Страница:
Когда он несколько раз повторил свою просьбу, она согласилась. А почему бы не согласиться? Тем более что ей было очень интересно узнать, о чем он с ней хочет поговорить; наверное, это будут какие-нибудь советы: он как старший хочет, очевидно, посоветовать, как ей держать себя на балах.
Она согласилась на встречу, но не смела встречаться вне дома. Пусть он приходит к ним.
- Да, но я хотел бы говорить только с вами, и непременно наедине.
- Я... я не знаю... Но это можно устроить.
- Как?
- А вот. Завтра отец и мать около десяти часов должны идти на панихиду. Я буду дома одна. Вы могли бы прийти к нам с визитом.
- Благодарю вас. Я так и сделаю.
IV
После вечера господин Стоянович еще два часа провел дома на ногах. Он расхаживал взад и вперед по хорошо протопленной комнате, мысленно вспоминая всю свою жизнь, пустую и бесцельную. "Воспоминания, одни воспоминания. Разве может быть более пустой жизнь, чем жизнь, состоящая из одних воспоминаний? Человек может жить воспоминаниями, если они близки, если он с ними, так сказать, встречается. Но чем дальше в прошлое уходят они, тем ощутимее становится окружающая пустота. Вот госпожа Янковичка... Зачем мне это воспоминание? Я знал ее молодой и красивой, с гибким станом, легкую как серна. Помню с голубыми цветами в волосах, с гордым взглядом. А сейчас... она окружена четырьмя детьми, утомлена жизнью, каждый день на базаре покупает для дома баклажаны и огурцы, ее лоб избороздили морщины. Какая польза мне от этого воспоминания? И почему ни с одной из них я не связал свою судьбу, не связал на всю жизнь?.."
После этих мрачных мыслей он сел, затем встал, продолжая размышления: "Пойду и скажу ей откровенно: милая, я тебя люблю. Наверное, и она меня любит, я пробудил в ней любовь. Это будет ее первая любовь, которая не превратится потом в воспоминания".
И наутро, около десяти часов, господин Стоянович, светский лев, герой многочисленных любовных историй, повелитель стольких женских сердец, направился к дому Лепосавы с точно таким же чувством страха в сердце, с каким она отправлялась на свой первый бал. "Скажу ей прямо и смело: я люблю тебя".
С этими словами он переступил порог своей комнаты, с этими мыслями он постучал в ее дверь.
А когда отозвался ее детский, звонкий голосок, он вспыхнул, будто в душе его зажглось пламя.
Он медленно вошел в комнату, а она радостно пошла навстречу, взяла его руку и сердечно поцеловала.
Господин Стоянович побледнел.
- Что вы сделали? - прошептал он.
- А что? - спросила она.
- Почему вы поцеловали мою руку?
- Как почему? Я не хотела быть неучтивой по отношению к пожилому человеку.
Он тяжело вздохнул, в груди его будто что-то перевернулось, и на глазах показались слезы.
- Что с вами? Вы плачете? - наивно спросила его девушка.
- Только что я схоронил свою молодость.
- Сейчас?
- Да. Извините меня, я не могу остаться. Я... я должен немедленно идти домой.
- Почему, что случилось? А разве вы ничего не хотите сказать мне? Вы же хотели о чем-то обстоятельно поговорить со мной...
- Нет, мне нечего больше сказать... нечего.
И он тотчас направился домой, оставив удивленную девушку.
Возвратившись домой, он горько заплакал. Наверное, первый раз в жизни. "Итак, все прошло. Прошла молодость. А я и не заметил, я и не заметил! Я думал, что все еще молод".
Потом он открыл стол и стал швырять в печь подряд связки писем. Письма, цветы, фотографии - все это огонь пожирал точно так же, как он сам когда-то пожирал взглядом свои жертвы.
И только одно письмо, письмо той девушки, письмо, которое ввело его в заблуждение, он прочел еще раз, прежде чем бросить в огонь.
С тех пор ящики его стола пусты. Он не ходит на вечера, не выдергивает седых волос, и они теперь инеем осыпали его голову.
И больше о нем уже не говорят на вечерах, на танцах и на приемах.
Барвинок перестал быть зеленым. Вечной молодости нет.
DIVINA COMMEDIA 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Трижды ударил колокол, потом зазвонили сразу все четыре, и бабы зашептались:
- Мужчина. Прости господи его душу!
Этим мужчиной был я.
1 Божественная комедия (итал.).
Умер я сегодня утром, около семи часов. А уже в половине восьмого вокруг меня собралось пять или шесть соседских старух, и у каждой в костлявой руке был пучок базилика.
Торговец Петрович, мой долголетний кредитор, был первым мужчиной, пришедшим выразить свое соболезнование. Но, убедившись в том, что было бы гораздо лучше, если бы он выразил соболезнование самому себе, он богобоязненно покашлял и заспешил в канцелярию навести справки о моем жалованье.
К девяти часам явился столяр Мата. Я заметил, как он усмехается, довольный тем, что пришло наконец время строить и для меня жилище. Мы с Матой были в ссоре из-за жен, но что поделаешь, если кроме него во всем городе нет другого столяра. Я хорошо видел, как он укорачивает мерку, чтобы и в могиле мне было тесно. Бабы говорят ему:
- Прибавь, мастер! Тесно будет!
А он:
- Если гости не буянят, дом им тесен не бывает!
Потом принесли длинный стол и положили меня на него. У стола одна ножка была немного короче, так они не нашли ничего другого подложить под нее, как колоду моих карт. Когда проносили карты, видно было, что сверху лежал трефовый король. И как только я заметил его, сразу же вспомнил бакалейщика Яничия, таможенника Стеву и других добрых приятелей, которые потеряли в моем лице не только хорошего друга и товарища, но и партнера.
Около десяти часов на цыпочках вошел наш новый господин начальник. Он сказал моей жене несколько прочувствованных слов о том, какой большой утратой для нее является моя смерть, как искренне сожалеет он обо мне таком хорошем чиновнике и т. д. Затем он долго рассказывал что-то о пособии, причитающемся жене после моей смерти: дескать, начальство сейчас в замешательстве, так как казначей, старый и рассеянный человек, составил акт, будто я умер еще три года назад и уже тогда было выдано пособие на мои похороны. Но, сказал господин начальник, он постарается все это дело как можно скорее уладить, поскольку в действительности я умер не три года назад, а только сегодня. И утешал ее, говоря, что она ни о чем не должна беспокоиться. Сказал, что специально распустил канцелярию и дал указание всем чиновникам присутствовать на моих похоронах. А четырем практикантам приказал все время быть здесь, возле меня.
