Нушич Бранислав. Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)

   - Знаете, господин Трифун, они не сказали ничего плохого, наоборот, отозвались о вас очень похвально. Даже сам капитан сказал: "Господин Трифун - это Трифун, знаю я его, хороший человек!".
   - Но почему же они не согласились и почему вы поссорились, как говорят в городе?
   - Не согласились, знаете ли, потому, что это любимая свояченица, им жаль с нею расставаться. Господин Арса, человек с необыкновенно мягким сердцем, заплакал при мне и сказал: "Было у меня четыре души, и растерял я их по белу свету, осталась мне только самая младшая. Куда мне торопиться".
   - Я знаю, - говорит Трифун, - но самой младшей уже двадцать четыре года.
   - Э, поэтому-то я и осерчала, говорю им: не держите девицу, отпустите ее. Уж больно случай хороший. Но куда там, разве уговоришь!
   - Что же теперь будем делать, барышня?
   - Как что делать? Разве мало на свете девушек? Я найду вам такую, что только пальчики оближешь.
   - Найдите, пожалуйста! - взмолился Трифун.
   Маца подумала, подумала и хлопнула в ладоши.
   - Есть такая, - кинулась она к шкафу за старым альбомом и принялась переворачивать страницы, пока не остановилась на одной фотографии. Посмотрите, нравится вам эта девушка?
   Трифун посмотрел на фотографию, и его рот растянулся в блаженной улыбке голодного человека, увидевшего на витрине хорошо зажаренную голову поросенка.
   - Очень нравится, - ответил он, с трудом отрывая глаза от фотографии.
   - Ну вот, видите. Двоюродная сестра этой девушки до сих пор не замужем.
   - А она похожа на эту?
   - Нет, не очень, но кровь-то одна,
   - А она здесь?
   - Нет. Она в Чуприи. У вас есть ваша фотография?
   - Нет, нету.
   - Как же так? - воскликнула Маца. - Хотите жениться, а фотографии нет. Сейчас же идите сфотографируйтесь, только не откладывайте на завтра, а сделайте как можно скорее, понимаете, как можно скорее. Потом принесите одну фотокарточку мне, а там уж моя забота. Спокойно спите, пока я вам не скажу: "В дорогу! Поезжайте в Чуприю!"
   Восхищенный Трифун прямо от Мацы отправился договариваться с фотографом.
   III
   Если бы двадцать лет назад в С. появился какой-нибудь иностранец, он бы удивился, как мы отстали от культурного мира. Но благодаря исключительным условиям городок С. за это время заметно вырос и в области культуры. Сейчас в С. есть уже две настоящие водоколонки с железными трубами, магазин с большим зеркальным стеклом в витрине, цыганский оркестр, умеющий играть по нотам, бильярд в трактире "Белый орел" и, наконец, фотография. Великолепные доказательства культурного роста.
   Наша фотография находится около Большого базара, сразу же за лавкой мясника Тасы. Это как раз тот дом, в котором раньше была школа рукоделия портнихи Перки. Когда же из-за этой школы общинные власти выгнали ее из городка, дом опустел. Потом его исполу сняли портной Сима и фотограф Жика. В одной половине дома работал Сима со своими учениками, а в другой - фотограф Жика.
   Честно говоря, Жике большего помещения и не требовалось, так как в нем он только договаривался с клиентами, а ателье его находилось во дворе. Это было не ателье, а просто кусок полотна, натянутый на рейки. Клиент садился около полотна, а Жика с аппаратом мог передвигаться по двору, как ему нравилось.
   Заведение не имело вывески. На одной створке двери висели брюки, заменявшие вывеску портного Симы, а на второй створке - карточки в рамке: витрина фотографа Жики.
