Страница:
С веранды Гренер повел нас в гостиную, играл нам Брамса, потом был обед, потом мы пошли в парк. Однако мысль моя все время возвращалась к ребенку…
Мы проходили мимо флигелей неподалеку от дома Гренера, Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за порядком.
– Как видите, они чувствуют себя превосходно, – заметил Гренер, кивая в сторону детей. – Я обеспечил им идеальный уход.
Да, я собственными глазами созерцал этот “идеальный” уход!
У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами…
Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе.
– И много воспитанников в вашем детском саду? – спросил я.
– Что-то около тридцати, – ответил Гренер. – Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы… – Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской. – Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей…
Для характеристики Янковской не хватало только этого!
Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить.
Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня:
– Вы не сердитесь, Андрей Семенович? – И еще через несколько минут добавила: – Мне не остается ничего другого.
При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой. Железнов уже спал, но я разбудил его.
Я рассказал ему обо всем: о поездке, об этой странной даче, о Гренере и Польмане, о кактусах и детях… Кулаки его стиснулись…
– Ты знаешь, когда Сталин назвал фашистов людоедами, я думал, что это гипербола, – сказал он мне. – Но мы видим, что это буквально так…
Всегда очень спокойный и сдержанный, он порывисто прошелся по комнате, остановился передо мной и твердо сказал:
– Нет, этого ни забыть, ни простить нельзя.
Мы проходили мимо флигелей неподалеку от дома Гренера, Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за порядком.
– Как видите, они чувствуют себя превосходно, – заметил Гренер, кивая в сторону детей. – Я обеспечил им идеальный уход.
Да, я собственными глазами созерцал этот “идеальный” уход!
У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами…
Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе.
– И много воспитанников в вашем детском саду? – спросил я.
– Что-то около тридцати, – ответил Гренер. – Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы… – Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской. – Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей…
Для характеристики Янковской не хватало только этого!
Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить.
Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня:
– Вы не сердитесь, Андрей Семенович? – И еще через несколько минут добавила: – Мне не остается ничего другого.
При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой. Железнов уже спал, но я разбудил его.
Я рассказал ему обо всем: о поездке, об этой странной даче, о Гренере и Польмане, о кактусах и детях… Кулаки его стиснулись…
– Ты знаешь, когда Сталин назвал фашистов людоедами, я думал, что это гипербола, – сказал он мне. – Но мы видим, что это буквально так…
Всегда очень спокойный и сдержанный, он порывисто прошелся по комнате, остановился передо мной и твердо сказал:
– Нет, этого ни забыть, ни простить нельзя.
16. СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
У Железнова в Риге было очень много дел, и я понимал, что работа его по связи рижских подпольщиков с партизанами могла прекратиться лишь одновременно с изгнанием гитлеровцев из Латвии. Зато с возложенным на меня заданием следовало спешить. Польман не хвастался, когда говорил, что не бросает слов на ветер, – в этом скоро убедилось все население Риги: там, где Эдингер пытался забрасывать удочки, Польман ставил непроходимые сети.
Постепенно Железнов раскрыл секрет таинственных цифр, и тогда он показался нам столь простым, что мы долго недоумевали, почему нам так упорно не давалась разгадка.
Для примера сошлюсь хотя бы на того же Озолса. На открытке с незабудками значилось число “3481”, на открытке с видом Стрелковой улицы в Мадоне – “1843”. Железнов всевозможным образом комбинировал эти цифры, пока не попытался извлечь из них число “14” – номер дома, в котором жил на Стрелковой улице Озолс. В числе “3481” это были вторая и четвертая цифры, причем читать число следовало справа налево; это же число значилось и на другой открытке, но только написанное в обратном порядке. Так мы, узнав сперва фамилии всех “незабудок” и “фиалок”, установили затем, где эти “цветы” живут: город или поселок, улицу или площадь мы видели воочию, а номер дома заключался в обоих числах, которые связывали определенный цветок с определенным адресом. Нам оставалось только убедиться в реальности существования этих людей, так сказать, узнать их физически, узнать, как их полностью зовут и чем они занимаются.
В связи с этим мы с Железновым много поездили по Латвии, выезжали в маленькие города, на железнодорожные станции, в дачные местечки, встречались с этими людьми и все больше понимали, чего стоил наш улов.
Нет нужды подробно рассказывать о наших поисках и встречах, но о двух-трех стоит упомянуть, чтобы ясней стало, что это были за люди.
На одной из открыток был напечатан снимок вокзала в Лиепае, цифры, написанные на снимке, повторялись на открытке с изображением двух желтых тюльпанов. В списке Тюльпаном назывался некий Квятковский…
Мы нашли его на вокзале в Лиепае, он оказался помощником начальника станции. Я подошел к нему будто бы с намерением что-то спросить, показал открытку с тюльпанами, и этот Тюльпан сам потащил меня к себе домой. Дома он предъявил мне такую же открытку и спросил, что ему надо делать. Выяснилось, что может он очень многое: задержать или не принять поезд, что угодно и кого угодно отправить из Лиепае, и даже вызвать железнодорожное крушение.
Я поблагодарил его и сказал, что хотел проверить его готовность к выполнению заданий, которые он, возможно, скоро получит.
Действительно, по прошествии нескольких дней я представил ему Железнова, представил, разумеется, под другой фамилией, как своего помощника, от которого Квятковский будет непосредственно получать практические задания.
Железнов в свою очередь связал Квятковского с одним из руководителей партизанского движения, и Тюльпан, который отнюдь не питал добрых чувств ни к русскому, ни к латышскому народу, принял участие в подготовке нескольких серьезных диверсий на железнодорожном транспорте, убежденный в том, что выполняет поручения британского командования.
Еще более интересна была другая встреча.
На открытке была изображена Мариинская улица, одна из самых больших и оживленных торговых улиц Риги.
Адрес мы установили без труда: Мариинская, 39, Блюмс, и он же Фиалка.
В Блюмсе я узнал того самого заведующего дровяным складом, который приходил ко мне с предложением купить дрова. Я помнил, что он показывал мне какую-то открытку с цветами, но тогда я не придал значения его визиту и не запомнил, какие цветы он показывал.