Мне хорошо знакома эта четверка. Знаю я, с каким удовольствием услышали они весть о моей смерти. В предвкушении поминок они поглаживают свои животы и радуются так искренне, будто бы я только ради них и умер.
Господин начальник сообщил моей жене и о том, что он разрешил одному практиканту произнести речь на моей могиле. Известен мне этот оратор. Не скажи о нем начальник, я бы и так знал, что практикант обязательно будет выступать с речью. Это Стева Ёксич. Нашему старому начальнику в День Славы 1 он сочинил стихи. Хорошо помню эти стихи: мы их тогда все заучили наизусть.
1 Слава - семейный праздник у сербов в честь святого - покровителя рода.
Дай бог, чтобы мудро ты управлял,
И бед никаких и несчастий не знал.
О, надежда всей Сербии,
Господин начальник, наш праведный защитник!
Будь здесь теперь старый начальник, не пришлось бы Стеве Ёксичу произносить речи! Помню, три года назад умер Ачим Пивлякович. Вот уж был почтенный человек и примерный чиновник. Многое можно было бы о нем сказать, но старый начальник не разрешил даже слова промолвить. Моим чиновникам, говорит, не пристало драть глотку на кладбище!
Э, совсем другой человек был наш старый начальник. Как сейчас вижу его. Только появится он в канцелярии, всем ясно, что пришел начальник: первого встретившегося ему служащего изругает последними словами, а потом кроет всех по порядку. И так до полудня. Заслушаешься! Сразу почувствуешь, что это начальник. А этот, новый, и ходит-то все на цыпочках, мухи не обидит: с каждым старается обойтись по-хорошему, как будто все мы братья. Вот даже разрешил надгробную речь сказать и жену утешает. Что я ему родственник, что ли?
После господина начальника приходили еще какие-то люди, и много было сказано разных слов. Все были необычайно потрясены случившимся и говорили обо мне только хорошее. Потом они обедали в соседней комнате, а от меня в это время какой-то мальчуган отгонял мух пучком базилика. И за обедом обо мне было сказано много хороших слов.
После полудня зазвонили колокола. Комнату, в которой я лежал, окурили ладаном. Запели попы, кто в лес, кто по дрова. Потом вдруг все почему-то засуетились, зашушукались. Если я правильно понял, искали лимон, чтобы дать понюхать моей жене, но не нашли.
Окропили меня красным вином, поставили полный графинчик у моего изголовья, и гроб плотно закрыли. Четыре специально назначенные практиканта подхватили гроб на плечи, и мы пошли.
Шли долго. Где-то отдыхали. Очевидно, в церкви, потому что я слышал, как пели попы, а пономарь дрожащим голосом вымогал у моей жены деньги. Потом снова шли. Наконец опустили меня на землю. Топтались, топтались около гроба - кто знает, что это было. Только вдруг слышу где-то над моей головой раздался голос Стевана Ёксича. И чего только этот человек не наговорил! Сколько добрых слов я услыхал о себе - всего просто не упомнишь. Оказывается, я был человеком благородным, добросердечным, честным, уважаемым, скромным, способным, порядочным, добрым, душевным, искренним, общительным, трудолюбивым, великодушным, остроумным, щедрым, мудрым, человеколюбивым, осмотрительным, сдержанным и бог знает еще каким. Слушая все это, я и сам начал подумывать о том, каким действительно печальным событием и огромной утратой является смерть такого человека, как я!
Между прочим оратор особенно долго говорил о том, что во мне был дух предприимчивости, что я был самым ревностным членом комитета по сбору пожертвований на памятник покойному Ачиму Пивляковичу. А уж если говорить честно (мертвому человеку это, во всяком случае, прощается), то за деньги, собранные на памятник, и мне, конечно, довелось попить винца, но ведь этот наглец, который сейчас лжет над моей головой, просто пропил весь памятник дорогого покойника Ачима. Я не знаю, зачем он сейчас снова ворошит это дело и заставляет меня, мертвого, ругаться. Ну хорошо. Я был членом этого комитета, но разве я единственный человек в Сербии, который состоит в каком-либо комитете по установлению памятников? И разве это единственный памятник в Сербии, который проели и пропили члены комитета? Я убежден, что он, этот самый Стева Ёксич, как только возвратится с моих похорон, сразу же предложит создать комитет для сбора добровольных пожертвований мне на памятник.
Долго еще говорил он над моей головой. Очень долго! А когда закончил, я вдруг почувствовал, что меня подняли и снова опустили. А затем услышал, как застучали комья земли по моему гробу: бум... бум... бум... Меня закопали... И все замерло... Покой, тишина и могильный мрак!
Но что это опять! Слышу какой-то шум и возню около могилы. Как будто меня откапывают. Начали уже поднимать крышку гроба.
Что же это, господи? Не пришел ли кто-нибудь из моих родственников, чтобы еще раз увидеть меня и поцеловать?.. Нет. Это могильщики забыли проститься со мной. Поцеловали меня в лоб, сняли с пальца кольцо, выпили вино из графинчика, что стоял в изголовье, перекрестились и пожелали, чтобы земля мне была пухом!
Прежде чем снова закопать меня, они внимательно рассмотрели кольцо и, убедившись, что оно действительно золотое, еще раз богобоязненно перекрестились и прошептали:
- Пусть земля тебе будет пухом!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Святой архангел Михаил извлек из меня душу и весьма учтиво предложил ей сесть в двуколку.
Конь, запряженный в двуколку, был таким тощим, что я уж просто отчаивался, подумывая о том, сколько мучений придется перенести нам на пути до неба. У него, правда, были крылья, но они больше походили на тряпки, развешанные для просушки.
Все-таки мы двинулись, и после обычного обмена любезностями архангел предложил мне сигарету. Меня необычайно поразило, что табак в ней был наш, земной. Заметив мое удивление, архангел доверительно склонился к моему уху и сказал:
- Я, знаете, частенько бываю на земле и... закупаю. Наш наверху, монопольный, никуда не годится.
- Монопольный?! - ужаснулся я. - Разве и у вас на небе есть монополия?
- Конечно, есть, - печально ответил архангел. - Раньше ее не было, но явилась на небо душа какого-то бывшего министра финансов. Разумеется, ее отправили в пекло. Так эта душа, чтобы вывернуться оттуда, из пекла, представила святому Петру проект закона о введении монополии на табак.
- Ах, вот как? - воскликнул я.
Новость эта меня так огорчила, что я уже почти решил возвратиться к себе домой. Однако архангел разъяснил мне, что это невозможно.