   В витрине были выдающиеся снимки. Например, окружной писарь в форме полицейского сидит на стуле и держит в руке книгу "Гражданский кодекс". Он очень строго смотрит на граждан, которые подходят полюбоваться витриной. Рядом улыбается галантерейщик Мика: усы под носом, словно две тросточки, идеальный пробор, виден каждый волосок. Потом господин аптекарь и его невеста, заснятые в модной позе: головы наклонены, как у козлят, собирающихся бодаться. А вот и барышня Кая с распущенными волосами и печальным взглядом, устремленным в небо. Господин Йова, увидев эту фотографию, говорил всем: "Она всегда такая меланхоличная!" Здесь же учительница Сойка: снята до колен, в руке учебник для первого класса начальной школы, а на столе перед ней разложена географическая карта. Сборщик налогов Пера в форме держит голову, как его коллеги в "Полицейском вестнике", а вместо глаз - точки, словно две мухи сговорились и подретушировали фотографию. Но это не так - сам фотограф Жика "подправил" фотографию.
   Фотография сборщика налогов Перы находится рядом с фотографией господина Йовы, хотя прежде она была совсем в другом месте. Раньше здесь висела фотография всегда меланхоличной барышни Каи. Но из-за этого в городке разыгралась целая комедия, и фотографа Жику чуть не поколотили. Первой фотографировалась барышня Кая. Как только ее портрет появился в витрине, прибежал фотографироваться господин Йова - писарь, с тем чтобы его карточку поместили в витрине рядом с барышней Каей. Йова делал предложение Кае, но получил отказ и теперь назло ей хотел быть рядом, хотя бы в витрине. Фотограф Жика согласился и повесил фотографию Йовы, как тот и просил. Разумеется, об этом в городке сразу же пошли всякие разговоры. Бакалейщик Еврем, отец Каи, ворвался в заведение Жики и начал свой разговор с "Ах, ты!..", а уж если разговор начался с "ах, ты!..", можете себе представить, как он закончился. Бакалейщик наплевал на искусство Жики, наплевал на его заведение и еще сказал ему такое, что Жика сразу же убрал фотографию Каи и наклеил на ее место, рядом с господином Йовой, карточку сборщика налогов.
   В это заведение и пришел господин Трифун. Он застал фотографа Жику за ретушированием.
   - Вы работаете? - спросил Трифун.
   - Да, - ответил Жика, поднимаясь со стула со свойственной ему артистической легкостью, - я заканчиваю одну прекрасную фотографию. Вы только посмотрите. Видите - группа, - и он поднес негатив к свету. Господин аптекарь и казначей играют в шахматы, а писарь окружного гарнизона болеет за них. Видите, как здесь запечатлена каждая черта, каждое движение. Хотел бы я видеть какого-нибудь белградского фотографа, который смог бы сделать такую фотографию.
   Трифун посмотрел на негатив, но ничего не увидел.
   - А вы с чем пожаловали? - спросил фотограф Трифуна.
   - Да я... это, знаете ли... я бы хотел сняться.
   - О, пожалуйста, - ответил фотограф с любезной улыбкой.
   - Знаете ли, - продолжил Трифун, - я должен сказать вам... Я, видите ли, женюсь и прошу вас посоветовать, как мне лучше сняться.
   - Для женитьбы во всем мире фотографируются на "визитку". От вас зависит, хотите ли вы анфас или в профиль.
   - Но я не знаю, что значит то и другое! - скромно ответил Трифун, напуганный этими иностранными словами.
   - Да вот, если хотите, можно так, - фотограф взял альбом и указал на одну из фотокарточек, - или так, - и он показал другую.
   - Я думаю, лучше вот так, чтобы все лицо было видно. Тогда человек больше сам на себя похож.
   - Как вам угодно.
   - А когда можно будет прийти?
   - Пожалуйста, завтра, часов так в одиннадцать.
   Довольный Трифун поспешил в канцелярию. Первой заботой, разумеется, было одолжить у кого-нибудь костюм. Носил он какой-то короткий желтый пиджачок с перекошенным воротом. Если его сватовство счастливо закончится, тогда уж он справит новый костюм, а для фотографирования можно и занять.