Так вот, эта Фиалка оказалась “цветком” куда более серьезным, чем Тюльпан, и, по-моему, даже чем Незабудка.
Прежде всего этот маленький, кругленький человечек принялся меня экзаменовать, пока не убедился, что я действительно Блейк, – я уже достаточно вжился в этот образ, чтобы ни в ком не вызывать сомнений. Затем он стал упрекать меня в том, что я не хотел признать его, когда он ко мне являлся, – он запомнил все подробности своего посещения. Я сказал, что во время его посещения в соседней комнате у меня находился подозрительный человек, и я боялся подвести Блюмса. Кажется, я оправдал себя в его глазах. Выяснилось, что он приходил ко мне советоваться, как поступить с запасами бензина и керосина, находившимися тогда в городе: продать или уничтожить. И так как я не пожелал с ним разговаривать, предпочел, будучи коммерсантом, их продать.
В очень умеренной степени, правда, но я выразил удивление, какое отношение к бензину мог иметь заведующий дровяным складом, и узнал, что заведующим складом он стал после установления в Латвии Советской власти, а до этого был одним из контрагентов могучего нефтяного концерна “Ройял датч шелл”, и связан со всеми топливными предприятиями в стране.
С этой Фиалкой, от которой шел густой запах керосина, я встретился два или три раза, он и при немцах, во всяком случае, до окончания войны, предпочитал оставаться заведующим дровяным складом, но, на мой взгляд, в буржуазной Латвии смело мог бы стать министром топливной промышленности. По своим связям, влиянию и пронырливости он без особого труда мог вызвать если не кризис, то, во всяком случае, серьезные перебои в снабжении прибалтийских стран горючим.
Материально Блюмс и при немцах жил с большим достатком: в его квартире было много дорогих ковров и хорошей посуды, немцы частенько захаживали к нему, и он занимался с ними какими-то коммерческими делами.
Короче говоря, люди Блейка в той тайной войне, которая постоянно ведется империалистическими государствами и в военное и в мирное время, были реальной силой, которую следовало учесть, в будущем обезвредить, и, может быть, даже уничтожить, а пока что использовать в борьбе против врага.
Но о том, как Железнов подключился к замороженной английской агентуре, как сумел связать с нею деятелей антифашистского подполья, как удавалось иногда заставить ее работать на нас, я рассказывать не буду, хотя об этом можно было бы написать целую книгу…
Из числа тех, кто значился в списке, мы не нашли троих, они не жили по адресам, указанным в картотеке Блейка. Когда-то жили, но уехали. Соседи не знали куда. Возможно, бежали куда-нибудь от войны: на запад или на восток, сказать было трудно.
По четырем адресам мы с Железновым так и не успели побывать: неожиданный поворот событий помешал нам это сделать, – а после войны из этих четырех человек нашли лишь одного Гиацинта.
К счастью, в нашу деятельность не вмешивались ни гестапо, ни Янковская. Гестапо не лишало нас своего внимания. Я не сомневаюсь, что после появления Польмана в Риге я все время находился под наблюдением, но, поскольку мною было получено приказание передать немцам свою агентурную сеть и я после этого принялся метаться по населенным пунктам Латвии, Польман должен был думать, что я спешу удовлетворить его требование. Что касается Янковской, то, после того как Гренер объявил об их помолвке, у нее прибавилось личных дел. Удовлетворение безграничного честолюбия Гренера должно было стать теперь и ее делом, и единственно, чего я мог опасаться, чтобы ей не пришла в голову идея каким-нибудь радикальным способом избавиться от меня как от лишнего свидетеля в ее жизни.
Поэтому, когда она появилась после нескольких дней отсутствия, я встретил ее с некоторой опаской: кто знает, какая фантазия могла взбрести ей в голову!
Она вошла и села на краешек стула.
Я внимательно к ней присматривался. Она была в узком, плотно облегавшем ее зеленом суконном костюме, ее шляпка с петушиным пером была какой-то модификацией тирольской охотничьей шляпы.
Она медленно стянула с пальцев узкие желтые лайковые перчатки и протянула мне руку:
– Прощайте, Август.
Она любила делать все шиворот-навыворот.
– Странная манера здороваться, – сказал я. – Мы не виделись три… нет, уже четыре дня.
– Вы скоро совсем забудете меня, – сказала она без особого ломанья. – Что я вам!
– Неужели, став госпожой Гренер, вы лишите меня своего внимания? – спросил я, чуть-чуть ее поддразнивая. – Я не предполагал, что ваш супруг способен полностью завладеть вашей особой.
– Не смейтесь, Август, – серьезно произнесла Янковская. – Очень скоро нас разделит целый океан.
Я решил, что это – фигуральное выражение.
– Мы с Гренером уезжаем за океан, – опровергла она мое предположение. – Мне жаль вас покидать, но…
Она находилась в состоянии меланхолической умиротворенности.
– Как так? – вполне искренне удивился я. – Как же это профессор Гренер отказывается от участия в продвижении на Восток?
– Видите ли… – Она потупилась совсем так, как это делают девочки-подростки, когда в их присутствии заходит разговор на смущающие их темы. – Гренер внес свой вклад в дело национального возрождения Германии, – неуверенно произнесла она. – Но, как всякий большой ученый, он должен подумать и о своем месте в мире…
Ее речь была что-то очень туманна!
– Впрочем, лучше спросите его об этом сами, – сказала она. – Он заедет сюда за мной, в конце концов мне теперь остается только сопутствовать ему…
Она выступала в новой роли.
Действительно, Гренер появился очень скоро. Полагаю, он просто боялся оставлять надолго свою будущую жену наедине с Блейком, у которого с таким трудом ее, как он думал, отнял.
Ученый генерал на этот раз произвел на меня какое-то опереточное впечатление. Он порозовел и сделался еще длиннее, движения его стали еще более механическими, он двигался точно на шарнирах, вероятно, ему хотелось казаться моложе и он казался себе моложе.
– Дорогой Август!
Он приветственно помахал мне рукой, подошел к Янковской, поцеловал ей руку повыше ладони. Янковская встрепенулась:
– Ехать?
