Страница:
— Господин унтер-офицер, — со слезами облегчения на глазах бормочет Визе. — Я отдаю их вам!
— Какой очаровательный подарок! — восклицает унтер, и на его лице появляется целая гамма самых замысловатых морщин. — Великодушно прощаю вам вашу неряшливость в одежде.
Наступает сочельник. Вольцова, Хольта, Феттера, Гомулку и еще несколько человек назначили обслуживать господ унтер-офицеров. На вещевом складе им выдали белоснежные куртки. Один из самых больших гаражей освобожден для торжества, в нем расставлены столы и скамьи. Вдоль стены — буфетная стойка. Посреди — невысокий помост. Вечером на нем выстроился солдатский хор и затянул: «О ты, радостный, о ты, благостный…» На двух больших елках колеблются огоньки свечей, тускло освещая огромное помещение. Командир батальона майор Рейхерт произносит речь.
Хольт в белой куртке ждал с подносом у стойки. На душе у него пусто, тоскливо. Вот и рождество, думает он, а никто не написал. И Гундель не написала. Точно издалека доносятся обрывки речи командира батальона: «Шестое военное рождество… наш фюрер… наша вера непоколебима… праздник надежд… твердая уверенность в будущем… мы добьемся победы!» Тут снова вступил хор, и тысяча грубых и сиплых голосов подхватила: «Тихая ночь, святая ночь…»
Хольт прислонился к стойке. Рядом — Гомулка с равнодушным лицом. Появляется Вольцов, тычет Хольта в бок:
— А ну-ка, выпей, старый вояка!
Хольт разом опрокинул в себя половину пивной кружки водки, долго не мог продохнуть, потом вытер потный лоб. Мысли и чувства словно подернулись тонкой, прозрачной пеленой: свечи на елках, казалось, загорелись ярче, тысячеголосый хор шумел вдали, словно морской прибой. Опять размяк, больше это никогда не повторится! — решает он про себя. «И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух. А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна…»
— Мы еще живы! — говорит он Вольцову. Тот, снова ткнув его в бок, отвечает:
— Еще как живы! На то мы двое старых вояк!
Рождественский вечер скоро превратился в общую попойку. Хольт бегал с подносом, уставленным стаканами с водкой и пивом, от стойки к столу унтер-офицеров, вытирал пивные лужи, принимал талоны на водку и несся с ними обратно к стойке.
Сперва талоны аккуратно пересчитывали, но скоро он просто стал бросать их в ящик, безбожно надувая при этом буфетчика. В конце концов никто ничего уже не контролировал. Господа унтер-офицеры перепились. Ревецкий возводил очи горе, осушал очередную кружку и кудахтал:
— И курочка не сделает глотка, не взглянув на небеса! В углу, окруженная унтер-офицерами и фельдфебелями, намазанная по случаю праздника еще сильнее, чем обычно, стояла дочь хозяина столовой — известная всему батальону потаскуха лет тридцати, немного горбатая, с обесцвеченными под платину волосами. Сначала она обслуживала офицеров, но теперь унтеры обступили ее плотным кольцом и не отпускали. На офицерском столе, накрытом белой скатертью, выстроились батареи бутылок с вином и коньяком, стояли вазы с конфетами, раскрытые коробки сигар. Хольт впервые видел батальонного командира майора Рейхерта. Справа от него сидел легендарный капитан Вебер, командир четвертой роты, — легендарный потому, что был обладателем полного набора медалей и орденов и неоднократно упоминался в сводках верховного командования. Он уже полгода как приземлился в запасе. Однорукий — левый рукав черного двубортного мундира подоткнут, одноглазый — правый глаз закрыт черной повязкой, все лицо в рубцах, он сидел, прямой как доска, возле майора и резким движением подносил рюмку ко рту. Сегодня на нем не было ни орденов, ни медалей — один Рыцарский крест на шее.
— Присмотрись к нему, — сказал Вольцов Хольту. — Участвовал в днепровской переправе под Рогачевом, под Могилевом попал в окружение и со своими «хеншель-тиграми» прорвался на запад; вся рота, конечно, к чертям, а он один, правда не без приключений, все же выбрался.
— Вестовой! — буянил Ревецкий за унтер-офицерским столом. Глаза у него были совсем мутные… — Хольт! Какое блаженство… Варварское блаженство… Ганимед, ангелочек, ты понимаешь меня!.. — Икота прервала бессвязную речь. — Не хватает только водки и… Хольт! Куда она провалилась, эта горбатая лохань! Десять марок, стерва, запросила… — И вдруг заорал: — Нет чтобы обрадоваться, когда ее прусский капрал… — Снова его одолела икота. — …Но тут уж я ее отбрил: благодарю покорно. На эти деньги я лучше два раза в бордель схожу!
Унтер-офицер Бек прервал его:
— Ты что это рядового просить вздумал? С каких это пор к рядовому обращаются с просьбой? Прикажи… и все! Скажи, что завтра в честь праздничка его погоняют по плацу, да так, что у него ум за разум зайдет…
— Во-о-о-о-дки! — бесновался Ревецкий. — Да живо! А то ты у меня поползаешь, покуда в евнуха не превратиться!
Вольцов оттащил Хольта в сторону:
— Надо их обоих напоить до потери сознания, чтоб и завтра не очухались.
— Давай! — ответил Хольт.
У стойки хозяин столовой разливал водку.
Кто-то схватил Хольта сзади за руку и с силой повернул. Это оказался обер-фельдфебель Бургкерт.
— В вестовые попал, так, что ли? Как звать? — спросил он.
— Танкист Хольт, учебный взвод, штабная рота! В
се в батальоне знали обер-фельдфебеля. Он ни перед кем не пресмыкался, офицеров приветствовал небрежно, даже снисходительно, а на приветствия подчиненных отвечал кивком. Ради праздника он нацепил на себя все ордена. Он был ростом с Вольцова, но гораздо шире, массивнее. Взгляд Хольта невольно остановился на черном мундире Бургкерта. Железный крест первой степени, Железный крест второй степени — начал он считать, золотой значок за ранение, серебряный — за участие в рукопашном бою, золотой Германский крест, а на рукаве семь нашивок за уничтожение танков…
— Гляди, гляди на побрякушки, парень! — сипло пробасил обер-фельдфебель, все еще держа Хольта за руку, — а как наглядишься, принесешь мне две бутылки коньяку. Да смотри — не сивухи, а того, который офицерам положен. Две бутылки и два стакана! Но не наперстки, а фужеры! Принесешь мне вон в тот угол! — и указав на самый дальний, почти темный угол гаража, добавил: — Ну!
Хольт бросился к стойке.
— Две бутылки для командира! Коньяку! И два фужера! — «Фужеры» явно подействовали.
Обер-фельдфебель сидел на пустой пивной бочке, он взял у Хольта из рук бутылки, долго изучал этикетки, после чего сказал:
— Хорош! — Одну бутылку он поставил на пол, а из другой наполнил оба фужера. — Пей, новобранец!
