Нушич Бранислав. Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)

   Памятник. Кто там?
   Поэт (он каким-то образом встал из могилы, пришел в Калемегдан и бродит по дорожкам). Я!
   Памятник. Мне кажется, мы похожи друг на друга.
   Поэт. Верно, верно! А с кем имею честь?
   Памятник. Я памятник поэту X.
   Поэт. Вот как! Ну а я, выходит, ваш оригинал, потому что я и есть поэт X.
   Памятник. Да разве вы живы?
   Поэт. Я? Боже упаси! Кто же в Сербии ставит памятники живым поэтам? Нет, я умер, но сегодня вечером вышел из могилы немного прогуляться. Мне ужасно скучно в могиле. Тесная заплесневелая яма - вам известно, какой бывает могила, которую дарит поэту признательная община.
   Памятник. Могу себе представить!
   Поэт. Позвольте мне задать вам один вопрос?
   Памятник. Пожалуйста.
   Поэт. Когда вас открыли?
   Памятник. То есть... ах, да, понимаю. Торжество открытия памятника, речи, стихи, венки. Это произошло две недели тому назад, а до этого я целый год был закрыт каким-то полотном. Несколько раз назначалась церемония открытия, но откладывалась; несколько раз в честь открытия устраивались концерты, и все это время я стоял завернутый в полотно. Дети, игравшие в парке, стали меня бояться, особенно вечером, а в газетах меня называли "человеком в мешке". С грехом пополам сняли с меня покрывало, но, по-моему, и надевать его не следовало, потому что я, как видите, стою не в позе античного героя, а напротив, вполне пристойно одет. Посмотрите - на мне даже пальто.
   Поэт. То самое пальто, в котором меня похоронили.
   Памятник. Вот как? Теперь мне понятно, что произошло два дня тому назад.
   Поэт. Любопытно узнать.
   Памятник. Позавчера рано утром пришел сюда какой-то чахоточный портной с бутылкой сельтерской воды. Он встал передо мной, посмотрел на меня, и на губах у него появилась гадкая улыбка. Это показалось мне странным; и вдруг я заметил, что он смотрит на меня без капли уважения, с каким следовало бы смотреть на поэта, которого я представляю. Потом он стал хихикать, что-то пробормотал и принялся ругать меня, имея в виду, конечно, вас. И мне бросилось в глаза, что он, в сущности, смотрел не столько на ваше лицо, сколько на пальто, в которое я одет.
   Поэт. Это пальто я шил у него.
   Памятник. И, конечно, не заплатили?
   Поэт. Разумеется.
   Памятник. Я сразу же догадался об этом, когда портной, уходя, бросил злой взгляд на пальто и что-то пробормотал сквозь зубы, что никак нельзя было истолковать как "вечная ему память!"
   Поэт. Я думаю!
   Памятник. А кроме этого, с сельтерской водой, у вас были еще кредиторы?
   Поэт. Как же, не будь их, у нас вообще не было бы литературы. Наши кредиторы - единственные меценаты.
   Памятник. Другие, надеюсь, не станут меня беспокоить?
   Поэт. Меня в могиле они не беспокоят.
   Памятник. На установку памятника израсходована сумма, быть может, раз в пять-шесть больше, чем ваши долги. Ведь было бы лучше, если бы комитет по установке памятника рассчитался с кредиторами.
   Поэт. Если бы это сделали раньше, то комитет продлил бы мне жизнь. Я прожил бы по меньшей мере еще лет двадцать.
   Памятник. А большие у вас долги?
   Поэт. Девять тысяч динаров.
   Памятник. А вам известно, что только банкеты учредительного комитета по сооружению памятника стоили больше?
   Поэт. Верю. Что же вы хотите, не будь банкетов, не было бы случая прославиться некоторым ораторам. Для господ из учредительных комитетов смерть великого человека важнее его жизни. Труды поэта принадлежат всем, всему народу, а смерть принадлежит им - учредительному комитету.