   Трифун попросил у архивариуса (у того был черный костюм), но он, оказывается, отдал его в перелицовку. Трифуну пришлось обратиться к самому писарю - господину Йове, и, разумеется, рассказать ему, в чем дело. Господин Йова одолжил ему костюм, как раз тот, в котором когда-то влюбился в меланхоличную барышню Каю.
   Затем надо было идти к начальнику, отпрашиваться на завтра и уверять, что для этого есть весьма серьезные причины.
   Наутро Трифун встал очень рано, оделся, пошел в парикмахерскую, постригся, побрился; парикмахер нафабрил ему усы и даже надушил.
   В десять часов Трифун уже был у фотографа, и можете себе представить его разочарование, когда он узнал, что Жика не может его сфотографировать.
   - Извините, но я не знал, что хозяйка будет именно сегодня сушить во дворе белье. Сегодня не могу, приходите в воскресенье.
   Ничего не оставалось делать, как возвратиться домой и в воскресенье проделать все сначала: занять костюм у господина Йовы-писаря, потратиться на парикмахерскую и опять идти в фотографию.
   И вот наконец приступили к делу. Трифун встал под полотно. Фотограф разогнал гусей, скопившихся во дворе, принес какой-то железный предмет и пристроил его так, чтобы голова Трифуна стояла прямо, потом передвинул его руку, отошел, прищурил сначала один глаз, потом другой, снова подбежал и поправил у него галстук. Опять отошел, пощурился, подбежал, поправил прическу, снова отошел, присмотрелся и повернул ему голову налево. Подумав немного, повернул направо. После этого сбегал в сад, принес гвоздику и вставил ее в петличку. Снова отошел, потом подбежал, поднял ему руку и положил ее на грудь. Опять отошел и удовлетворенно произнес:
   - Так. Теперь чуть-чуть улыбнитесь, как будто вас немного рассмешили. Подумайте о чем-нибудь приятном.
   Трифун представил себе указ о повышении по службе и улыбнулся, как кошка при виде сала.
   Фотограф убежал, принес аппарат и поставил его посреди двора. Залез головой под черную тряпку, потом вылез, подбежал и поднял голову Трифуна чуть выше. Снова залез под тряпку, опять подбежал и наклонил голову Трифуна чуть ниже. Мучил он так его еще полчаса и наконец сказал:
   - Так! Теперь прошу вас стоять спокойно. Улыбнитесь, улыбнитесь.
   Трифун снова представил себе указ и улыбнулся. Фотограф взялся рукой за колпачок и закричал.
   - Тс-с-с! Сейчас... раз, два, три, четыре... готово. Будьте здоровы.
   Несчастный Трифун прежде всего выпрямил шею, потом расправил руки и ноги и вздохнул полной грудью, так как во время счета не дышал.
   - А когда, скажите пожалуйста, можно прийти посмотреть карточку?
   - Пожалуйте через пять дней.
   Счастливый и довольный, Трифун уплатил задаток, пошел домой, возвратил костюм господину Йове и сообщил Маце Майорше, что сфотографировался.
   Через пять дней он, конечно, побежал к фотографу посмотреть на свою первую в жизни фотографию. Несчастный был страшно огорчен, когда узнал, что снимок не получился и нужно снова фотографироваться.
   - Я не виноват, - заявил фотограф, - я приложил все свои способности, вы видели, но вы шевельнулись.
   - Да я даже не дышал! - в отчаянии возразил Трифун.
   - Это ничего не значит, - ответил фотограф, - человек может не дышать, но в то же время шевелиться. Пожалуйста, я покажу вам.
   Фотограф принес негатив, положил его на черное полотно, и Трифун действительно увидел на стекле две головы и двадцать два пальца на правой руке.
   - Когда же можно теперь сняться? - с отчаянием спросил Трифун.
   - Пожалуйста, в следующее воскресенье, в следующее воскресенье.