Шум в гараже постепенно стих. Десяток пьяных голосов еще горланили: «…с тобой Лили Марлен…» Но вот умолкли и они. Майор, как видно выпив лишнее, вскочил на офицерский стол и, держа в руке бокал шампанского, кричал:
— Да здравствует… одиннадцатая… Да здравствует славная… непобедимая… одиннадцатая танковая дивизия!
— Гм, непобедимая… — подхватил обер-фельдфебель. В голосе его уже не было ничего сиплого, бас так и рокотал: — Непобедимая!.. А Тула? Ноябрь сорок первого года?.. Смоленск? Сентябрь сорок третьего?.. Могилев — март сорок четвертого?.. Минск — июль сорок четвертого?.. Непобедимая? Но зато ее уничтожили! Нет никакой одиннадцатой танковой дивизии! Наберется штыков пятьсот да десяток «тигров», но и те давно пора пустить на железный лом.
— Да здравствует, — надрывался майор, — наш великий полководец… и фюрер Адольф Гитлер! — Гараж задрожал от рева тысячи солдатских глоток.
— Пей, парень! — буркнул обер-фельдфебель. — Не за полководца. Ни за кого. А за надувательство, какого свет не видывал!
Хольт послушно выпил.
— Приказ по батальону! — услыхал он крик майора. — Сложившаяся обстановка… вынуждает нас беспощадно уничтожить… все запасы алкоголя!
— Ну и надули же нас! — продолжал обер-фельдфебель. — Ты даже понятия не имеешь, парень! — он снова наполнил свой стакан. — Пей, новобранец! Благодарность родины тебе обеспечена!
Хольт, точно завороженный, смотрел на огромного обер-фельдфебеля, а тот наливал, пил, снова наливал и снова пил, между глотками приговаривая:
— Пей, парень! Иль неохота? — Он уже принялся за вторую бутылку. — Парень, парень, здорово нас надули!
Хольт убежал.
За столом унтеров все уже основательно упились. Ревецкий сосал прямо из бутылки. Бек, навалившись грудью на стол, храпел. Штабс-ефрейтор Киндхен, в каждой руке по бутылке, пошатываясь, бродил между скамьями и горланил: «Подымаю бокал за домашний очаг!..» Офицеры все куда-то улетучились.
Унтер-офицер Винклер, сосед Ревецкого по комнате, устремился к выходу, но споткнулся и упал. Ревецкий наклонился над ним, потом вытянул руки по швам и крикнул, ухмыляясь:
— Продолжать!
Хольт поспешил к Винклеру и опять столкнулся с Бургкертом. Обер-фельдфебель сказал:
— Отведи его, новобранец! Он еще понадобится! Мы все еще понадобимся!
Хольт и Гомулка подняли Винклера. У двери стоял незнакомый ефрейтор — человек лет тридцати, небольшого роста. Он покуривал и спокойно, ясным и внимательным взглядом наблюдал за тем, что творилось в зале. Когда Хольт и Гомулка приблизились с Винклером, он отворил им дверь, но Бек, шатаясь, первым протиснулся на волю.
— Ваши инструктора? — спросил ефрейтор.
— Противно! — ответил Гомулка.
Ефрейтор улыбнулся и сказал, указывая рукой на гараж:
— Погоди, скоро вся эта плавка в шлак пойдет. Чистый брак. Еще несколько месяцев — и крышка!
Хольт и Гомулка поволокли Винклера по изрытому казарменному плацу и уложили в постель. Гомулка поспешил обратно к гаражу; ефрейтор все еще стоял в дверях.
Хольт направился в спальню.
Тусклая лампа едва освещала большую комнату. В углу сидел Петер Визе и писал.
Хольт прислонился к шкафчику. Визе тихо улыбался. И сюда через широкий казарменный плац доносился шум и гвалт.
— Н-да, Петер… — беспомощно произнес Хольт и бросился на свою койку. Рождество!.. — думал он.
В первый день праздника, когда казарма наконец очнулась после тяжелой попойки, Киндхен принес почту. Хольт получил посылочку от Гундель. Она писала:
«Это я у госпожи Гомулки испекла для тебя. В первый раз сама пекла. Вот и получилось не совсем хорошо. Но госпожа Гомулка сказала, чтобы я все равно послала тебе. И сушеные абрикосы она мне для тебя подарила. Карточку я в ателье заказывала, но мне кажется, что я совсем непохожа».
Хольт развернул бумагу. Сверху лежала обыкновенная еловая веточка. Он долго глядел на фотографию. Гундель… Она не улыбалась, лицо было серьезно. А глаза какие большущие! — подумал он.
Свой день рожденья Хольт провел за учебной стрельбой фаустпатронами. На обратном пути Ревецкий не преминул «подвергнуть их специальной обработке», и Хольт, совершенно измученный, бросился на свою койку. Феттер заметил:
— Вот и стукнуло тебе восемнадцать! Теперь тебя и дома на все фильмы пускать будут.
Неделю спустя в казарме стало известно: русские прорвали фронт на Висле!
Вольцов разложил карту.
— Вот тут! С Сандомирского плацдарма! Удар нацелен, должно быть, на юго-запад, в направлении Кракова. Или на запад — в направлении Кельце… Вот сюда! А с Пулавского плацдарма — на Лодзь.
Вскоре поступило новое сообщение: русские прорвались и в Восточную Пруссию!
По казарме поползли слухи: «Вторая рота сегодня в ночь отбывает на фронт».
Феттер крикнул:
— А нас еще обучать будут! И перед отправкой мы все пойдем в бордель.
Так прошла еще неделя.
Учебный взвод погрузили на машину и повезли на соседний полигон: предстояли ночные стрельбы в условиях, приближенных к боевым. По дороге, сидя в кузове, они пели. Потом высадились и долго стояли в темноте, чего-то дожидаясь. Неподалеку слышалась ружейная и пулеметная стрельба; то и дело, озаряя темноту, взвивались в небо осветительные ракеты. Хольт, расставив ноги, наклонился над своим пулеметом. Феттер, с карабином на спине, весь обмотанный пулеметными лентами, подтаскивал патронные ящики. Они сняли каски и закурили. Вольцов отдавал последние распоряжения.
— Когда будете перебегать, ребята, не попадайте в зону обстрела пулеметов! А мы с тобой, Вернер, при перемене позиции обеспечим друг другу огневое прикрытие. — Он жадно затянулся. — Интересно, отправят нас после этого на фронт или нет?
— Поживем — увидим! — заметил Хольт. Гомулка спросил:
— Думаешь, скоро?
— Тебе что, не терпится? — пошутил кто-то. Хольт подумал: а ведь в вопросе Зеппа звучал не страх, а скорее надежда.
— Ты прав, Зепп. Хуже всего ожидание, неизвестность.
— Да, вероятно! — ответил Гомулка. Ревецкий крикнул:
— Приготовиться!