   Памятник. Председатель комитета за открытие памятника получил награду.
   Поэт. Разумеется, а я - я ничего не получил.
   Занималась заря. Часы на соборной церкви пробили половину пятого. Поэт низко поклонился своему памятнику и поспешил до рассвета вернуться в могилу.
   МОЕ ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ
   Вчера вызвал меня к себе господин редактор и сказал:
   - Послушайте, Бен-Акиба, я не могу больше платить вам за пустую болтовню; вы должны иногда писать и обзоры по важным политическим вопросам.
   - Хорошо, буду писать обзоры, - скромно ответил я.
   - Не стану требовать от вас передовых статей, но вы, например, могли бы время от времени брать интервью у солидных людей по каким-нибудь важным вопросам и излагать эти разговоры в газете.
   - А о каком важном вопросе мне следует поговорить?
   - Ну, хотя бы о займе. Пойдите к господину Р., поговорите с ним и опубликуйте ваш разговор.
   Я сразу же взял в типографии четыре или пять листов бумаги, очинил карандаш и отправился к господину Р.
   Я застал его в комнате, где он кормил канарейку и что-то насвистывал.
   Про себя я подумал: вот и прекрасно, хозяин в хорошем настроении, и с ним можно перекинуться несколькими словами о займе.
   Я мгновенно достал бумагу и карандаш и приступил к делу:
   - Честь имею представиться - Бен-Акиба, корреспондент "Политики". Я пришел узнать, что вы думаете о займе?
   - О каком займе?
   - О нашем новом государственном займе!
   - Ничего не думаю, - решительно ответил государственный деятель Р., продолжая кормить канарейку.
   Точно записав весь разговор - и свой вопрос и ответ государственного деятеля, - я вернулся в редакцию,
   - Что это такое? - раскричался редактор.
   - Интервью.
   - Какое интервью, разве это интервью? Он же вам ничего, по существу, не сказал.
   - Позвольте, я точно записал все, что он мне сказал. Не могу же я вместо него придумывать ответы.
   - Никуда вы не годитесь, Бен-Акиба. Вы сами виноваты в том, что он ничего не сказал.
   - В чем же я виноват? - начал я оправдываться. - Не он меня, а я его интервьюировал.
   - Конечно. Но в том-то и заключается искусство интервью, чтобы ловко поставить вопросы и направить разговор. А чтобы достигнуть этого, надо поставить как можно больше вопросов, вопросы должны следовать один за другим, перекрещиваться, и пусть он на каждый ответит хотя бы одним словом. Из всего вы делаете выводы и составляете его ответы.
   - Что же вы мне сразу не сказали! Сейчас пойду и загоню его вопросами в угол.
   Я снова отправился к господину Р., по пути придумывая множество всяких вопросов.
   - Вы опять пришли? - начал он.
   - Извините, но я был недостаточно опытен и теперь должен поправить ошибку. Вы не будете сердиться?
   И тут я буквально засыпал его вопросами.
   Я. Сколько вам лет?
   Он. Шестьдесят два.
   Я. Давно живет у вас эта канарейка?
   Он. Уже три года.
   Я. Какой размер ваших воротничков?
   Он. Сорок второй.
   Я. Поедете ли вы летом на курорт?
   Он. Нет.
   Я. Кто ваш домашний врач?
   Он. Доктор Вукадинович.
   Я. Сколько вы платите за квартиру?
   Он. Девяносто динаров.
   Я. Любите ли вы клецки с сыром?
   Он. Люблю, только с земунским сыром.
   Я. Есть ли у вас билеты государственного займа?
   Он. Есть.
   Я. Вы отдаете гладить белье?
   Он. Да.
   Я. На какую сумму вы застрахованы?
   Он. На десять тысяч.
   Решив, что задал достаточно самых разнообразных вопросов, и точно записав все ответы, счастливый и довольный, я отправился к редактору.
   - Что это? - ужаснулся редактор и стал рвать на себе волосы.