Мы продолжили свой путь, и, чтобы скоротать время, я упросил архангела рассказать мне хотя бы в самых общих чертах что-нибудь о небе и о положении на нем. Архангел Михаил оказался очень словоохотливым. Он поведал мне о многом. Рассказал он и о том, что там, на небесах, есть вполне приличное общество. Объединены в специальном клубе и охотно бывают вместе апостол Онисим, мученик Памфил, Григорий Двоеслов, Алексей - человек божий, мученик Терентий, многострадальный Иоанн, мученики Акакий, Евлампий, Гурий и Фалалей, чудотворец Тихон и преподобный Потапий. Архангел рекомендовал мне с ними познакомиться.
- Да, - усомнился я, - но ведь я не чудотворец, не мученик, не преподобный, и даже не двоеслов. Примут ли они меня в свою компанию?
- Ну, тогда, может быть, вам пришлось много страдать?
- О да! - воскликнул я, вспоминая о том, как там, внизу, на земле, меня четыре раза выгоняли со службы.
Рассказывал святой Михаил и о небесных женщинах, особенно выделил мучениц Пелагею, Гликерию, Акилину, Февронию и попутно неодобрительно отозвался о мученице Татьяне и преподобном Герасиме. В связи с этим разговорились мы и о моей жене. Наша беседа дала мне удобный повод укорить архангела за то, что он у меня, такого молодого, взял душу. Уж если ему не жалко меня, так пожалел бы хоть молодость моей жены. Вспомнив о молодости моей жены, завели разговор вообще о вдовицах. И на земле я о них всегда охотно разговаривал. Воспользовавшись случаем, я рассказал архангелу Михаилу известную историю о Юце-капитанше, которая, похоронив мужа, днем ходила в трауре, а по ночам спала, разумеется, в белых ночных рубашках. Она тогда жаловалась дьякону Илье: "Боже мой! Как смешно все устроено! Днем хожу в трауре, а ночью сплю в белом, как будто жалею мужа только днем. А я охотнее бы спала в трауре!" Архангел Михаил от души посмеялся над моим рассказом, похлопал по плечу и сказал:
- Как только приедем на небо, расскажи об этом Григорию Двоеслову.
Так, разговаривая обо всем понемногу, въехали мы наконец в густые облака. Значит, мы уже приближались к небу. Точно так же во время путешествия на земле, подъезжая к какому-нибудь нашему уездному городу, попадаешь в густую грязь. Конь, запряженный в двуколку, затрусил чуть-чуть побыстрее, почувствовав, что мы уже близко от дома. Еще немножко, и показались большие ворота, украшенные так, будто заказывали их в самой лучшей кондитерской. На воротах было написано большими красными буквами: "Entree" 1. Архангел Михаил разъяснил мне, что когда-то эта надпись была сделана на еврейском языке, потом ее сменила надпись на греческом, на латинском, а сейчас - с начала этого века - на французском. Святой доверительно высказал свое мнение, что, судя по всему, скоро эта надпись будет написана по-русски.
- Что поделаешь, - сказал он, - времена меняются.
- Да, а вместе с ними и вывески, - ответил я в тон ему, чтобы закончить известное латинское речение 2.
Мы въехали в ворота. Архангел остановил коня: бедняга изрядно запыхался. Я осторожно сошел с двуколки; какие-то сухие длинные руки схватили меня и втащили в небольшую комнату. Архангел объяснил мне, что это чудотворец Тихон, который исполняет обязанности таможенника у небесных врат.
Это меня, между прочим, нисколько не удивило, так как и у нас на земле таможенники обычно чудотворцы.
Чудотворец привлек мою душу к себе и обнюхал ее. В ответ на мои недоуменные, вопросительные взгляды, архангел, смеясь, объяснил:
- Это он проверяет, не читал ли ты Пелагича 3 или каких-нибудь других божьих оппозиционеров.
1 Вход (франц.).
2 Omnia mutantur, nos et mutamur in illis - всё изменяют года, и мы изменяемся с ними (лат.).
3 Пелагич Baca (1838-1899) - революционный демократ и социалист, проповедовал атеистические идеи. Умер на каторге.
- Нет, - заявил я, - не читал.
- Тогда входи! - разрешил чудотворец Тихон. И душе стало легче, словно свалилась с нее какая-то тяжесть.
Такое чувство испытывают у нас на земле, когда возвращаются из Земуна и удачно проходят через белградскую таможню.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Приемная святого Петра ничем не отличается от любой приемной на земле. По разнообразию лиц, сидящих там, она напоминает приемную министра внутренних дел, причем как раз в тот день, когда пало старое и пришло новое правительство.
Я вошел, осмотрелся, и мне вдруг показалось, прости меня, господи, что я пришел просить не доступа в рай, а повышения по службе. Мешанина в этой приемной была тем более занимательной, что здесь находились представители всех вер и народностей, только говорили они на одном языке. На небе говорят по-французски, хотя англичане и стараются всеми силами, чтобы их язык, раз уж он не стал мировым, стал хотя бы небесным.
И кого только нет в приемной!
Вот какая-то старая генеральша, пропахшая ладаном и базиликом, но в молодости от нее, конечно, веяло всеми духами мира и ароматом шампанского. Она принесла с собой письменное подтверждение архиепископа о том, что регулярно посещала церковь, делала пожертвования, помогала бедным, но, разумеется, забыла дома справку мужа о том, что в молодости слишком ревностно выполняла заповедь о любви к ближнему.
Сидит тут и ростовщик. Он все время что-то шепчет, и стоит ему сложить персты для крестного знамения, как один палец начинает дергаться, будто отсчитывает деньги. Так и не может никак перекреститься. Он и на небо пришел со счетом. Два епископа были должны ему некоторые суммы с двенадцатью процентами годовых, да умерли, не выплатив долга. Ростовщик согласен получить с них только долг, проценты же прощает, при условии, если они ему выхлопочут место в раю.
Тут и поп, который кажется мне очень знакомым. Знаю даже, что у него хороший голос. Но я готов побиться об заклад, что познакомились мы не в церкви. Здесь же и госпожа С., артистка, которая думает, что имеет право быть в раю, потому что на сцене всегда играла роли набожных, добрых матерей и кормилиц. Разумеется, она тщательно скрывает, что и в жизни иногда играла эту роль. Тут же еще какие-то высокопоставленные лица, епископы, монахи, старые набожные женщины и молодые бабенки, которые, если бы им предоставилось право выбирать между адом и раем, охотнее бы возвратились на землю. Здесь тьма разных лиц - просто яблоку упасть негде. И все это толкается, гудит, теснится и напирает. Все с нетерпением ожидают, что будут приняты святым Петром и попадут в рай.