– Как вам угодно, дорогая, – галантно отозвался Гренер. – Вы распоряжаетесь мной.
– Мне хочется чаю, – капризно сказана она и повернулась ко мне. – Вы позволите у вас похозяйничать?
Я позвонил.
Пришла Марта, враждебная, отчужденная, поздоровалась без слов, одним кивком, стала у двери.
– Дорогая Марта, – обратилась к ней Янковская, – не напоите ли вы нас в последний раз чаем?
Марта удивленно на нее посмотрела.
– Я уезжаю, – объяснила Янковская. – Мы никогда уже больше не увидимся.
Марта, кажется, не очень ей поверила, но, судя по быстроте, с какой сервировала чай, думаю, ей хотелось избавиться от Янковской поскорее.
Мои гости пили чай так, что чем-то напоминали балетную пару, столь согласованны и пластичны были их движения.
– Софья Викентьевна сообщила мне, что вы уезжаете, господин профессор, – сказал я. – Мне не совсем только понятно, кто же теперь будет опекать валькирий в их стремительном полете на Восток?
– Ах, милый Август! – сентиментально ответил Гренер. – Ветер истории несет нас не туда, где нам приятнее, а где мы полезнее.
Мне почему-то вдруг вспомнился Гесс, один из самых верных соратников Гитлера, которого ветер истории занес в Англию…
Я посмотрел на него оценивающим взглядом и вдруг заметил, как он с мальчишеским торжеством смотрит на меня поверх своей чашки. Старый журавль воображал, что отнял у меня Янковскую, и светился самодовольством.
– Да, дорогой Август, – не смог он сдержаться, – все позволено в любви и на войне.
– Что ж, желаю вам счастья, – сказал я. – Как же это вас отпускают?
– Да, отпускают, – многозначительно заявил Гренер. – Я улечу в Испанию, потом в Португалию, и уже оттуда за океан.
– Мы получим там все, – подтвердила Янковская. – Нельзя увлекаться сегодняшним днем. Предоставим войну юношам. Работу профессора Гренера нельзя подвергать риску. За океаном у него будут лаборатории, больницы, животные…
– Но позвольте, – сказал я, – заокеанская держава находится с Германией в состоянии войны!
– Не будьте мальчиком, – остановила меня Янковская. – Воюют солдаты, для ученых не существует границ.
– И вас там примут? – спросил я.
– Меня там ждут, – ответил Гренер.
– Мы не знаем, как это еще будет оформлено, – добавила Янковская. – Объявят ли профессора Гренера политическим эмигрантом или до окончания войны вообще не будет известно о его появлении, но, по существу, вопрос этот решен.
Я посмотрел на Гренера, во всем его облике было что-то не только птичье, но и крысиное, взгляд его голубоватых бесцветных глаз был зорким и плотоядным.
– Когда же вы собираетесь уезжать? – спросил я.
– Недели через две–три, – сказала Янковская. – Не позже.
– Но ведь перебраться не так просто, – заметил я. – Это ведь не уложить чемодан: у профессора Гренера лаборатории, сотрудники, библиотека…
– Все предусмотрено, – самодовольно произнес Гренер. – За океаном я получу целый институт. А что касается сотрудников, за ними дело не станет.
Но меня тревожил и другой вопрос, хотя он не имел прямого отношения к моим делам.
– А что будет… с детьми?
Все последние дни меня не оставляла мысль о детях, находившихся на даче Гренера.
– С какими детьми? – удивился было Гренер и тут же догадался: – Ах, с детьми… О них позаботится наша гражданская администрация, – равнодушно ответил он. – Они будут возвращены туда, откуда были взяты. В конце концов, я не брал по отношению к ним никаких обязательств.
Я промолчал. Было вполне понятно, какая участь ждет этих детей.
– Может быть, вы еще передумаете и останетесь? – спросил я, хотя было совершенно очевидно, что все уже твердо решено.
– Увы! – высокопарно, как он очень любил, ответил Гренер. – Муза истории влечет меня за океан.
– Увы! – повторила за ним Янковская, хотя каждый из них вкладывал в это междометие разное содержание. – Мы не принадлежим себе.
– Да, отныне вы будете полностью принадлежать заокеанской державе, – сказал я. – Мне только непонятно, чем это будет способствовать величию Германии.
Гренер пожал плечами.
– Наука не имеет границ… – Он посмотрел на часы и встал. – Моя дорогая…
Янковская тоже поднялась.
– Идите! – небрежно приказала она будущему супругу. – Я вас сейчас догоню!
Гренер церемонно со мной раскланялся, я проводил его до дверей.
– Так внезапно? – обратился я к Янковской, когда мы остались один. – Что это значит?
– Ах, Андрей Семенович, я загадывала иначе, – грустно ответила она. – Увы! Я ведь знаю, как много вы работали в последнее время. Для кого, вы думаете, старается Польман? Почему он вас щадил? Как только вы передадите свою сеть, вас отправят обратно в Россию. А я – я устала уже рисковать….
Она протянула мне руку, и я задержал ее пальцы.
– Мы еще увидимся? – спросил я.
– Конечно!
– Вы у меня в долгу, – упрекнул я ее. – Вы не открыли мне всех тайн, связанных с нашим знакомством.
– Вы их узнаете, – пообещала она. – Это еще не последний наш разговор.
Она задумчиво посмотрела на меня:
– Поцеловать вас? Я покачал головой.
Она вырвала свою руку из моей:
– Как хотите…
Она переступила порог и, не дав мне выйти на лестницу, резким толчком захлопнула за собой дверь.
Не успел я вернуться в столовую, как передо мной появился Железнов.
– Что это все значит? – нетерпеливо спросил он.
– Очередная лирическая сцена, – пошутил я. – Госпожа Янковская в одной из многочисленных ролей своего репертуара!
– Марта сказала, что они уезжают?
– Совершенно верно, – подтвердил я. – Господина Гренера сманили за океан жареным пирогом!
– Каким еще там пирогом? – с досадой отозвался Железнов. – Сейчас не время шутить.
– А я не шучу. Повторяется старая история. Совесть можно продать лишь один раз, а затем сколько ни одолжаться, придется рассчитываться.