Они затоптали окурки и надели каски.
— Становись!
Ревецкий теперь разыгрывал из себя лучшего друга новобранцев, называл их «мушкетеры» или «фузилеры». Вот и сейчас он объявил:
— Только не волноваться! В час беды ваш капрал вас не покинет! — Затем последовал приказ: — Дослать патроны и поставить на предохранитель!
Хольт поднял пулемет.
— Отделение! — крикнул Ревецкий. — За мной!
И они зашагали в сторону воображаемого переднего края.
— Цепью влево развернись! Бегом… марш! Отделение рассыпалось в цепь.
— Аркебузеры, вперед! — крикнул Ревецкий. Хольт бежал на правом фланге, то и дело проваливаясь в глубокий снег.
— Ложись!
Рядом с Хольтом упал Феттер.
Теперь: замок отвести, крышку поднять, ленту вставить, крышку закрыть, предохранитель спустить, ложе крепко прижать к плечу!..
— Прицел четыреста! Одиночный огонь!
Взвилась осветительная ракета, и над заснеженной землей разлился ослепительно-белый свет. С левого фланга уже доносились выстрелы вольцовского пулемета. Хольт увидел перед собой передвигающиеся макеты солдат и открыл огонь короткими очередями. Быть может, это моя последняя учебная стрельба, думал он.
Ревецкий остался доволен. Лейтенанту не к чему было придраться, и скоро грузовик доставил их обратно в казарму. По дороге они затянули: «И коль пробьет наш смертный час, судьба нам скажет — стоп! Здесь, в танке, многие из нас найдут стальной свой гроб!»
Только в третьем часу они добрались наконец де своих коек. Вернувшись из умывалки, Вольцов сообщил последние новости.
— На чердаке установили средневолновый приемник и 80-ваттный передатчик. Связались с фронтовыми частями. Они там кричат о помощи. Русские продвинулись за Краков и Лодзь. В четвертой роте готовят к бою оставшиеся «ягд-пантеры» и сегодня ночью уходят. Радистов назначили из нашей роты.
Ревецкий рывком открыл дверь.
— Вольцов, к лейтенанту!
— Для ящика с песком поздновато вроде!
Вольцов накинул френч и вышел.
Не прошло и десяти минут, как он, открыв дверь, пропустил вперед лейтенанта Венерта. Вслед за лейтенантом вошел Ревецкий. Те, кто уже улегся, сразу вскочили.
Хольт только взглянул на Вольцова и все понял. Да смилуется над нами небо!
Лейтенант окинул всех взглядом и начал:
— Германия! Героический дух! Идея национал-социализма! Надеюсь, я вам не напрасно внушал это! — Он ходил взад и вперед по спальне. — Нет, эти слова не были брошены на ветер. Не может этого быть! — Потом, уже скороговоркой, продолжал: — Русские перешли границу Силезии, той самой Силезии, которую наши предки мечом завоевали для империи. Русские рвутся к ее сердцу, они нацелились на Бреславль. Опасность велика! Наступил решающий час! Последний этап войны — война нервов! Победит тот, у кого крепче нервы, а нервы крепче у нас!
Говорил бы скорей, чего ему надо!
— В этот суровый час фюрер приказал сформировать дивизию истребителей танков. Из добровольцев!
— Из добровольцев? Слава богу!
Гомулка спрыгнул с койки и мгновенно натянул на себя штаны.
— От вас зависит превратить эту дивизию в отборную часть, о которую последние резервы большевиков обломают свои гнилые зубы! Как я и ожидал, наш камрад Вольцов записался первым. Кто следующий?
— Господин лейтенант! — крикнул Гомулка. — Запишите меня добровольцем в дивизию истребителей танков!
Зепп! — чуть не вскрикнул Хольт. — Зепп!
— Кто еще? — спросил лейтенант. Истреблять танки на Восточном фронте! И Зепп записался! Феттер, свесившись с койки, усердно скреб под рубахой грудь.
— Фюрер сказал: кто средствами ближнего боя уничтожит шесть танков, получит Рыцарский крест.
— Что-о? — воскликнул Феттер. — За шесть танков… Рыцарский крест? Ну, тогда и я, господин лейтенант. Да и вообще — о чем говорить!
Гильберт, Зепп, Христиан… а я?
Вольцов, взглянув вверх, на койку Хольта, спросил:
— А ты, Вернер?
— Господин лейтенант, — сказал Хольт и не узнал собственного голоса, — меня запишите!
Но больше уже никто не вызвался. Лейтенант сказал:
— Вы четверо… Так я и думал. Благодарю, камрады! Завтра можете отсыпаться, сколько хотите. В двенадцать явитесь в канцелярию, возьмете бегунки. Спокойной ночи!
Хольт спрыгнул на пол. Ревецкий стоял посреди комнаты и орал:
— А остальные в кусты? Да? Вы что, захотели жить вечно?
Хольт рылся в шкафчике, пытаясь найти листок писчей бумаги. А Ревецкий все кричал:
— Вы еще раскаетесь! Подбить танк — миг, а каяться — года! Завтра с утра начну выколачивать из вас проклятый инстинкт самосохранения, рахитики несчастные! — Дверь с грохотом захлопнулась за ним.
Хольт сидел и писал. Кто-то крикнул:
— Гаси свет! Нам через три часа вставать!
Вольцов — он набрасывал список для вещевого склада — рявкнул:
— Заткнись, молокосос!
— Правильно! — подтвердил штабс-ефрейтор Киндхен, лежа в постели, и добавил: — Так его! Не будь у меня, к сожалению, анкилоз коленного сустава, босиком бы с вами пошел!
Хольт писал: «Дорогая Гундель, завтра я отправляюсь на Восточный фронт истреблять танки. Я записался добровольцем, сам не знаю почему».
Он задумался. Хотел было написать: я это делаю ради тебя.
Ради Гундель?
И тут он услышал свой собственный голос, а затем голос адвоката Гомулки: «Ждать? Но чего же?..» — «Что сказочный принц скоро освободит нашу заколдованную малютку…»
Хольт уставился на белый листок. Ложь, думал он, все ложь!
8
— Какой очаровательный подарок! — восклицает унтер, и на его лице появляется целая гамма самых замысловатых морщин. — Великодушно прощаю вам вашу неряшливость в одежде.
Наступает сочельник. Вольцова, Хольта, Феттера, Гомулку и еще несколько человек назначили обслуживать господ унтер-офицеров. На вещевом складе им выдали белоснежные куртки. Один из самых больших гаражей освобожден для торжества, в нем расставлены столы и скамьи. Вдоль стены — буфетная стойка. Посреди — невысокий помост. Вечером на нем выстроился солдатский хор и затянул: «О ты, радостный, о ты, благостный…» На двух больших елках колеблются огоньки свечей, тускло освещая огромное помещение. Командир батальона майор Рейхерт произносит речь.