   - Это? - сказал я совершенно спокойно, чувствуя, что и совесть моя спокойна. - Это перекрестные вопросы и ответы на них.
   - О, бог Саваоф! - Редактор в бешенстве заметался по редакции и уже было потянулся за чернильницей.
   - Постойте! - начал я решительнее. - Чего вы сердитесь, я все сделал точно по вашему указанию.
   - Да какое мне дело, ест государственный деятель Р. клецки с земунским сыром или нет! - продолжал орать редактор.
   - Мне тоже до этого нет никакого дела.
   - Зачем же тогда вы спрашивали?
   - Так... чтобы было больше вопросов.
   - Да, да, больше вопросов, но таких, чтобы из ответов можно было узнать его мнение о займе! Прочитайте, прочитайте все вопросы и ответы и скажите мне - можно по ним заключить, что он думает о займе? - И редактор сунул мне в нос мою рукопись.
   Я взял рукопись, прочитал ее два-три раза и убедился, что действительно невозможно узнать мнение господина Р. о займе.
   - А самое худшее, - продолжал редактор, - что вы сотрудник моей газеты, вы так ему и представились. Что же он подумает о моей газете, если к нему присылают таких людей? Сейчас же ступайте к нему извиняться и под этим предлогом задайте вот такие вопросы.
   На листке бумаги редактор написал двенадцать вопросов и добавил:
   - Выучите наизусть, не смейте читать по бумажке, понятно?
   - Понятно, - скромно ответил я и в третий раз пошел к государственному деятелю Р., повторяя дорогой вопросы, чтобы запомнить их наизусть.
   Когда я вошел, государственный деятель Р. встретил меня криком:
   - Как, опять вы?.. Вон, вон, сударь! Я никому не позволю над собой смеяться!
   - Но, сударь, я теперь выучил все вопросы.
   - Говорю вам, убирайтесь вон!
   Ошеломленный, я воротился в редакцию.
   - Что случилось? - еще у дверей спросил меня редактор.
   Я рассказал обо всем, что произошло.
   - Отлично, отлично, - начал редактор, радостно потирая руки.
   Я удивился.
   - Но, господин редактор, в чем же дело? Ведь меня выгнали из дома государственного деятеля, а мы так и не знаем его мнения о государственном займе.
   - Да, - говорит редактор с каким-то злорадством, - но у меня будет еще один фельетон. Садитесь, Бен-Акиба, и пишите этот фельетон, если хотите получить небольшой аванс.
   Вот я его и написал.
   ПЕРЕПИСЬ НАСЕЛЕНИЯ
   Подумайте только, я тоже участвую в переписи белградского населения, и вчера целый день мне пришлось разносить по домам переписные листы. Мне очень понравилось это занятие, так понравилось, что я согласился бы все время переписывать население. Чего только не услышишь и не увидишь, особенно если попадется подходящий квартал и интересная улица, какие достались мне.
   Захожу в дом номер семь. Пожилая сухощавая женщина чистит морковку, перед тем как опустить ее в суп. Я говорю ей, что пришел для переписи. Женщина вздрагивает, бледнеет, и морковка валится у нее из рук.
   - У нас нечего переписывать. Все вещи записаны на мое имя, я могу показать вам постановление суда. Все это имущество - мое приданое.
   - Но, сударыня, я говорю совсем о другом. Кто ваш муж? - начал я ласково.
   - Бывший чиновник, - отвечает женщина.
   - Отдайте ему, пожалуйста, вот этот переписной лист, а уж он, наверное, знает, что надо сделать, я же приду второго января.
   - Придете второго января, чтобы забрать вещи, я отлично знаю. Нет, не возьму лист. Я уже один раз взяла какую-то бумагу из общины, так муж чуть не убил меня... Не возьму!
   - Но, сударыня, вещи здесь ни при чем, это же перепись!
   - Перепись, конечно...
   - Да нет, подождите же... населения. Вот вы, например, должны записать и себя...
   - А за чьи долги?
   - Да не за долги!