Действительно, подумал я, куда делись все патриотические речи Гренера, как только он услышал хозяйский оклик?!
Но Железнов не склонен был заниматься отвлеченными рассуждениями.
– Неужели ты не понимаешь, как осложнится твое положение после отъезда Янковской? – с упреком сказал он. – Оберегая себя, она в какой-то степени вынуждена была оберегать и тебя. Ты был ширмой, за которой ей удобно было прятаться. Один ты вряд ли сможешь нейтрализовать Польмана и попадешься как кур в ощип…
– Мне кажется, ты сгущаешь краски. В конце концов я могу рискнуть…
– Мы можем рисковать собой, но не вправе рисковать делом! – резко оборвал меня Железнов. – Свое поручение ты, можно сказать, выполнил. Мы обязаны спасти тебя, но, признаться, очень жаль детей. Их тоже хотелось бы спасти. А кроме того, есть, кажется, еще одно немаловажное обстоятельство, которое может ускорить твое возвращение домой.
– Что же ты собираешься делать? – спросил я.
– Говорить с Прониным, – ответил он. – На этот раз он очень-очень нам нужен!
Постепенно Железнов раскрыл секрет таинственных цифр, и тогда он показался нам столь простым, что мы долго недоумевали, почему нам так упорно не давалась разгадка.
Для примера сошлюсь хотя бы на того же Озолса. На открытке с незабудками значилось число “3481”, на открытке с видом Стрелковой улицы в Мадоне – “1843”. Железнов всевозможным образом комбинировал эти цифры, пока не попытался извлечь из них число “14” – номер дома, в котором жил на Стрелковой улице Озолс. В числе “3481” это были вторая и четвертая цифры, причем читать число следовало справа налево; это же число значилось и на другой открытке, но только написанное в обратном порядке. Так мы, узнав сперва фамилии всех “незабудок” и “фиалок”, установили затем, где эти “цветы” живут: город или поселок, улицу или площадь мы видели воочию, а номер дома заключался в обоих числах, которые связывали определенный цветок с определенным адресом. Нам оставалось только убедиться в реальности существования этих людей, так сказать, узнать их физически, узнать, как их полностью зовут и чем они занимаются.
В связи с этим мы с Железновым много поездили по Латвии, выезжали в маленькие города, на железнодорожные станции, в дачные местечки, встречались с этими людьми и все больше понимали, чего стоил наш улов.
Нет нужды подробно рассказывать о наших поисках и встречах, но о двух-трех стоит упомянуть, чтобы ясней стало, что это были за люди.
На одной из открыток был напечатан снимок вокзала в Лиепае, цифры, написанные на снимке, повторялись на открытке с изображением двух желтых тюльпанов. В списке Тюльпаном назывался некий Квятковский…
Мы нашли его на вокзале в Лиепае, он оказался помощником начальника станции. Я подошел к нему будто бы с намерением что-то спросить, показал открытку с тюльпанами, и этот Тюльпан сам потащил меня к себе домой. Дома он предъявил мне такую же открытку и спросил, что ему надо делать. Выяснилось, что может он очень многое: задержать или не принять поезд, что угодно и кого угодно отправить из Лиепае, и даже вызвать железнодорожное крушение.
Я поблагодарил его и сказал, что хотел проверить его готовность к выполнению заданий, которые он, возможно, скоро получит.
Действительно, по прошествии нескольких дней я представил ему Железнова, представил, разумеется, под другой фамилией, как своего помощника, от которого Квятковский будет непосредственно получать практические задания.
Железнов в свою очередь связал Квятковского с одним из руководителей партизанского движения, и Тюльпан, который отнюдь не питал добрых чувств ни к русскому, ни к латышскому народу, принял участие в подготовке нескольких серьезных диверсий на железнодорожном транспорте, убежденный в том, что выполняет поручения британского командования.
Еще более интересна была другая встреча.
На открытке была изображена Мариинская улица, одна из самых больших и оживленных торговых улиц Риги.
Адрес мы установили без труда: Мариинская, 39, Блюмс, и он же Фиалка.
В Блюмсе я узнал того самого заведующего дровяным складом, который приходил ко мне с предложением купить дрова. Я помнил, что он показывал мне какую-то открытку с цветами, но тогда я не придал значения его визиту и не запомнил, какие цветы он показывал.
Так вот, эта Фиалка оказалась “цветком” куда более серьезным, чем Тюльпан, и, по-моему, даже чем Незабудка.
Прежде всего этот маленький, кругленький человечек принялся меня экзаменовать, пока не убедился, что я действительно Блейк, – я уже достаточно вжился в этот образ, чтобы ни в ком не вызывать сомнений. Затем он стал упрекать меня в том, что я не хотел признать его, когда он ко мне являлся, – он запомнил все подробности своего посещения. Я сказал, что во время его посещения в соседней комнате у меня находился подозрительный человек, и я боялся подвести Блюмса. Кажется, я оправдал себя в его глазах. Выяснилось, что он приходил ко мне советоваться, как поступить с запасами бензина и керосина, находившимися тогда в городе: продать или уничтожить. И так как я не пожелал с ним разговаривать, предпочел, будучи коммерсантом, их продать.
В очень умеренной степени, правда, но я выразил удивление, какое отношение к бензину мог иметь заведующий дровяным складом, и узнал, что заведующим складом он стал после установления в Латвии Советской власти, а до этого был одним из контрагентов могучего нефтяного концерна “Ройял датч шелл”, и связан со всеми топливными предприятиями в стране.
С этой Фиалкой, от которой шел густой запах керосина, я встретился два или три раза, он и при немцах, во всяком случае, до окончания войны, предпочитал оставаться заведующим дровяным складом, но, на мой взгляд, в буржуазной Латвии смело мог бы стать министром топливной промышленности. По своим связям, влиянию и пронырливости он без особого труда мог вызвать если не кризис, то, во всяком случае, серьезные перебои в снабжении прибалтийских стран горючим.
Материально Блюмс и при немцах жил с большим достатком: в его квартире было много дорогих ковров и хорошей посуды, немцы частенько захаживали к нему, и он занимался с ними какими-то коммерческими делами.