   Что оставалось делать? В следующее воскресенье он опять занял костюм и претерпел муки, пережитые в прошлое воскресенье, снова не дышал и снова улыбался воображаемому указу о повышении.
   А через пять дней, как ему было сказано, он с великим страхом открывал двери фотографии, так как очень боялся, что и на сей раз ничего не получилось. Он больше не смог бы фотографироваться, так как господин Йова отказался еще раз дать ему костюм.
   - Вы так можете целый год фотографироваться, - заявил господин Йова. Закажите себе костюм и можете фотографироваться, пока не износите.
   Но фотограф сказал, что карточка получилась очень хорошая. Глаза Трифуна засияли от радости и счастья. С большим нетерпением он ждал, когда ее можно будет увидеть.
   - Вот, извольте. Хотел бы я посмотреть, сумеет ли так сделать хоть один белградский фотограф.
   Трифун взял карточку, смотрел, смотрел, смотрел, смотрел, смотрел на нее, потом поднял глаза:
   - Но послушайте, разве это я?
   - Что такое? - спросил фотограф.
   - Тут совсем молодой, значительно моложе меня, потом усы маленькие и тонкие, и...
   - Пожалуйста, не говорите мне таких вещей. Я фотограф, и мне лучше знать, что к чему. Вы в этом не разбираетесь.
   Он убедил Трифуна, что на фотографии действительно он. Счастливый Трифун поспешил с карточкой к Маце Майорше, и она в этот же день написала письмо в Чуприю. Сообщила в письме все, что говорят свахи о женихах, вложила фотографию в конверт и побежала на почту.
   IV
   Теперь несчастный Трифун слонялся вокруг Мацы, с нетерпением ожидая ответа.
   И ответа долго ждать не пришлось. Не прошло и десяти дней, как Маца приняла Трифуна и весело сказала:
   - Беги, проси отпуск и отправляйся в Чуприю.
   - Это правда? - в восхищении спросил Трифун и чуть не прослезился.
   Обрадованный Трифун сначала обнял Майоршу, потом побежал в город и обнял фотографа, потом обнял господина Йову-писаря и, если бы встретил по дороге капитана, наверное обнял бы и его.
   Но капитан был в канцелярии. Трифун попросил отпуск и откровенно признался ему, что хочет жениться.
   Капитан отпустил его. Трифун помчался домой, быстро собрался, забежал к Майорше, расспросил, как найти дом невесты, и в тот же день на поезде отправился в Чуприю.
   V
   В Чуприи он сначала зашел в трактир умыться, почиститься и заодно расспросить, где дом госпожи Станы, матери невесты. Потом направился к ним. У него было приятное настроение, и, к своему удивлению, он не чувствовал страха, так как считал, что дело уже сделано. Госпожу Стану он застал во дворе, и она пригласила его войти в комнату, как, впрочем, пригласила бы и всякого прохожего.
   Он вошел и тотчас начал разговор.
   - Да я... сударыня, я, видите ли, пришел по тому самому делу, которое касается вашей дочери. Вы знаете об этом, вам писала тетка Маца.
   - Ах да, - припомнила госпожа Стана, - а почему с вами не пришел господин Трифун?
   - Что вы говорите? - заволновался Трифун.
   - Вы, наверное, его отец? - продолжала госпожа Стана.
   Трифун побледнел и облился потом.
   В это время в комнату вошла Дара, которую Майорша сватала за Трифуна. Госпожа Стана представила его:
   - Отец господина Трифуна...
   - Очень приятно, - ответила та и поцеловала у Трифуна руку.
   Он не смел рта раскрыть. Все это окончательно сбило его с толку, и он не знал, говорить ему или молчать. Ему вдруг захотелось вскочить и убежать без оглядки.
   Госпожа Стана прервала молчание. Взяв со стола фотокарточку Трифуна, которую ей прислала Майорша, она смотрела то на нее, то на Трифуна.
   - А он похож на вас?
   - Да... похож... - пробормотал Трифун.