   - Тогда для армии?
   - Да нет, сударыня, погодите, ей-богу, я вам все объясню...
   С большим трудом я растолковал ей, в чем дело, сунул в руку переписной лист и что есть духу помчался прочь.
   Дом номер девять.
   Опять женщина. Сильная, здоровая, рослая, кажется вот возьмет тебя, поднимет и опять поставит на землю, а ты и пикнуть не успеешь.
   Сразу было видно, что эта женщина имела дело с властями и хорошо разбирается в официальных делах. Как только я сказал о причине своего прихода, она все поняла, взяла лист и только добавила:
   - Заранее предупреждаю вас, сударь, что мужа я вписывать не стану.
   - Почему, скажите, пожалуйста?
   - Да так, не стану вписывать, и все. Я его и мужем-то больше не считаю.
   - Это другое дело, сударыня, по этому поводу вы в консистории 1 объясняйтесь.
   1 Консистория - учреждение, осуществлявшее управление епархией; в ее ведение входили вопросы расторжения церковного брака.
   - Э, нет, мне консистория ничего плохого не сделала, чтобы с ней объясняться, а вот с ним-то я поговорю.
   - Но, сударыня, ведь он же глава дома.
   - Боже упаси, глава дома - я! - отвечает она решительно.
   - Но он здесь живет.
   - Да, - говорит она, - но его нет уже три дня. Где-то кутил, а теперь боится идти домой. Он знает, что я прибью его, как нашкодившего кота.
   - Прекрасно, ваше право отколотить мужа, но вписать его вы обязаны. Вот вам лист.
   Она взяла лист.
   - Хорошо, оставьте лист, но предупреждаю заранее, что его я вписывать не стану и где раньше писала о нем как о муже - вычеркну, сотру. Да и его самого не худо бы стереть с лица земли, пусть только вернется!
   Дом номер одиннадцать.
   Двери были заперты. Я постучал и услышал восклицание "ой", какую-то возню, затем дверь осторожно открыли.
   Передо мной стоит молодая красивая женщина, ну, просто пальчики оближешь.
   Она взволнована, очень взволнована. Комната, в которую она меня пригласила, соединяется с другой, и я слышу, как там что-то упало. На полу я замечаю офицерскую фуражку и сразу понимаю, в чем дело.
   Я усаживаюсь на стул, хотя хозяйка и не предлагает мне сесть. Такие ситуации мне особенно нравятся.
   Развернув переписной лист, не спеша объясняю госпоже, как его заполняют.
   - Обратите внимание, сударыня, здесь имеются два очень важных пункта. Первый - где находится член семьи, которого случайно в день переписи не оказалось дома. И другой - где проживает постоянно лицо, которое во время переписи случайно оказалось здесь.
   Хозяйка меняется в лице.
   - Итак, - продолжаю я объяснять с изысканной любезностью, - в ответ на первый вопрос вы, скажем, напишете, что вашего мужа нет дома. Его ведь нет здесь, не правда ли?
   - Да, мой муж в отъезде.
   - Именно так я и подумал. А в этой графе вы должны написать имя лица, которое в данный момент случайно оказалось в вашем доме.
   - О! - произнесла хозяйка и побледнела как смерть.
   - Вот, прочтите сами содержание пункта номер пятнадцать.
   - Знаю, но... он сейчас уйдет, - говорит перепуганная женщина и показывает рукой на комнату, в которой что-то упало.
   - Вот и прекрасно, - говорю я, прощаюсь и ухожу, чтобы дать возможность "тому, кто оказался случайно в доме в день переписи", удалиться.
   А второго января, сразу после Нового года, я пошел по домам, чтобы собрать заполненные листы.
   Я собрал двадцать один лист, и мне сразу бросился в глаза лист с порядковым номером четыре. В качестве главы семьи в нем была записана Маца Петровичка; в конце листа как лицо, заполнившее его и глава семьи, опять подписалась та же Маца.