Короче говоря, люди Блейка в той тайной войне, которая постоянно ведется империалистическими государствами и в военное и в мирное время, были реальной силой, которую следовало учесть, в будущем обезвредить, и, может быть, даже уничтожить, а пока что использовать в борьбе против врага.
Но о том, как Железнов подключился к замороженной английской агентуре, как сумел связать с нею деятелей антифашистского подполья, как удавалось иногда заставить ее работать на нас, я рассказывать не буду, хотя об этом можно было бы написать целую книгу…
Из числа тех, кто значился в списке, мы не нашли троих, они не жили по адресам, указанным в картотеке Блейка. Когда-то жили, но уехали. Соседи не знали куда. Возможно, бежали куда-нибудь от войны: на запад или на восток, сказать было трудно.
По четырем адресам мы с Железновым так и не успели побывать: неожиданный поворот событий помешал нам это сделать, – а после войны из этих четырех человек нашли лишь одного Гиацинта.
К счастью, в нашу деятельность не вмешивались ни гестапо, ни Янковская. Гестапо не лишало нас своего внимания. Я не сомневаюсь, что после появления Польмана в Риге я все время находился под наблюдением, но, поскольку мною было получено приказание передать немцам свою агентурную сеть и я после этого принялся метаться по населенным пунктам Латвии, Польман должен был думать, что я спешу удовлетворить его требование. Что касается Янковской, то, после того как Гренер объявил об их помолвке, у нее прибавилось личных дел. Удовлетворение безграничного честолюбия Гренера должно было стать теперь и ее делом, и единственно, чего я мог опасаться, чтобы ей не пришла в голову идея каким-нибудь радикальным способом избавиться от меня как от лишнего свидетеля в ее жизни.
Поэтому, когда она появилась после нескольких дней отсутствия, я встретил ее с некоторой опаской: кто знает, какая фантазия могла взбрести ей в голову!
Она вошла и села на краешек стула.
Я внимательно к ней присматривался. Она была в узком, плотно облегавшем ее зеленом суконном костюме, ее шляпка с петушиным пером была какой-то модификацией тирольской охотничьей шляпы.
Она медленно стянула с пальцев узкие желтые лайковые перчатки и протянула мне руку:
– Прощайте, Август.
Она любила делать все шиворот-навыворот.
– Странная манера здороваться, – сказал я. – Мы не виделись три… нет, уже четыре дня.
– Вы скоро совсем забудете меня, – сказала она без особого ломанья. – Что я вам!
– Неужели, став госпожой Гренер, вы лишите меня своего внимания? – спросил я, чуть-чуть ее поддразнивая. – Я не предполагал, что ваш супруг способен полностью завладеть вашей особой.
– Не смейтесь, Август, – серьезно произнесла Янковская. – Очень скоро нас разделит целый океан.
Я решил, что это – фигуральное выражение.
– Мы с Гренером уезжаем за океан, – опровергла она мое предположение. – Мне жаль вас покидать, но…
Она находилась в состоянии меланхолической умиротворенности.
– Как так? – вполне искренне удивился я. – Как же это профессор Гренер отказывается от участия в продвижении на Восток?
– Видите ли… – Она потупилась совсем так, как это делают девочки-подростки, когда в их присутствии заходит разговор на смущающие их темы. – Гренер внес свой вклад в дело национального возрождения Германии, – неуверенно произнесла она. – Но, как всякий большой ученый, он должен подумать и о своем месте в мире…
Ее речь была что-то очень туманна!
– Впрочем, лучше спросите его об этом сами, – сказала она. – Он заедет сюда за мной, в конце концов мне теперь остается только сопутствовать ему…
Она выступала в новой роли.
Действительно, Гренер появился очень скоро. Полагаю, он просто боялся оставлять надолго свою будущую жену наедине с Блейком, у которого с таким трудом ее, как он думал, отнял.
Ученый генерал на этот раз произвел на меня какое-то опереточное впечатление. Он порозовел и сделался еще длиннее, движения его стали еще более механическими, он двигался точно на шарнирах, вероятно, ему хотелось казаться моложе и он казался себе моложе.
– Дорогой Август!
Он приветственно помахал мне рукой, подошел к Янковской, поцеловал ей руку повыше ладони. Янковская встрепенулась:
– Ехать?
– Как вам угодно, дорогая, – галантно отозвался Гренер. – Вы распоряжаетесь мной.
– Мне хочется чаю, – капризно сказана она и повернулась ко мне. – Вы позволите у вас похозяйничать?
Я позвонил.
Пришла Марта, враждебная, отчужденная, поздоровалась без слов, одним кивком, стала у двери.
– Дорогая Марта, – обратилась к ней Янковская, – не напоите ли вы нас в последний раз чаем?
Марта удивленно на нее посмотрела.
– Я уезжаю, – объяснила Янковская. – Мы никогда уже больше не увидимся.
Марта, кажется, не очень ей поверила, но, судя по быстроте, с какой сервировала чай, думаю, ей хотелось избавиться от Янковской поскорее.
Мои гости пили чай так, что чем-то напоминали балетную пару, столь согласованны и пластичны были их движения.
– Софья Викентьевна сообщила мне, что вы уезжаете, господин профессор, – сказал я. – Мне не совсем только понятно, кто же теперь будет опекать валькирий в их стремительном полете на Восток?
– Ах, милый Август! – сентиментально ответил Гренер. – Ветер истории несет нас не туда, где нам приятнее, а где мы полезнее.
Мне почему-то вдруг вспомнился Гесс, один из самых верных соратников Гитлера, которого ветер истории занес в Англию…
Я посмотрел на него оценивающим взглядом и вдруг заметил, как он с мальчишеским торжеством смотрит на меня поверх своей чашки. Старый журавль воображал, что отнял у меня Янковскую, и светился самодовольством.
– Да, дорогой Август, – не смог он сдержаться, – все позволено в любви и на войне.
– Что ж, желаю вам счастья, – сказал я. – Как же это вас отпускают?
– Да, отпускают, – многозначительно заявил Гренер. – Я улечу в Испанию, потом в Португалию, и уже оттуда за океан.