Хольт в белой куртке ждал с подносом у стойки. На душе у него пусто, тоскливо. Вот и рождество, думает он, а никто не написал. И Гундель не написала. Точно издалека доносятся обрывки речи командира батальона: «Шестое военное рождество… наш фюрер… наша вера непоколебима… праздник надежд… твердая уверенность в будущем… мы добьемся победы!» Тут снова вступил хор, и тысяча грубых и сиплых голосов подхватила: «Тихая ночь, святая ночь…»
Хольт прислонился к стойке. Рядом — Гомулка с равнодушным лицом. Появляется Вольцов, тычет Хольта в бок:
— А ну-ка, выпей, старый вояка!
Хольт разом опрокинул в себя половину пивной кружки водки, долго не мог продохнуть, потом вытер потный лоб. Мысли и чувства словно подернулись тонкой, прозрачной пеленой: свечи на елках, казалось, загорелись ярче, тысячеголосый хор шумел вдали, словно морской прибой. Опять размяк, больше это никогда не повторится! — решает он про себя. «И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух. А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна…»
— Мы еще живы! — говорит он Вольцову. Тот, снова ткнув его в бок, отвечает:
— Еще как живы! На то мы двое старых вояк!
Рождественский вечер скоро превратился в общую попойку. Хольт бегал с подносом, уставленным стаканами с водкой и пивом, от стойки к столу унтер-офицеров, вытирал пивные лужи, принимал талоны на водку и несся с ними обратно к стойке.
Сперва талоны аккуратно пересчитывали, но скоро он просто стал бросать их в ящик, безбожно надувая при этом буфетчика. В конце концов никто ничего уже не контролировал. Господа унтер-офицеры перепились. Ревецкий возводил очи горе, осушал очередную кружку и кудахтал:
— И курочка не сделает глотка, не взглянув на небеса! В углу, окруженная унтер-офицерами и фельдфебелями, намазанная по случаю праздника еще сильнее, чем обычно, стояла дочь хозяина столовой — известная всему батальону потаскуха лет тридцати, немного горбатая, с обесцвеченными под платину волосами. Сначала она обслуживала офицеров, но теперь унтеры обступили ее плотным кольцом и не отпускали. На офицерском столе, накрытом белой скатертью, выстроились батареи бутылок с вином и коньяком, стояли вазы с конфетами, раскрытые коробки сигар. Хольт впервые видел батальонного командира майора Рейхерта. Справа от него сидел легендарный капитан Вебер, командир четвертой роты, — легендарный потому, что был обладателем полного набора медалей и орденов и неоднократно упоминался в сводках верховного командования. Он уже полгода как приземлился в запасе. Однорукий — левый рукав черного двубортного мундира подоткнут, одноглазый — правый глаз закрыт черной повязкой, все лицо в рубцах, он сидел, прямой как доска, возле майора и резким движением подносил рюмку ко рту. Сегодня на нем не было ни орденов, ни медалей — один Рыцарский крест на шее.
— Присмотрись к нему, — сказал Вольцов Хольту. — Участвовал в днепровской переправе под Рогачевом, под Могилевом попал в окружение и со своими «хеншель-тиграми» прорвался на запад; вся рота, конечно, к чертям, а он один, правда не без приключений, все же выбрался.
— Вестовой! — буянил Ревецкий за унтер-офицерским столом. Глаза у него были совсем мутные… — Хольт! Какое блаженство… Варварское блаженство… Ганимед, ангелочек, ты понимаешь меня!.. — Икота прервала бессвязную речь. — Не хватает только водки и… Хольт! Куда она провалилась, эта горбатая лохань! Десять марок, стерва, запросила… — И вдруг заорал: — Нет чтобы обрадоваться, когда ее прусский капрал… — Снова его одолела икота. — …Но тут уж я ее отбрил: благодарю покорно. На эти деньги я лучше два раза в бордель схожу!
Унтер-офицер Бек прервал его:
— Ты что это рядового просить вздумал? С каких это пор к рядовому обращаются с просьбой? Прикажи… и все! Скажи, что завтра в честь праздничка его погоняют по плацу, да так, что у него ум за разум зайдет…
— Во-о-о-о-дки! — бесновался Ревецкий. — Да живо! А то ты у меня поползаешь, покуда в евнуха не превратиться!
Вольцов оттащил Хольта в сторону:
— Надо их обоих напоить до потери сознания, чтоб и завтра не очухались.
— Давай! — ответил Хольт.
У стойки хозяин столовой разливал водку.
Кто-то схватил Хольта сзади за руку и с силой повернул. Это оказался обер-фельдфебель Бургкерт.
— В вестовые попал, так, что ли? Как звать? — спросил он.
— Танкист Хольт, учебный взвод, штабная рота! В
се в батальоне знали обер-фельдфебеля. Он ни перед кем не пресмыкался, офицеров приветствовал небрежно, даже снисходительно, а на приветствия подчиненных отвечал кивком. Ради праздника он нацепил на себя все ордена. Он был ростом с Вольцова, но гораздо шире, массивнее. Взгляд Хольта невольно остановился на черном мундире Бургкерта. Железный крест первой степени, Железный крест второй степени — начал он считать, золотой значок за ранение, серебряный — за участие в рукопашном бою, золотой Германский крест, а на рукаве семь нашивок за уничтожение танков…
— Гляди, гляди на побрякушки, парень! — сипло пробасил обер-фельдфебель, все еще держа Хольта за руку, — а как наглядишься, принесешь мне две бутылки коньяку. Да смотри — не сивухи, а того, который офицерам положен. Две бутылки и два стакана! Но не наперстки, а фужеры! Принесешь мне вон в тот угол! — и указав на самый дальний, почти темный угол гаража, добавил: — Ну!
Хольт бросился к стойке.
— Две бутылки для командира! Коньяку! И два фужера! — «Фужеры» явно подействовали.
Обер-фельдфебель сидел на пустой пивной бочке, он взял у Хольта из рук бутылки, долго изучал этикетки, после чего сказал:
— Хорош! — Одну бутылку он поставил на пол, а из другой наполнил оба фужера. — Пей, новобранец!
Шум в гараже постепенно стих. Десяток пьяных голосов еще горланили: «…с тобой Лили Марлен…» Но вот умолкли и они. Майор, как видно выпив лишнее, вскочил на офицерский стол и, держа в руке бокал шампанского, кричал:
— Да здравствует… одиннадцатая… Да здравствует славная… непобедимая… одиннадцатая танковая дивизия!
— Гм, непобедимая… — подхватил обер-фельдфебель. В голосе его уже не было ничего сиплого, бас так и рокотал: — Непобедимая!.. А Тула? Ноябрь сорок первого года?.. Смоленск? Сентябрь сорок третьего?.. Могилев — март сорок четвертого?.. Минск — июль сорок четвертого?.. Непобедимая? Но зато ее уничтожили! Нет никакой одиннадцатой танковой дивизии! Наберется штыков пятьсот да десяток «тигров», но и те давно пора пустить на железный лом.
