Но я уже понимал, с кем мне приходится иметь дело.
   Без всяких церемоний я осмотрел ее; свой пистолет она обычно носила в сумочке или в кармане пальто, и никакая предосторожность не была с ней лишней.
   Сдернутой со стола скатертью обвязал ей ноги и сел в кресло напротив.
   – Поймите меня, Софья Викентьевна… – сказал я, – на этот раз вы в моих руках и будете мне отвечать.
   Даю слово, что в таком положении вы будете находиться до тех пор, пока не начнете говорить, а если так и не надумаете заговорить, я вас застрелю, а сам постараюсь добраться до своих, даже рискуя попасть в руки гестаповцев и…
   И Янковская, еще минуту назад растерянная, подавленная, готовая во всем мне подчиниться, вдруг подняла голову и пристально посмотрела на меня своими зелеными в это мгновение, как у кошки, глазами.
   – Ах, вам угодно разговаривать? – насмешливо спросила она. – Извольте!
   – Кто вы такая? – спросил я ее. – Говорите.
   – Вы не оригинальны, – сказала она. – Так начинают все следователи. Софья Викентьевна Янковская. Я уже говорила.
   – Вы знаете, о чем я вас спрашиваю, – сказал я. – Кто вы и чем занимаетесь?
   – А что, если я скажу, что работаю в подпольной коммунистической организации? – спросила она. – Что мне поручено вас спасти?
   – Сначала убить, а потом спасти?
   – Ну хорошо, оставим эту версию, – согласилась она. – Я, разумеется, не коммунистка и не партизанка… – Она пошевелила руками. – Мне очень неудобно, – сказала она. – Вы можете меня развязать?
   – Нет, – твердо ответил я. – Вы будете находиться в таком положении до тех пор, пока я не узнаю от вас все.
   – Как хотите, – покорно сказала Янковская. – Я буду отвечать, если вы так настаиваете.
   – Так кто же вы? – спросил я. – Хватит нам играть в прятки!
   – Я? – Янковская прищурилась. – Шпионка, – сказала она так, точно назвалась портнихой или буфетчицей.
   Впервые я сталкивался с женщиной, которая так вот просто называла себя шпионкой.
   – На какую же разведку вы работаете? – спросил я. Янковская пожала плечами.
   – Предположим, что на английскую.
   – А не на немецкую? – спросил я.
   – Если бы я работала на немецкую, – резонно возразила Янковская, – вы находились бы не здесь, а в каком-нибудь лагере для комиссаров, евреев и комму­нистов.
   – Допустим, – согласился я. – Ну а кто ваш начальник? Он здесь?
   – Да, он здесь, – многозначительно сказала Янковская.
   – Кто же он? – спросил я.
   – Вы, – сказала Янковская.
   – Обойдемся без шуток, – сказал я. – Отвечайте серьезно.
   – А я серьезно, – сказала Янковская. – Мой непосредственный начальник именно вы, вы, и никто другой.
   Она действительно говорила вполне серьезно.
   – Объяснитесь, – попросил я ее. – Я не понимаю вас.
   – О! – снисходительно воскликнула она. – В моих объяснениях нет ничего сложного. Будь у вас в таких делах опыт, вы бы сами обо всем догадались…
   Она строго посмотрела на меня, на мгновение в ее серых глазах сверкнули искорки не то насмешки, не то гнева, но она тотчас подавила эту вспышку, и на ее лице опять появилось выражение равнодушия и усталости.
   – Я хотела исподволь подготовить вас к вашей новой роли, – спокойно и негромко сказала Янковская. – Но раз вы торопитесь, пусть будет по-вашему…
   И она заговорила, наконец, о том, что интересовало меня не из пустого любопытства, потому что игра, в которой мне пришлось принять участие, велась на человеческие жизни, заговорила, хотя ей не очень-то хотелось говорить.