   - Ну, не совсем похож, а есть что-то общее, - добавила невеста.
   - Разница и должна быть, - поддержала мать. - Этот же молодой, а господин уже в годах. Вы еще хорошо выглядите для своих лет. Иметь такого сына!
   Трифуну стало не по себе, он проклинал в душе всех фотографов и все фотоаппараты. Он бледнел, краснел, его бросало то в холод, то в жар, наконец и хозяйка заметила, что с ним творится что-то неладное.
   - Что с вами? Вам как будто нездоровится?
   - Не знаю... Что-то вдруг плохо стало. Вы извините меня, но... я должен идти... как только будет лучше, я приду.
   Он поднялся. Обеспокоенная хозяйка проводила его до ворот, а он, выйдя на улицу, как сумасшедший бросился бежать.
   В трактире он снял комнату, закрылся, разделся и бросился на кровать, У несчастного действительно началась лихорадка.
   Здесь в кровати, под одеялом, он поклялся никогда в жизни больше не фотографироваться и по приезде в С. разбить голову фотографу Жике его же фотоаппаратом.
   Говорят, что он исполнил обе клятвы.
   НЕВЗГОДЫ АРКАДИЯ ЯКОВЛЕВИЧА
   Хорошо и беззаботно жил в провинции со своей женушкой Лепосавой помощник сборщика налогов Аркадий Яковлевич. Конечно, и там послевоенная дороговизна опустошала карманы чиновников, но в провинции легче купить и легче достать что-нибудь у крестьян, поэтому он был всем обеспечен и жил в довольстве. Был у него приличный дом, окрашенный в желтый цвет, и хорошенький садик, за которым он ухаживал вместе с женой. Всякий мог позавидовать их жизни.
   Но вот однажды Аркадий Яковлевич прочитал в белградской газете объявление, в котором предлагалась должность в солидном страховом обществе с жалованьем в два раза большим, чем получал он, и с выплатой процентов от сумм заключенных договоров. В объявлении, кроме того, говорилось, что предпочтение будет оказано финансовым и налоговым чиновникам, и это заинтересовало Аркадия. Он купил газету, принес ее домой и положил жене на стол.
   - Хватит, - начал он, - достаточно я был государственным служащим. Больше, чем положено, не получишь, а другие в это время загребают денежки. Вот читай: двойное жалованье да еще проценты:
   Жена с интересом прочитала объявление. Ей давно хотелось пожить в Белграде, где она провела детство. Столичный город вообще привлекателен для провинциалов, а у нее в Белграде жили мать и старшая сестра.
   - Я бы сразу же согласилась! - подзадорила она мужа.
   А так как сам Аркадий уже принял такое решение и только ожидал согласия жены, он в тот же день обратился в страховое общество с предложением своих услуг. Не прошло и двух недель, как из Белграда сообщили, что предложение Аркадия принято и ему следует явиться на работу. Тотчас же телеграммой он запросил отставку со старого места службы и немедленно начал собираться в дорогу, а госпожа Лепосава села писать письма матери и сестре, спеша сообщить им приятную новость.
   - Только, - говорит ей Аркадий, - знай заранее, ни за что не будем жить у твоей матери. На такое я никогда не соглашусь.
   - Ну, конечно! Если бы ты и захотел, все равно это было бы невозможно, - продолжая писать, ответила госпожа Лепосава.
   Теща у Аркадия Яковлевича была особенная. Он поссорился с нею еще до свадьбы, и вот уже три года они сражаются, как два лютых змея. Достаточно было получить Лепосаве самое обычное письмо от матери, Аркадий сердился и целый день не мог даже есть. Теща всего один раз приезжала к ним в гости, да и то во время ее визита Аркадий был в отъезде, и встреча их не состоялась. Под стать теще была и старшая сестра Лепосавы, здоровенная усатая девица в черном, издали похожая на послушника монастыря. Она была просто невыносима, дико ненавидела мужчин и своего зятя Аркадия не могла терпеть уже только потому, что он мужчина.