Протиснулся я кое-как через все это общество и вышел в первый ряд, к дверям канцелярии святого Петра. На дверях большими буквами написано: "Св. Петр принимает по понедельникам, средам и пятницам с 10 до 12 часов по среднеевропейскому времени".
- Сегодня вторник! И меня все равно не примут, - подумал я, - так надо использовать время, чтобы немножко лучше познакомиться и подружиться с парнем, стоящим у входа в канцелярию. Хоть это и душа, но она такая же безобразная и надутая, как и души служащих земного министерства". И действительно, пришлось трижды спросить его, и только после четвертого вопроса он смилостивился и сам спросил меня:
- Что тебе надо у святого Петра?
- Хочу попроситься в рай, - ответил я с земной учтивостью.
- Не можем мы тебя пустить, - мрачно заявила противная холуйская душонка. - В рай пускают не всякого, кто захочет.
- Если это так, то у меня есть и рекомендации. Пожалуйста. Помню я наизусть и речь, произнесенную над моей могилой. В ней обо мне сказано много хорошего...
Парень щелкнул языком и махнул рукой, как будто хотел сказать: "Брось, это ничего не значит!" А когда я снова попросил у него совета, что мне делать, он показал на одну из канцелярских дверей и сказал:
- Иди ты, братец мой, вон туда, в архив, и посмотри, есть ли ты в райских списках, а больше тебе ничто не поможет.
Пошел я в канцелярию. Там встретил седоватого человека, то есть душу, с длинными расчесанными усами и красным носом. Как только я вошел, сразу почувствовал, что от этой души разит чересчур земным запахом, непохожим ни на запах ладана, ни на запах базилика. Не успел я и поздороваться, как он заорал:
- Фамилия?
Я назвал фамилию. Он поплевал на пальцы и принялся листать какую-то толстую книгу, шепча: "А, а, а... б, б, б..." и т. д. Когда же случалось ему переворачивать 2-3 листа вместе, он вслух поминал мать или отца, но таким нежным, небесным голосом, каким может ругаться только райская душа. Слушать его было одно удовольствие. Перелистав книгу, он поднял голову и решительно сказал:
- В списках райских душ тебя нет. Посмотрим вторую книгу, не направили ли тебя в ад.
- "Только этого мне и не хватало!" - подумал я.
Он снова принялся плевать на пальцы и переворачивать листы, и снова зазвучала нежная, как пение херувима, ругань. Я чувствовал себя как на иголках и пристально смотрел на архивариуса, пока тот не закрыл книгу и не произнес равнодушно:
- И здесь нет.
У меня отлегло от сердца.
- Но... что же теперь делать? - задумчиво спросила душа-архивариус.
- Знаете что? - решил я предложить. - Посмотрите еще раз первую книгу.
- Незачем, - ответила душа, - я все просмотрел очень внимательно. Нет тебя нигде.
- Скажите, пожалуйста, - осмелился я вмешаться еще раз, - а где вы брали сведения для этих списков?
- Для Сербии мы брали из окружных гарнизонов, налоговых списков и метрических записей.
- Что вы говорите! - хлопнул я себя по лбу. - Тогда нет ничего удивительного в том, что меня нет в списках.
- Как так?
- Я принадлежу к числу тех счастливых граждан моего отечества, у которых во время войны сгорели метрические записи, у которых дядя староста, и поэтому они не внесены в списки окружных гарнизонов. Не могут они попасть и в налоговые списки из-за частых перемещений. Я и до сих пор не уплатил налоги.
- Хм! - произнесла душа-архивариус и глубоко задумалась.
- И что же теперь будет со мной? Может быть, мне вернуться на землю?
- Это невозможно. Будем считать тебя сверхкомплектным.
- Сверхкомплектным? - спросил я. - Хорошо, но куда же я пойду сверх комплекта, в рай или в ад?
- Этого я не знаю. Придется тебе пойти к самому святому Петру, а он уж определит - куда.
Вышел я из архива. В среду, то есть в приемный день, кое-как протиснулся вперед, и наконец меня принял святой Петр.
Как я упросил святого Петра направить меня в рай, не буду рассказывать. Пусть это останется тайной, Хотя и "клялась земля раю, что все тайны знает". Главное то, что святой Петр принял меня в рай.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И вот я в раю. Здесь уж не достанет меня ни господин окружной начальник, ни казначей, ни Мита-столяр.
Стоит ли вам говорить, что в раю я сразу же почувствовал себя как дома. У нас внизу, в Сербии, государственные служащие уже привыкли к дармоедству. То же самое и здесь. Похоже было, прости меня, господи, что меня будто бы переместили по службе в какой-то очень хороший округ, так как, ей-богу, у нас, внизу, есть округа с молочными реками и кисельными берегами, только не каждый умеет пользоваться этим.
Сначала я со всеми, с кем встречался, заводил знакомство. И, разумеется, не нашел в раю очень многих, о которых мы внизу, на земле, думали, что они, несомненно, пребывают в раю. Позднее я уже избрал для себя круг друзей, с которыми и проводил большую часть времени. Это был Алексей человек божий, мученики Фалалей и Гурий и апостол Онисим. Из женщин я ближе всего был знаком с мученицей Февронией.
Все для меня было ново и интересно, и время проходило в приятных развлечениях. Встретимся, бывало, я, Алексей человек божий и мученик Гурий, прогуливаемся взад-вперед, судачим понемногу о небе и апостолах. Мученик Гурий был особенно ехидным. Алексей, напротив, был очень тихим и скромным. Так, например, мученик Гурий всегда злился из-за того, что женщин тоже причисляют к лику мучеников.
- Женщины не могут быть мученицами, они могут быть только мучительницами, - говорит Гурий, как будто сам был женат. Обернется ко мне и спросит: - А ты как думаешь?
- Что касается меня, - отвечаю я, а сам думаю о своей жене, - я думаю, что женщины могут быть мученицами, а могут быть и мучительницами. Это зависит от того, красивые они или нет.
Тихий и скромный Алексей лишь философски-значительно улыбается этим словам.
Как я уже говорил, сначала все шло хорошо и приятно, и мы с удовольствием развлекались. Но прошло некоторое время, и мне стало скучно. Чтобы скоротать время, я начал понемножку сплетничать, а когда и это надоело, пришла мне на память забава, которой мы, полицейские чиновники в Сербии, охотнее всего развлекались.
Чтобы я мог таким образом провести время, мне нужны были сторонники, поэтому я и обратился прежде всего к многострадальному Иоанну. Гуляем мы однажды вечером у реки, в которой течет сливовица и на берегах растут дивные огурчики. Когда бы я сюда ни приходил, я приносил в кулаке немного соли и всегда отлично проводил время. Итак, гуляем мы как-то раз с многострадальным Иоанном, разговариваем о том, о сем, а я ему возьми и скажи:
Она согласилась на встречу, но не смела встречаться вне дома. Пусть он приходит к ним.