– Мы получим там все, – подтвердила Янковская. – Нельзя увлекаться сегодняшним днем. Предоставим войну юношам. Работу профессора Гренера нельзя подвергать риску. За океаном у него будут лаборатории, больницы, животные…
– Но позвольте, – сказал я, – заокеанская держава находится с Германией в состоянии войны!
– Не будьте мальчиком, – остановила меня Янковская. – Воюют солдаты, для ученых не существует границ.
– И вас там примут? – спросил я.
– Меня там ждут, – ответил Гренер.
– Мы не знаем, как это еще будет оформлено, – добавила Янковская. – Объявят ли профессора Гренера политическим эмигрантом или до окончания войны вообще не будет известно о его появлении, но, по существу, вопрос этот решен.
Я посмотрел на Гренера, во всем его облике было что-то не только птичье, но и крысиное, взгляд его голубоватых бесцветных глаз был зорким и плотоядным.
– Когда же вы собираетесь уезжать? – спросил я.
– Недели через две–три, – сказала Янковская. – Не позже.
– Но ведь перебраться не так просто, – заметил я. – Это ведь не уложить чемодан: у профессора Гренера лаборатории, сотрудники, библиотека…
– Все предусмотрено, – самодовольно произнес Гренер. – За океаном я получу целый институт. А что касается сотрудников, за ними дело не станет.
Но меня тревожил и другой вопрос, хотя он не имел прямого отношения к моим делам.
– А что будет… с детьми?
Все последние дни меня не оставляла мысль о детях, находившихся на даче Гренера.
– С какими детьми? – удивился было Гренер и тут же догадался: – Ах, с детьми… О них позаботится наша гражданская администрация, – равнодушно ответил он. – Они будут возвращены туда, откуда были взяты. В конце концов, я не брал по отношению к ним никаких обязательств.
Я промолчал. Было вполне понятно, какая участь ждет этих детей.
– Может быть, вы еще передумаете и останетесь? – спросил я, хотя было совершенно очевидно, что все уже твердо решено.
– Увы! – высокопарно, как он очень любил, ответил Гренер. – Муза истории влечет меня за океан.
– Увы! – повторила за ним Янковская, хотя каждый из них вкладывал в это междометие разное содержание. – Мы не принадлежим себе.
– Да, отныне вы будете полностью принадлежать заокеанской державе, – сказал я. – Мне только непонятно, чем это будет способствовать величию Германии.
Гренер пожал плечами.
– Наука не имеет границ… – Он посмотрел на часы и встал. – Моя дорогая…
Янковская тоже поднялась.
– Идите! – небрежно приказала она будущему супругу. – Я вас сейчас догоню!
Гренер церемонно со мной раскланялся, я проводил его до дверей.
– Так внезапно? – обратился я к Янковской, когда мы остались один. – Что это значит?
– Ах, Андрей Семенович, я загадывала иначе, – грустно ответила она. – Увы! Я ведь знаю, как много вы работали в последнее время. Для кого, вы думаете, старается Польман? Почему он вас щадил? Как только вы передадите свою сеть, вас отправят обратно в Россию. А я – я устала уже рисковать….
Она протянула мне руку, и я задержал ее пальцы.
– Мы еще увидимся? – спросил я.
– Конечно!
– Вы у меня в долгу, – упрекнул я ее. – Вы не открыли мне всех тайн, связанных с нашим знакомством.
– Вы их узнаете, – пообещала она. – Это еще не последний наш разговор.
Она задумчиво посмотрела на меня:
– Поцеловать вас? Я покачал головой.
Она вырвала свою руку из моей:
– Как хотите…
Она переступила порог и, не дав мне выйти на лестницу, резким толчком захлопнула за собой дверь.
Не успел я вернуться в столовую, как передо мной появился Железнов.
– Что это все значит? – нетерпеливо спросил он.
– Очередная лирическая сцена, – пошутил я. – Госпожа Янковская в одной из многочисленных ролей своего репертуара!
– Марта сказала, что они уезжают?
– Совершенно верно, – подтвердил я. – Господина Гренера сманили за океан жареным пирогом!
– Каким еще там пирогом? – с досадой отозвался Железнов. – Сейчас не время шутить.
– А я не шучу. Повторяется старая история. Совесть можно продать лишь один раз, а затем сколько ни одолжаться, придется рассчитываться.
Действительно, подумал я, куда делись все патриотические речи Гренера, как только он услышал хозяйский оклик?!
Но Железнов не склонен был заниматься отвлеченными рассуждениями.
– Неужели ты не понимаешь, как осложнится твое положение после отъезда Янковской? – с упреком сказал он. – Оберегая себя, она в какой-то степени вынуждена была оберегать и тебя. Ты был ширмой, за которой ей удобно было прятаться. Один ты вряд ли сможешь нейтрализовать Польмана и попадешься как кур в ощип…
– Мне кажется, ты сгущаешь краски. В конце концов я могу рискнуть…
– Мы можем рисковать собой, но не вправе рисковать делом! – резко оборвал меня Железнов. – Свое поручение ты, можно сказать, выполнил. Мы обязаны спасти тебя, но, признаться, очень жаль детей. Их тоже хотелось бы спасти. А кроме того, есть, кажется, еще одно немаловажное обстоятельство, которое может ускорить твое возвращение домой.
– Что же ты собираешься делать? – спросил я.
– Говорить с Прониным, – ответил он. – На этот раз он очень-очень нам нужен!
17. “У ЛУКОМОРЬЯ ДУБ ЗЕЛЕНЫЙ…”
Через день или два после визита Янковской и Гренера в тех кругах Риги, где волею судеб и своего начальства пришлось мне вращаться весь последний год, заговорили о предстоящем отъезде профессора в Испанию. Его научные исследования, которые он не прекращал, даже находясь, как выражался он сам, на аванпостах германского духа, вступили в такую фазу, что потребовали всех сил ученого. Поэтому он решил на некоторое время уехать в далекую от войны страну, которая на самом деле являлась как бы испытательным полигоном для ученых гитлеровского рейха. Такова была официальная версия. А неофициально в Риге, посмеиваясь, говорили, что просто-напросто Гренер решил провести свой медовый месяц в Мадриде.