   Между тем, под номером два был записан Йоца Петрович. В графе, кем он приходится главе семьи, написано муж, и в графе "профессия" также написано, что основное занятие Йоцы - муж.
   Иду к госпоже Маце, главе дома, объясняться.
   - Скажите, пожалуйста, вы замужем?
   - Да, сударь!
   - Тогда вы неправильно заполнили лист.
   - Почему? - выпятила грудь Маца.
   - Ваш муж как глава семьи должен быть записан первым.
   - Ну уж нет, - говорит Маца, - глава семьи - я. Я плачу за квартиру, я веду хозяйство, я зарабатываю, я содержу его.
   - Ладно, а чем занимается ваш муж?
   - Ничем, сударь, вот только этим, что я записала. Это у него и основное и побочное занятие.
   Напрасно я пытался убедить Мацу, главу семьи, изменить порядок в листе, она так и не согласилась переделать.
   Лист номер семь заполнила молодая женщина. Она недавно развелась с мужем. Она написала только имя и фамилию, а на все остальные вопросы не ответила.
   Я вынужден был пойти к ней.
   - Сударыня, вы не написали, сколько вам лет.
   - Хочу, чтобы вы сами заполнили эту графу, - сказала она кокетливо.
   - Хорошо, пожалуйста, я сделаю это с удовольствием. Сколько же вам лет?
   - Ха... а вы сами определите, - вызывающе отвечает она.
   - Сударыня, вы обязаны сказать мне.
   - Ну уж нет, - решительно возражает женщина, - я еще никогда не говорила официальным лицам, сколько мне лет. Меня не раз из-за всяких интриг допрашивали в участке, и то я не сказала свой возраст. Писаря сами определяли. Я и в консистории не сказала, там определили попы.
   - Но в данном случае нельзя, да я и не умею угадывать возраст.
   - Ах, повеса, накажи вас бог, думаете, я по глазам не вижу?
   Что мне после этого оставалось делать! Чтобы не уронить достоинства государственного переписчика, я зажмурил глаза и написал - двадцать один.
   В лист номер девять были записаны только мать и дочь, а в пункте "возраст" написано: матери Елене, вдове, двадцать шесть лет, а ее дочери Сойке - восемнадцать.
   - Сударыня, этого быть не может, - скромно заметил я.
   - Как не может? - с удивлением спросила вдова Елена.
   - Не может же быть вам двадцать шесть, если вашей дочери восемнадцать.
   - Вот тебе и на! - подбоченилась вдова Елена. - Уж я-то, наверное, лучше вашего знаю, когда я ее родила.
   В лист номер одиннадцать чиновник Мирко Сарич записал себя (двадцать четыре года) и свояченицу (девятнадцать лет).
   - Почему же в графе "семейное положение" не написали, что вы вдовец?
   - Зачем же писать, если я не вдовец.
   - Ага, значит, ваша жена жива? Почему тогда ее не записали?
   - Поймите меня, пожалуйста. Я холост и никогда не был женат.
   - Откуда же тогда у вас свояченица?
   - Да... так... оказалась тут, - оправдывается смутившийся господин Мирко.
   - Возьмите лист и исправьте. Напишите, что барышня - ваша племянница.
   - А, так. Спасибо.
   Он взял лист, стер "свояченица" и написал - "племянница".
   Лист номер тринадцать был заполнен красивым канцелярским почерком. Когда я приносил лист, госпожа Мица, вдова, пожаловалась на свое одиночество.
   - Не окажете ли вы мне маленькую услугу? - кокетливо обратилась она ко мне, когда я пришел за листом.
   - О, с удовольствием!
   - Дайте мне лист госпожи Станы, я посмотрю, сколько лет она себе записала?
   Я развернул лист номер восемь.
   - Госпожа Стана написала двадцать три года.
   - Ах, бесстыдница! - всплеснула руками госпожа Мица. - Да ей тридцать пять и никак не меньше. Она никогда не была молодой. Вы можете спокойно исправить. Исправьте, ответственность я беру на себя!