- Да, но я хотел бы говорить только с вами, и непременно наедине.
- Я... я не знаю... Но это можно устроить.
- Как?
- А вот. Завтра отец и мать около десяти часов должны идти на панихиду. Я буду дома одна. Вы могли бы прийти к нам с визитом.
- Благодарю вас. Я так и сделаю.
IV
После вечера господин Стоянович еще два часа провел дома на ногах. Он расхаживал взад и вперед по хорошо протопленной комнате, мысленно вспоминая всю свою жизнь, пустую и бесцельную. "Воспоминания, одни воспоминания. Разве может быть более пустой жизнь, чем жизнь, состоящая из одних воспоминаний? Человек может жить воспоминаниями, если они близки, если он с ними, так сказать, встречается. Но чем дальше в прошлое уходят они, тем ощутимее становится окружающая пустота. Вот госпожа Янковичка... Зачем мне это воспоминание? Я знал ее молодой и красивой, с гибким станом, легкую как серна. Помню с голубыми цветами в волосах, с гордым взглядом. А сейчас... она окружена четырьмя детьми, утомлена жизнью, каждый день на базаре покупает для дома баклажаны и огурцы, ее лоб избороздили морщины. Какая польза мне от этого воспоминания? И почему ни с одной из них я не связал свою судьбу, не связал на всю жизнь?.."
После этих мрачных мыслей он сел, затем встал, продолжая размышления: "Пойду и скажу ей откровенно: милая, я тебя люблю. Наверное, и она меня любит, я пробудил в ней любовь. Это будет ее первая любовь, которая не превратится потом в воспоминания".
И наутро, около десяти часов, господин Стоянович, светский лев, герой многочисленных любовных историй, повелитель стольких женских сердец, направился к дому Лепосавы с точно таким же чувством страха в сердце, с каким она отправлялась на свой первый бал. "Скажу ей прямо и смело: я люблю тебя".
С этими словами он переступил порог своей комнаты, с этими мыслями он постучал в ее дверь.
А когда отозвался ее детский, звонкий голосок, он вспыхнул, будто в душе его зажглось пламя.
Он медленно вошел в комнату, а она радостно пошла навстречу, взяла его руку и сердечно поцеловала.
Господин Стоянович побледнел.
- Что вы сделали? - прошептал он.
- А что? - спросила она.
- Почему вы поцеловали мою руку?
- Как почему? Я не хотела быть неучтивой по отношению к пожилому человеку.
Он тяжело вздохнул, в груди его будто что-то перевернулось, и на глазах показались слезы.
- Что с вами? Вы плачете? - наивно спросила его девушка.
- Только что я схоронил свою молодость.
- Сейчас?
- Да. Извините меня, я не могу остаться. Я... я должен немедленно идти домой.
- Почему, что случилось? А разве вы ничего не хотите сказать мне? Вы же хотели о чем-то обстоятельно поговорить со мной...
- Нет, мне нечего больше сказать... нечего.
И он тотчас направился домой, оставив удивленную девушку.
Возвратившись домой, он горько заплакал. Наверное, первый раз в жизни. "Итак, все прошло. Прошла молодость. А я и не заметил, я и не заметил! Я думал, что все еще молод".
Потом он открыл стол и стал швырять в печь подряд связки писем. Письма, цветы, фотографии - все это огонь пожирал точно так же, как он сам когда-то пожирал взглядом свои жертвы.
И только одно письмо, письмо той девушки, письмо, которое ввело его в заблуждение, он прочел еще раз, прежде чем бросить в огонь.
С тех пор ящики его стола пусты. Он не ходит на вечера, не выдергивает седых волос, и они теперь инеем осыпали его голову.
И больше о нем уже не говорят на вечерах, на танцах и на приемах.
Барвинок перестал быть зеленым. Вечной молодости нет.
DIVINA COMMEDIA 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Трижды ударил колокол, потом зазвонили сразу все четыре, и бабы зашептались:
- Мужчина. Прости господи его душу!
Этим мужчиной был я.
1 Божественная комедия (итал.).
Умер я сегодня утром, около семи часов. А уже в половине восьмого вокруг меня собралось пять или шесть соседских старух, и у каждой в костлявой руке был пучок базилика.
Торговец Петрович, мой долголетний кредитор, был первым мужчиной, пришедшим выразить свое соболезнование. Но, убедившись в том, что было бы гораздо лучше, если бы он выразил соболезнование самому себе, он богобоязненно покашлял и заспешил в канцелярию навести справки о моем жалованье.
К девяти часам явился столяр Мата. Я заметил, как он усмехается, довольный тем, что пришло наконец время строить и для меня жилище. Мы с Матой были в ссоре из-за жен, но что поделаешь, если кроме него во всем городе нет другого столяра. Я хорошо видел, как он укорачивает мерку, чтобы и в могиле мне было тесно. Бабы говорят ему:
- Прибавь, мастер! Тесно будет!
А он:
- Если гости не буянят, дом им тесен не бывает!
Потом принесли длинный стол и положили меня на него. У стола одна ножка была немного короче, так они не нашли ничего другого подложить под нее, как колоду моих карт. Когда проносили карты, видно было, что сверху лежал трефовый король. И как только я заметил его, сразу же вспомнил бакалейщика Яничия, таможенника Стеву и других добрых приятелей, которые потеряли в моем лице не только хорошего друга и товарища, но и партнера.
Около десяти часов на цыпочках вошел наш новый господин начальник. Он сказал моей жене несколько прочувствованных слов о том, какой большой утратой для нее является моя смерть, как искренне сожалеет он обо мне таком хорошем чиновнике и т. д. Затем он долго рассказывал что-то о пособии, причитающемся жене после моей смерти: дескать, начальство сейчас в замешательстве, так как казначей, старый и рассеянный человек, составил акт, будто я умер еще три года назад и уже тогда было выдано пособие на мои похороны. Но, сказал господин начальник, он постарается все это дело как можно скорее уладить, поскольку в действительности я умер не три года назад, а только сегодня. И утешал ее, говоря, что она ни о чем не должна беспокоиться. Сказал, что специально распустил канцелярию и дал указание всем чиновникам присутствовать на моих похоронах. А четырем практикантам приказал все время быть здесь, возле меня.
Мне хорошо знакома эта четверка. Знаю я, с каким удовольствием услышали они весть о моей смерти. В предвкушении поминок они поглаживают свои животы и радуются так искренне, будто бы я только ради них и умер.