— Да здравствует, — надрывался майор, — наш великий полководец… и фюрер Адольф Гитлер! — Гараж задрожал от рева тысячи солдатских глоток.
— Пей, парень! — буркнул обер-фельдфебель. — Не за полководца. Ни за кого. А за надувательство, какого свет не видывал!
Хольт послушно выпил.
— Приказ по батальону! — услыхал он крик майора. — Сложившаяся обстановка… вынуждает нас беспощадно уничтожить… все запасы алкоголя!
— Ну и надули же нас! — продолжал обер-фельдфебель. — Ты даже понятия не имеешь, парень! — он снова наполнил свой стакан. — Пей, новобранец! Благодарность родины тебе обеспечена!
Хольт, точно завороженный, смотрел на огромного обер-фельдфебеля, а тот наливал, пил, снова наливал и снова пил, между глотками приговаривая:
— Пей, парень! Иль неохота? — Он уже принялся за вторую бутылку. — Парень, парень, здорово нас надули!
Хольт убежал.
За столом унтеров все уже основательно упились. Ревецкий сосал прямо из бутылки. Бек, навалившись грудью на стол, храпел. Штабс-ефрейтор Киндхен, в каждой руке по бутылке, пошатываясь, бродил между скамьями и горланил: «Подымаю бокал за домашний очаг!..» Офицеры все куда-то улетучились.
Унтер-офицер Винклер, сосед Ревецкого по комнате, устремился к выходу, но споткнулся и упал. Ревецкий наклонился над ним, потом вытянул руки по швам и крикнул, ухмыляясь:
— Продолжать!
Хольт поспешил к Винклеру и опять столкнулся с Бургкертом. Обер-фельдфебель сказал:
— Отведи его, новобранец! Он еще понадобится! Мы все еще понадобимся!
Хольт и Гомулка подняли Винклера. У двери стоял незнакомый ефрейтор — человек лет тридцати, небольшого роста. Он покуривал и спокойно, ясным и внимательным взглядом наблюдал за тем, что творилось в зале. Когда Хольт и Гомулка приблизились с Винклером, он отворил им дверь, но Бек, шатаясь, первым протиснулся на волю.
— Ваши инструктора? — спросил ефрейтор.
— Противно! — ответил Гомулка.
Ефрейтор улыбнулся и сказал, указывая рукой на гараж:
— Погоди, скоро вся эта плавка в шлак пойдет. Чистый брак. Еще несколько месяцев — и крышка!
Хольт и Гомулка поволокли Винклера по изрытому казарменному плацу и уложили в постель. Гомулка поспешил обратно к гаражу; ефрейтор все еще стоял в дверях.
Хольт направился в спальню.
Тусклая лампа едва освещала большую комнату. В углу сидел Петер Визе и писал.
Хольт прислонился к шкафчику. Визе тихо улыбался. И сюда через широкий казарменный плац доносился шум и гвалт.
— Н-да, Петер… — беспомощно произнес Хольт и бросился на свою койку. Рождество!.. — думал он.
В первый день праздника, когда казарма наконец очнулась после тяжелой попойки, Киндхен принес почту. Хольт получил посылочку от Гундель. Она писала:
«Это я у госпожи Гомулки испекла для тебя. В первый раз сама пекла. Вот и получилось не совсем хорошо. Но госпожа Гомулка сказала, чтобы я все равно послала тебе. И сушеные абрикосы она мне для тебя подарила. Карточку я в ателье заказывала, но мне кажется, что я совсем непохожа».
Хольт развернул бумагу. Сверху лежала обыкновенная еловая веточка. Он долго глядел на фотографию. Гундель… Она не улыбалась, лицо было серьезно. А глаза какие большущие! — подумал он.
Свой день рожденья Хольт провел за учебной стрельбой фаустпатронами. На обратном пути Ревецкий не преминул «подвергнуть их специальной обработке», и Хольт, совершенно измученный, бросился на свою койку. Феттер заметил:
— Вот и стукнуло тебе восемнадцать! Теперь тебя и дома на все фильмы пускать будут.
Неделю спустя в казарме стало известно: русские прорвали фронт на Висле!
Вольцов разложил карту.
— Вот тут! С Сандомирского плацдарма! Удар нацелен, должно быть, на юго-запад, в направлении Кракова. Или на запад — в направлении Кельце… Вот сюда! А с Пулавского плацдарма — на Лодзь.
Вскоре поступило новое сообщение: русские прорвались и в Восточную Пруссию!
По казарме поползли слухи: «Вторая рота сегодня в ночь отбывает на фронт».
Феттер крикнул:
— А нас еще обучать будут! И перед отправкой мы все пойдем в бордель.
Так прошла еще неделя.
Учебный взвод погрузили на машину и повезли на соседний полигон: предстояли ночные стрельбы в условиях, приближенных к боевым. По дороге, сидя в кузове, они пели. Потом высадились и долго стояли в темноте, чего-то дожидаясь. Неподалеку слышалась ружейная и пулеметная стрельба; то и дело, озаряя темноту, взвивались в небо осветительные ракеты. Хольт, расставив ноги, наклонился над своим пулеметом. Феттер, с карабином на спине, весь обмотанный пулеметными лентами, подтаскивал патронные ящики. Они сняли каски и закурили. Вольцов отдавал последние распоряжения.
— Когда будете перебегать, ребята, не попадайте в зону обстрела пулеметов! А мы с тобой, Вернер, при перемене позиции обеспечим друг другу огневое прикрытие. — Он жадно затянулся. — Интересно, отправят нас после этого на фронт или нет?
— Поживем — увидим! — заметил Хольт. Гомулка спросил:
— Думаешь, скоро?
— Тебе что, не терпится? — пошутил кто-то. Хольт подумал: а ведь в вопросе Зеппа звучал не страх, а скорее надежда.
— Ты прав, Зепп. Хуже всего ожидание, неизвестность.
— Да, вероятно! — ответил Гомулка. Ревецкий крикнул:
— Приготовиться!
Они затоптали окурки и надели каски.
— Становись!
Ревецкий теперь разыгрывал из себя лучшего друга новобранцев, называл их «мушкетеры» или «фузилеры». Вот и сейчас он объявил:
— Только не волноваться! В час беды ваш капрал вас не покинет! — Затем последовал приказ: — Дослать патроны и поставить на предохранитель!
Хольт поднял пулемет.
— Отделение! — крикнул Ревецкий. — За мной!
И они зашагали в сторону воображаемого переднего края.
— Цепью влево развернись! Бегом… марш! Отделение рассыпалось в цепь.
— Аркебузеры, вперед! — крикнул Ревецкий. Хольт бежал на правом фланге, то и дело проваливаясь в глубокий снег.
— Ложись!
Рядом с Хольтом упал Феттер.
Теперь: замок отвести, крышку поднять, ленту вставить, крышку закрыть, предохранитель спустить, ложе крепко прижать к плечу!..