   Если принять во внимание эти обстоятельства, то ничего необычного не было в заявлении Аркадия: "Жить у твоей матери не будем". Естественно было и то, что госпожа Лепосава ответила: "Если бы ты и захотел, все равно это было бы невозможно", так как ее мать и сестра жили на окраине Белграда в комнате, где раньше помещалась ванная и которую хозяин ради прибыли переделал в жилое помещение. Всю комнату занимали кровать, столик и еще кой-какие вещи, так что в ней едва-едва могли разойтись двое.
   Приехав в Белград, Аркадий и Лепосава остановились в гостинице и стали подыскивать квартиру. Разумеется, в первую очередь они подали заявление в жилищный комитет, а потом и сами взялись за усиленные поиски, бродя по улицам Белграда с раннего утра до позднего вечера. Они и не предвидели таких затруднений, когда оставляли свой желтый домик с красивым садиком, за которым вместе ухаживали.
   Исходили они Белград вдоль и поперек, от Соборной церкви до Смедеревского Джерма, от Малого Калемегдана до Топчидера, но так ничего и не нашли. Если и попадалась им подходящая квартира, то плата за нее в несколько раз превышала новое жалованье Аркадия вместе с процентами. Так, например, на Топличком Венце понравились им две комнатки, но хозяин дома запросил четыре тысячи динаров.
   - Боже мой, почему так дорого? - удивился Аркадий.
   - Потому что в центре города, - ответил хозяин.
   Они побывали даже в Банице и нашли там две комнатки. Хозяин потребовал две тысячи пятьсот динаров.
   - Боже мой, почему так дорого? - поразился Аркадий.
   - Потому что отсюда самый лучший вид на Белград!
   На пустыре около Дуная хозяин за две комнаты просил две тысячи динаров, "так как в будущем столица переместится к Дунаю"; выше Тркалишта 1 за две комнаты цена была тоже две тысячи, "потому что согласно новому плану реконструкции здесь будет центр столицы".
   1 Тркалиште - ипподром в Белграде.
   Блуждая по Белграду, Аркадий, разумеется, каждый день заходил в жилищный комитет, но там только обещали.
   День шел за днем, и счет в гостинице стремительно рос. Миновал месяц, и Аркадий вынужден был заплатить за этот срок свое двухмесячное жалованье, а еще надо было платить за вещи, которые лежали в камере хранения на вокзале; долг за них вырос тоже порядочный. Оплачивая гостиничный счет, бедный Аркадий застонал, и вспомнился ему желтый домик с красивым садиком, за которым он и госпожа Лепосава ухаживали с такой любовью. Но стонами делу не поможешь, приходилось думать, что делать дальше, так как жить в гостинице было не по карману.
   Самым естественным выходом было бы, конечно, поселиться у тещи, но, во-первых, у нее не было места, во-вторых, Аркадий попал бы прямо в тещину пасть и, в-третьих, усатая свояченица ни за что не согласилась бы жить в одной комнате с мужчиной. А если мужчина станет раздеваться, чтобы лечь спать! Не приведи бог, у свояченицы начнутся желудочные колики, сердечный приступ и кто знает, какие еще напасти.
   Этот вариант, следовательно, отпадал, а так как других не было, то госпожа Лепосава решительно заявила мужу:
   - Я пойду к маме. Хоть и очень тесно будет, но перебьемся. А ты как-нибудь устраивайся, пока не подыщем квартиру.
   Аркадий и сам видел, что другого выхода нет, поэтому Лепосава в тот же день отправилась в коробку с сардинами, в которой и без нее уже было тесно. А Аркадий отказался от комнаты в гостинице и побежал в жилищный комитет, где получил новую порцию обещаний.