Господин начальник сообщил моей жене и о том, что он разрешил одному практиканту произнести речь на моей могиле. Известен мне этот оратор. Не скажи о нем начальник, я бы и так знал, что практикант обязательно будет выступать с речью. Это Стева Ёксич. Нашему старому начальнику в День Славы 1 он сочинил стихи. Хорошо помню эти стихи: мы их тогда все заучили наизусть.
1 Слава - семейный праздник у сербов в честь святого - покровителя рода.
Дай бог, чтобы мудро ты управлял,
И бед никаких и несчастий не знал.
О, надежда всей Сербии,
Господин начальник, наш праведный защитник!
Будь здесь теперь старый начальник, не пришлось бы Стеве Ёксичу произносить речи! Помню, три года назад умер Ачим Пивлякович. Вот уж был почтенный человек и примерный чиновник. Многое можно было бы о нем сказать, но старый начальник не разрешил даже слова промолвить. Моим чиновникам, говорит, не пристало драть глотку на кладбище!
Э, совсем другой человек был наш старый начальник. Как сейчас вижу его. Только появится он в канцелярии, всем ясно, что пришел начальник: первого встретившегося ему служащего изругает последними словами, а потом кроет всех по порядку. И так до полудня. Заслушаешься! Сразу почувствуешь, что это начальник. А этот, новый, и ходит-то все на цыпочках, мухи не обидит: с каждым старается обойтись по-хорошему, как будто все мы братья. Вот даже разрешил надгробную речь сказать и жену утешает. Что я ему родственник, что ли?
После господина начальника приходили еще какие-то люди, и много было сказано разных слов. Все были необычайно потрясены случившимся и говорили обо мне только хорошее. Потом они обедали в соседней комнате, а от меня в это время какой-то мальчуган отгонял мух пучком базилика. И за обедом обо мне было сказано много хороших слов.
После полудня зазвонили колокола. Комнату, в которой я лежал, окурили ладаном. Запели попы, кто в лес, кто по дрова. Потом вдруг все почему-то засуетились, зашушукались. Если я правильно понял, искали лимон, чтобы дать понюхать моей жене, но не нашли.
Окропили меня красным вином, поставили полный графинчик у моего изголовья, и гроб плотно закрыли. Четыре специально назначенные практиканта подхватили гроб на плечи, и мы пошли.
Шли долго. Где-то отдыхали. Очевидно, в церкви, потому что я слышал, как пели попы, а пономарь дрожащим голосом вымогал у моей жены деньги. Потом снова шли. Наконец опустили меня на землю. Топтались, топтались около гроба - кто знает, что это было. Только вдруг слышу где-то над моей головой раздался голос Стевана Ёксича. И чего только этот человек не наговорил! Сколько добрых слов я услыхал о себе - всего просто не упомнишь. Оказывается, я был человеком благородным, добросердечным, честным, уважаемым, скромным, способным, порядочным, добрым, душевным, искренним, общительным, трудолюбивым, великодушным, остроумным, щедрым, мудрым, человеколюбивым, осмотрительным, сдержанным и бог знает еще каким. Слушая все это, я и сам начал подумывать о том, каким действительно печальным событием и огромной утратой является смерть такого человека, как я!
Между прочим оратор особенно долго говорил о том, что во мне был дух предприимчивости, что я был самым ревностным членом комитета по сбору пожертвований на памятник покойному Ачиму Пивляковичу. А уж если говорить честно (мертвому человеку это, во всяком случае, прощается), то за деньги, собранные на памятник, и мне, конечно, довелось попить винца, но ведь этот наглец, который сейчас лжет над моей головой, просто пропил весь памятник дорогого покойника Ачима. Я не знаю, зачем он сейчас снова ворошит это дело и заставляет меня, мертвого, ругаться. Ну хорошо. Я был членом этого комитета, но разве я единственный человек в Сербии, который состоит в каком-либо комитете по установлению памятников? И разве это единственный памятник в Сербии, который проели и пропили члены комитета? Я убежден, что он, этот самый Стева Ёксич, как только возвратится с моих похорон, сразу же предложит создать комитет для сбора добровольных пожертвований мне на памятник.
Долго еще говорил он над моей головой. Очень долго! А когда закончил, я вдруг почувствовал, что меня подняли и снова опустили. А затем услышал, как застучали комья земли по моему гробу: бум... бум... бум... Меня закопали... И все замерло... Покой, тишина и могильный мрак!
Но что это опять! Слышу какой-то шум и возню около могилы. Как будто меня откапывают. Начали уже поднимать крышку гроба.
Что же это, господи? Не пришел ли кто-нибудь из моих родственников, чтобы еще раз увидеть меня и поцеловать?.. Нет. Это могильщики забыли проститься со мной. Поцеловали меня в лоб, сняли с пальца кольцо, выпили вино из графинчика, что стоял в изголовье, перекрестились и пожелали, чтобы земля мне была пухом!
Прежде чем снова закопать меня, они внимательно рассмотрели кольцо и, убедившись, что оно действительно золотое, еще раз богобоязненно перекрестились и прошептали:
- Пусть земля тебе будет пухом!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Святой архангел Михаил извлек из меня душу и весьма учтиво предложил ей сесть в двуколку.
Конь, запряженный в двуколку, был таким тощим, что я уж просто отчаивался, подумывая о том, сколько мучений придется перенести нам на пути до неба. У него, правда, были крылья, но они больше походили на тряпки, развешанные для просушки.
Все-таки мы двинулись, и после обычного обмена любезностями архангел предложил мне сигарету. Меня необычайно поразило, что табак в ней был наш, земной. Заметив мое удивление, архангел доверительно склонился к моему уху и сказал:
- Я, знаете, частенько бываю на земле и... закупаю. Наш наверху, монопольный, никуда не годится.
- Монопольный?! - ужаснулся я. - Разве и у вас на небе есть монополия?
- Конечно, есть, - печально ответил архангел. - Раньше ее не было, но явилась на небо душа какого-то бывшего министра финансов. Разумеется, ее отправили в пекло. Так эта душа, чтобы вывернуться оттуда, из пекла, представила святому Петру проект закона о введении монополии на табак.
- Ах, вот как? - воскликнул я.
Новость эта меня так огорчила, что я уже почти решил возвратиться к себе домой. Однако архангел разъяснил мне, что это невозможно.