   В лист номер семнадцать были записаны муж, жена и еще какое-то лицо.
   Опять объяснения. Разумеется, как и везде, мужа я не застал дома, а объясняться с женщинами - настоящая пытка.
   - Кем вам приходится, сударыня, этот господин?
   - Никем, так просто, приятель!
   - Что он, квартирант?
   - Нет.
   - Родственник?
   - Нет.
   - Так кто же?
   - Знакомый.
   - А живет у вас?
   - Он большой друг моего мужа. Он сосватал нас, вот мы и держим его у себя из благодарности.
   - Сколько лет вашему мужу?
   - Пятьдесят.
   - А сколько лет вашему другу?
   - Двадцать восемь.
   - Понятно. Тогда в графу "занятие" следует записать - друг дома.
   Но больше всего хлопот задала мне одна особа, некая Нанчика Црвенчанинова. Я обнаружил ее сразу в трех листах. В листе номер три, в листе номер четырнадцать и в листе номер двадцать один.
   Разумеется, не могло быть трех женщин с одной и той же фамилией и возрастом.
   Пришел я в дом номер три. Слава богу, застал здесь хозяина.
   - Скажите, пожалуйста, сударь, живет ли у вас некая Нанчика Црвенчанинова?
   - Да, - сердито оборвал меня господин угрюмого вида, - было бы лучше, если бы не жила.
   - Это и для меня было бы лучше, я боюсь она мне запутает перепись.
   - Да она только и живет для того, чтобы всем все путать.
   - Объясните, пожалуйста?
   - Да и так все ясно, - отвечает господин, - она моя теща, тещей приходится и тому, из листа номер четырнадцать, и тому, из листа двадцать один.
   - Ясно, а где она проживает?
   - У всех трех.
   - Хорошо, у кого в доме она случайно оказалась в момент переписи?
   - Это трудно сказать, ведь она одновременно находится во всех трех домах.
   - Так, но когда вы заполняли лист?
   - Она была у меня. Когда заполнял свояк, была у свояка, когда же заполнял другой свояк, была у него.
   - Тогда я не знаю, что делать с этой бабой!
   - Что хотите, сударь. Мы, зятья, сами не знаем, что с ней делать, семь лет задаем себе этот вопрос.
   Лист номер двадцать один был ужасно измят и испачкан. Такой стыдно было нести в комиссию.
   Прихожу в дом и вижу женщину с мокрым полотенцем на голове.
   - Сударыня, ваш муж неверно заполнил лист и страшно его запачкал.
   - Не произносите при мне его имени!
   - Простите, но почему?
   - Вчера вечером он пришел как свинья пьяный, накричал на меня и отколотил. Да вы загляните в лист, посмотрите, куда он записал меня.
   Просматриваю лист и вижу, что она там вообще не записана.
   - Да он совсем вас не записал!
   - Нет, нет, посмотрите на обороте. Он назло туда меня поместил.
   Переворачиваю лист и действительно вижу, что в графе домашних животных, в пункте номер девять, где значились свиньи, написано: "моя жена Мария".
   Пришлось переписать и этот лист.
   ОБСТРУКЦИЯ
   Прочитав заглавие, женщины наверняка скажут: "Этот человек никак не может оставить нас в покое!"
   И хотя под таким заголовком действительно можно было бы написать о женщинах, я не намерен о них даже словом обмолвиться.
   Сегодня я думаю описать обструкцию, парламентскую обструкцию.
   Вам, конечно, известно, что на белом свете не только наша страна имеет конституцию и парламент. Есть это и во всех других передовых странах, например, в России, Черногории, Абиссинии, Иране и т. д.
   Итак, в Иране есть конституция, есть шах, есть правительство, есть парламент, а в парламенте, разумеется, есть буфет. Впрочем, в этом нет ничего специфически иранского: в парламенте каждого конституционного государства обязательно должен быть буфет, и в каждом конституционном государстве во время заседании и длинных речей народные депутаты забегают туда чего-нибудь хлебнуть.