Истину знали немногие, знали, разумеется, в Берлине и два–три человека в Риге, мне о ней стало известно только в силу особых отношений, сложившихся между мной и Янковской.
Что касается Железнова, он был озабочен предстоящим отъездом новоиспеченной четы, по-моему, больше самого Гренера.
– В связи с этим отъездом ухудшается ваше положение, – говорил мне Железнов, – и очень хотелось бы как-нибудь помочь ребятишкам…
Железнов находился на опаснейшей работе, приходилось все время думать, как бы сохранить на плечах собственную голову, но этот удивительный человек меньше всего думал о себе.
– Пронин встретится сегодня с нами, – сказал мне через несколько дней Железнов. – Не уходите никуда, я слетаю в одно местечко…
Он исчез и сравнительно скоро явился обратно.
– Знаете Промышленную улицу? – спросил он меня. – По-латышски называется Рупниецибас. Запомните: Рупниецибас, дом 7, квартира 14.
– А что дальше? – спросил я.
– Сейчас запоминайте, а завтра забудьте. Ровно через час приходите по этому адресу. “Руслан и Людмилу” проходили в школе?
– Разумеется…
– Начало помните? – спросил Железнов.
– Там, кажется, посвящение есть, – неуверенно произнес я. – Посвящения не помню.
– Нет-нет! – нетерпеливо перебил меня Железнов. – То, что в школе учили: “У лукоморья дуб зеленый…”?
– “… Златая цепь на дубе том…”?
– Вот и хорошо! – облегченно сказал Железнов. – А то сейчас было бы некогда заучивать стихи. Я уже условился. Вы позвоните и скажете первую строку, вам ответят второй, дальше вы – третью, вам – четвертую, вы – пятую, а вам… Понятно?
– Понятно, – ответил я.
– Вот и ладно, – сказал он. – Помните: ровно через час! А я побегу…
И он опять исчез.
Ровно через час я поднимался по тихой и чистой лестнице дома № 7, а спустя минуту стоял у дверей квартиры № 14 и нажимал кнопку звонка.
Дверь мне открыла пожилая, неплохо одетая и представительная дама.
Она ничего не сказала и только вопросительно поглядела на меня. Я неуверенно посмотрел на нее и с довольно-таки глуповатым видом произнес:
– “У лукоморья дуб зеленый…”
Дама слегка улыбнулась и тихо ответила:
– “… Златая цепь на дубе том…”
Затем открыла дверь пошире и пригласила:
– Заходите, пожалуйста.
Я очутился в просторной передней. Дама тотчас закрыла за мной дверь и повела меня по коридору в кухню, там у плиты возилась какая-то женщина, одетая попроще.
– Эльза, – сказала дама, – проводите этого господина…
Эльза тотчас вытерла передником руки и, не говоря ни слова и не оглядываясь, открыла выходную дверь. Мы оказались на черной лестнице, спустились на улицу, миновали несколько домов, вошли в какие-то ворота и завернули за угол. Моя провожатая остановилась перед входом в какую-то полуподвальную квартиру, указала на дверь и пошла прочь, даже не поглядев на меня.
Я секунду постоял перед дверью, дернул ручку звонка и услышал дребезжание колокольчика.
Дверь тотчас отворилась, передо мной появился юноша, скорее даже подросток, в серой рабочей блузе.
– Вы к кому? – спросил он довольно недружелюбно, готовый вот-вот захлопнуть передо мной дверь.
– “…. И днем и ночью кот ученый…” – твердо сказал я. Подросток окинул меня внимательным взглядом и быстро пробормотал:
– “… Все ходит по цепи кругом”.
Он выскочил во двор и, полуобернувшись в мою сторону, небрежно кинул:
– Пошли!
По черной лестнице этого же дома мы поднялась на второй этаж, паренек, не стучась и не звоня, решительно открыл незапертую дверь чьей-то квартиры, миновал кухню, в которой у окна, спиной к нам, стоял какой-то мужчина, не обративший на нас никакого внимания, остановился перед закрытой дверью, сказал: “Стучите”, – и сразу покинул меня.
Дверь приоткрылась, из-за нее выглянула голубоглазая девушка.
– Вам кого? – спросила она.
– “Идет направо – песнь заводит…”, – сказал я. Но она не успела мне ответить.
– “… Налево – сказку говорит…”, – услышал я из-за двери знакомый голос.
Девушка выскользнула в коридор, я вошел в комнату и увидел… Пронина!
Неподалеку от него стоял Железнов.
– Здравствуйте, – сказал Пронин, при встречах в Риге он никогда не называл меня по имени.
– Прибыл в ваше распоряжение, – сказал я.
– Ну как дела? – спросил Пронин. – Рассказывайте скорее.
– Вероятно, вам уже докладывал товарищ Железнов. Можно сказать, успешно. С девятнадцатью познакомились лично, лицом к лицу, троих нет, исчезли неизвестно куда, с четырьмя еще не встречались.
– Значит, можно домой? – спросил Пронин.
– Это зависит от вас, товарищ майор, – сдержанно произнес я, хотя мое сердце сжалось от радостного предчувствия.
– Да, домой, – повторил Пронин. – Вы сделали большое дело. И, кроме того…
– Ну, без Железнова я бы ничего не добился, – убежденно ответил я. – Он многому меня научил.
– А ему и карты в руки, он специалист, – сказал Пронин, усмехнулся и кивнул в сторону Железнова. – Знаете, о чем он просит?
– Догадываюсь.
– А что скажете?
– Поддерживаю просьбу капитана Железнова. Если только возможно что-нибудь…
Пронин насупился.
– Да… – неодобрительно произнес он. – Оба вы специалисты…
На секунду воцарилось молчание.
– Придвигайтесь ко мне, – прервал молчание Пронин. – Давайте подумаем.
Кажется, это было единственное совещание, в котором мне пришлось участвовать за всю мою бытность в Риге.