   Бедный Аркадий, оставшись без жены и без крова, первую ночь до утра просидел с какой-то компанией в кабаке. Он не пил, не веселился, а просто сидел, положив локти на стол, и дремал. На другой день Аркадий уже не смог повторить это: он чувствовал себя разбитым и утомленным и решил попросить в гостинице комнату с одной кроватью. "Это наилучший выход, - размышлял Аркадий, - одну ночь просижу, а в другую хорошенько высплюсь: так и буду снимать номер всего пятнадцать дней в месяц - получится большая экономия".
   Но, приняв такое решение, он натолкнулся еще на одну неприятность. В гостиницах не было мест. До часу ночи ходил он из гостиницы в гостиницу и наконец, смертельно усталый, снова вернулся в кабак и продремал до утра на стуле среди веселой компании!
   Утром третьего дня Аркадий решил позаботиться о ночлеге и подыскать комнату в гостинице, но в Белграде начались какие-то съезды, какие-то торжества и партийные совещания. Мест не было. Он поделился своими невзгодами со знакомыми, и те посоветовали пойти утром в баню, взять номер и поспать на топчане. Так он и решил сделать. До полуночи ему пришлось пробыть в Калемегдане, а до утра продремать около тех, кто весело проводил время. Аркадий даже не задумывался, знакомы или незнакомы ему люди, сидящие рядом. Он ходил из кабака в кабак и, увидев компанию, которая, по его мнению, должна была кутить до зари, подсаживался к столику и, никому не мешая, дремал на стуле. Иногда его обливали вином, иногда будили и силой заставляли выпить под аккомпанемент туша, иногда сонному подносили к носу нюхательный табак, и чего только не было, но несчастный Аркадий переносил все, лишь бы где-нибудь скоротать ночь.
   На четвертый день, рано утром, он пошел в баню, взял номер, не раздеваясь лег на кушетку и сладко захрапел. Но и тут ему не повезло. Не проспал он и трех часов, как его разбудили. Банщикам показалось подозрительным долгое пребывание Аркадия в номере, и они созвали целую комиссию: жандарма, хозяина бани, уборщицу и нескольких клиентов - и вся эта толпа ворвалась в его номер. Увидев спящего клиента, хозяин, разумеется, заорал на него:
   - Это вам, господин хороший, не гостиница. Извольте убираться домой, там и спите.
   Когда хозяин бани произнес слово "домой", несчастный Аркадий глубоко вздохнул, невольно вспомнив желтый домик и садик, за которым он ухаживал вместе с женой.
   Смертельно усталый и разбитый вышел Аркадий из бани, шатаясь от недосыпа. Он побывал в жилищном комитете, обошел все гостиницы в надежде найти где-нибудь место и завалиться на кровать. Но и в этот день ему не повезло: он нигде ничего не нашел.
   Последние силы покидали Аркадия. Он уже было решился просто сесть на тротуар, прислониться к какому-нибудь дому и уснуть, как вдруг в его голове мелькнула очень простая мысль. Он пошел на Саву, купил билет до Радуеваца и обратно в каюте со спальным местом. Войдя в каюту, Аркадий бросился в постель и спал от Белграда до Радуеваца и обратно, то есть две ночи в один день.
   Почувствовав себя окрепшим после такого основательного отдыха, Аркадий сходил в первую очередь в жилищный комитет, а потом сел и написал жене, с которой не виделся уже десять дней, нежное письмо.
   Жена ответила, что встретиться с ним может разве только на улице. Если ей даже и удастся выпроводить из дома мать и сестру, принять его все равно нельзя: ее сестра (та, усатая) обязательно учует, что в доме побывал мужчина, ведь она терпеть не может мужчин.
   Аркадию снова предстояло проводить ночи за кабацкими столиками. Он отлично поспал на пароходе, но билет стоил в три раза дороже гостиничного номера, а это ему было совсем не по карману.
   Прошло еще четырнадцать злополучных ночей. За это время ему удалось одну ночь провести в гостинице в Земуне, ночь в зале ожидания на железнодорожном вокзале и ночь на скамейке в Калемегдане.