   И вот не так давно в повестку дня иранского парламента был включен законопроект о палочных наказаниях. Внося такое предложение, правительство пожелало узаконить этот вопрос и требовало, чтобы для сторонников правительства, какова бы ни была их вина, число ударов палкой по пяткам не превышало двадцати пяти и после экзекуции их пятки смазывались бы жиром. Для оппозиционеров же допускалось пятьдесят ударов без последующего смазывания пяток.
   Само собой разумеется, все оппозиционные партии, несмотря на межпартийные разногласия, единодушно устроили обструкцию, выступая с бесконечными речами, так как у них не было легальных возможностей предотвратить намерение правительства. Запросы и длинные речи продолжались почти пятнадцать дней, пока наконец иранский шах не призвал к себе правительство и не выразил ему свое желание сделать какую-нибудь уступку оппозиции.
   Правительство стало совещаться. Министр юстиции Насреддин считал, что можно уменьшить число палочных ударов для оппозиционеров до сорока.
   - Мы тем самым показали бы нашу готовность пойти навстречу пожеланиям оппозиции, - добавил министр юстиции Насреддин и, довольный, что сказал столь красивую фразу, погладил себе бороду.
   - Это не годится, - возразил Музафареддин, министр просвещения, - я бы не делал таких уступок, хватит с них, если мы согласимся смазывать им пятки жиром после экзекуции. На это мы можем пойти, чтобы никто потом не говорил, будто мы отстали от современности.
   Это предложение поддержал премьер-министр, к нему присоединились и остальные. Так было решено сделать уступку оппозиции и внести соответствующее изменение в законопроект.
   Оба оппозиционных крыла, из которых одно, крайне левое, было совсем против палок, а другое, оппортунистическое, в принципе соглашаясь с палками, требовало одинакового количества ударов как для сторонников правительства, так и для оппозиции, продолжили обструкцию и с еще большим жаром стали оспаривать закон, произнося речи одна другой длиннее. Шах был обеспокоен, встревожилось правительство и его сторонники, заволновалось парламентское большинство, потеряли душевное равновесие чиновники, и только один-единственный человек во всем Иране беззаботно и довольно посмеивался. Это был владелец парламентского буфета. Он радостно потирал руки и про себя думал:
   "Не иначе как бог мне помогает. Еще четыре-пять таких заседаний по пяти-шести речей в день, и я стану богачом".
   Министры продолжали свои совещания, обдумывая, что предпринять, пока однажды министр полиции Нуреддин бен-Али не воскликнул весело:
   - Нашел!
   - Что, ради аллаха! - министры, как один, соскочили с дивана, полагая, что Нуреддин нашел какой-нибудь новый иностранный банк, у которого можно было бы взять еще один заем.
   - Я придумал, как нам расправиться с оппозицией.
   - Неужели? - удивился премьер-министр Насреддин бен-Вахир.
   - Да, эфенди, выслушайте меня.
   Все навострили уши.
   - Хозяин буфета сторонник правительства?
   - Разумеется, - ответил премьер-министр, - во всех конституционных государствах буфеты содержат только сторонники правительства.
   - Отлично. Я раздобыл шесть литров касторки, и их надо передать ему.
   - Зачем, ради аллаха? - с любопытством спросил министр юстиции Насреддин.
   - В шербет, который будут заказывать оппозиционеры, он станет подливать по пяти капель касторового масла.
   - И тогда? - поспешил узнать министр просвещения Музафареддин.
   - И тогда пусть-ка они попробуют выступать с длинными речами!
   - Ха-ха-ха! - разразился веселым смехом премьер-министр. - Пусть льет по десять капель, чтобы и вопросов не задавали!
   - Хи-хи-хи! - засмеялись министры и проголосовали за десять капель.
   На другой день перед заседанием все народные депутаты собрались в буфете, чтобы подкрепиться шербетом и лукумом. Наконец началось заседание.