— Прицел четыреста! Одиночный огонь!
Взвилась осветительная ракета, и над заснеженной землей разлился ослепительно-белый свет. С левого фланга уже доносились выстрелы вольцовского пулемета. Хольт увидел перед собой передвигающиеся макеты солдат и открыл огонь короткими очередями. Быть может, это моя последняя учебная стрельба, думал он.
Ревецкий остался доволен. Лейтенанту не к чему было придраться, и скоро грузовик доставил их обратно в казарму. По дороге они затянули: «И коль пробьет наш смертный час, судьба нам скажет — стоп! Здесь, в танке, многие из нас найдут стальной свой гроб!»
Только в третьем часу они добрались наконец де своих коек. Вернувшись из умывалки, Вольцов сообщил последние новости.
— На чердаке установили средневолновый приемник и 80-ваттный передатчик. Связались с фронтовыми частями. Они там кричат о помощи. Русские продвинулись за Краков и Лодзь. В четвертой роте готовят к бою оставшиеся «ягд-пантеры» и сегодня ночью уходят. Радистов назначили из нашей роты.
Ревецкий рывком открыл дверь.
— Вольцов, к лейтенанту!
— Для ящика с песком поздновато вроде!
Вольцов накинул френч и вышел.
Не прошло и десяти минут, как он, открыв дверь, пропустил вперед лейтенанта Венерта. Вслед за лейтенантом вошел Ревецкий. Те, кто уже улегся, сразу вскочили.
Хольт только взглянул на Вольцова и все понял. Да смилуется над нами небо!
Лейтенант окинул всех взглядом и начал:
— Германия! Героический дух! Идея национал-социализма! Надеюсь, я вам не напрасно внушал это! — Он ходил взад и вперед по спальне. — Нет, эти слова не были брошены на ветер. Не может этого быть! — Потом, уже скороговоркой, продолжал: — Русские перешли границу Силезии, той самой Силезии, которую наши предки мечом завоевали для империи. Русские рвутся к ее сердцу, они нацелились на Бреславль. Опасность велика! Наступил решающий час! Последний этап войны — война нервов! Победит тот, у кого крепче нервы, а нервы крепче у нас!
Говорил бы скорей, чего ему надо!
— В этот суровый час фюрер приказал сформировать дивизию истребителей танков. Из добровольцев!
— Из добровольцев? Слава богу!
Гомулка спрыгнул с койки и мгновенно натянул на себя штаны.
— От вас зависит превратить эту дивизию в отборную часть, о которую последние резервы большевиков обломают свои гнилые зубы! Как я и ожидал, наш камрад Вольцов записался первым. Кто следующий?
— Господин лейтенант! — крикнул Гомулка. — Запишите меня добровольцем в дивизию истребителей танков!
Зепп! — чуть не вскрикнул Хольт. — Зепп!
— Кто еще? — спросил лейтенант. Истреблять танки на Восточном фронте! И Зепп записался! Феттер, свесившись с койки, усердно скреб под рубахой грудь.
— Фюрер сказал: кто средствами ближнего боя уничтожит шесть танков, получит Рыцарский крест.
— Что-о? — воскликнул Феттер. — За шесть танков… Рыцарский крест? Ну, тогда и я, господин лейтенант. Да и вообще — о чем говорить!
Гильберт, Зепп, Христиан… а я?
Вольцов, взглянув вверх, на койку Хольта, спросил:
— А ты, Вернер?
— Господин лейтенант, — сказал Хольт и не узнал собственного голоса, — меня запишите!
Но больше уже никто не вызвался. Лейтенант сказал:
— Вы четверо… Так я и думал. Благодарю, камрады! Завтра можете отсыпаться, сколько хотите. В двенадцать явитесь в канцелярию, возьмете бегунки. Спокойной ночи!
Хольт спрыгнул на пол. Ревецкий стоял посреди комнаты и орал:
— А остальные в кусты? Да? Вы что, захотели жить вечно?
Хольт рылся в шкафчике, пытаясь найти листок писчей бумаги. А Ревецкий все кричал:
— Вы еще раскаетесь! Подбить танк — миг, а каяться — года! Завтра с утра начну выколачивать из вас проклятый инстинкт самосохранения, рахитики несчастные! — Дверь с грохотом захлопнулась за ним.
Хольт сидел и писал. Кто-то крикнул:
— Гаси свет! Нам через три часа вставать!
Вольцов — он набрасывал список для вещевого склада — рявкнул:
— Заткнись, молокосос!
— Правильно! — подтвердил штабс-ефрейтор Киндхен, лежа в постели, и добавил: — Так его! Не будь у меня, к сожалению, анкилоз коленного сустава, босиком бы с вами пошел!
Хольт писал: «Дорогая Гундель, завтра я отправляюсь на Восточный фронт истреблять танки. Я записался добровольцем, сам не знаю почему».
Он задумался. Хотел было написать: я это делаю ради тебя.
Ради Гундель?
И тут он услышал свой собственный голос, а затем голос адвоката Гомулки: «Ждать? Но чего же?..» — «Что сказочный принц скоро освободит нашу заколдованную малютку…»
Хольт уставился на белый листок. Ложь, думал он, все ложь!
8
На бегунке значилось: Лазарет. Вещевой склад. Оружейный склад. Инструктор по стрельбе. Каптенармус. Старшина роты и т. д.
В лазарете врач-капитан наскоро осмотрел их.
— Вполне здоровы, — резюмировал он. — Истребление танков — лучшее средство от рака в старости.
На вещевом складе всегда можно было узнать батальонные сплетни. Здесь они услышали, что ночью уже отправлено несколько команд. Унтер-офицер принес все, что потребовал от него Вольцов.
— Так цацкаются только с безнадежно больными, — заметил Хольт, забирая в охапку теплое белье, свитер, комплект полевого обмундирования с короткими двубортными френчами, башмаки, гетры, рукавицы. Списку Вольцова, казалось, не будет конца, там значились подшлемники, ватники, белые маскхалаты с капюшонами. Начальник склада запротестовал: это не положено!
— Не положено? А русские танки действуют только как положено, а? — обрезал его Вольцов.
Начальник оружейного склада сослался на полученное указание — каждому по автомату. Но Вольцов не взял новое оружие и, обращаясь к унтер-офицеру на «ты», сказал:
— Не знаешь разве, что на фронте не найти укороченных патронов? Давай автомат образца сорок второго года!
Феттер пытался выклянчить парабеллум. Вольцов, прихватив еще ракетницу, пошел к дверям. Его остановил крик начальника оружейной.
— Господа забыли пулемет. Быть может, прикажете доставить его прямо в номер?
— Я им и так уж плечо намял! — огрызнулся Хольт. На складе боеприпасов в подвале Киндхен, выстроив перед ними целую башню из коробок с патронами, изощрялся в похвалах:
— Товар высшего качества! Отличный товар! Двадцать лент — первый сорт, господа! Каждый третий патрон — трассирующий!