Мы продолжили свой путь, и, чтобы скоротать время, я упросил архангела рассказать мне хотя бы в самых общих чертах что-нибудь о небе и о положении на нем. Архангел Михаил оказался очень словоохотливым. Он поведал мне о многом. Рассказал он и о том, что там, на небесах, есть вполне приличное общество. Объединены в специальном клубе и охотно бывают вместе апостол Онисим, мученик Памфил, Григорий Двоеслов, Алексей - человек божий, мученик Терентий, многострадальный Иоанн, мученики Акакий, Евлампий, Гурий и Фалалей, чудотворец Тихон и преподобный Потапий. Архангел рекомендовал мне с ними познакомиться.
- Да, - усомнился я, - но ведь я не чудотворец, не мученик, не преподобный, и даже не двоеслов. Примут ли они меня в свою компанию?
- Ну, тогда, может быть, вам пришлось много страдать?
- О да! - воскликнул я, вспоминая о том, как там, внизу, на земле, меня четыре раза выгоняли со службы.
Рассказывал святой Михаил и о небесных женщинах, особенно выделил мучениц Пелагею, Гликерию, Акилину, Февронию и попутно неодобрительно отозвался о мученице Татьяне и преподобном Герасиме. В связи с этим разговорились мы и о моей жене. Наша беседа дала мне удобный повод укорить архангела за то, что он у меня, такого молодого, взял душу. Уж если ему не жалко меня, так пожалел бы хоть молодость моей жены. Вспомнив о молодости моей жены, завели разговор вообще о вдовицах. И на земле я о них всегда охотно разговаривал. Воспользовавшись случаем, я рассказал архангелу Михаилу известную историю о Юце-капитанше, которая, похоронив мужа, днем ходила в трауре, а по ночам спала, разумеется, в белых ночных рубашках. Она тогда жаловалась дьякону Илье: "Боже мой! Как смешно все устроено! Днем хожу в трауре, а ночью сплю в белом, как будто жалею мужа только днем. А я охотнее бы спала в трауре!" Архангел Михаил от души посмеялся над моим рассказом, похлопал по плечу и сказал:
- Как только приедем на небо, расскажи об этом Григорию Двоеслову.
Так, разговаривая обо всем понемногу, въехали мы наконец в густые облака. Значит, мы уже приближались к небу. Точно так же во время путешествия на земле, подъезжая к какому-нибудь нашему уездному городу, попадаешь в густую грязь. Конь, запряженный в двуколку, затрусил чуть-чуть побыстрее, почувствовав, что мы уже близко от дома. Еще немножко, и показались большие ворота, украшенные так, будто заказывали их в самой лучшей кондитерской. На воротах было написано большими красными буквами: "Entree" 1. Архангел Михаил разъяснил мне, что когда-то эта надпись была сделана на еврейском языке, потом ее сменила надпись на греческом, на латинском, а сейчас - с начала этого века - на французском. Святой доверительно высказал свое мнение, что, судя по всему, скоро эта надпись будет написана по-русски.
- Что поделаешь, - сказал он, - времена меняются.
- Да, а вместе с ними и вывески, - ответил я в тон ему, чтобы закончить известное латинское речение 2.
Мы въехали в ворота. Архангел остановил коня: бедняга изрядно запыхался. Я осторожно сошел с двуколки; какие-то сухие длинные руки схватили меня и втащили в небольшую комнату. Архангел объяснил мне, что это чудотворец Тихон, который исполняет обязанности таможенника у небесных врат.
Это меня, между прочим, нисколько не удивило, так как и у нас на земле таможенники обычно чудотворцы.
Чудотворец привлек мою душу к себе и обнюхал ее. В ответ на мои недоуменные, вопросительные взгляды, архангел, смеясь, объяснил:
- Это он проверяет, не читал ли ты Пелагича 3 или каких-нибудь других божьих оппозиционеров.
1 Вход (франц.).
2 Omnia mutantur, nos et mutamur in illis - всё изменяют года, и мы изменяемся с ними (лат.).
3 Пелагич Baca (1838-1899) - революционный демократ и социалист, проповедовал атеистические идеи. Умер на каторге.
- Нет, - заявил я, - не читал.
- Тогда входи! - разрешил чудотворец Тихон. И душе стало легче, словно свалилась с нее какая-то тяжесть.
Такое чувство испытывают у нас на земле, когда возвращаются из Земуна и удачно проходят через белградскую таможню.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Приемная святого Петра ничем не отличается от любой приемной на земле. По разнообразию лиц, сидящих там, она напоминает приемную министра внутренних дел, причем как раз в тот день, когда пало старое и пришло новое правительство.
Я вошел, осмотрелся, и мне вдруг показалось, прости меня, господи, что я пришел просить не доступа в рай, а повышения по службе. Мешанина в этой приемной была тем более занимательной, что здесь находились представители всех вер и народностей, только говорили они на одном языке. На небе говорят по-французски, хотя англичане и стараются всеми силами, чтобы их язык, раз уж он не стал мировым, стал хотя бы небесным.
И кого только нет в приемной!
Вот какая-то старая генеральша, пропахшая ладаном и базиликом, но в молодости от нее, конечно, веяло всеми духами мира и ароматом шампанского. Она принесла с собой письменное подтверждение архиепископа о том, что регулярно посещала церковь, делала пожертвования, помогала бедным, но, разумеется, забыла дома справку мужа о том, что в молодости слишком ревностно выполняла заповедь о любви к ближнему.
Сидит тут и ростовщик. Он все время что-то шепчет, и стоит ему сложить персты для крестного знамения, как один палец начинает дергаться, будто отсчитывает деньги. Так и не может никак перекреститься. Он и на небо пришел со счетом. Два епископа были должны ему некоторые суммы с двенадцатью процентами годовых, да умерли, не выплатив долга. Ростовщик согласен получить с них только долг, проценты же прощает, при условии, если они ему выхлопочут место в раю.
Тут и поп, который кажется мне очень знакомым. Знаю даже, что у него хороший голос. Но я готов побиться об заклад, что познакомились мы не в церкви. Здесь же и госпожа С., артистка, которая думает, что имеет право быть в раю, потому что на сцене всегда играла роли набожных, добрых матерей и кормилиц. Разумеется, она тщательно скрывает, что и в жизни иногда играла эту роль. Тут же еще какие-то высокопоставленные лица, епископы, монахи, старые набожные женщины и молодые бабенки, которые, если бы им предоставилось право выбирать между адом и раем, охотнее бы возвратились на землю. Здесь тьма разных лиц - просто яблоку упасть негде. И все это толкается, гудит, теснится и напирает. Все с нетерпением ожидают, что будут приняты святым Петром и попадут в рай.
Протиснулся я кое-как через все это общество и вышел в первый ряд, к дверям канцелярии святого Петра. На дверях большими буквами написано: "Св. Петр принимает по понедельникам, средам и пятницам с 10 до 12 часов по среднеевропейскому времени".