– Спасти детей… – задумчиво произнес Пронин. – Вывезти с дачи, фактически превращенной в крепость… Невозможное дело! Вывезти чуть ли не целый детский сад из города, находящегося во власти гитлеровцев…
Истину знали немногие, знали, разумеется, в Берлине и два–три человека в Риге, мне о ней стало известно только в силу особых отношений, сложившихся между мной и Янковской.
Что касается Железнова, он был озабочен предстоящим отъездом новоиспеченной четы, по-моему, больше самого Гренера.
– В связи с этим отъездом ухудшается ваше положение, – говорил мне Железнов, – и очень хотелось бы как-нибудь помочь ребятишкам…
Железнов находился на опаснейшей работе, приходилось все время думать, как бы сохранить на плечах собственную голову, но этот удивительный человек меньше всего думал о себе.
– Пронин встретится сегодня с нами, – сказал мне через несколько дней Железнов. – Не уходите никуда, я слетаю в одно местечко…
Он исчез и сравнительно скоро явился обратно.
– Знаете Промышленную улицу? – спросил он меня. – По-латышски называется Рупниецибас. Запомните: Рупниецибас, дом 7, квартира 14.
– А что дальше? – спросил я.
– Сейчас запоминайте, а завтра забудьте. Ровно через час приходите по этому адресу. “Руслан и Людмилу” проходили в школе?
– Разумеется…
– Начало помните? – спросил Железнов.
– Там, кажется, посвящение есть, – неуверенно произнес я. – Посвящения не помню.
– Нет-нет! – нетерпеливо перебил меня Железнов. – То, что в школе учили: “У лукоморья дуб зеленый…”?
– “… Златая цепь на дубе том…”?
– Вот и хорошо! – облегченно сказал Железнов. – А то сейчас было бы некогда заучивать стихи. Я уже условился. Вы позвоните и скажете первую строку, вам ответят второй, дальше вы – третью, вам – четвертую, вы – пятую, а вам… Понятно?
– Понятно, – ответил я.
– Вот и ладно, – сказал он. – Помните: ровно через час! А я побегу…
И он опять исчез.
Ровно через час я поднимался по тихой и чистой лестнице дома № 7, а спустя минуту стоял у дверей квартиры № 14 и нажимал кнопку звонка.
Дверь мне открыла пожилая, неплохо одетая и представительная дама.
Она ничего не сказала и только вопросительно поглядела на меня. Я неуверенно посмотрел на нее и с довольно-таки глуповатым видом произнес:
– “У лукоморья дуб зеленый…”
Дама слегка улыбнулась и тихо ответила:
– “… Златая цепь на дубе том…”
Затем открыла дверь пошире и пригласила:
– Заходите, пожалуйста.
Я очутился в просторной передней. Дама тотчас закрыла за мной дверь и повела меня по коридору в кухню, там у плиты возилась какая-то женщина, одетая попроще.
– Эльза, – сказала дама, – проводите этого господина…
Эльза тотчас вытерла передником руки и, не говоря ни слова и не оглядываясь, открыла выходную дверь. Мы оказались на черной лестнице, спустились на улицу, миновали несколько домов, вошли в какие-то ворота и завернули за угол. Моя провожатая остановилась перед входом в какую-то полуподвальную квартиру, указала на дверь и пошла прочь, даже не поглядев на меня.
Я секунду постоял перед дверью, дернул ручку звонка и услышал дребезжание колокольчика.
Дверь тотчас отворилась, передо мной появился юноша, скорее даже подросток, в серой рабочей блузе.
– Вы к кому? – спросил он довольно недружелюбно, готовый вот-вот захлопнуть передо мной дверь.
– “…. И днем и ночью кот ученый…” – твердо сказал я. Подросток окинул меня внимательным взглядом и быстро пробормотал:
– “… Все ходит по цепи кругом”.
Он выскочил во двор и, полуобернувшись в мою сторону, небрежно кинул:
– Пошли!
По черной лестнице этого же дома мы поднялась на второй этаж, паренек, не стучась и не звоня, решительно открыл незапертую дверь чьей-то квартиры, миновал кухню, в которой у окна, спиной к нам, стоял какой-то мужчина, не обративший на нас никакого внимания, остановился перед закрытой дверью, сказал: “Стучите”, – и сразу покинул меня.
Дверь приоткрылась, из-за нее выглянула голубоглазая девушка.
– Вам кого? – спросила она.
– “Идет направо – песнь заводит…”, – сказал я. Но она не успела мне ответить.
– “… Налево – сказку говорит…”, – услышал я из-за двери знакомый голос.
Девушка выскользнула в коридор, я вошел в комнату и увидел… Пронина!
Неподалеку от него стоял Железнов.
– Здравствуйте, – сказал Пронин, при встречах в Риге он никогда не называл меня по имени.
– Прибыл в ваше распоряжение, – сказал я.
– Ну как дела? – спросил Пронин. – Рассказывайте скорее.
– Вероятно, вам уже докладывал товарищ Железнов. Можно сказать, успешно. С девятнадцатью познакомились лично, лицом к лицу, троих нет, исчезли неизвестно куда, с четырьмя еще не встречались.
– Значит, можно домой? – спросил Пронин.
– Это зависит от вас, товарищ майор, – сдержанно произнес я, хотя мое сердце сжалось от радостного предчувствия.
– Да, домой, – повторил Пронин. – Вы сделали большое дело. И, кроме того…
– Ну, без Железнова я бы ничего не добился, – убежденно ответил я. – Он многому меня научил.
– А ему и карты в руки, он специалист, – сказал Пронин, усмехнулся и кивнул в сторону Железнова. – Знаете, о чем он просит?
– Догадываюсь.
– А что скажете?
– Поддерживаю просьбу капитана Железнова. Если только возможно что-нибудь…
Пронин насупился.
– Да… – неодобрительно произнес он. – Оба вы специалисты…
На секунду воцарилось молчание.
– Придвигайтесь ко мне, – прервал молчание Пронин. – Давайте подумаем.
Кажется, это было единственное совещание, в котором мне пришлось участвовать за всю мою бытность в Риге.
– Спасти детей… – задумчиво произнес Пронин. – Вывезти с дачи, фактически превращенной в крепость… Невозможное дело! Вывезти чуть ли не целый детский сад из города, находящегося во власти гитлеровцев…