   – Для того чтобы проникнуть в самую суть вещей, надо понять меня, – произнесла она с вызывающей самоуверенностью, но таким тихим голосом, что че­ловек, не сталкивавшийся с ней при таких обстоятель­ствах, как я, обязательно принял бы ее самоуверенность за искренность. – Но так как понять меня вы и не сможете, и не захотите, постараемся касаться меня поменьше…
   Она усмехнулась и сразу перешла к тому, что сочла нужным довести до моего сведения.
   – Дэвис Блейк появился в Риге лет пять или шесть назад, сама я приехала в Ригу позже. Назывался он Августом Берзинем. Существовал ли на свете подлинный Август Берзинь, я не знаю. Сын состоятельных родителей, художник, получивший специальное образование в Париже, он не возбуждал подозрений. Возможно, что подлинный Август Берзинь действительно существовал, действительно был художником и действительно отправился в свое время заканчивать образование в Па­риж. Возможно… Но из Парижа в Латвию вернулся уже другой Берзинь. Не знаю, куда делся подлинный Август Берзинь. Может быть, остался в Париже, может быть, уехал в Южную Америку, может быть, погиб при автомобильной катастрофе… Родители Августа Берзиня к тому времени умерли, и уличить Дэвиса Блейка в подлоге было некому. А если некоторым старым знакомым казалось, что Август не совсем похож на себя, этому находилось объяснение: годы отсутствия меняют многих людей, да еще годы, проведенные в таком городе, как Париж! Вам, конечно, понятен смысл этого маскарада? Дэвис Блейк, сотрудник Интеллидженс сервис, был назначен резидентом в Прибалтике. Местом своего пребывания он избрал Ригу. Этот город недаром называли ярмаркой шпионов. Географическое и политическое положение Риги сделало ее скопищем различных авантюристов, именно здесь скрещивались и расходились пути многих разведывательных служб. Блейк делал свое дело. Связи его расширялись. Меня командировали на помощь Блейку…
   – И вы, позавидовав его лаврам, – вмешался я, – решили его устранить и занять освободившееся место?
   Моя собеседница подарила меня взглядом, выражавшим одновременно и сострадание, и презрение: с ее точки зрения, я обнаруживал чрезмерную наивность, рассуждая о делах секретной службы.
   – Вы глубоко заблуждаетесь, – снисходительно возразила она. – Было бы слишком нерасчетливо убирать с дороги тех, кто вместе с вами идет к одной цели… – Она несколько оживилась. – Мы жили достаточно дружно, – продолжила она свой рассказ. – Но чем сложнее события, тем труднее работа разведчика. Захват немцами Польши, оккупация Франции, провозглашение советской власти в прибалтийских респуб­ликах… Жизнь движется с калейдоскопической быстротой, и разведчик, никому неведомый и почти беззащитный агент секретной службы, нередко призван то ускорять, то замедлять движение истории…
   – Вы неплохо поэтизируете профессию шпиона, – прервал я свою собеседницу. – Но это теория…
   – Правильно, практика грубее и страшнее, – согласилась Янковская. – В тот вечер, когда вы познакомились со мной, Блейка застрелили…
   – Кто? – перебил я Янковскую.
   – Это не установлено, – уклончиво ответила она. – Застрелили Блейка и…
   – Застрелили меня, – договорил я. – Можно догадаться, почему застрелили Блейка, но для чего было убивать меня?..
   – Ах, без причины не делается ничего, – сказала Янковская. – Вы стали свидетелем происшествий, которые не должны иметь свидетелей…
   – По вашей милости, – сказал я. – Я не навязывался вам в попутчики…
   – Это неважно… – Она точно отмахнулась от моего упрека. – Но вы оказались счастливее Дэвиса.
   – По причине вашего неумения стрелять? – спросил я.
   – Нет, стрелять я умею, – возразила она. – Но в момент, когда я в вас целилась, мне пришла мысль сохранить вас и подменить вами Блейка…
   – Убитого немецкой разведкой? – спросил я. – Мне ведь нужно знать, кем убит Блейк.
   – Я же сказала вам, что это не установлено, – повторила Янковская. – С таким же успехом это могла сделать и советская разведка.
   Я не хотел с ней спорить.
   – Но для чего нужен вам я? – спросил я.
   – О, это очень важно, – охотно пояснила Янковская. – Важно, чтобы англичане и немцы думали, что Блейк жив. Если Интеллидженс сервис узнает, что Блейк погиб, сюда пришлют другого резидента, и кто знает, как я еще с ним сработаюсь. А немцы, кроме того, имеют на Блейка свои виды, и в ваших интересах их не разочаровывать. Думаю, что они попытаются вас завербовать, и вам придется делать вид, что вы работаете и на англичан, и на немцев.
   – А если я не буду делать вид, что на кого-то работаю? – поинтересовался я. – Что тогда?
   – Тогда вы отправитесь вслед за бедным Дэвисом, – просто сказала Янковская. – В этой игре никто никому не дает форы.
   – А если я все же не соглашусь? – повторил я. – Какие у вас гарантии, что я не воспользуюсь первым представившимся мне случаем и не убегу к своим?
   – Привязанность к жизни, – уверенно возразила Янковская. – Вы нормальный человек и хотите жить, а в Советской России вас ждет расстрел.
   – Расстрел? – удивился я. – За что?
   – Не так уж сложно вызвать подозрение к человеку, – сказала Янковская. – Небольшой труд дать русским понять, что вас завербовали и перебросили обратно для шпионажа. Вы уже достаточно скомпрометированы связью со мной…
   Я действительно хотел жить. Но смерть я предпочел бы бесчестию. Как бы меня ни пытались скомпрометировать, все равно я решил бежать к своим. Но сделать это надо было умно, и поэтому на какое-то время приходилось вступить в игру, которую предлагала Янковская.
   – Чего же вы от меня хотите? – спросил я.
   – Прежде всего, чтобы вы меня развязали, у меня затекли руки и ноги, – ответила она. – А затем, чтобы вы были Дэвисом Блейком.
   Я развязал ее: убивать меня ей не было расчета, а убивать ее я не собирался, тем более что без предварительной подготовки бежать из Риги просто было невозможно.
   – Но вы так и не объяснили мне всей этой истории с поцелуем, – сказал я. – Кто же все-таки находился тогда ночью в машине, и почему вы очутились на лестнице?
   – Ах, это все частности! – небрежно сказала она. – Как-нибудь узнаете, не в этом суть.
   – А в чем же?
   – В завтрашнем дне. Надо действовать, а не оглядываться назад.
   – Что же мне надо делать?
   – Быть Дэвисом Блейком, я уже сказала. Для начала этого достаточно.
   – А вы не думаете, что Блейк, которого вы предлагаете мне изображать, может быть изобличен? – возразил я.
   – О нет, это предусмотрено, – объяснила она. – У Берзиня был свой круг знакомых, но те, кто кренил вправо, бежали из Риги в первые дни ее советизации, а те, кто кренил влево, эвакуировались вместе с советскими учреждениями, и, наконец, если ваша личность не вызывает никаких сомнений ни у вашей кухарки, ни у вашей любовницы, кто еще посмеет усомниться в том, что вы не Август Берзинь?
   – Кто моя кухарка и что она думает, я уже знаю. Но что касается любовницы, дело обстоит несколько хуже: я не знаю, кто она.
   – А вы не догадались? – насмешливо спросила Янковская, расправляя затекшие руки. – В противном случае вряд ли я была бы так хорошо посвящена в дела Блейка!
   Янковская прошлась по комнате.
   – Вот что, Август, – деловито сказала она. – Я пойду в ванную и приведу себя в порядок, а вы переоденьтесь, и мы проверим, действительно ли вы так похожи на Берзиня, как это кажется мне.
   И я послушался ее, потому что мне не оставалось ничего другого.
   Мы спустились вниз, знакомый автомобиль стоял у подъезда.
   – Это чья машина? – спросил я. – Ваша или моя?
   – Ваша, – ответила Янковская. – Но я не хочу, чтобы она находилась сейчас в вашем распоряжении.
   Это было понятно.
   Она опять села за руль, машину она водила хорошо.
   – Куда мы едем? – спросил я. – Это не секрет?
   – Нет, – ответила она. – К профессору Гренеру, кому вы в значительной степени обязаны своим выз­доровлением.
   – К тому самому аисту, которого мне довелось видеть в госпитале? – догадался я. – Под каким же именем я буду ему представлен?
   – Он знает вас под именем Августа Берзиня. Но подозревает, что вы Дэвис Блейк.
   – Не без вашей помощи? – спросил я.
   – Нет, – ответила она. – Немцы и без меня знали, что под именем Августа Берзиня скрывается Дэвис Блейк.
   – Но если они знают, что я английский шпион, почему бы им меня не арестовать? – поинтересовался я. – Англия находится с Германией в состоянии войны!
   – Не будьте наивны, – снисходительно сказала Янковская. – Они имеют на вас далеко идущие виды. Неужели вы думаете, что они стали бы так старательно лечить какого-то там латыша?
   – Так вот почему этот профессор цитировал мне Шекспира!
   – Конечно, немцы уверены, что вы стали жертвой советской разведки.
   – А что… этот ваш Гренер?..
   – О, Гренер! Вам следует с ним подружиться. В Риге он представляет не только медицинскую службу, он влиятельная фигура в гитлеровской администрации. Видный профессор, он вступил в нацистскую партию еще до прихода Гитлера к власти. С ним лично знаком Геббельс, у него большие международные связи, и он даже выполнял какие-то специальные поручения гитлеровцев за границей…
   – Аттестация что надо, – сказал я. – Только я не верю, что он хороший врач, хороший врач не пойдет на службу к этим выродкам…
   – Вы опять рассуждаете по-детски, – возразила Янковская. – Неужели вы думаете, что среди гитлеровцев нет способных людей? Они бы тогда не продержались и месяца! А что касается Гренера, коллеги по партии даже упрекают его в излишней гуманности. Во всяком случае, именно такие люди, как Гренер, представляют в гитлеровской партии сдерживающее начало…
   На одном из перекрестков нас задержало скопление машин и пешеходов. Янковская нетерпеливо выглянула из машины, и шуцман, – полицейские появились на улицах Риги чуть ли не на другой день после занятия города немцами, – точно отодвинув своим жезлом все прочие машины в сторону, любезно кивнул, предлагая Янковской ехать…
   Она умела обвораживать даже полицейских!
   – А каким образом вы сами очутились в госпитале? – поинтересовался я. – Что вы там делали?
   – Ухаживала за вами, – объяснила Янковская. – Мне разрешили ухаживать за вами. Немцы знали, кто вы такой, и понимали мои опасения. Мало ли о чем вы могли проболтаться, лежа без сознания. Поэтому всегда хорошо, когда около такого больного находится осведомленный человек.
   Мы остановились у дома, который занимал профессор Гренер.
   Судя по тому, что немецкая администрация отвела генералу Гренеру целый этаж в большом трехэтажном доме, он считался генералом влиятельным.
   Перед домом стояло несколько машин, у подъезда, разумеется, дежурил эсэсовец.
   Однако он не остановил нас, когда мы подошли к двери: или он знал Янковскую, или у не­го вообще был наметанный глаз.
   Мы поднялись по лестнице, устланной ковром, и очутились в квартире про­фес­со­ра.
   Все выглядело так, точно Гренер жил в этой квартире десятки лет. Во всем чувствовался немецкий поря­док. Мебель была аккуратно расставлена, ковры тщательно вычищены, рамы картин сверкали позолотой.
   Мы вошли в гостиную. У Гренера происходило что-то вроде небольшого приема. Трудно было допустить, что все эти спокойно разговаривающие друг с другом люди находились в чужом, завоеванном и враждебном городе.
   Гренер сразу увидел Янковскую и пошел к ней навстречу. В генеральском мундире он казался еще более долговязым и худым, чем в белом халате. Его грудь украшал железный крест. Он оживленно закивал своей птичьей головкой, щелкнул каблуками и поднес к губам руку гостьи.
   – Вы забываете меня, – упрекнул он Янковскую. – А старики обидчивы!
   – Господин Берзинь, – назвала меня Янковская. – Он хотел лично поблагодарить вас.
   – О, мы уже знакомы, и надеюсь, что подружимся! – приветливо воскликнул Гренер и выразительно посмотрел на Янковскую. – Хотя…
   Он не отказал себе в удовольствии еще раз блеснуть передо мной цитатой из Шекспира:
   Friendship is constant in all other things,
   Save in the office and affairs of love.
   Янковская холодно взглянула на Гренера.
   – Что вы хотите этим сказать? – спросила она его.
   – “Дружба тверда во всем, но только не в делах любви”, – переведя.
   – Это я поняла, – сказала Янковская и посмотрела на Гренера. – Но у вас не должно быть оснований меня ревновать.
   – О, если бы я знал, что вы будете уделять столько времени господину Берзиню, – пошутил Гренер, – я бы запретил его лечить…
   Янковская очень свободно, так, точно она была здесь хозяйкой, познакомила меня с гостями профессора.
   Преимущественно это были офицеры, составлявшие ядро гитлеровской военной администрации в Риге, были несколько полуштатских, полувоенных чиновников, двое из них с женами, были несколько женщин без мужей, и среди них какая-то артистка; женщины были в вечерних платьях, многих украшали драгоценности.
   Наше появление отвлекло гостей Гренера от разго­воров. На меня посматривали с интересом; вероятно, люди, находившиеся в этой аккуратной гостиной, слышали что-то обо мне. Но еще больше внимания вызывала Янковская. Ее здесь знали, и если женщины смотрели на нее с каким-то завистливым подобострастием, то многие мужчины поглядывали с откровенным вожделением.
   Гренер подвел меня к какому-то мрачному субъекту в черной эсэсовской форме; на его лице смешно выделялись маленькие черные усики, такие же, как у Гитлера, и явно крашеные, потому что волосы на голове этого субъекта были рыжими, как лисий хвост.
   Субъект этот почему-то сидел в кресле, хотя возле него стояла дама, и молча созерцал окружающее его общество.
   – Позвольте вам представить, – сказал Гренер. – Господин обергруппенфюрер Эдингер с супругой… – И в свою очередь назвал меня: – А это господин Берзинь… – Он сделал паузу и многозначительно добавил: – Тот самый!!
   Я поклонился толстой бесцветной госпоже Эдин­гер, но господин обергруппенфюрер не дал нам поговорить.
   – Сядь, Лотта, – строго сказал он жене, поднимаясь с кресла, и своими цепкими пальцами обхватил мою руку повыше кисти так энергично, будто сдавил ее на­ручником. – Пойдемте, господин Берзинь, – очень отчетливо сказал он. – Мы должны познакомиться короче.
   Он повел меня в столовую, где несколько офицеров, стоя у стола, пили вино.
   Обергруппенфюрер бесцеремонно раздвинул бутылки и поднял графин с бесцветной жидкостью.
   – Мы в России и должны пить русский шнапс, – категорично сказал он, наполнил две большие рюмки и протянул одну мне. – Прозит!
   Мы выпили.
   – Сейчас будет музыка, – сказал обергруппенфюрер так, точно отдавал команду. – Поэтому надо наслаждаться музыкой. Идите к своей даме.
   Действительно, в гостиной высокая красивая дама в розовом платье, которую называли артисткой, стояла у рояля и собиралась петь.
   Я подошел к Янковской.
   – Что это за тип? – спросил я ее шепотом, поведя глазами в сторону своего нового знакомого.
   – Начальник гестапо Эдингер, – почти неслышно ответила Янковская. – Будьте с ним полюбезнее.
   Я только вздохнул…
   Мог ли я еще недавно вообразить, что мне придется очутиться в такой компании!
   Тем временем дама в розовом платье запела. Она исполняла романсы Шумана. Это действительно была настоящая артистка, и успех ей был обеспечен в любой аудитории.
   Она исполнила несколько романсов, ей аплодировали, негромко и недолго, как принято в светском обществе, и вдруг после Шумана, после мечтательного, мелодичного Шумана она запела “Хорста Весселя”, любимую песню штурмовиков, песню гитлеровских го­ловорезов…
   Она пела со смущенным видом, отдавая дань обществу, в котором находилась, как будто конфузясь, точно делала что-то неприличное…
   Да, это был не Шуман!
   Лица слушателей побагровели, многие встали, кто-то начал даже подпевать…
   Мне показалось, кликни кто-нибудь сейчас клич – и все устремятся на улицу грабить, жечь, резать…
   После певицы, не ожидая приглашений, почти по-военному к роялю подошел сам Гренер и сел на черный полированный табурет…
   Если правильно говорят, что музыка выявляет душу людей, я бы сказал, что у Гренера совсем не было души. Играл он хорошо знакомые ему произведения, потому что почти не заглядывал в ноты, каждую музыкальную фразу проигрывал очень тщательно, но никогда в жизни я еще не слышал такой сухой игры. Сначала я удивился этой необычной сухости, но потом заметил, что Гренер почти не пользуется педалью. Ударит по клавише и оборвет звук, – звук не растет, не плывет, не вступает в общение с другими. Никогда раньше я не мог себе представить, что рояль можно превратить в барабан.
   Гренер уверенно сыграл увертюру к “Мейстерзингерам”, две прелюдии Баха и затем “Приглашение к танцу” Вебера…
   Легкое, изящное “Приглашение…”. Во что он его превратил!
   Клавиши защелкали под его пальцами, точно кастаньеты, гостиная наполнилась треском…
   И вот в то время, когда этот интеллектуальный нацист играл Вебера, я услышал за своей спиной хриплый шепот:
   – Господин Берзинь, нам с вами надо встретиться. Я обернулся. За моей спиной стоял обергруппенфюрер Эдингер.
   – Зайдите ко мне в канцелярию, – продолжал Эдингер. – Я буду ждать вас в ближайшие дни.
   “Тоже “приглашение к танцам””, – подумал я, приглашение, отказаться от которого в данный момент было для меня невозможно…
   Так я втягивался в игру, которая вряд ли могла окончиться чем-нибудь для меня хорошим!
   После музыки нас пригласили ужинать. За столом прислуживали два денщика, выдрессированные, как хорошие лакеи.
   Мне показалось, что не пил один Гренер, недаром Янковская назвала его сдерживающим началом.
   Этот старый сухой человек подчеркнуто ухаживал за моей спутницей; она точно гальванизировала его, наполняя это холодное, надменное существо какими-то человеческими эмоциями.
   Янковская, кажется, была единственной гостьей, которую Гренер вышел проводить в переднюю.
   Она и отвезла меня домой.
   Мы поднялись в мою квартиру. Марты не было видно, должно быть, она спала.

 
   Когда я заглянул в спальню, Янковская сидела на моей кровати. У нее был какой-то понурый вид, точно она ожидала побоев.
   – Хотите, я останусь у вас? – спросила она. – Вы можете стать преемником Блейка во всех отношениях.
   Я покачал головой.
   – Вы волевой человек, – насмешливо сказала Янковская. – Вы даже начинаете мне нравиться.
   – Я вас не совсем понимаю, – сказал я. – Вероятно, вас связывало с Блейком какое-то чувство, как же вы можете искать близости с человеком, товарищи которого убили вашего любовника?
   – Каких товарищей имеете вы в виду? – спросила она меня таким глухим голосом, точно разговаривала со мной откуда-то очень издалека.
   – Я имею в виду советскую разведку, – сказал я. – Ведь вы говорили, что Блейка убила советская разведка?
   – Ах, да при чем тут советская разведка! – устало произнесла Янковская. – Уж если на то пошло, Блейка убила я сама.



5. НА СОБСТВЕННОЙ МОГИЛЕ


   Пусть не посетуют на меня за то, что я почти ничего не говорю о тех грозных событиях, которые потрясали тогда весь мир. Я хочу описать всего лишь один эпизод в цепи многих событий того времени, описать так, как он сохранился в моей памяти.
   Проводив Янковскую, после того как она призналась мне в убийстве Блейка, я долго раздумывал о причинах, побудивших ее убить своего любовника…
   Почему она его застрелила?
   Десятки раз я задавал себе этот вопрос, каждый раз отвечая на него по-другому.
   Ревность? Ревность такой женщины, как Янковская, была бы, несомненно, жестоким и опасным чув­ством. Но я не допускал мысли, что кто-нибудь способен возбудить ее ревность, для этого она была слишком холодна и расчетлива…
   Возмездие? Кому и за что? Янковская была слишком беспринципна, чтобы карать за измену каким-либо принципам, и достаточно цинична, чтобы не изображать Немезиду…
   Расчет? Но какой ей был расчет убивать Блейка, если даже пришлось прибегнуть к моей помощи, чтобы создать иллюзию того, что он жив?..
   Я создавал гипотезу за гипотезой и столь же решительно их отвергал…
   Наступило утро. Еще одно невыносимое для меня утро. Вынужденное безделье, тягостное ожидание…
   Надо представить себе человека в моем положении, чтобы понять, как сложно оно было!
   Я очутился в тылу врага. Придя в себя после болезни, вызванной опасным и тяжелым ранением, я вынужден был играть роль английского разведчика, навязанную мне особой, которая одновременно являлась и моим убийцей, и спасителем. Эта особа выдавала меня за убитого ею резидента английской разведки, и немцы поэтому оставляли меня в покое. Мне же приходилось играть эту роль потому, что немцы незамедлительно меня уничтожили бы, узнай они, кем я являюсь на самом деле.
   Однако главное заключалось не в сохранении жизни, а в том, чтобы принять участие в происходящей борьбе и принести наибольшую пользу Родине. С одной стороны, я очутился в очень выгодном положении, находясь среди врагов и принимаемый ими не за того, кем я был в действительности. С другой стороны, я был один, а в одиночестве бороться, как известно, неизмеримо труднее. Что же делать в этих условиях? Целесообразнее всего связаться с нашей разведкой, но это просто невозможно. Хорошо бы связаться с коммунистическим подпольем, в Риге наверняка действовали незримые народные силы, но они тоже для меня недоступны. Проще всего попытаться перебежать к своим, перейти линию фронта, но и для этого требовались величайшая предусмотрительность и осторожность. Можно не сомневаться, что хотя меня и оставляют в покое, но из виду, конечно, не теряют.
   В поисках возможностей установить какие-либо связи и определить свое место в происходящей борьбе я пошел даже на безрассудный шаг и отправился на свою старую квартиру. Цеплис не мог не быть связан с антифашистским подпольем, такие люди никогда не уклонялись от выполнения своего долга. Безрассудным мое намерение было потому, что я мог привлечь внимание к нам обоим. Но желание найти в оккупированной Риге хоть одного верного человека было столь велико, что я пошел на этот риск.