— Товар первый сорт… Ну и скажет же! — возмутился Феттер.
Киндхен покраснел, его огромные уши так и пылали.
— Кто же это понесет! — сказал Хольт.
— Еще шесть автоматных магазинов и ручные гранаты! — не унимался Киндхен. И крикнул им вслед: — А фаустпатроны? На каждого по ящику. Я велю их погрузить прямо на машину. Первоклассное обслуживание покупателей!
У каптенармуса Феттер играл первую скрипку.
— Выкладывайте-ка самое лучшее, господин фельдфебель: шоколад «Кола» и пакетики с надписью «Для танкистов в бою». Вольцов врал напропалую:
— Сам майор сказал: для моих добровольцев я ничего не пожалею!
Чертыхаясь, фельдфебель спустился в подвал.
— Ребята, жрите, пока война. Настанет мир — все с голоду подохнем! — разглагольствовал Феттер в спальне, перебирая плитки шоколада и пачки сигарет. Вольцов заряжал ручные гранаты. Рядом Хольт читал номер «Фелькишер беобахтер», в нем им выдали ком масла на всех. Шапка гласила: «О боях на Восточном фронте». С затаенным, каким-то сосущим чувством страха Хольт пытался заставить себя поверить тому, что там написано. Стало быть, русские никуда не годные солдаты. А я молод, силен, прошел хорошую выучку. Кому же, как не нам, молодым, с ними справиться!
Кто-то пинком распахнул дверь в спальню. Это был фельдфебель Бургкерт в черном мундире, при всех орденах. Лицо серое, опухшее, на лбу капельки пота. «Вы со мной?» — осведомился он сиплым голосом. Сел за стол и принялся играть вольцовским пистолетом. Руки у него дрожали, он весь покрылся испариной.
— Только что был на чердаке у радистов, — хрипло объявил он. — Всю ночь принимали крики о помощи. Фронта больше нет. Один сплошной котел. Наша одиннадцатая танковая входит в корпус Неринга, попавший в окружение под Калишем.
— Да, знаю! — равнодушно заметил Вольцов. — Какая-то боевая группа недавно передавала S0S! Все они там скисли — нервы не выдержали!
В спальню вошел маленький коренастый человек и внимательно оглядел всех.
— Ефрейтор Хорбек, — представился он и сел. Хольт узнал его. Это был тот самый ефрейтор, который стоял в рождественский вечер в дверях гаража — единственный трезвый среди пьяного сборища. Хольт заметил, что ефрейтор удивленно кивнул Гомулке, затем остановил пристальный и даже, как показалось Хольту, настороженный взгляд серых глаз на Вольцове и Феттере; впрочем, затаенная настороженность тут же сменилась равнодушием.
— Я водитель, — сказал ефрейтор. И, по всей видимости, в прекрасном расположении духа, он спросил: — Ну как, готова плавка?
— Что-что? — удивился Феттер.
— Я спрашиваю, вы готовы?
Вольцов продергивал новую сверкающую орденскую ленточку в петлицу френча. Хольт и Феттер прикрепили значки зенитчиков. Сидевший тут же бледный и молчаливый Гомулка безразлично бросил:
— А я свой потерял!
— На вас выпишут отдельное командировочное предписание, — пробасил Бургкерт.
Они отправились в канцелярию. Там лейтенант Венерт рассуждал о подвигах. Глаза его сверкали голубизной. «Нам нужны подвиги!.. С богом, камрады!» — закончил он.
На плацу уже стоял автомобиль: открытая восьмиместная машина с брезентовым верхом, какие полиция обычно использовала для патрульной службы. Киндхен грузил фаустпатроны. Ефрейтор Хорбек стоял рядом, покуривал и не предпринимал никаких попыток помочь ему. Он не надел маскировочного халата и имел при себе только карабин.
Зато он приволок туго набитый рюкзак, несколько одеял, плащ-палатки, палки для палаток и огромную кастрюлю.
— На кой тебе все это барахло? — спросил Вольцов. Ефрейтор вскинул на него глаза. На какой-то миг он насторожился, но, быть может, это показалось Хольту, потому что ефрейтор тут же хлопнул Вольцова по плечу и воскликнул:
— Потом узнаешь!
Что это за человек? — думал Хольт.
Стемнело. Никто ими не интересовался. Учебный взвод отправился на пехотные учения. Бургкерт сел на заднее сиденье рядом с Вольцовом. Бас его так и гудел. Когда он пил из фляги, п машине слышался запах водки. Гомулка устроился рядом с ефрейтором, Хольт уселся за ними. У ворот казармы часовой тщательно проверил документы. Водитель включил скорость. Хольт взглянул на дорожный указатель. «До Горлица — 58 километров».
Они мчались в ночи. Хольт натянул на колени одеяло. Ледяной ветер проникал через брезент, снежные хлопья стремительно неслись им навстречу. Мело. Обернувшись, Хольт увидел, что Бургкерт привалился к Вольцову. Оба спали. Впереди на фоне освещенного снегом ветрового стекла черным силуэтом выделялась голова ефрейтора. Он разговаривал с Гомулкой. Но вот он поднял правую руку и повернул зеркальце, как бы желая посмотреть, что делается на заднем сиденье.
Временами, когда вой ветра слабел, до Хольта доносились обрывки разговора, но их заглушал равномерный гул мотора.
Голова Гомулки была повернута к водителю. Должно быть, отвечая на какой-то вопрос, он сказал: «…вы-то его лучше знаете, чем мы». Порыв ветра хлестнул по машине снегом. «…Иногда Вольцов прислушивается к мнению Хольта, а больше он никого не слушает».
О чем это они говорят? — в полусне спросил себя Хольт. Машина подскочила на выбоине, и Хольт повалился набок. Усаживаясь поудобнее, он услышал, как ефрейтор спросил:
— А блондин?
Гомулка ответил: «…слушается Вольцова как собачонка, но когда Вернера нет…» — рокот мотора снова заглушил слова. Потом до Хольта опять донесся голос Гомулки. «…нет, собственно, мой отец…» Хольт наклонился вперед, чтобы лучше слышать.
В лазарете врач-капитан наскоро осмотрел их.
— Вполне здоровы, — резюмировал он. — Истребление танков — лучшее средство от рака в старости.
На вещевом складе всегда можно было узнать батальонные сплетни. Здесь они услышали, что ночью уже отправлено несколько команд. Унтер-офицер принес все, что потребовал от него Вольцов.
— Так цацкаются только с безнадежно больными, — заметил Хольт, забирая в охапку теплое белье, свитер, комплект полевого обмундирования с короткими двубортными френчами, башмаки, гетры, рукавицы. Списку Вольцова, казалось, не будет конца, там значились подшлемники, ватники, белые маскхалаты с капюшонами. Начальник склада запротестовал: это не положено!
— Не положено? А русские танки действуют только как положено, а? — обрезал его Вольцов.