- Сегодня вторник! И меня все равно не примут, - подумал я, - так надо использовать время, чтобы немножко лучше познакомиться и подружиться с парнем, стоящим у входа в канцелярию. Хоть это и душа, но она такая же безобразная и надутая, как и души служащих земного министерства". И действительно, пришлось трижды спросить его, и только после четвертого вопроса он смилостивился и сам спросил меня:
- Что тебе надо у святого Петра?
- Хочу попроситься в рай, - ответил я с земной учтивостью.
- Не можем мы тебя пустить, - мрачно заявила противная холуйская душонка. - В рай пускают не всякого, кто захочет.
- Если это так, то у меня есть и рекомендации. Пожалуйста. Помню я наизусть и речь, произнесенную над моей могилой. В ней обо мне сказано много хорошего...
Парень щелкнул языком и махнул рукой, как будто хотел сказать: "Брось, это ничего не значит!" А когда я снова попросил у него совета, что мне делать, он показал на одну из канцелярских дверей и сказал:
- Иди ты, братец мой, вон туда, в архив, и посмотри, есть ли ты в райских списках, а больше тебе ничто не поможет.
Пошел я в канцелярию. Там встретил седоватого человека, то есть душу, с длинными расчесанными усами и красным носом. Как только я вошел, сразу почувствовал, что от этой души разит чересчур земным запахом, непохожим ни на запах ладана, ни на запах базилика. Не успел я и поздороваться, как он заорал:
- Фамилия?
Я назвал фамилию. Он поплевал на пальцы и принялся листать какую-то толстую книгу, шепча: "А, а, а... б, б, б..." и т. д. Когда же случалось ему переворачивать 2-3 листа вместе, он вслух поминал мать или отца, но таким нежным, небесным голосом, каким может ругаться только райская душа. Слушать его было одно удовольствие. Перелистав книгу, он поднял голову и решительно сказал:
- В списках райских душ тебя нет. Посмотрим вторую книгу, не направили ли тебя в ад.
- "Только этого мне и не хватало!" - подумал я.
Он снова принялся плевать на пальцы и переворачивать листы, и снова зазвучала нежная, как пение херувима, ругань. Я чувствовал себя как на иголках и пристально смотрел на архивариуса, пока тот не закрыл книгу и не произнес равнодушно:
- И здесь нет.
У меня отлегло от сердца.
- Но... что же теперь делать? - задумчиво спросила душа-архивариус.
- Знаете что? - решил я предложить. - Посмотрите еще раз первую книгу.
- Незачем, - ответила душа, - я все просмотрел очень внимательно. Нет тебя нигде.
- Скажите, пожалуйста, - осмелился я вмешаться еще раз, - а где вы брали сведения для этих списков?
- Для Сербии мы брали из окружных гарнизонов, налоговых списков и метрических записей.
- Что вы говорите! - хлопнул я себя по лбу. - Тогда нет ничего удивительного в том, что меня нет в списках.
- Как так?
- Я принадлежу к числу тех счастливых граждан моего отечества, у которых во время войны сгорели метрические записи, у которых дядя староста, и поэтому они не внесены в списки окружных гарнизонов. Не могут они попасть и в налоговые списки из-за частых перемещений. Я и до сих пор не уплатил налоги.
- Хм! - произнесла душа-архивариус и глубоко задумалась.
- И что же теперь будет со мной? Может быть, мне вернуться на землю?
- Это невозможно. Будем считать тебя сверхкомплектным.
- Сверхкомплектным? - спросил я. - Хорошо, но куда же я пойду сверх комплекта, в рай или в ад?
- Этого я не знаю. Придется тебе пойти к самому святому Петру, а он уж определит - куда.
Вышел я из архива. В среду, то есть в приемный день, кое-как протиснулся вперед, и наконец меня принял святой Петр.
Как я упросил святого Петра направить меня в рай, не буду рассказывать. Пусть это останется тайной, Хотя и "клялась земля раю, что все тайны знает". Главное то, что святой Петр принял меня в рай.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И вот я в раю. Здесь уж не достанет меня ни господин окружной начальник, ни казначей, ни Мита-столяр.
Стоит ли вам говорить, что в раю я сразу же почувствовал себя как дома. У нас внизу, в Сербии, государственные служащие уже привыкли к дармоедству. То же самое и здесь. Похоже было, прости меня, господи, что меня будто бы переместили по службе в какой-то очень хороший округ, так как, ей-богу, у нас, внизу, есть округа с молочными реками и кисельными берегами, только не каждый умеет пользоваться этим.
Сначала я со всеми, с кем встречался, заводил знакомство. И, разумеется, не нашел в раю очень многих, о которых мы внизу, на земле, думали, что они, несомненно, пребывают в раю. Позднее я уже избрал для себя круг друзей, с которыми и проводил большую часть времени. Это был Алексей человек божий, мученики Фалалей и Гурий и апостол Онисим. Из женщин я ближе всего был знаком с мученицей Февронией.
Все для меня было ново и интересно, и время проходило в приятных развлечениях. Встретимся, бывало, я, Алексей человек божий и мученик Гурий, прогуливаемся взад-вперед, судачим понемногу о небе и апостолах. Мученик Гурий был особенно ехидным. Алексей, напротив, был очень тихим и скромным. Так, например, мученик Гурий всегда злился из-за того, что женщин тоже причисляют к лику мучеников.
- Женщины не могут быть мученицами, они могут быть только мучительницами, - говорит Гурий, как будто сам был женат. Обернется ко мне и спросит: - А ты как думаешь?
- Что касается меня, - отвечаю я, а сам думаю о своей жене, - я думаю, что женщины могут быть мученицами, а могут быть и мучительницами. Это зависит от того, красивые они или нет.
Тихий и скромный Алексей лишь философски-значительно улыбается этим словам.
Как я уже говорил, сначала все шло хорошо и приятно, и мы с удовольствием развлекались. Но прошло некоторое время, и мне стало скучно. Чтобы скоротать время, я начал понемножку сплетничать, а когда и это надоело, пришла мне на память забава, которой мы, полицейские чиновники в Сербии, охотнее всего развлекались.
Чтобы я мог таким образом провести время, мне нужны были сторонники, поэтому я и обратился прежде всего к многострадальному Иоанну. Гуляем мы однажды вечером у реки, в которой течет сливовица и на берегах растут дивные огурчики. Когда бы я сюда ни приходил, я приносил в кулаке немного соли и всегда отлично проводил время. Итак, гуляем мы как-то раз с многострадальным Иоанном, разговариваем о том, о сем, а я ему возьми и скажи: