мы не победим!
— Победим? — с презрением произнес Гомулка. — Этого не может, этого не должно быть, чтобы такое побеждало!
Хольт не ответил. Прошло с полчаса. Кругом было тихо, только журчал ручей.
— С тех пор как я пошел в школу, я перестал верить в бога, — снова заговорил Гомулка, путаясь и сбиваясь. — И никогда не смогу в него верить… Но что существует дьявол, я верю. — Он говорил каким-то надтреснутым голосом. — Когда я это сегодня увидел… и когда думаю, что будет с Германией, мне кажется, я слышу мать, как она читает мне вслух из библии: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают. умереть, но смерть убежит от них…» Я вижу конец войны… »Конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…»
У Хольта по спине пробежали мурашки. Теперь он знал, как называется то чувство, что вот уже много часов держит его в тисках. Это смертельный страх. Всем существом своим вслушивался он в темноту. Луна взойдет только под утро. Журчанье ручья все заглушает. В одиночестве, непроглядной ночью, на безнадежном посту…
Вольцов выкрикнул пропуск еще до того, как Хольт услышал его шаги.
— Что нового? Ничего? Скоро час. — Он постоял немного. — Бем завалился спать. Пойду в третий взвод. Если что — сразу стреляйте.
И исчез во мраке.
Становилось зябко. В черной мгле белесо светился поднимавшийся над ручьем и медленно ползший по низине молочный туман. Гомулка шепнул на ухо Хольту:
— Слышишь?
Хольт напряженно всматривался в темноту.
— Вон, впереди!
Хольт ничего не увидел и не услышал. Гомулка поднял карабин.
— Погоди!
Хольт медленно пошел но дороге. Он думал: зачем я иду, ведь Зеппу нельзя будет стрелять! И все же шел дальше. Наконец остановился, прислушался! Никого! Только ручей журчит. Хольт повернулся лицом к югу, в сторону лугов. Никого.
Удар загремел по каске, соскользнул, задел плечо, опрокинул наземь; падая, Хольт повернулся вокруг собственной оси, и тут его настиг второй, сокрушительный удар прикладом. В ушах загудел большой медный колокол, этот гул взметнул его высоко над долиной, так что начавшаяся стрельба, крики сражающихся, яростный вопль Вольцова, погнавший третий взвод под градом пуль на мост, доносились до него откуда-то издалека. А затем и это угасло. Хольта захлестнуло огромное, жаркое чувство блаженства.
5
От тряски и толчков было невыносимо больно. Хольт застонал. Повернул голову набок.
— Лежи смирно! — грубо приказал Вольцов. — У тебя, должно быть, с полдюжины ребер сломано.
Хольт лежал в грузовике. Рядом с ним кто-то хрипел. Oн снова закрыл глаза. Голова словно раскалывалась на части. Что произошло — он не помнил.
— Где Зепп? — еле слышно спросил он.
— Тоже здесь. У него пуля в плече. А мне прострелили икру. И пропороли руку штыком. Лежи смирно, еще неизвестно, что у тебя там отшибло внутри!
Хольт повернулся на больной бок. Так легче было лежать. Но этот ужасный хрип!
Скоро они добрались до перевязочного пункта. Однако раненых там не приняли. На дивизионном медицинском пункте от них тоже отмахнулись и направили дальше. Они все ехали и ехали. Хрип рядом с Хольтом оборвался. Лишь поздно ночью они добрались до города. Там их выгрузили.
Наутро Хольту сделали рентген.
— Пишите. Рентгеновский снимок левого плечевого сустава. В акромиональном отростке имеется перелом без смещения…
И дальше:
— Рентгеноскопия грудной клетки. Диафрагма хорошо очерчена. Сердце нормальной конфигурации. Перелом третьего, четвертого, пятого ребер по задней подмышечной линии без существенного смещения…
Носилки выкатили, и он очутился в постели, в настоящей постели с белоснежными простынями. Палата была маленькая. Одна из трех коек пустовала, а на другой лежал пожилой человек с ввалившимися щеками. В открытое окно виден был сад.
— Тут уже протекторат, дружище! — сказал мужчина, — тут можешь спать спокойно!
У Хольта все плыло перед глазами. Вечером у его кровати появилась молоденькая сестра в белом. Она спросила:
— Сколько вам лет?
— Скоро восемнадцать.
— Значит, только семнадцать! — воскликнула она сочувственно. — Вам больно?
Он отвернулся и стал смотреть в окно на темное вечернее небо.
Позже она пришла еще раз и сделала ему укол.
— Завтра все будет хорошо!
— Как вас зовут? — прошептал Хольт.
— Сестра Регина. А теперь спать, спать!
На следующее утро после врачебного обхода, прыгая на одной ноге, в палате появился Вольцов. Лицо его сияло от удовольствия. Хольт давно его не видал таким. Гильберт натянул брюки на ночную рубашку, левая штанина была отрезана.
— Ну как, вояка? — Он уселся к Хольту на кровать. — У меня, брат, все как с мылом прошло, обе раны в мякоть. Небо не забывает старых вояк! Главный врач не хотел меня тут оставлять, отправлял в гарнизон на амбулаторное лечение, ну, пришлось малость симульнуть…
— Симульнуть? — воскликнул пожилой мужчина в углу и даже сел в кровати. Он был тощий, как скелет. — И доктор не догадался? Я думал, врачи сразу догадываются, если кто симулирует.
— Какое там! Уж кто-кто, а я знаю, вопросом этим интересовались еще в мировую войну и даже раньше, — ответил Вольцов. — Об этом все подробно расписано не то в «Очерках о работе в военных лазаретах» Пельцера, не то в «Военной медицине» Фрелиха, ну да один черт! Я сказал, что ничего не помню, только вдруг увидел, что лежу и меня рвет, и пока меня везли, все время блевал, и так это мне муторно было. И что ужасно голова болела, но если говорить по правде, то с головой стало чуть-чуть полегче. Главврачу не оставалось ничего другого, как поставить диагноз — тяжелое сотрясение мозга и предписать мне строгий постельный режим на двадцать одни сутки!
Хольт рассмеялся, но от смеха заболело в груди.
— А если он тебя здесь застукает?
Вольцов покачал головой.
— Тут всего-то два врача, и сейчас они в операционной. Главного хлебом не корми, только дай резать; кого хочешь положит, лишь бы требовалась операция! Это ведь не госпиталь, а мирная районная больница.
В палату вошла сестра Регина.
— Вольцов! Это что такое? Кто вам позволил разгуливать! — накинулась она на него. — Сейчас же в постель!
— Сестричка, мы ведь старые школьные товарищи, — взмолился Вольцов, — можно, я займу вон ту пустую койку?
Секунду она была в нерешительности, потом улыбнулась:
— Ладно, уж так и быть, откроем детское отделение!
Вольцов возмутился:
— То есть как детское отделение? Ну, уж если…
Но она приказала:
— Сейчас же лечь! — и дала Хольту таблетку. — Это снимет боль.
— Ну, как я это провернул? — осведомился Вольцов. Но человек с ввалившимися щеками взволнованно спросил из своего угла:
— Послушай, друг, а ты еще какие-нибудь штуки знаешь, чтоб врачей обвести?
Вольцов сдержанно ответил:
— Сперва мне надо знать, сколько тебе лет и из какой ты части.
— Ландштурм, — ответил тот, — до сорок третьего числился годным для гарнизонной службы в глубоком тылу, а потом записали ограниченно годным к строевой. Я в Праге служил, при комендатуре корпуса. Так вот, значит, послали меня в Словакию в одно имение привезти свинью пожирней для корпусного интенданта. Свинью я честь честью погрузил на «опель-блиц», а тут как раз заваруха началась, меня на шоссе и подстрелили. И свинью тоже. Вот я и попал сюда. Сквозное ранение легкого. Тут-то я как в раю, браток, но через три дня меня выпишут, вон она беда-то где! Потому интендант, говорят, рвал и метал из-за свиньи. Теперь, как пить дать, на фронт угонят. А звать меня Август Мейер. Мне пятьдесят три года, евангелического вероисповедания, женат, четверо детей. Но не член партии, потому что раньше был социал-демократ.
— Ну так вот, — сказал Вольцов, — Август Мейер, бывший социал-демократ или где ты там состоял, в Стальном шлеме или в Народной партии — все они на один покрой… Если б тебе было сорок лет, я бы тебе ни за что не помог, на фронт и все! Но раз тебе пятьдесят три и у тебя четверо ребят, то я постараюсь и приспособлю тебе аппендицит, воспаление отростка слепой кишки. Отросток-то у тебя цел? Превосходно. После операции будешь тянуть сколько можно, попробуем устроить тебе нагноение шва или еще что-нибудь, потом я тебе все растолкую. А сейчас припасай масло. Надо не меньше четверти фунта…
— Есть у меня, есть, даже больше, — обрадовался Мейер. — Я масло всегда домой отсылаю.
— Ну, тогда тебя могут оперировать хоть сегодня вечером! Так слушай! У тебя вдруг заболел живот, но зверски заболел! Ты стонешь и корчишь рожи, как умеешь; у тебя страшные рези, и начались они ни с того ни с сего, как гром с ясного неба…
— Но если это так больно, — нерешительно произнес Мейер, и лицо у него вытянулось, — может быть, лучше что-нибудь другое…
— Ну и дурак! — воскликнул Вольцов. — Да ничуть это не больно; это ты делаешь вид, будто тебе больно!
— Ах, да, верно ведь! — согласился Мейер, а Вольцов продолжал:
— Ты как раз посмотрел на часы, не пора ли спать; было, скажем, без четверти девять, всегда звучит убедительно, когда помнишь время. И болит весь живот, не только справа, но, главное, посредине, примерно под пупком…
Хольт лежал неподвижно. Всплывали воспоминания. Последняя ночь в деревне. Бой за школу. Словачка. Лагерь трудовой повинности. Гундель. Горящий Ваттеншейд. Он закрыл глаза.
— Так. Ясно! — говорит Мейер.
— Запомни: не ложись на левый бок, потому что тогда еще больней! Подтягивай к пузу правую коленку — это облегчает боль, а когда они тебе будут силком выпрямлять ногу, стони и сразу же опять подтягивай колено. Понял?
Я этого искал… искал приключения, думал Хольт. Так что нечего хныкать и жаловаться, если даже я и погибну. Но я иначе это себе представлял, как что-то освобождающее, очищающее, героическое… не такое бессмысленное. Штурм Ланге-марка, как о нем писали в хрестоматиях, всегда был моим идеалом… С песней ринуться на смерть за Германию… В памяти возникли все эти книги, раскрылась страница, набранная готическим шрифтом: «…пригнувшись, ринуться вперед, с ликующим воплем швырнуть гранату в пулеметное гнездо… и, сраженному пулей, упасть с последней мыслью: …Германия… Испил горькую чашу с гордой улыбкой героя…»
Ложь! Все книжки лгали.
— Когда нажимают, болит не слева, а справа… Потом врач, медленно и все сильнее надавливая па живот, нажмет справа и сразу отпустит… тут ты вскрикнешь: ой! А когда он опять нажмет, ты ничего не почувствуешь, и только когда он снова отпустит — застонешь как можно громче…
Детство вспоминалось сегодня как-то особенно отчетливо Мне не было и десяти, а я уже играл в войну. Говорил: когда вырасту большой, тоже пойду воевать. И вот я получил, что хотел.
— …чтобы картина крови соответствовала, надо за двадцать минут до того, как у тебя возьмут кровь, как можно быстрее сожрать все масло. Сможешь?
— Думаю, да, — сказал Мейер. — Хоть разок наесться маслица, отчего же?
И взрослые это допустили! Это они втравили меня. Ай да Вернер, вот солдат будет, так солдат! Разве моя это вина? Что я тогда понимал? Но взрослые, те должны были понимать. Они меня этому учили из года в год, изо дня в день, они толкнули меня на этот путь.
— Если ты все хорошо изобразишь, они должны будут тебя оперировать, и никто ничего не докажет!
Хольт отвернулся к окну. Листья на кронах деревьев окрасились в бронзу. Болтовня Вольцова назойливо вторгалась в его сознание. Утром, проснувшись, он подумал, что ему удалось уйти от всего этого. Но жизнь преследовала его. Она преследовала его в образе Вольцова — и жизнь и война. Если б я не очнулся, все было бы теперь позади. И ничего не было Б этом страшного. Было хорошо. Ожидание страшно, но сама смерть легка.
Вольцов снова и снова повторял свои наставления, вдалбливая их Мейеру.
— Лучше всего сделать это сегодня же вечером, — сказал Мейер, — пока ты здесь и можешь мне помочь!
— Лежи смирно! — грубо приказал Вольцов. — У тебя, должно быть, с полдюжины ребер сломано.
Хольт лежал в грузовике. Рядом с ним кто-то хрипел. Oн снова закрыл глаза. Голова словно раскалывалась на части. Что произошло — он не помнил.
— Где Зепп? — еле слышно спросил он.
— Тоже здесь. У него пуля в плече. А мне прострелили икру. И пропороли руку штыком. Лежи смирно, еще неизвестно, что у тебя там отшибло внутри!
Хольт повернулся на больной бок. Так легче было лежать. Но этот ужасный хрип!
Скоро они добрались до перевязочного пункта. Однако раненых там не приняли. На дивизионном медицинском пункте от них тоже отмахнулись и направили дальше. Они все ехали и ехали. Хрип рядом с Хольтом оборвался. Лишь поздно ночью они добрались до города. Там их выгрузили.
Наутро Хольту сделали рентген.
— Пишите. Рентгеновский снимок левого плечевого сустава. В акромиональном отростке имеется перелом без смещения…
И дальше:
— Рентгеноскопия грудной клетки. Диафрагма хорошо очерчена. Сердце нормальной конфигурации. Перелом третьего, четвертого, пятого ребер по задней подмышечной линии без существенного смещения…
Носилки выкатили, и он очутился в постели, в настоящей постели с белоснежными простынями. Палата была маленькая. Одна из трех коек пустовала, а на другой лежал пожилой человек с ввалившимися щеками. В открытое окно виден был сад.
— Тут уже протекторат, дружище! — сказал мужчина, — тут можешь спать спокойно!
У Хольта все плыло перед глазами. Вечером у его кровати появилась молоденькая сестра в белом. Она спросила:
— Сколько вам лет?
— Скоро восемнадцать.
— Значит, только семнадцать! — воскликнула она сочувственно. — Вам больно?
Он отвернулся и стал смотреть в окно на темное вечернее небо.
Позже она пришла еще раз и сделала ему укол.
— Завтра все будет хорошо!
— Как вас зовут? — прошептал Хольт.
— Сестра Регина. А теперь спать, спать!
На следующее утро после врачебного обхода, прыгая на одной ноге, в палате появился Вольцов. Лицо его сияло от удовольствия. Хольт давно его не видал таким. Гильберт натянул брюки на ночную рубашку, левая штанина была отрезана.
— Ну как, вояка? — Он уселся к Хольту на кровать. — У меня, брат, все как с мылом прошло, обе раны в мякоть. Небо не забывает старых вояк! Главный врач не хотел меня тут оставлять, отправлял в гарнизон на амбулаторное лечение, ну, пришлось малость симульнуть…
— Симульнуть? — воскликнул пожилой мужчина в углу и даже сел в кровати. Он был тощий, как скелет. — И доктор не догадался? Я думал, врачи сразу догадываются, если кто симулирует.
— Какое там! Уж кто-кто, а я знаю, вопросом этим интересовались еще в мировую войну и даже раньше, — ответил Вольцов. — Об этом все подробно расписано не то в «Очерках о работе в военных лазаретах» Пельцера, не то в «Военной медицине» Фрелиха, ну да один черт! Я сказал, что ничего не помню, только вдруг увидел, что лежу и меня рвет, и пока меня везли, все время блевал, и так это мне муторно было. И что ужасно голова болела, но если говорить по правде, то с головой стало чуть-чуть полегче. Главврачу не оставалось ничего другого, как поставить диагноз — тяжелое сотрясение мозга и предписать мне строгий постельный режим на двадцать одни сутки!
Хольт рассмеялся, но от смеха заболело в груди.
— А если он тебя здесь застукает?
Вольцов покачал головой.
— Тут всего-то два врача, и сейчас они в операционной. Главного хлебом не корми, только дай резать; кого хочешь положит, лишь бы требовалась операция! Это ведь не госпиталь, а мирная районная больница.
В палату вошла сестра Регина.
— Вольцов! Это что такое? Кто вам позволил разгуливать! — накинулась она на него. — Сейчас же в постель!
— Сестричка, мы ведь старые школьные товарищи, — взмолился Вольцов, — можно, я займу вон ту пустую койку?
Секунду она была в нерешительности, потом улыбнулась:
— Ладно, уж так и быть, откроем детское отделение!
Вольцов возмутился:
— То есть как детское отделение? Ну, уж если…
Но она приказала:
— Сейчас же лечь! — и дала Хольту таблетку. — Это снимет боль.
— Ну, как я это провернул? — осведомился Вольцов. Но человек с ввалившимися щеками взволнованно спросил из своего угла:
— Послушай, друг, а ты еще какие-нибудь штуки знаешь, чтоб врачей обвести?
Вольцов сдержанно ответил:
— Сперва мне надо знать, сколько тебе лет и из какой ты части.
— Ландштурм, — ответил тот, — до сорок третьего числился годным для гарнизонной службы в глубоком тылу, а потом записали ограниченно годным к строевой. Я в Праге служил, при комендатуре корпуса. Так вот, значит, послали меня в Словакию в одно имение привезти свинью пожирней для корпусного интенданта. Свинью я честь честью погрузил на «опель-блиц», а тут как раз заваруха началась, меня на шоссе и подстрелили. И свинью тоже. Вот я и попал сюда. Сквозное ранение легкого. Тут-то я как в раю, браток, но через три дня меня выпишут, вон она беда-то где! Потому интендант, говорят, рвал и метал из-за свиньи. Теперь, как пить дать, на фронт угонят. А звать меня Август Мейер. Мне пятьдесят три года, евангелического вероисповедания, женат, четверо детей. Но не член партии, потому что раньше был социал-демократ.
— Ну так вот, — сказал Вольцов, — Август Мейер, бывший социал-демократ или где ты там состоял, в Стальном шлеме или в Народной партии — все они на один покрой… Если б тебе было сорок лет, я бы тебе ни за что не помог, на фронт и все! Но раз тебе пятьдесят три и у тебя четверо ребят, то я постараюсь и приспособлю тебе аппендицит, воспаление отростка слепой кишки. Отросток-то у тебя цел? Превосходно. После операции будешь тянуть сколько можно, попробуем устроить тебе нагноение шва или еще что-нибудь, потом я тебе все растолкую. А сейчас припасай масло. Надо не меньше четверти фунта…
— Есть у меня, есть, даже больше, — обрадовался Мейер. — Я масло всегда домой отсылаю.
— Ну, тогда тебя могут оперировать хоть сегодня вечером! Так слушай! У тебя вдруг заболел живот, но зверски заболел! Ты стонешь и корчишь рожи, как умеешь; у тебя страшные рези, и начались они ни с того ни с сего, как гром с ясного неба…
— Но если это так больно, — нерешительно произнес Мейер, и лицо у него вытянулось, — может быть, лучше что-нибудь другое…
— Ну и дурак! — воскликнул Вольцов. — Да ничуть это не больно; это ты делаешь вид, будто тебе больно!
— Ах, да, верно ведь! — согласился Мейер, а Вольцов продолжал:
— Ты как раз посмотрел на часы, не пора ли спать; было, скажем, без четверти девять, всегда звучит убедительно, когда помнишь время. И болит весь живот, не только справа, но, главное, посредине, примерно под пупком…
Хольт лежал неподвижно. Всплывали воспоминания. Последняя ночь в деревне. Бой за школу. Словачка. Лагерь трудовой повинности. Гундель. Горящий Ваттеншейд. Он закрыл глаза.
— Так. Ясно! — говорит Мейер.
— Запомни: не ложись на левый бок, потому что тогда еще больней! Подтягивай к пузу правую коленку — это облегчает боль, а когда они тебе будут силком выпрямлять ногу, стони и сразу же опять подтягивай колено. Понял?
Я этого искал… искал приключения, думал Хольт. Так что нечего хныкать и жаловаться, если даже я и погибну. Но я иначе это себе представлял, как что-то освобождающее, очищающее, героическое… не такое бессмысленное. Штурм Ланге-марка, как о нем писали в хрестоматиях, всегда был моим идеалом… С песней ринуться на смерть за Германию… В памяти возникли все эти книги, раскрылась страница, набранная готическим шрифтом: «…пригнувшись, ринуться вперед, с ликующим воплем швырнуть гранату в пулеметное гнездо… и, сраженному пулей, упасть с последней мыслью: …Германия… Испил горькую чашу с гордой улыбкой героя…»
Ложь! Все книжки лгали.
— Когда нажимают, болит не слева, а справа… Потом врач, медленно и все сильнее надавливая па живот, нажмет справа и сразу отпустит… тут ты вскрикнешь: ой! А когда он опять нажмет, ты ничего не почувствуешь, и только когда он снова отпустит — застонешь как можно громче…
Детство вспоминалось сегодня как-то особенно отчетливо Мне не было и десяти, а я уже играл в войну. Говорил: когда вырасту большой, тоже пойду воевать. И вот я получил, что хотел.
— …чтобы картина крови соответствовала, надо за двадцать минут до того, как у тебя возьмут кровь, как можно быстрее сожрать все масло. Сможешь?
— Думаю, да, — сказал Мейер. — Хоть разок наесться маслица, отчего же?
И взрослые это допустили! Это они втравили меня. Ай да Вернер, вот солдат будет, так солдат! Разве моя это вина? Что я тогда понимал? Но взрослые, те должны были понимать. Они меня этому учили из года в год, изо дня в день, они толкнули меня на этот путь.
— Если ты все хорошо изобразишь, они должны будут тебя оперировать, и никто ничего не докажет!
Хольт отвернулся к окну. Листья на кронах деревьев окрасились в бронзу. Болтовня Вольцова назойливо вторгалась в его сознание. Утром, проснувшись, он подумал, что ему удалось уйти от всего этого. Но жизнь преследовала его. Она преследовала его в образе Вольцова — и жизнь и война. Если б я не очнулся, все было бы теперь позади. И ничего не было Б этом страшного. Было хорошо. Ожидание страшно, но сама смерть легка.
Вольцов снова и снова повторял свои наставления, вдалбливая их Мейеру.
— Лучше всего сделать это сегодня же вечером, — сказал Мейер, — пока ты здесь и можешь мне помочь!