Начальник оружейного склада сослался на полученное указание — каждому по автомату. Но Вольцов не взял новое оружие и, обращаясь к унтер-офицеру на «ты», сказал:
— Не знаешь разве, что на фронте не найти укороченных патронов? Давай автомат образца сорок второго года!
Феттер пытался выклянчить парабеллум. Вольцов, прихватив еще ракетницу, пошел к дверям. Его остановил крик начальника оружейной.
— Господа забыли пулемет. Быть может, прикажете доставить его прямо в номер?
— Я им и так уж плечо намял! — огрызнулся Хольт. На складе боеприпасов в подвале Киндхен, выстроив перед ними целую башню из коробок с патронами, изощрялся в похвалах:
— Товар высшего качества! Отличный товар! Двадцать лент — первый сорт, господа! Каждый третий патрон — трассирующий!
— Товар первый сорт… Ну и скажет же! — возмутился Феттер.
Киндхен покраснел, его огромные уши так и пылали.
— Кто же это понесет! — сказал Хольт.
— Еще шесть автоматных магазинов и ручные гранаты! — не унимался Киндхен. И крикнул им вслед: — А фаустпатроны? На каждого по ящику. Я велю их погрузить прямо на машину. Первоклассное обслуживание покупателей!
У каптенармуса Феттер играл первую скрипку.
— Выкладывайте-ка самое лучшее, господин фельдфебель: шоколад «Кола» и пакетики с надписью «Для танкистов в бою». Вольцов врал напропалую:
— Сам майор сказал: для моих добровольцев я ничего не пожалею!
Чертыхаясь, фельдфебель спустился в подвал.
— Ребята, жрите, пока война. Настанет мир — все с голоду подохнем! — разглагольствовал Феттер в спальне, перебирая плитки шоколада и пачки сигарет. Вольцов заряжал ручные гранаты. Рядом Хольт читал номер «Фелькишер беобахтер», в нем им выдали ком масла на всех. Шапка гласила: «О боях на Восточном фронте». С затаенным, каким-то сосущим чувством страха Хольт пытался заставить себя поверить тому, что там написано. Стало быть, русские никуда не годные солдаты. А я молод, силен, прошел хорошую выучку. Кому же, как не нам, молодым, с ними справиться!
Кто-то пинком распахнул дверь в спальню. Это был фельдфебель Бургкерт в черном мундире, при всех орденах. Лицо серое, опухшее, на лбу капельки пота. «Вы со мной?» — осведомился он сиплым голосом. Сел за стол и принялся играть вольцовским пистолетом. Руки у него дрожали, он весь покрылся испариной.
— Только что был на чердаке у радистов, — хрипло объявил он. — Всю ночь принимали крики о помощи. Фронта больше нет. Один сплошной котел. Наша одиннадцатая танковая входит в корпус Неринга, попавший в окружение под Калишем.
— Да, знаю! — равнодушно заметил Вольцов. — Какая-то боевая группа недавно передавала S0S! Все они там скисли — нервы не выдержали!
В спальню вошел маленький коренастый человек и внимательно оглядел всех.
— Ефрейтор Хорбек, — представился он и сел. Хольт узнал его. Это был тот самый ефрейтор, который стоял в рождественский вечер в дверях гаража — единственный трезвый среди пьяного сборища. Хольт заметил, что ефрейтор удивленно кивнул Гомулке, затем остановил пристальный и даже, как показалось Хольту, настороженный взгляд серых глаз на Вольцове и Феттере; впрочем, затаенная настороженность тут же сменилась равнодушием.
— Я водитель, — сказал ефрейтор. И, по всей видимости, в прекрасном расположении духа, он спросил: — Ну как, готова плавка?
— Что-что? — удивился Феттер.
— Я спрашиваю, вы готовы?
Вольцов продергивал новую сверкающую орденскую ленточку в петлицу френча. Хольт и Феттер прикрепили значки зенитчиков. Сидевший тут же бледный и молчаливый Гомулка безразлично бросил:
— А я свой потерял!
— На вас выпишут отдельное командировочное предписание, — пробасил Бургкерт.
Они отправились в канцелярию. Там лейтенант Венерт рассуждал о подвигах. Глаза его сверкали голубизной. «Нам нужны подвиги!.. С богом, камрады!» — закончил он.
На плацу уже стоял автомобиль: открытая восьмиместная машина с брезентовым верхом, какие полиция обычно использовала для патрульной службы. Киндхен грузил фаустпатроны. Ефрейтор Хорбек стоял рядом, покуривал и не предпринимал никаких попыток помочь ему. Он не надел маскировочного халата и имел при себе только карабин.
Зато он приволок туго набитый рюкзак, несколько одеял, плащ-палатки, палки для палаток и огромную кастрюлю.
— На кой тебе все это барахло? — спросил Вольцов. Ефрейтор вскинул на него глаза. На какой-то миг он насторожился, но, быть может, это показалось Хольту, потому что ефрейтор тут же хлопнул Вольцова по плечу и воскликнул:
— Потом узнаешь!
Что это за человек? — думал Хольт.
Стемнело. Никто ими не интересовался. Учебный взвод отправился на пехотные учения. Бургкерт сел на заднее сиденье рядом с Вольцовом. Бас его так и гудел. Когда он пил из фляги, п машине слышался запах водки. Гомулка устроился рядом с ефрейтором, Хольт уселся за ними. У ворот казармы часовой тщательно проверил документы. Водитель включил скорость. Хольт взглянул на дорожный указатель. «До Горлица — 58 километров».
Они мчались в ночи. Хольт натянул на колени одеяло. Ледяной ветер проникал через брезент, снежные хлопья стремительно неслись им навстречу. Мело. Обернувшись, Хольт увидел, что Бургкерт привалился к Вольцову. Оба спали. Впереди на фоне освещенного снегом ветрового стекла черным силуэтом выделялась голова ефрейтора. Он разговаривал с Гомулкой. Но вот он поднял правую руку и повернул зеркальце, как бы желая посмотреть, что делается на заднем сиденье.
Временами, когда вой ветра слабел, до Хольта доносились обрывки разговора, но их заглушал равномерный гул мотора.
Голова Гомулки была повернута к водителю. Должно быть, отвечая на какой-то вопрос, он сказал: «…вы-то его лучше знаете, чем мы». Порыв ветра хлестнул по машине снегом. «…Иногда Вольцов прислушивается к мнению Хольта, а больше он никого не слушает».
О чем это они говорят? — в полусне спросил себя Хольт. Машина подскочила на выбоине, и Хольт повалился набок. Усаживаясь поудобнее, он услышал, как ефрейтор спросил:
— А блондин?
Гомулка ответил: «…слушается Вольцова как собачонка, но когда Вернера нет…» — рокот мотора снова заглушил слова. Потом до Хольта опять донесся голос Гомулки. «…нет, собственно, мой отец…» Хольт наклонился вперед, чтобы лучше слышать.